Когда Артём в очередной раз услышал на перемене «у тебя мама идеальная, чё ты ноешь», ему захотелось кому‑нибудь дать дневником по голове.
– Тём, тебя мама забирает? – спросил Санька, глядя в окно. – Опять на белой машине?
– Не белой, а серебристой, – буркнул Артём.
– О, простите, – изобразил поклон Санька. – На серебристой машине и в серебристой жизни.
Рядом прыснула Алина:
– Я бы вообще молчала на твоём месте. У тебя мама всегда такая… собранная. Волос к волоску, документы в папочке. У нас в родительском чате её все ставят в пример.
– И папа у него норм, – добавил кто‑то сзади. – Не то что у меня.
Артём закрыл дневник.
– Угу, – сказал он. – Норм.
Это «норм» застряло в горле. Да, мама приходила на собрания вовремя, с кудрявой подписью на листе, да, папа не орал матом и не пропадал. Они жили в аккуратной трёшке, у них было два дохода, две зарплаты и два человека, которые знали, когда он сдаёт географию.
Только в этом «идеально» было что‑то неуловимо фальшивое, что он сам долго не мог сформулировать. Просто иногда, сидя за уроками, он ловил на себе мамин взгляд – оценивающий, как приём у врача – и чувствовал, что внутри него не человек, а набор галочек: успеваемость, вокал, английский, спорт.
В тот день мама опоздала.
– Тём, я застряла, – написала она в мессенджере. – Сможешь сам добраться?
– Ага, – ответил он. – Не младенец.
– Извини, – долетело ещё. – Потом поговорим.
Он сунул телефон в карман и пошёл к остановке. Маршрутка пришла через пять минут, он залез в неё, втиснулся между чьей‑то сумкой и чьим‑то рюкзаком. Город снаружи был серым и обычным. Внутри у него всё кипело.
Дома в коридоре стояли мамины туфли на каблуке. Папиных ботинок не было.
– Я дома, – крикнул Артём.
– На кухне, – откликнулась мама.
Она сидела за столом в блузке, но уже без пиджака, и ела ложкой прямо из кастрюли.
– Ты что из кастрюли-то? – удивился он.
– Чтобы лишнюю тарелку не мыть, – устало улыбнулась она. – Будешь суп?
– Угу, – сказал он. – А папа где?
– На работе задерживается, – ответила мама. – Готовится сдавать проект.
Она говорила нейтральным тоном, но Артём давно научился слышать нюансы. «Задерживается» означало, что папа придёт поздно, уставший и молчаливый. «Готовится» означало, что на любые вопросы он ответит «потом».
– Ты чего на собрание не пришла? – спросил Артём, пока наливал себе суп.
– Я забыла, – неожиданно сказала мама.
Он чуть не пролил.
– В смысле? – не поверил он. – Ты же всё записываешь.
– Ну вот, – вздохнула она. – В этот раз не записала.
Артём хотел выдать привычное «ладно», но язык не повернулся. За все его школьные годы мама ни разу никуда не опоздала и ничего не забыла.
– Нормально там всё прошло? – спросила она. – Никого не ругали?
– Как обычно, – пожал плечами он. – По мне: «может лучше». По классу: «шумите, дети, невозможно работать».
– Могут и хуже, – пробормотала мама.
Он вдруг увидел, что у неё под глазами синяки, а волосы собраны кое‑как, не так ровно, как обычно. Это было неприятно: казалось, что кто‑то залез в их аккуратный семейный альбом и нарисовал ручкой.
Через неделю Артём обнаружил, что мама… плачет. Не тихо, как в кино, а сидит в машине во дворе и утирает слёзы бумажной салфеткой.
Он уже подходил к подъезду, когда заметил их машину. Окно было запотевшее, но силуэт различим. Что‑то кольнуло, и он остановился.
«Может, не заметит», – подумал он. И тут мама подняла голову. Они встретились глазами через стекло.
Его первая реакция была детской: хотелось повернуться и сделать вид, что он ничего не видел. Вторая – почти взрослой: подойти и спросить. В итоге получилось что‑то среднее: он открыл дверь и сел рядом, ничего не говоря.
– Ты рано, – сказала мама, судорожно шмыгнув. – У вас же дополнительно сегодня.
– Отменили, – соврал он.
В салоне пахло её духами и холодным воздухом. На передней панели мигало время.
– Что случилось? – не выдержал он.
– Ничего, – в автоматическом режиме ответила она.
Он фыркнул:
– Это у меня «ничего», когда я с двойкой прихожу. А у тебя не бывает просто «ничего».
Мама замолчала. Потом сказала:
– Меня сегодня сократили.
Он так удивился, что даже не нашёл, за что ухватиться.
– Как – сократили? – переспросил он. – А твоя должность… Ты же им там… – Сознание выдало первую ассоциацию: – Незаменимая.
– Оказалось, что заменимая, – попыталась улыбнуться она. – У нас… организация меняется. Оптимизация. Одно отделение закрывают, другое объединяют, начальник сказал: «Ничего личного, вы хорошая специалистка, но…»
– Подожди, – сказал Артём. – А… деньги? Кредит?
Вопрос вырвался сам.
– Деньги будут ещё пару месяцев, – вздохнула мама. – Потом надо будет искать что‑то новое. Не переживай, мы не на улице.
Артём почувствовал, как внутри всё съёжилось. В его мире «мама» всегда была с работой, с планом, с решением. «Сократили» – это слово из чужих жизней.
– Папа знает? – спросил он.
– Ещё нет, – ответила она. – Скажу вечером.
– И что? – Артём не знал, что именно спрашивает.
– Не знаю, – честно сказала она. – Думаю, он будет злиться. Или, наоборот, делать вид, что это «возможность».
Она посмотрела на него.
– Ты, наверное, тоже думаешь: как же так, мама… не справилась.
Он хотел сказать: «нет, не думаю», но подумал. И поймал себя на том, что именно это и кольнуло – картина нарушилась.
– Я думаю, что… страшно, – выдавил он. – Мне страшно.
Мама кивнула.
– Мне тоже, – сказала она. – Я первый раз за много лет в положении, когда не знаю, что будет через три месяца.
Они посидели в тишине. Потом она вытерла лицо, глубоко вдохнула.
– Пойдём домой, – сказала она. – В машине всё равно не спрячешься.
Вечером был концерт. Не торжественный, школьный – отчётный по вокальной студии. Артём там выступал «по настоянию родителей», хотя ему самому нравилось петь только дома, в ванной.
– Я приду, – сказала мама утром. – Как бы я ни чувствовала себя… Я приду.
Папе она сообщила про сокращение между делом, когда они вместе складировали обувь в прихожей.
– Вот, новости, – сказала она. – Меня… сокращают.
Папа замер.
– С какого, простите, перепугу? – спросил он. – Ты у них лучший сотрудник.
– С такого, – пожала плечами мама. – Оптимизация.
– Это не оптимизация, это… – Он оборвал фразу, глянув на дверь, за которой Артём делал уроки. – Ладно. Потом обсудим.
На концерте папа сидел в зале и смотрел на сцену так, как будто его самого экзаменуют. Мама сидела рядом с прямой спиной, аплодировала всем подряд – даже тем, кто пел мимо нот.
– А сейчас выступает наш Артём, – шепнула она, когда ведущая объявила его фамилию. – Наш.
Слово «наш» шепталось чаще, когда родители были особенно взволнованы.
Артём вышел на сцену и поймал их взгляды. В этот момент он понял, что они оба – не «идеальные взрослые», а два человека, которые тоже чего‑то боятся, чего‑то ждут, надеются, что всё будет хорошо, но ничего не могут гарантировать.
Он спел. Чуть хуже, чем на репетиции, но не провалился. Аплодисменты были одинаковыми, как всем, но мама хлопала громче.
После концерта одноклассница Маша подскочила к нему:
– Клево спел! Мама твоя плакала.
– От гордости, наверное, – вставила другая.
Артём оглянулся. Мама действительно вытирала глаза. Папа стоял рядом, держал её за плечо.
– Может, от всего сразу, – ответил Артём.
На следующий день в школе всё было как всегда. Учительница по физике объясняла, как течёт ток, одноклассники шутили, Санька воевал с задачей.
– Ты чего сегодня такой тихий? – спросил он на перемене. – Мама на тебя за оценки ругалась?
– Нет, – сказал Артём. – Маму на работе сократили.
Санька вытаращил глаза.
– Как это? Её? – спросил он. – Она же… это…
– Ну да, – усмехнулся Артём. – Оказывается, и идеальных сокращают.
Санька почесал затылок.
– И что теперь? – спросил он.
– Не знаю, – честно ответил Артём. – Будем жить.
Он поймал себя на том, что впервые не чувствует необходимости играть роль «у нас всё под контролем». Потому что под контролем теперь не было ничего.
Дома начались странные вещи.
Мама, которая всегда была «собранной», вдруг стала иногда выкидывать такие фразы, которых от неё никто не ожидал.
– Я сегодня весь день сидела и ничего толком не сделала, – призналась она как‑то вечером. – Резюме переделала три раза, вакансии смотрела, и… как будто смотрю на чужие жизни.
– Ты же найдёшь что‑то, – успокаивал её папа. – У тебя опыт. Голова. Ты…
– Я не хочу «что‑то», – перебила она. – Я вдруг поняла, что последние пятнадцать лет я делала то, что «надо». «Надо» приносить деньги. «Надо» удержаться. «Надо» быть примером. И сейчас… – Она замолчала. – Сейчас у меня есть возможность задуматься, чего хочу я. Но мне страшно разрешить себе хотеть.
Папа потер её плечо.
– Ты имеешь право хотеть, – сказал он. – Не только тянуть.
Артём слышал этот разговор из комнаты. Ему было неловко подслушивать, но он не мог уйти. Слово «имеешь право» для него всегда было связано с ним самим: «ты имеешь право ошибаться», «ты имеешь право выбирать». У него впервые сложилось в голове, что родители тоже имеют такие права.
Параллельно с этим у него самого всё было не так гладко.
По математике накопились тройки. Учительница вызвала его после урока:
– Артём, что с тобой? – спросила она. – Раньше ты был внимательный, а сейчас… улетаешь.
Он чуть не ответил: «родителей в реальность возвращаю вместе с собой», но сказал:
– Всё нормально, догоню.
Дома он сел за стол и тупо смотрел на формулы. В голове крутились мамины слова: «имею ли я право хотеть».
– Ты не делаешь уроки, – констатировал папа, заглянув в комнату.
– Я делаю вид, – сказал Артём. – Это как на работе у вас бывает.
Папа хмыкнул.
– Справедливо, – признал он. – Могу чем‑то помочь?
– А ты умеешь вот это? – удивился Артём. Он всегда думал, что папа в школе был гуманитарием.
– Когда‑то умел, – ответил тот. – Сейчас вспомню.
Они сидели над задачей вдвоём. Папа делал пометки на черновике, иногда ошибался, стирал, ругался вполголоса.
– Ты тоже не идеальный, да? – не выдержал Артём.
– Да какой там идеальный, – хмыкнул отец. – Просто иногда выходит не самым худшим образом.
– Я раньше думал, что вы с мамой всё понимаете, – тихо сказал Артём. – А сейчас… будто мы все трое в одной лодке, и никто не знает, куда грести.
– Страшно от этого? – посмотрел на него отец.
– Немного, – признался Артём. – Но в то же время… легче. Как будто я не один такой потерянный.
Отец на миг замолчал, подбирая слова.
– По правде говоря, – сказал он. – В моём детстве тоже казалось, что взрослые во всём разбираются. А потом выяснилось: они сами плыли наугад, просто держали серьёзное лицо. Мы за ними повторили. Пора, наверное, перестать изображать всезнаек.
Настоящий конфликт случился неожиданно, из‑за ерунды.
В субботу мама попросила Артёма:
– Сходи, пожалуйста, в магазин. Вот список.
Он взял бумажку, прочитал: молоко, хлеб, яйца, курица, гречка, яблоки.
– Опять гречка, – буркнул он.
– А что не так с гречкой? – удивилась мама.
– Ничего, – ответил он. – Просто я… устал от «правильной еды».
– А от чего ты не устал? – спросила она.
– От того, что я решаю, – сорвалось у него. – А не всё за меня решают.
Она замерла.
– Ты считаешь, мы всё за тебя решаем? – тихо уточнила она.
– Всегда, – выпалил он, почувствовав, что куда‑то проваливается. – И куда в кружок, и с кем дружить, и когда уроки делать, и на кого учиться. А сейчас… сейчас вы даже свою работу теряете, и всё равно говорите мне, как мне жить.
Слова вылетали резкими и неотредактированными, как спам.
Мама бледнела.
– Я… – начала она.
– Я знаю, что вы «для меня старались», – не давал он. – И что «в наше время было хуже». Но я не хочу жить только ради того, чтобы оправдать ваши усилия. Особенно если вы сами не знаете, для чего живёте.
Он увидел, как у неё задрожали губы.
– Ты думаешь, мы не знаем? – прошептала она.
– А ты знаешь? – бросил он.
В кухне повисла тишина. Папа выглянул из комнаты, оценивая обстановку.
– Я… – сказала мама. – Я знаю, что хочу, чтобы у тебя было лучше.
– А у тебя? – не отступал он. – У тебя самой. Не у меня. Ты хочешь только «хочу, чтобы у сына было»? Или ещё что‑то?
Она удивлённо посмотрела на него, как на человека, который задаёт неправильные вопросы на собеседовании.
– Я… – повторила она. – Я привыкла думать про других.
Папа вмешался:
– Тём, – сказал он. – Ты сейчас говоришь важные вещи, но делаешь больно. Можешь чуть‑чуть снизить громкость?
– А мне было не больно? – вспыхнул Артём. – Когда меня записали на химфак только потому, что «это перспективно»? Когда «спорт нужен для здоровья», а я вообще‑то музыкой хочу заниматься? Когда… – Он осёкся.
– Я не знала, что ты так хочешь музыкой, – тихо сказала мама. – Ты же говорил: «мне всё равно».
– Потому что если бы я сказал, что мне не всё равно, вы начали бы объяснять, что это «не серьёзно», – упрямо сказал он. – Я видел, как вы смотрите на тех, кто «не выбился».
Мама закрыла лицо руками. Папа вынул из её пальцев бумажку со списком.
– Я схожу, – сказал он. – А вы попробуйте… не разрушить окончательно то, что есть.
Он ушёл, а они остались стоять друг напротив друга.
– Ты… имеешь право злиться, – первой нарушила тишину мама. – И право говорить, чего хочешь. Я серьёзно. Но, пожалуйста, помни: я тоже человек. Я могу… не успевать за твоими желаниями.
– Я не хочу тебя разрушить, – устало сказал Артём. – Я хочу… чтобы ты была. Настоящая. А не только «мама, которая всё должна».
– Я не знаю, какая я «настоящая», – призналась она. – Я в четырнадцать мечтала быть журналисткой. В двадцать уже работала там, куда взяли. А дальше было не до мечтаний.
– Значит, ты тоже живёшь чужую жизнь, – сказал он. – Как и я.
Она усмехнулась.
– И мы делаем это вместе, – сказала она. – Ты – чтобы не обидеть нас. Я – чтобы не подвести своих родителей.
Она глубоко вдохнула.
– Давай так, – предложила она. – Ты будешь честнее, когда говоришь о том, чего хочешь. А я… постараюсь тебя услышать, а не сразу исправить. И себе задавать тот же вопрос, что ты спросил: «а чего я хочу для себя».
– Это страшный вопрос, – буркнул он.
– Зато честный, – ответила она.
К концу года в их семье многое внешне осталось прежним. Они жили в той же квартире, папа работал, мама искала работу и подрабатывала на фрилансе, Артём всё ещё сдавал контрольные.
Но внутри сдвиги были.
Мама перестала быть «идеальной» в глазах школы: пару раз опоздала на собрание, один раз честно сказала классному руководителю:
– Я сейчас в поиске работы, у меня нет ресурса заниматься ещё и проектом класса. Я буду следить за уроками сына, но не готова возглавлять комитет.
Учительница удивилась, но приняла.
Папа пару вечеров подряд сам инициировал разговор:
– Ну что, давай слушать твои песни, – сказал он. – Покажешь, что ты там такое пишешь?
Артём впервые позволил кому‑то услышать его тексты. Они были не шедевры, но были его. Папа не сказал «ерунда» и не сказал «гениально». Он сказал:
– Живо. И по‑настоящему. Продолжай.
Мама, заполняя очередное резюме, задумалась, потом закрыла документ и открыла другой – файл с заметками. Начала писать историю про свою работу и про то, как быть «идеальной мамой» устаёт даже уставшая женщина.
– Что делаешь? – спросил Артём, заглянув через плечо.
– Пишу, – сказала она. – Не резюме. Текст. Просто… то, что давно внутри крутилось.
– Для кого? – удивился он.
– Для себя, – ответила она. – А вдруг потом и кому‑то ещё пригодится.
Он поймал себя на том, что впервые видит маму занимающейся чем‑то, что не связано напрямую с ним или с выживанием.
– Ты… классная, – сказал он неловко.
– Я несовершенная, – поправила она. – Но спасибо.
Когда в школе снова зашла речь о «идеальных родителях», Артём уже не вскипал.
– У тебя всё равно мама лучше всех, – ухмылялся Санька. – Моя вообще ни разу на собрание не пришла.
– Моя тоже иногда не приходит, – сказал Артём. – И иногда плачет в машине. И иногда не знает, чего хочет.
– Ужас, – театрально закатил глаза Санька.
– Наоборот, – усмехнулся Артём. – Значит, она живая.
Алина уставилась на него:
– А твой папа что, не живой?
– Тоже живой, – ответил Артём. – И я. Мы тут все… не идеальные.
Он сказал это без горечи, как констатацию. Как факт, который странным образом принес облегчение.
Потому что пока он пытался соответствовать мифу о «правильной семье», любая трещина казалась катастрофой. А когда он увидел родителей без обёртки, оказалось, что в этой трещине можно не только провалиться, но и спрятать туда кусочек правды.
Вечером, сидя за уроками, он написал себе на листке: «Я не обязан жить только ради чужих ожиданий». Потом зачеркнул «чужих» и написал рядом: «и своих старых тоже».
Мама, проходя мимо, увидела эту надпись.
– Это из твоей песни? – спросила она.
– Может быть, – ответил он.
– Можно я иногда буду себе напоминать эту фразу? – попросила она.
– Можно, – сказал он. – Только честно.
Они переглянулись и рассмеялись.
В этот момент Артём понял, что хотя впереди ещё будут ссоры, экзамены, провалы и новые страхи, у него больше нет дома, в котором он должен играть роль благодарного ребёнка перед идеальными родителями. У него есть дом, где живут трое людей, которые учатся быть честными – с собой и друг с другом.
И этого, как ни странно, оказалось достаточно, чтобы впервые почувствовать себя не «чужим» в своей собственной жизни.