В пятницу вечером Марина стояла у холодильника и перебирала продукты, как будто раскладывала пасьянс, в котором заранее не сходились карты. На верхней полке лежала коробка с тортом — дорогим, с фисташковым кремом, который она купила после работы, потому что пятница же. Ни день рождения, ни праздник, просто конец тяжелой недели.
Ниже — упаковка хорошего сыра, виноград в бумажном пакете и бутылка вина, которую ей хотелось открыть сегодня, а не «когда-нибудь».
— Ты опять все сразу? — Андрей заглянул на кухню и облокотился на дверной косяк.
— А что такого? — Марина не оборачивалась. — Это еда. Ее едят.
— Мама бы сказала, что так нельзя, — усмехнулся он. — Надо к выходным. Или к гостям.
Марина закрыла холодильник чуть резче, чем собиралась.
— Твоя мама вообще считает, что радоваться без повода — расточительство.
В воскресенье они, конечно, поехали к Валентине Сергеевне. Как всегда — не с пустыми руками. Марина заехала в пекарню за свежим хлебом, Андрей купил коробку конфет и банку красной икры. Банка была маленькая, но тяжелая — и от цены, и от смысла, который в нее вкладывался.
Валентина Сергеевна встретила их при параде: накрахмаленный фартук, аккуратно уложенные волосы, запах жареного лука и чего-то сладкого.
— Ой, зачем же вы так тратитесь, — привычно всплеснула она руками, но икру взяла сразу. — Я же говорила, у нас все есть.
Марина заметила, как банка исчезла где-то между холодильником и кладовкой. Замечать она это умела давно, просто обычно старалась не придавать значения.
На столе уже стояло: картофельное пюре, котлеты, соленые огурцы, миска салата с майонезом. Все сытное, все правильное, все из разряда «чтобы не быть голодными».
— Садитесь, — сказала Валентина Сергеевна. — Ешьте горячее, пока не остыло.
Марина ела молча. Ей казалось, что она не за столом, а на репетиции какого-то вечного спектакля, где роли не меняются: хозяйка — заботливая, гости — благодарные, а настоящая радость прячется за кулисами.
— Мам, а конфеты? — осторожно спросил Андрей. — Мы хорошие взяли.
— Да потом, — отмахнулась Валентина Сергеевна. — Чего сейчас сладким перебивать аппетит.
Марина почувствовала, как внутри поднимается знакомое раздражение. Не злость — усталость. От этого «потом», которое никогда не имело даты.
После обеда Валентина Сергеевна убрала со стола и занялась посудой, не подпуская Марину к раковине.
— Отдыхай, — сказала она. — Наработаешься еще.
Марина прошла мимо кухни и увидела приоткрытую дверцу холодильника. На верхней полке стояла та самая банка икры. Рядом — запечатанные конфеты. Все аккуратно, нетронуто, как экспонаты.
Вечером, уже в машине, Марина смотрела в окно и понимала, что праздник снова перенесли. Не отменили — именно перенесли. На неопределенное «позже», которое, как она уже знала, могло длиться годами.
Домой они ехали молча. Андрей сосредоточенно смотрел на дорогу, будто искал на асфальте объяснение всему произошедшему. Марина чувствовала, как внутри нее медленно сгущается тяжелый, вязкий осадок. Не скандал, не обида — именно осадок. Он не выплескивается, а оседает слоями.
— Ты видела, как она аккуратно икру поставила? — наконец сказал Андрей, не отрывая взгляда от дороги.
— Видела, — ответила Марина. — Я это вижу уже десять лет.
Он вздохнул.
— Ну она просто такая… Экономная.
— Нет, Андрей, — Марина повернулась к нему. — Она не экономная. Она боится жить.
Он поморщился, как будто она сказала что-то неприличное.
— Не говори так про маму.
— А как еще? — тихо спросила Марина. — Она все время чего-то ждет. Чтобы было идеально. Чтобы повод был весомым. Чтобы вдруг стало не страшно тратить, радоваться, открывать. А вдруг завтра хуже?
