Белое-белое, как облако в майском небе, как первый снег на рассвете. Это платье Людмила примеряла трижды, поправляя каждую складочку, всматриваясь в свое отражение с трепетом и восторгом. Цветы фрезии, нежные и ароматные, вплетались в ее темные волосы, которые укладывала целых два часа подруга-парикмахер. Вокруг — шум, смех, предпраздничная суета, и где-то в самом сердце тихая, звонкая, как ручей, радость.
— Ну как, невеста, готова? — распахнула дверь Анна, ее верная подруга с детства, держа в одной руке фату, а в другой — уже пригубленный бокал шампанского. — Твой жених уже там, у ЗАГСа, с цветами стоит Только бледный очень.
— От волнения, — улыбнулась Люда, и улыбка была такой радостной, будто внутри у нее пели птицы. — Представляешь, Ань, сейчас я стану… женой. Женой Сережи.
Анна внимательно посмотрела на нее, в ее глазах мелькнула тень, быстро растворяющаяся в общей радости.
— Станешь, станешь, Люд. Только помни, все они сначала принцы на белых конях. А потом белые кони куда-то деваются, остаются одни «Жигули», да и те на запчасти растаскивают.
— Вот всегда ты со своим приземленным юмором! — рассмеялась Людмила, прицепляя фату. — Просто ты сама до сих пор с Вадимом в неопределенности, вот и злорадствуешь. Он тебе уже-то предложение сделал?
Аня отхлебнула из бокала, глаза ее стали чуть колючими.
— Предложение? Да раз сто. Да только я не тороплюсь. Интуиция подсказывает, что не стоит бежать под венец. Поживем — увидим.
ЗАГС встретил их маршем Мендельсона, смешанным с гомоном голосов и щелчками фотокамер. Сергей, высокий и статный, в новом, чуть мешковатом костюме, взял ее под руку. Его ладонь была влажной от волнения. В тот миг, когда печать коснулась бумаги, Людмиле показалось, что они вдвоем поднялись над землей, над небольшим провинциальным городком с его типовыми пятиэтажками и дымящими трубами шинного завода, где работали почти все знакомые. Гости сыпали рисом, хлопали, кричали «Горько!». Шампанское пенилось в хрустале, казалось, так будет всегда — этот звон, этот смех, этот человек рядом, который стал ее мужем.
* * *
Будни, как серый осенний дождь, застучали по крыше счастья исподволь, неторопливо. Сначала просто закончился медовый месяц, потом Сережа стал задерживаться после смены. Работал он слесарем-наладчиком в том же цеху, что и Вадим, друг Ани и теперь уже почти что свой человек.
— Коллектив, Люсь, — отмахивался он, когда она накрывала на стол в третий раз. — Мужики собраться любят, посудачить, выпить. Не волнуйся ты.
А она и не волновалась. Она «летала на крыльях», как сама потом с горечью вспоминала. Работала в детской библиотеке, возвращалась домой, обустраивала их небольшую двухкомнатную «хрущевку», доставшуюся от бабушки Сергея, и ждала. Ждала, мечтала, верила. И делилась этой верой с Аней, когда та забегала после работы в магазине «Ткани и фурнитура».
— Он у меня самый лучший, Анечка, ты просто не представляешь! Так заботится. Вчера мне банку с огурцами сам открывал.
Людмила в тот момент уже носила под сердцем ребенка, маленький, едва заметный животик, который она берегла как драгоценность.
Анна, сидя на кухне за чаем, крутила в пальцах сигарету, но не закуривала — берегла подругу.
— Заботится, говоришь? — хмыкнула она. — А почему у него вчера на куртке, когда он поздно пришел, волос длинный, светлый прилип? Ты вроде не перекрасилась.
Людмила надула губы.
— Не выдумывай! Может, с работы. Или от тебя, кстати. Ты же блондинка.
— От меня? — Анна подняла бровь. — Да мы с твоим мужем сейчас вообще не видимся. Они с момим Вадимом вечно вместе, вечно задерживаются. Только вот интересно, где именно?
Аня, как выяснилось позже, смотрела в самую суть, будто в мутную воду провинциальной речушки. В тот вечер, когда Люда, шила распашонки, ждала мужа к ужину, Сергей и Вадим «зарулили» к Тамаре.
Тамара жила в районе частного сектора, в небольшом, но уютном доме, доставшемся ей после развода. Женщина она была хлебосольная, веселая, одинокая и, как шутили мужики, «всех привечающая». У нее собиралась компания: пара-тройка подружек с завода, такие же свободные и любящие легкое общение. У Тамары можно было выпить, закусить,всегда играла гитара, стоял смех и «дым коромыслом», как ворчали соседи, уже писавшие жалобы участковому.
Сергей, развалившись на тахте, делился с Вадимом:
— Людка моя теперь никуда не денется, с животом ходит. А я, видать, поторопился, не догулял. Молодой еще.
Вадим, человек более осторожный, только покачивал головой:
— Смотри, обожжешься. И мне потом от Анютки достанется. У нее, брат, нюх, как у ищейки.
Нюх у Анны и вправду был отменный. И однажды, когда Вадим в очередной раз сослался на сверхурочные, она, недолго думая, оделась в темное, села на автобус и отправилась в частный сектор. От соседки-сплетницы она знала и номер дома, и то, что у Тамарки вечно гульба. Подойдя к ярко освещенному окну, из которого слышалась музыка, она увидела все, что хотела. Вадим, ее Вадим, сидел на краешке дивана, а к Сергею на колени уселась одна из подружек Тамары — рыжая, веснушчатая, с громким голосом.
Что было дальше, в том маленьком домике, потом рассказывали всем, кто хотел слушать. Аня вломилась внутрь, не стучась. Музыка захлебнулась. Первым получил оплеуху Вадим. Звонкая, смачная, на весь дом. Потом она подошла к остолбеневшему Сергею.
— А ты, скотина, — прошипела она, — если хоть одна живая душа проболтается моей Люде, я тебя сама кастр.ирую кухонным ножом. Ей рожать через месяц, волноваться нельзя. Ты понял? Понял, мразь?!
Она ушла, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла. Всю дорогу домой она думала не о Вадиме, с ним было все ясно, точка поставлена. Она думала о своей подружке. Сказать, не сказать? Если сказать — не поверит, обидится, назовет завистницей. Да еще в ее положении… Нет. Рисковать нельзя. Пусть жизнь раскроет карты сама. Не ее, Ани, рукой.
Карты раскрылись через две недели. До родов Людмиле оставалось дней десять. Сергей пришел под утро, шатаясь, в помятой рубашке, с алым, размазанным пятном помады на щеке. Запах от него был не просто перегара — было ощущение, что его облили дешевыми женскими духами
Люда встретила мужа в дверях. Она не спала, ждала.
— Где ты был? — спросила она тихо. Голос не дрогнул.
— На… на работе. Авария… помогал, — пробормотал он, пытаясь проскользнуть в ванную.
— А это что? — Она ткнула пальцем в сторону его щеки.
Он потрогал пятно, посмотрел на пальцы, нахмурился.
— Краска, наверное. С ремонтом возились…
— Красная краска? С запахом губной помады? Кто такая Тамара, Сережа?
Имя вырвалось у нее само, из самых потаенных страхов, из обрывков разговоров, которые она невольно слышала в женской консультации. Городок-то маленький.
Сергей, пьяный до беспамятства и оттого утративший обычную осторожность, сел на табурет и опустил голову.
— Тамара… да. Она... Веселая она. Не цепляйся ты, Людк… Все бабы как бабы, терпят. Ты беременная, а я не железный. Ну, хожу иногда налево...
Дальше он выложил все. Про частный дом, и про рыжую подружку, и про то, как им там хорошо, легко, без обязательств. Говорил, будто исповедовался, гнусавя и всхлипывая. Закончив, поднялся и, не раздеваясь, рухнул на кровать.
Тишина, которая воцарилась после его слов, была гулкой, как в склепе. Люда стояла посреди комнаты, держась руками за живот. Волна тошноты и невыносимой боли подкатила к горлу. Она пошатнулась, в глазах поплыли круги.
И в этот момент раздался стук в дверь. Настойчивый, знакомый.
Людмила, почти ничего не видя, поплелась открывать. На пороге стояла Аня с двумя пакетами из магазина.
— Люд, я купила тебе… — начала она и замолчала, вглядевшись в лицо подруги. Оно было пепельно-серым, глаза — огромными, полными немого ужаса. — Боже! Что случилось?
— Он… она… Он мне изменяет… — смогла выдавить Людмила и, схватившись за дверной косяк, медленно стала оседать на пол.
Анна бросила пакеты. Сергея будить было бесполезно, из спальни доносился храп.
Через пятнадцать минут «скорая», мигая синим, увозила Людмилу в роддом. Анна, не глядя на храпящего Сергея, захлопнула дверь их квартиры и помчалась к матери Люды,, Галине Степановне.
Родилась девочка, назвали Светланой. Роды были трудными, но обе — мать и дочь — остались живы. Галина Степановна, получив от дочки из роддома лаконичную записку «Мама, развожусь», отправилась выяснять отношения с зятем.
Сергей был бледен, от него пахло вчерашним, глаза были мутными.
— А Людка где? — был его первый вопрос.
— В роддоме, скотина! — выдохнула Галина Степановна, которая очень редко употребляла грубые слова. — Дочку тебе родила. А ты… — она смерила его взглядом. — На, прочти.
Она сунула ему под нос записку. Он прочитал, и его лицо исказилось не то испугом, не то недоумением.
— Развод? Почему?
— Сам думай, почему! — рявкнула теща и ушла, хлопнув дверью.
Развод дали быстро. Сергей не особенно сопротивлялся, лишь забрал свой старый магнитофон и гитару. Квартиру бабушкину он оставил Людмиле с ребенком. Она вернулась туда с маленькой Светой.
И долго, очень долго не могла простить Анну. За то, что та не сказала...
Они помирились лишь года через два, когда Светочка начала говорить. Аня принесла игрушку, они выпили чаю, и Люда, глядя, как подруга возится с ее дочкой, тихо сказала:
— Прости меня, Ань. Я была дура.
— Мы все дуры, — просто ответила Анна. — Пока любим.
* * *
Годы текли, как река, неспешно, неся на своих волнах будни, маленькие радости, хлопоты. Людмила решила посвятить себя дочери. Работала, растила Свету, хорошела с годами, обретая какую-то новую, спокойную, умиротворенную красоту. Мужчины появлялись на горизонте, но она отмахивалась: «Вот Света на ноги встанет, вырастет… тогда видно будет».
Анна, вышедшая в конце концов замуж за инженера с соседнего завода, тихого и надежного, пыталась ее сватать, но Люда была непреклонна.
— Не надо, правда. Один раз обожглась, хватит на всю жизнь.
Так продолжалось до тех пор, пока Света, окончив институт, не привела домой жениха. Сыграли свадьбу. И когда молодые уехали в свою новую квартиру, в доме Галины Степановны (сама она уже ушла из жизни) воцарилась непривычная, гулкая тишина.
Именно тогда к Людмиле подошла на работе коллега, Надежда Петровна.
— Людочка, у меня к тебе дело. Есть один человек, друг моего покойного мужа, Виктор Андреевич. Жена у него умерла полгода назад… Скучает очень, тяжело одному. Попросил познакомить с хорошей, спокойной женщиной. А ты у нас… золото.
Людмила задумалась. Тишина в доме давила. Мысли о том, что жизнь, по сути, прожита, пугали. А тут шанс. Второй и последний, наверное.
— Давай знакомь, — неожиданно для себя сказала она.
Виктор Андреевич оказался мужчиной подтянутым, седовласым, с умными глазами. Работал сторожем на овощной базе, но в прошлом был учителем истории. Они встретились в кафе, разговаривали три часа, не замечая времени. Обнаружили общую любовь к Чехову, к старым фильмам, к тихим вечерам. Он не пил, не курил, говорил мягко, с расстановкой.
Стали встречаться. Потом Виктор, живший в однокомнатной квартире на окраине, стал все чаще задерживаться у Людмилы. А через месяц просто перевез нехитрый скарб — книги, пару чемоданов с одеждой, старый фотоаппарат «Зенит».
Все было хорошо. Тепло, спокойно, душевно. Светлана с мужем отнеслись к выбору матери с пониманием и уважением. Но была одна деталь, которая с самого начала настораживала Людмилу.
— Я пока не говорю детям, что живу с тобой, — как-то признался Виктор, глядя в окно. — Сыну скажу — он поймет, он у меня взрослый, самостоятельный. А вот дочь… Ирина. Ей нужно время. Пусть пройдет год со дня смерти матери, тогда и представлю тебя. А то… она у меня с характером.
Люда кивнула, решив проявить такт. Но ситуация развивалась странно. Каждый вечер, ровно в девять, звонил телефон. Виктор, сидя рядом с Людой на диване, брал трубку, и его лицо менялось, становилось каким-то подобострастно-виноватым.
— Да, дочка? Я… я на работе. Дежурю. Холодно сегодня, да… Нет, ничего не болит. А ты как?
Ложь резала слух. Почему «на работе»? Он же здесь, дома, в тепле. Он мог сказать «в гостях», «у знакомых». Но нет — только «на работе», «на даче». Он боялся, Людмила это поняла сразу. Боялся своей взрослой дочери, которая, судя по всему, прочно держала папу на коротком поводке.
— Витя, скажи ей прямо, — уговаривала Люда мужчину. — Скажи, что у тебя есть я, что мы живем вместе. Она должна понять! Ты же живой человек!
Виктор лишь пожимал плечами, гладил ее руку.
— Пойми и ты, Людочка. Она тяжело потерю перенесла, мать боготворила. Давай не будем торопить события.
Прошел год. Однажды вечером, в субботу, раздался особенно резкий, непрерывный звонок. Виктор взял трубку, и Людмила увидела, как он побледнел.
— Ира? Что случилось?.. Ты где?.. Дома? У меня?.. — Он замолчал, слушая что-то, от чего его лицо стало серым. — Ну, дочка… как сказать… Да, я знаком с одной женщиной. Людмилой. Она очень хороший человек… Мы…
Но трубку, судя по всему, бросили. С тех пор ад начался. Ирина звонила по пять раз на день. Отец отчитывался, что они ели, куда ходили, сколько потратили. В голосе дочери сквозило презрение. Когда Людмила, не выдержав, взяла однажды трубку, на другом конце воцарилось молчание, а потом прозвучало:
— Алло? Кто это?
— Это Людмила, Ирочка. Давай знакомиться. Приходи в гости, поговорим спокойно…
— Еще чего не хватало! — взвизгнула в трубке девушка. — Чтобы я на ту, на кого мой отец променял память о матери, смотреть пришла?! Да вы все там, охотницы за чужими квартирами и пенсиями, одной масти! Не надейтесь! Никогда он на вас не женится! Поняли?!
Людмила молча положила трубку. Руки дрожали. Виктор, стоявший рядом, опустил голову.
— Прости ее. Она не в себе.
— Она в себе, Витя. Очень даже в себе. Она просто эгоистичная, жестокая женщина, которая не хочет, чтобы у ее отца была своя жизнь. И ты… ты потакаешь ей. Ты ей не отец, ты ее слуга.
Он не стал спорить. Так и жили, под колпаком постоянных звонков, упреков, контроля.
Ирина развелась с мужем, переехала в отцовскую квартиру и требовала, чтобы он приходил домой, помогать по хозяйству. Виктор метался, извинялся перед Людой и бежал на зов.
Чаша терпения переполнилась холодным осенним вечером, когда Ирина потребовала, чтобы отец немедленно приехал — у нее потек кран. Виктор сразу засуетился.
— Я на час, максимум.
— Не ходи, — тихо сказала Людмила. Она стояла на кухне, вытирая чашку, и смотрела в темное окно. — Скажи ей, чтобы вызвала сантехника. У нее есть деньги, она молодая. А у тебя есть я и наш покой.
— Люда, нельзя же так! Дочь одна, помощи ждать не от кого…
— А меня каждый вечер бросать можно? — она резко обернулась. Глаза ее горели. — Я тоже одна. А ты… ты выбираешь каждый раз ее. Постоянно. Иди к ней. Но если ты выйдешь за эту дверь сейчас, не возвращайся. Совсем.
Он посмотрел на нее, и в его взгляде было столько муки, растерянности и слабости, что все стало окончательно ясно. Он потянулся к куртке.
— Я… я должен. Она же одна. Я ненадолго…
Дверь закрылась. Людмила медленно допила остывший чай, потом подошла к шкафу, достала его чемодан и начала аккуратно складывать вещи. Книги, носки, бритвенный станок. Сложила, и поставила чемодан у порога.
Через два часа он вернулся. Увидел чемодан. Понял.
— Люда… — начал он.
— Все, Виктор. Уходи. Я не могу жить в этой тюрьме, которую построила твоя дочь и в которую ты добровольно запер нас обоих. Я устала быть «той женщиной», быть источником ссор. Иди к ней. А я хочу быть чьей-то радостью, а не вечной проблемой.
Он стоял, сгорбившись, старый и беспомощный.
— Я… я к тебе очень привязался. Мы с тобой… мы так подходим друг другу. Может… может, если Ира устроится, выйдет замуж… можно я… можно я буду иногда приходить? Или… или подожду тебя?
Она покачала головой. Голос ее был спокоен, но в нем звучала решительность.
— Нет, Витя, я не буду ждать и ты не будешь приходить. Ты сделал свой выбор. Ты выбрал быть отцом-жертвой, а не мужчиной, который строит новое счастье. Прощай.
Он ушел, тихо прикрыв дверь. Люда заплакала только на следующий день, и то недолго. Слезы были горькими, но очищающими.
* * *
Прошел еще год. Аня, уже бабушка двух озорных близнецов, не оставляла попыток «пристроить» подругу. И на этот раз она привезла с собой в гости дальнего родственника своего мужа, приехавшего в город по делам. Георгия Ивановича, или просто Гошу.
Он был похож на старого, мудрого медведя: крупный, спокойный, с добрыми, очень внимательными глазами. Разговаривал мало, больше слушал. Пригласил Люду в ресторан не в городе, а в лесной усадьбе за тридцать километров, где подавали дичь и были тихие беседки у пруда. И там, за чаем с медом, он сказал:
— Мне Аня много о тебе рассказывала. И я вижу, что она не преувеличивала. Ты удивительная женщина. Много пережила, но не ожесточилась. Я тоже дважды был женат. Первая умерла, вторая… не сложилось. Дети взрослые, живут далеко. Я сейчас больше по хозяйству, у меня дом в деревне, баня, пасека небольшая. Скучно одному. Не хочешь ли… просто приехать посмотреть? Без обязательств, в гости.
Она поехала и осталась. Сначала на выходные, потом на неделю, а потом перевезла свои вещи. Дом Георгия стоял на окраине старинного села, под горой, у реки. Баня была бревенчатая, пахучая, с огромной печкой. А еще у Гоши были две собаки, лохматые и добрые. И сад, где летом буйствовали яблони.
Он не говорил высоких слов, он просто заботился. Будил утром запахом свежеиспеченного хлеба. Молча слушал, когда ей хотелось выговориться. И как-то раз, когда они сидели на крыльце, наблюдая, как садится багровое осеннее солнце, он взял ее руку в свою большую, трудовую ладонь и сказал:
— Знаешь, Люда, я думаю, счастье, оно как этот закат. Не всегда яркое, а чаще тихое, постепенное. Главное, чтобы было с кем его делить. Спасибо, что приехала ко мне.
И она поняла, что наконец-то нашла его. Не бурную страсть, не головокружительный роман, а ту самую тихую гавань, о которой мечтала все эти годы.
А через неделю они позвали в гости Аню с мужем. Готовились вместе: Люда пекла накрывала на стол, Георгий мариновал шашлык. И когда все было готово, Людмила, обняв подругу на кухне, прошептала ей на ухо:
— Спасибо, Ань. Кажется, на этот раз… это навсегда. Он мой, настоящий.
Анна улыбнулась своей фирменной улыбкой, в которой было и участие, и радость, и легкая тень воспоминаний.
— Ну, слава Богу, — просто сказала она.
И счастье, тихое и прочное, как старый дуб во дворе, наконец поселилось в доме у реки. Оно не было громким, не обещало вечного праздника. Но оно было.