Андрей молчал. Это был тот самый вид молчания, которым он закрывал тему, не закрывая дверь полностью. Вроде бы согласия нет, но и возражать не хочется.
Через неделю они снова оказались у Валентины Сергеевны. На этот раз Марина предложила не покупать ничего особенного.
— Давай без деликатесов, — сказала она. — Все равно они до Нового года доживут.
Но Андрей все равно заехал в магазин. Купил сыр с плесенью — «мама давно хотела попробовать».
Валентина Сергеевна приняла сыр с тем же выражением лица, с каким принимают фамильные драгоценности: с благодарностью, но без намерения использовать.
— На праздник, — сказала она, пряча упаковку. — Сейчас такое есть — грех.
Марина не выдержала.
— А жить сейчас — не грех?
Валентина Сергеевна застыла с пакетом в руках.
— Что ты сказала?
— Ничего, — быстро вмешался Андрей. — Марина просто устала.
За столом снова было все то же самое. И снова разговоры о том, как сейчас непросто, как раньше было хуже, как надо беречь.
Марина слушала и вдруг поняла, что этот разговор тоже достают из запасов. Его ели уже десятки лет.
Когда они вышли покурить на балкон, Андрей сказал почти шепотом:
— Ты зря так. Она старается.
— Для кого? — спросила Марина. — Для будущего, которого, возможно, не будет? Или для прошлого, которое ее не отпускает?
Он не ответил.
Прошел месяц. Потом еще один. Наступил декабрь.
Валентина Сергеевна достала запасы. Икру, сыр, конфеты.
— Вот, — сказала она с гордостью. — На Новый год. Как положено.
Но за столом сидело меньше людей. Марина и Андрей пришли ненадолго. Они устали. Им не хотелось еще раз разыгрывать этот спектакль.
Марина смотрела на открытую икру и чувствовала не радость, а странную пустоту. Праздник пришел слишком поздно. Как поезд, который нагнали, но ехать в нем уже некуда.
Когда они уходили, Валентина Сергеевна вдруг сказала:
— Жаль, что вы так редко приезжаете.
Марина обернулась и на секунду захотела сказать правду. Но, как и Андрей, промолчала.
И снова что-то важное отправилось на хранение.
Весной Валентины Сергеевны не стало внезапно. Инсульт, ночь в реанимации, короткий и вежливый звонок от чужого, уставшего врача. Все произошло так быстро, что Андрей долго не мог поверить, что времени больше нет. Не «мало», не «потом», а именно — нет.
Разбирая квартиру, они с Мариной работали молча. Шкафы, антресоли, полки. Кладовка оказалась набита коробками с надписями: «к празднику», «не трогать», «на потом».
Марина открывала их одну за другой и чувствовала, как внутри поднимается что-то тяжелое и липкое.
В морозилке лежала банка красной икры. Срок годности давно истек. Рядом — засохший сыр, запаянный так и не вскрытой пленкой. Конфеты с поблекшими фантиками.
Андрей смотрел на это и молчал. Его лицо было странно пустым.
— Она берегла, — сказал он наконец, как будто оправдываясь перед кем-то невидимым.
— Да, — кивнула Марина. — Берегла жизнь от жизни.
В тот же вечер, у себя дома, Марина достала бутылку вина. Не ждала гостей, не накрывала стол. Просто открыла.
Андрей молча налил два бокала.
— За что? — спросил он.
— За то, что мы еще можем, — ответила она.
Вино оказалось простым. Без откровений. Но настоящим. Они выпили его медленно, глядя в окно, где загорались редкие окна в соседнем доме.
Андрей вдруг сказал:
— Мне все время казалось, что впереди еще будет момент, когда мама позволит себе…
Он не договорил.
Марина взяла его за руку.
— Праздник не приходит. Его либо делают, либо хранят до порчи.
Позже, убирая пустые бокалы, Марина подумала, что самое страшное наследство — это не страх дефицита.
Самое страшное — привычка откладывать жизнь в кладовку.
И она твердо знала: если когда-нибудь у нее появится банка икры, она откроет ее в самый обычный вторник.
Советую к прочтению:
