Дверь в детскую была белой. Глеб помнил, как выбирал эту краску — «белый лебедь», матовая, уютная. Он сам красил, старательно заклеивая малярным скотчем косяки, пока Лика, тогда еще беременная, сидела на полу и смеялась над его перепачканным носом. Теперь эта дверь была барьером. Непроницаемой, холодной стеной.
Он стоял в коридоре, прислушиваясь к тихим звукам за ней: шуршание страниц, бормотание Лики, читающей сказку, потом ее нежный, убаюкивающий голос. Голос, который теперь к нему не обращался. Голос, который три часа назад вынес приговор.
«Всё вскрылось».
Эти два слова звенели у него в ушах, как набат. Они означали не просто обнаружение тайны. Они означали конец. Конец доверию, конец семье, конец его праву быть отцом.
Дверь тихо открылась. Лика вышла, осторожно прикрыв ее за собой. Она не взглянула на него. Прошла в сторону кухни, пряча лицо. Но он увидел — опухшие, покрасневшие глаза, следы смытой туши на щеках. Она плакала. И это было хуже, чем крик.
— Лик… — начал он, сделав шаг вперед.
Она резко обернулась. В ее глазах не было ни слез, ни ненависти. Был холодный, абсолютный ужас. Ужас перед ним.
— Молчи. Не говори ничего. Я не могу слышать твой голос.
— Но дай же мне объяснить! Это не так, как ты думаешь!
— Объяснить? — она искаженно усмехнулась, и этот звук был похож на стон. — Что ты объяснишь? Факты? Я видела факты, Глеб. Врал ты или нет — уже неважно. Важно, что ты скрывал. Всю нашу совместную жизнь.
Она прошла на кухню, он — как привязанный, последовал за ней. На столе лежал открытый ноутбук. На экране — распечатка давнего, восьмилетней давности, судебного решения. И его фотография из уголовного дела. Дела, о котором она не знала. Никогда.
— «Всё вскрылось», — повторила она, тыча пальцем в экран. — Случайно. Я искала старые фотки для альбома Саше на день рождения. Полезла в твой облачный архив, который ты мне когда-то дал. А там… папка «Документы». С паролем. Пароль от нашего старого Wi-Fi. И это. — Она закрыла крышку ноутбука с таким чувством, будто давила гадину. — Статья 112. Причинение тяжкого вреда здоровью по неосторожности. Условный срок. Испытательный срок… три года. ТРИ ГОДА, Глеб! И это было за год до нашей встречи! Ты встречался со мной, делал мне предложение, мы ждали ребенка, а ты был на УСЛОВНОМ СРОКЕ!
Он чувствовал, как пол уходит из-под ног. Эта папка. Он забыл о ней. Выбросил из головы, как страшный сон. Зашифровал и закопал в самых дебрях цифрового пространства. И она нашла. Случайно. В день, когда они должны были выбирать подарок сыну на пять лет.
— Это была авария, Лика! — голос его сорвался. — Я не хотел! Мы с Колей, мы выпили немного, он был за рулем… Я был пассажиром! Но машина была моя, и он был не вписан… Суд решил, что я, как владелец, ответственен. Он выжил, Коля! Выжил, восстановился! Мы до сих пор общаемся! Я отсидел условно, чист перед законом!
— Чист перед законом? — она смотрела на него, широко раскрыв глаза. — А передо мной? Перед нашим сыном? Ты думал, это не имеет значения? Что твое прошлое — это только твое? Ты привел в наш дом, в нашу жизнь, в кровать ко мне человека с судимостью! Ты позволил этому человеку быть отцом моему ребенку! Целовать его, учить ходить, рассказывать сказки! Ты лгал каждый день, просто молча!
— Я не лгал! Я… не говорил. Это разные вещи!
— Для меня — нет! — она крикнула, и сразу схватилась за горло, испуганно глянув в сторону детской. Понизив голос до зловещего шепота, она продолжила: — Ты знал, что для меня это важно. С самого начала. Помнишь наш первый серьезный разговор? Я сказала, что ненавижу ложь. Что мой отец пил и бил маму, а она всё покрывала, врала всем, что упала. Я сказала, что хочу только правды, какой бы горькой она ни была. И ты кивал. Ты держал меня за руку и кивал! А сам носил в себе эту… эту черную дыру!
Он не мог дышать. Она была права. Абсолютно, беспощадно права. Он помнил тот разговор. Помнил ее серьезные, полные боли глаза. И он молчал. Потому что боялся. Боялся, что она отвернется. Что его прошлое, эта чудовищная ошибка молодости, перечеркнет все его настоящее. И он выстроил хлипкий карточный домик их счастья на фундаменте умолчания. И теперь этот домик рухнул от одного нечаянного дуновения.
— Что ты хочешь? — спросил он глухо. — Чтобы я ушел?
Лика медленно покачала головой. Слезы снова навернулись ей на глаза, но она смахнула их тыльной стороной ладони с таким ожесточением, будто хлестнула себя по лицу.
— Я не знаю, чего я хочу. Я не знаю, кто ты. Человек, которого я любила, никогда не существовал. Он был миражом. А реальный ты… реальный ты способен на страшные вещи. Пусть и по неосторожности. Реальный ты — лжец.
Она подошла к окну, отвернулась, обхватив себя руками.
— Саша… — прошептала она. — Что я скажу Саше? «Папа не хотел рассказывать нам плохую историю»? Или «Папа когда-то чуть не убил человека»? Какая из этих правд ему нужна в пять лет?
— Лика, он мой сын! — в голосе Глеба прозвучала настоящая, животная мольба. — Я люблю его больше жизни!
Она обернулась. И в ее взгляде он увидел решение. Твердое, как гранит, и такое же холодное.
— Сейчас — нет. Сейчас ты не подойдешь к нему. Я не могу рисковать.
— Что?! — он отшатнулся, словно от удара. — Ты что, думаешь, я… я ему что-то сделаю? Да ты с ума сошла!
— Я не сошла с ума! Я мать! — ее голос снова сорвался на крик, и она, закусив губу, заставила себя говорить тихо, но каждое слово било, как молоток по гвоздю. — Я не знаю, что ты можешь сделать. Я не знаю, на что способен человек, который годами жил двойной жизнью. У которого в голове есть такой… переключатель. Ты скрывал от меня самое важное. Значит, можешь скрыть что угодно. Его безопасность — это теперь только моя забота. Пока я не пойму… пока я не решу.
— Не подходи к ребенку, — потребовала жена, четко выговаривая каждый слог, глядя ему прямо в глаза. — Не заходи в его комнату. Не звони ему, когда он у меня на телефоне. Ничего. После того, как всё вскрылось, ты для него — опасность. Пока я не скажу иначе.
Он онемел. Эти слова были не просто запретом. Это было лишение отцовства. Мгновенное и беспощадное. Его собственный сын, спящий за белой дверью, стал заложником его прошлой лжи.
— Ты не можешь так просто… — попытался он найти хоть какую-то юридическую опору в рушащемся мире.
— Могу, — перебила она. — Попробуй подойти — и я вызову полицию. Скажу, что ты агрессивен, что я боюсь за сына. А у тебя, — она кивнула в сторону ноутбука, — есть весомый аргумент против тебя в виде судимости. Кому они поверят?
Это был низкий удар. Грязный. И он понимал, что она права. В этой ситуации все карты были у нее. Мать против отца с уголовным прошлым. Шансов ноль.
— Куда я денусь? — спросил он, уже почти не надеясь на что-то.
— Диван в гостиной. На неделю. За это время ты найдешь себе жилье и съедешь. А дальше… дальше посмотрим. Возможно, через суд. Возможно, я подам на развод. С лишением родительских прав.
Она сказала это спокойно. Как констатацию. И от этого стало еще страшнее.
Лика прошла мимо него, не касаясь, вернулась к белой двери, приоткрыла ее и скользнула внутрь, к сыну. Щелчок замка прозвучал как приговор.
Глеб остался стоять посреди темной кухни, в свете одинокой лампы над столом. Он посмотрел на свои руки. Те самые руки, которые сегодня утром качали Сашу на качелях, которые чинили ему машинку. Теперь они были руками преступника. Руками, которые не имели права прикасаться к собственному ребенку.
Он подошел к ноутбуку, открыл его. На экране по-прежнему сияла холодным светом сканированная копия приговора. Его фамилия. Его фотография, десять лет назад — испуганный, растерянный мальчишка, не верящий в то, что натворил. Этот мальчишка только что убил своего взрослого, благополучного двойника. Убил его семью.
«Всё вскрылось». Да. Его прошлое, как труп, всплыло из глубин и отравило настоящее. И теперь ему предстояло жить с этим. Один. За белой дверью, которую он когда-то так старательно красил в цвет невинности и надежды.
Описание для генерации картинки:
Мужчина (Глеб, 35 лет, спортивного телосложения, с короткими темными волосами и выражением шока и беспомощности на обычно уверенном лице) стоит в полумраке узкого коридора. Он смотрит на белую, матовую дверь в детскую, из-под которой тянется тонкая полоска теплого желтого света. Его рука слегка протянута вперед, но не касается дверной ручки. За дверью слышны приглушенные голоса. Сам коридор погружен в тень, освещен только отблеском из-под двери и холодным синим светом ночного окна в конце прихожей. Время — глубокая ночь. В воздухе висит густое, почти осязаемое напряжение и тишина, нарушаемая только биением сердца.
****
Гостинная диван был старым, с продавленными пружинами и знакомым запахом домашнего уюта, который теперь казался ядовитым. Глеб лежал, уставившись в потолок, и слушал ночные звуки квартиры. Скрип половицы за дверью в спальню — Лика не спит. Тиканье часов в прихожей. Гул холодильника на кухне. И своё собственное сердце, стучащее где-то в горле.
Он пытался осмыслить масштаб катастрофы. Это было не просто «поссорились». Это был разлом. Его жизнь раскололась на «до» и «после» того момента, как Лика произнесла эти слова. «Не подходи к ребенку». Они висели в воздухе, невидимые, но прочнее любой стены.
Утром он проснулся от звука возни на кухне. Привычный утренний гул: шипение тостера, звон посуды, голос Саши, требовавший «сок в синей чашке». Глеб вскочил, сердце екнуло от привычного порыва — выйти, обнять сына, поцеловать в макушку, спросить, что снилось. Он сделал шаг к двери и замер. Приказ. Запрет. Он был изгнанником в собственном доме.
Он слышал, как Лика ведет Сашу в ванную, как они вместе чистят зубы, ее спокойные, натянуто-веселые ответы на его вопросы: «Папа? Папа уже ушел на работу, торопился». Ложь. Она начала врать ему, чтобы защитить от правды. Или чтобы защитить от него.
Глеб дождался, пока за входной дверью смолкнут шаги — Лика отводила Сашу в сад. Тогда он вышел из гостиной, чувствуя себя вором. Кухня была прибрана, но на столе у его места стояла нетронутая чашка кофе и тарелка с бутербродом. Жест? Насмешка? Ритуал отлучения? Он не стал есть. Вылил кофе в раковину, чувствуя комок в горле.
Его телефон лежал на тумбочке в спальне. Он зашел туда — комната, где еще вчера они спали вместе, теперь казалась чужой. На экране телефона — несколько пропущенных звонков от начальника и сообщение от Лики, отправленное час назад: «Не выходи, пока мы не ушли. Не хочу сцен».
Он позвонил на работу, сказал, что заболел. Начальник, Алексей Петрович, буркнул что-то недовольное — «сроки горят, Глеб» — и бросил трубку. Мир требовал его участия, а он был парализован. Он сел на край кровати, на которой лежал ее скомканный халат, и уткнулся лицом в ладони. Что делать? Куда идти? Юридически… Он полез в интернет. «Лишение родительских прав». Основания: уклонение от обязанностей, жестокое обращение, хронический алкоголизм или наркомания, совершение умышленного преступления против жизни или здоровья ребенка либо супруга. Последний пункт заставил его вздрогнуть. Его преступление было не против семьи. Но судимость была. В суде это будет козырем для Лики. «Отец с уголовным прошлым, скрывал это, мать опасается за психическое и физическое здоровье ребенка». Звучало убедительно.
Он позвонил Коле, тому самому Коле, из-за которого всё и случилось. Николай теперь был солидным менеджером, отцом двоих детей. Они виделись редко, но поддерживали связь.
— Глеб? Чего так рано? — голос Коли был хриплым от сна.
— Коль… У меня беда. Лика узнала про тот суд.
На той стороне повисла долгая, выразительная пауза.
— Блин… Как?
— Случайно. Нашла старые документы в облаке.
— И… что?
— И всё. Она сказала… — Глеб сглотнул. — Она запретила мне подходить к Саше. Говорит, я опасен. Говорит о разводе и лишении прав.
Коля засвистел.
— Жестко. Но… понимаешь, я её в какой-то степени понимаю.
— Ты что?! — Глеб не поверил своим ушам.
— Слушай, я не оправдываю её, но представь на её месте. Ты — её главная опора. Отец её ребёнка. И вдруг она узнаёт, что у этой опоры трещина в фундаменте, о которой она и не подозревала. Естественная реакция — паника. Страх. Особенно если у неё, как ты говорил, травма из детства.
— Так я же не бил её! Не угрожал! Я — я!
— Ты скрывал. Для многих женщин, особенно таких, как Лика, с её принципами, ложь — хуже преступления. Ты обманывал её каждый день вашего брака. В её глазах ты — ненадёжный. А ненадёжный отец — это опасность. В её системе координат.
Глеб молчал. Коля, всегда прямой и циничный, бил в самую суть.
— Что делать-то? — спросил он безнадёжно.
— Во-первых, не лезть к ребёнку сейчас. Это взрывчатка. Во-вторых, искать адвоката. Семейного, хорошего. В-третьих… попробовать поговорить с ней. Не оправдываться. Извиниться. Признать, что был неправ, что испугался её потерять. Но не давить. Дай ей время. Неделю, как она сказала? Используй её, чтобы найти съёмную квартиру. Покажи, что уважаешь её границы. Это хоть как-то смягчит её.
— А если не смягчит?
— Тогда будет война. И, друг, с твоей судимостью… — Коля тяжело вздохнул. — Шансы не в твою пользу. Но бороться надо. За сына.
После разговора Глеб почувствовал не облегчение, а тяжесть. Коля подтвердил его худшие опасения. Он залез на сайты агентств недвижимости, начал искать однокомнатные квартиры. Цены кусались. Их общая с Ликой ипотека была почти выплачена, но квартира была записана на неё — так решили когда-то, потому что её доход был стабильнее. Ещё одна его ошибка, теперь выглядевшая как роковая глупость.
Вечером он снова затаился в гостиной. Слышал, как вернулись, как Саша бегал по коридору, стучал кулачком в дверь гостиной: «Папа там? Мама сказала, папа в командировке!». Лика что-то быстро ответила, уводя его. У Глеба сжалось сердце. Он написал ей СМС: «Можно я просто услышу его голос? По телефону?»
Ответ пришёл через полчаса: «Нет. Не сейчас».
Он сидел в темноте, и ярость, глухая, беспомощная, начала подниматься в нём. Это же его сын! Какое она имеет право? Но тут же вспоминались её глаза, полные ужаса. Не ненависти. Страха. Она боялась его. И этот страх был самой прочной тюрьмой.
На третий день он не выдержал. Дождался, когда Лика ушла в душ, а Саша, судя по звукам, смотрел мультики в зале. Он тихо вышел из гостиной и заглянул в зал. Саша сидел, поджав ноги, в пижаме с динозаврами, уставившись в телевизор. Увидев отца, он широко улыбнулся.
— Пап! Ты вернулся?
— Нет, сынок, я… — Глеб осекся, не зная, что сказать.
В этот момент из ванной вышла Лика. Влажные волосы, халат. Увидев его, она замерла, как окаменевшая. Потом молниеносно бросилась к Саше, заслонив его собой, как щитом.
— Я же сказала! — вырвалось у неё хриплым шёпотом. — Вон! Немедленно!
— Мама, что? — испуганно спросил Саша.
— Ничего, солнышко, папа… папа ошибся дверью. Иди в свою комнату, собери игрушки, которые разбросал.
— Но мультик…
— Сейчас же!
Саша, напуганный её тоном, нехотя поплёлся в детскую. Лика выждала, пока дверь за ним не закрылась, и подошла к Глебу вплотную. От неё пахло гелем для душа и адреналином.
— Ты нарушил правило. Всё. Сегодня же съезжаешь. Я не шучу. Возьми вещи и уходи. Сейчас.
— Лика, это мой дом тоже! Мой сын!
— Твой сын? — она искажённо усмехнулась. — Твой сын, которого ты поставил под удар, впустив в его жизнь свою ложь? Ты думал о нём, когда скрывал судимость? Нет. Ты думал о себе. Так что теперь — думай о себе где-нибудь в другом месте. Если не уйдёшь добровольно, я позвоню 02 и расскажу про твоё «преступное прошлое» и как ты нарушаешь наш договор, пугая меня и ребёнка. Уверена, они приедут быстро.
Он видел, что она не блефует. В её глазах горела решимость, подкреплённая материнским инстинктом и чувством предательства.
— Хорошо, — прошептал он, сдаваясь. — Я уйду. Но это не конец.
— Для меня — пока конец, — холодно сказала она. — Жду, пока ты соберёшься. У тебя час.
Час спустя Глеб вышел из подъезда с чемоданом и спортивной сумкой. Он оглянулся на окно своей квартиры на третьем этаже. В окне детской горел свет. Он представил, как Саша, ничего не понимая, играет там один, а Лика стоит в гостиной, прислушиваясь, не вернулся ли он. Он сел в машину, долго сидел, уставившись в темноту лобового стекла. Куда? В мотеле на выезде из города. На первое время.
Перед тем как завести двигатель, он написал ей ещё одно сообщение: «Уехал. Найду адвоката. Бороться за сына буду. Прости, что напугал. Я никогда не причинил бы ему вреда. Никогда».
Ответа не было. Только серая галочка «доставлено».
Мир сжался до размеров убогого номера в придорожной гостинице с запахом табака и хлорки. Глеб сидел на краю кровати и листал контакты в телефоне, ища знакомых юристов. Он нашел одного, Виктора, с которым когда-то делал ремонт. Виктор специализировался на гражданских делах.
— Судимость? Условная? Статья 112? — переспросил Виктор на следующее утро в своём кабинете. — Дело неприятное, но не смертельное для родительских прав. Само по себе — не основание для лишения. Но в совокупности со сокрытием, с созданием, как будет утверждать мать, «тревожной обстановки в семье»… Судья, особенно женщина, может встать на её сторону. Ребёнок мал, привязан к матери. Принцип «в интересах ребёнка» часто трактуется как «оставить с матерью, если нет прямой угрозы». Ваша задача — доказать, что угрозы от вас нет. Что вы — хороший отец. Характеристики с работы, от друзей, возможно, от психолога, если пройдёте обследование. Но главное — вам нужно наладить хоть какой-то контакт с женой. Пока она настроена как стена, шансы малы.
— Она не отвечает на звонки, сообщения игнорирует.
— Тогда пишите официальные письма. С предложением общаться, видеться с сыном в присутствии третьих лиц, в нейтральном месте. Фиксируйте все её отказы без объяснений. Это будет вашим козырем: мать необоснованно ограничивает общение отца с ребёнком. Но действовать нужно осторожно, без давления. Любая ваша резкость будет использована против вас.
Глеб вышел от адвоката с папкой рекомендаций и чувством, что впереди — долгая, изматывающая окопная война. Война за право быть отцом. Война, которую он проиграл, ещё не начав, в тот момент, когда много лет назад солгал о своём прошлом. Вернее, промолчал. Но для Лики, как он теперь понимал, это было одно и то же.
Он заехал в магазин, купил Саше новую машинку — ту, которую тот выпрашивал. Подъехал к дому, оставил пакет у двери консьержки, старой тёти Гали, которую знали все. Попросил передать Лике. Написал записку: «Для Саши. Без условий. Я люблю его».
Через час тётя Гали перезвонила ему, смущённо покряхтывая.
— Глебочка, она… Лика вернула пакет. Сказала, что ничего принимать не будет. И просила больше ничего не передавать. Извини…
— Спасибо, тётя Галя, — глухо сказал Глеб.
Он положил трубку и закрыл глаза. Стена была не просто высокой. Она была монолитной. И он сам её построил. Кирпич за кирпичом. Молчанием.
****
Съёмная однушка в спальном районе была похожа на камеру. Чистая, безликая, с запахом свежего ремонта и тоски. Глеб разложил вещи по шкафу, повесил единственную фотографию — их с Сашей в прошлом году в зоопарке, где сын, смеясь, держал на голове отцовскую бейсболку. Смотрел на неё и чувствовал физическую боль под рёбрами.
Он последовал совету адвоката. Написал Лике первое официальное письмо. Не от руки — напечатал, чтобы не дрожали буквы. Кратко, по делу: «Прошу рассмотреть возможность моих встреч с сыном Александром в присутствии третьих лиц (психолога, сотрудника органа опеки) в нейтральном месте (детская площадка, кафе) по согласованному графику. Готов предоставить любые положительные характеристики, пройти психологическую экспертизу. Моя цель — сохранить связь с ребёнком и не травмировать его разводом родителей».
Отправил заказным письмом с уведомлением о вручении. Уведомление пришло через три дня — письмо получили. Ответа не было. Ни звонка, ни смс. Молчание было оглушительным.
Тем временем на работе начались проблемы. Алексей Петрович, его начальник, вызвал его к себе.
— Глеб, что происходит? Ты второй проект срываешь. На совещаниях витаешь в облаках. Клиент жалуется. Ты же у нас был звездой.
— Семейные обстоятельства, Алексей Петрович. Развод.
Начальник, суровый мужчина лет пятидесяти, поморщился.
— Понимаю. Но бизнес есть бизнес. Возьми отпуск за свой счёт. Неделю. Приведи себя в порядок. А там посмотрим. Иначе придётся… ты понимаешь.
Глеб понимал. Он взял отпуск, который больше походил на отстранение. Дни сливались в одно серое пятно. Он ходил по городу, заходил в кафе, где они с Ликой любили бывать, в парк, где катали Сашу на велосипеде. Всё напоминало о прошлой жизни, которая теперь казалась сном.
Он написал второе письмо. Более эмоциональное. Просил хотя бы о телефонном звонке раз в неделю. Упоминал, что оплачивает детский сад, ипотеку (они платили пополам), что готов к диалогу. Снова отправил заказным. Снова тишина в ответ.
На пятнадцатый день разлуки он не выдержал и поехал в сад. Встал так, чтобы его не было видно с центрального входа, за углом соседнего дома. В четыре часа дня начался разбор детей. Он увидел Лику. Она стояла, чуть отстранившись от других родителей, в тонком весеннем пальто, лицо напряжённое, глаза искали Сашу в толпе. Потом выбежал он. В новой куртке, которую Глеб не видел. Саша что-то оживлённо рассказывал, размахивая руками. Лика взяла его за руку, и выражение её лица на мгновение смягчилось, стало таким знакомым, любящим. Потом она оглянулась, как будто почувствовав чужой взгляд. Глеб отпрянул за угол, сердце колотилось. Он боялся, что она увидит. Боялся сцены. Боялся, что Саша его заметит и побежит к нему, а Лика оттащит его прочь. Эта картина стояла у него перед глазами.
Вечером он позвонил Коле.
— Она не отвечает. На письма — молчок. Я её в саду видел. Стоял как маньяк за углом.
— Плохо, — констатировал Коля. — Значит, решила на полный игор пойти. Отрезать. Тебе нужно действовать жёстче. Через опеку.
— Адвокат говорит, рано. Нужно накопить отказов.
— Накопил уже два письменных. Можешь идти. Иначе она так и будет тебя в игноре держать, а ты сойдёшь с ума.
На следующий день Глеб пошёл в орган опеки и попечительства своего района. Приём вёл усталый мужчина средних лет, представившийся Сергеем Ивановичем. Выслушал, полистал копии писем, копию приговора (Глеб принёс её с тяжелым сердцем), характеристики с работы.
— Ситуация не уникальная, — вздохнул Сергей Иванович. — Мать боится, отец в отчаянии. Судимость… да, условная, давняя, не против ребёнка. Само по себе — не приговор. Но материнский страх — серьёзный аргумент. Мы можем назначить беседу с ней. Вызвать обоих. Но если она откажется или настаивает на своей позиции… Суд, скорее всего, встанет на её сторону, ограничив ваше общение, например, двумя часами в неделю в присутствии соцработника. Это в лучшем случае.
— Два часа в неделю? — Глеб смотрел на него с немым ужасом.
— Для начала. Потом, если будете вести себя хорошо, можно ходатайствовать о расширении. Но сразу, после таких обвинений в «опасности»… — Сергей Иванович развёл руками. — Мы обязаны перестраховываться. В интересах ребёнка.
«В интересах ребёнка». Эта фраза начинала звучать для Глеба как приговор. Он согласился на беседу. Опека назначила её через неделю.
Тем временем пришёл ответ от Лики. Не на письмо, а через её адвоката. Официальное уведомление, что Лика подаёт на развод. Иск включает требование о взыскании алиментов в размере 1/4 дохода и определение порядка общения отца с ребёнком: 2 (два) часа в месяц в присутствии матери на нейтральной территории. Основание: наличие у отца непогашенной судимости (условный срок считается непогашенным до конца испытательного срока, а он давно прошёл, но в документах это выглядело угрожающе), сокрытие данной информации, создание психологически неблагоприятной обстановки в семье.
Два часа в месяц. Раз в две недели по часу. Глеб читал бумагу, и у него темнело в глазах. Это было не общение. Это было унизительное, казённое свидание. Как с заключённым.
Он показал бумагу своему адвокату, Виктору.
— Жёстко, — сказал Виктор. — Но предсказуемо. Она хочет задавить сразу, чтобы ты согласился на минимум. Не соглашайся. Будем оспаривать. Наша позиция: судимость погашена, характеризуется положительно, материально обеспечивает ребёнка, угрозы не представляет. Требуем стандартный график: каждые вторые выходные, плюс половина каникул. Шансы есть, но… нужны свидетели. Характеристики. И, желательно, чтобы ты прошёл независимого психолога. Получил заключение о том, что ты адекватен, не склонен к агрессии.
Глеб кивнул. Он готов был на всё. Он обзвонил друзей, коллег, даже бывшую учительницу Саши по раннему развитию. Все пообещали дать положительные характеристики. С психологом была отдельная история. Мужчина лет сорока, спокойный, с внимательным взглядом, выслушал его историю.
— Вы злитесь на неё? — спросил психолог.
— Да. Безумно. Но… я её понимаю. Это парадокс.
— Страх — сильнее злости. Она действует из страха. Вы — из боли и чувства несправедливости. Пока вы не снимете её главный страх — что вы опасны для ребёнка — ничего не сдвинется. Даже если суд даст вам часы, она будет саботировать, искать причины отменить встречу. Нужно работать с ней. Но она не идёт на контакт.
— Что делать?
— Продолжать быть предсказуемым, безопасным, настойчивым, но не агрессивным. Писать ей не только официальные письма, но и… простые. О сыне. Без требований. «Сегодня видел в продаже конструктор, как у Саши, вспомнил, как он строил гараж». «На улице весна, на нашей площадке, наверное, качели просохли». Чтобы она видела: вы думаете о нём, а не о войне. Это может раскачать её защиту. Но гарантий нет.
Глеб попробовал. Написал ей СМС: «Сегодня видел мальчика в такой же шапке, как у Саши в прошлом году. Улыбнулся». Ответа не было. Но галочки стали синими — «прочитано». Это было хоть что-то.
Накануне беседы в опеке он не спал. Представлял, как они сидят в казённом кабинете, Лика, холодная и неприступная, он, пытающийся не сорваться. И между ними — призрак Саши, которого не было в комнате, но чьё присутствие ощущалось сильнее всего.
Утром он надел самый строгий костюм, старался выглядеть собранным. В опеке их проводили в небольшой кабинет. Лика уже была там. Она сидела, отгородившись от мира прямой спиной и скрещенными на коленях руками. Не смотрела на него. Сергей Иванович начал с формальностей.
— Итак, гражданка Орлова, вы ограничиваете общение отца ребёнка, гражданина Орлова, с сыном, ссылаясь на опасения за его безопасность. Какие именно опасения?
Лика подняла глаза. Смотрела не на Глеба, а на чиновника.
— Он скрыл от меня факт судимости. Уголовной. Если он способен на такую ложь, что ещё он может скрыть? Я не знаю этого человека. Я не могу доверять ему своего сына.
— Но фактов насилия, угроз с его стороны не было? — уточнил Сергей Иванович.
— Была ложь. Каждый день нашего брака. Для меня это — психологическое насилие. Он создал иллюзию семьи. Мой сын рос в этой иллюзии. Теперь она разрушена. Я не хочу, чтобы он общался с тем, кто так легко лжёт самым близким.
— Гражданин Орлов, что вы можете сказать?
Глеб глубоко вдохнул.
— Я признаю, что не сказал жене о судимости. Это была моя ошибка. Я боялся её потерять. Это не оправдание, это объяснение. Преступление было совершено по неосторожности, я не причинял никому умышленного вреда. Суд признал это. Я отбыл наказание, давно живу законопослушной жизнью. Я люблю своего сына. Все эти годы я был хорошим отцом, что подтвердят характеристики. Я обеспечиваю его материально. Я не представляю для него никакой опасности. Моё единственное желание — быть частью его жизни. Прошу установить разумный порядок общения.
Он говорил ровно, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Лика сжала губы.
— Разумный? — переспросила она. — Для меня разумно — оградить сына от человека с тёмным прошлым, которое он скрывает. Два часа в месяц в моём присутствии — это максимум, на что я готова сейчас.
— Это неприемлемо мало, — вмешался Виктор. — Это нарушает права отца и не соответствует интересам ребёнка, который привязан к отцу.
Сергей Иванович потер переносицу.
— Позиции непримиримы. Гражданка Орлова, вы согласны на независимую психологическую экспертизу отца? Чтобы экспертно установить, представляет ли он опасность.
Лика колебалась.
— Экспертиза может быть сфальсифицирована.
— Мы дадим рекомендацию проверенного специалиста из госучреждения, — сказал Сергей Иванович. — И, возможно, стоит провести беседу с ребёнком с участием детского психолога. Чтобы понять его привязанности, страхи.
Услышав про «беседу с ребёнком», Лика побледнела.
— Я не хочу травмировать Сашу! Тащить его к психологам, чтобы он чувствовал себя подопытным!
— Это менее травматично, чем полное отсутствие отца или скандалы между родителями, — мягко, но настойчиво сказал чиновник. — Подумайте. Я даю вам две недели. Попробуйте договориться сами. Если не получится — будем готовить заключение для суда с рекомендациями. И, гражданка Орлова, — он посмотрел на Лику строго, — игнорирование попыток отца наладить контакт судом будет расценено не в вашу пользу. Вы обязаны содействовать общению ребёнка с отцом, если нет прямой угрозы. Пока прямой угрозы мы не видим.
Это была маленькая победа. Опека не встала сразу на сторону Лики. Но и не дала Глебу то, что он хотел. Выйдя из здания, он увидел, как Лика быстро идёт к своей машине.
— Лика! — окликнул он.
Она обернулась. Ветер трепал её волосы. В её глазах была та же смесь страха и решимости.
— Что?
— Спасибо, что пришла. Давай… давай попробуем без суда. Я согласен на любые условия в начале. На твоём присутствии. На любом месте. Только дай мне видеть его чаще, чем раз в месяц.
Она смотрела на него, и он видел, как в её глазах идёт борьба. Страх боролся с разумом, с тем, что сказал чиновник.
— Я подумаю, — наконец выдохнула она. — Не звони. Я сама напишу.
Она села в машину и уехала. Глеб остался стоять на ветру. «Я подумаю». После недель полного игнора это были слова, полные надежды. Слабой, хрупкой, но надежды. Он понял, что война только начинается. Но теперь на поле боя появился первый намёк на возможность перемирия. Ценой будет его гордость, его право на отцовство «на равных». Но ради Саши он был готов на любую цену. Даже на роль просителя, допущенного к сыну под присмотром. Лишь бы видеть его глаза. Лишь бы слышать его смех. Даже если этот смех будет разделён стеной материнского недоверия, которую он сам и возвёл.
****
Ответа от Лики Глеб ждал пять дней. Пять дней нервного ожидания, когда каждый звук телефона заставлял вздрагивать. Он продолжал писать ей короткие, нейтральные сообщения о погоде, о мелочах, напоминающих о Саше. «Сегодня видел в парке кораблик, как тот, что мы пускали с Сашей в прошлом году». «В магазине играла песенка из его мультика». Он не требовал ответа, просто обозначал своё присутствие в их жизни, пусть и виртуальное. Галочки синели. Молчание продолжалось.
На шестой день пришло СМС. Без приветствия, без подписи, сухое, как служебная записка:
«Завтра, суббота, 11:00. Детская площадка у фонтана в Центральном парке. Один час. Я буду рядом. Никаких подарков, кроме фруктов. Никаких разговоров обо мне или о наших отношениях. Если нарушишь — всё прекратится».
Глеб перечитал сообщение раз десять. Его сердце колотилось от смеси облегчения, радости и унижения. «Я буду рядом». Как надзиратель. «Никаких подарков». Как будто он мог передать что-то запрещённое. Но это был шанс. Первая лазейка в монолитной стене.
Он ответил одним словом: «Хорошо».
Весь вечер пятницы он не находил себе места. Перебирал одежду — что надеть, чтобы выглядеть безопасно и привычно для Саши? Спортивный костюм? Слишком небрежно. Костюм? Слишком официально. Остановился на джинсах и тёмной куртке. Купил в магазине красивую корзинку клубники и груш — Саша любил груши. Проверил зарядку на телефоне, чтобы сделать хоть пару снимков, если получится. Лёг спать в два часа ночи и вскочил в шесть.
Площадка у фонтана была знакомой. Они часто там гуляли. Глеб пришёл за полчаса, сел на скамейку в отдалении, откуда было видно все подходы. В 10:55 он увидел их. Лика вела Сашу за руку. Мальчик шёл, подпрыгивая, в ярко-синей куртке. Глебу перехватило дыхание. Он встал, сделал шаг навстречу, потом вспомнил условия и замер.
Лика заметила его. Её лицо стало непроницаемым. Она наклонилась к Саше, что-то сказала, указала рукой в сторону Глеба. Саша присмотрелся, и на его лице расцвела огромная, сбивающая с ног улыбка.
— ПАПА!
Он вырвал руку и помчался через площадку. Глеб присел на корточки, раскрыв объятия. Маленькое тёплое тело врезалось в него, обвивая шею цепкими ручками.
— Папа, папа, ты где был? Мама говорила, ты в длинной командировке!
Глеб прижал сына к себе, вдыхая знакомый запах детского шампуня и чего-то безвозвратно родного. У него навернулись слёзы, и он быстро их смахнул.
— Да, сынок, командировка. Соскучился?
— Очень! Ты мне машинку обещал новую!
— Обещал. Но сегодня я принёс тебе фрукты. Клубнику. — Глеб показал корзинку.
— Ура! Мама, смотри, папа принёс клубнику! — закричал Саша, оборачиваясь.
Лика стояла в десяти метрах, прислонившись к дереву. Она смотрела на них, скрестив руки на груди. Её лицо было напряжённым, но в глазах, когда она смотрела на сияющего Сашу, мелькнуло что-то мягкое, почти болезненное. Она кивнула в ответ на его восторг, но не подошла.
— Пойдём на качели? — предложил Глеб, беря сына за руку.
— Давай!
Час пролетел как одно мгновение. Они качались на качелях, Глеб катал Сашу на карусели, строили замок из песка у песочницы. Глеб ловил каждое слово, каждый смех. Он старался не смотреть на Лику, но чувствовал её взгляд на себе, как прицел. Он соблюдал правила: не спрашивал о маме, не говорил о себе, не обещал, что скоро всё наладится. Он просто был папой на детской площадке. И это было одновременно и блаженством, и пыткой. Потому что он знал — через несколько минут этот час закончится.
— Пап, а ты когда опять уедешь? — спросил Саша, вися на его шее после очередного катания.
Глеб почувствовал, как сжалось сердце.
— Скоро, сынок. Но я буду приезжать. Мы ещё погуляем.
— Каждый день?
— Не каждый день. Но часто. Обещаю.
Он знал, что не имеет права обещать. Но не мог не сказать этих слов.
Лика, словно почувствовав, что время вышло, подошла ближе. Она не смотрела на Глеба.
— Саш, пора. У тебя занятие в час.
— Ма-ам, ещё пять минуточек!
— Саша, пора. Попрощайся с папой.
В её голосе прозвучала привычная для Саши материнская твёрдость. Он надул губки, но послушно сполз с отца.
— Пока, папа. Приезжай скоро!
— Обязательно, — Глеб снова присел, обнял его, поцеловал в щёку. — Будь умницей. Слушайся маму.
Лика взяла Сашу за руку. Мальчик пошёл, оборачиваясь и махая. Глеб махал в ответ, пока они не скрылись за поворотом аллеи. Потом опустился на скамейку. Эйфория встречи сменилась леденящей пустотой. Он сидел, глядя на пустую карусель, которая ещё медленно раскачивалась, и чувствовал, как внутри всё ноет от несправедливости и тоски.
На его телефон пришло сообщение от Лики: «Спасибо, что соблюдал правила. Следующая встреча через две недели, в это же время. Место то же».
Он хотел написать: «Это слишком редко». Но сдержался. Написал: «Спасибо за возможность. Саша выглядит замечательно».
Ответа не последовало. Но он и не ждал.
Две недели до следующей встречи тянулись мучительно. Глеб погрузился в работу с головой, пытаясь заглушить боль. Алексей Петрович заметил улучшение и перестал косо смотреть. Но вечерами, в пустой однушке, тоска накрывала с новой силой. Он начал вести дневник для Саши. Записывал туда всё, что хотел бы ему сказать, рассказывал о своих днях, о глупых мыслях, о том, как сильно скучает. Может быть, когда-нибудь сын это прочтёт.
Вторая встреча прошла так же. Опять час. Опять Лика, как тень, наблюдающая с расстояния. Опять безумная радость Саши и ледяная пустота после. Но в этот раз Глеб заметил одну деталь. Когда Саша, заигравшись, споткнулся и упал, Глеб инстинктивно рванулся к нему, чтобы поднять. Но Лика, как выпущенная из лука стрела, оказалась рядом на секунду раньше. Она подхватила сына, осматривая ссадину на коленке, и их взгляды с Глебом встретились над головой ребёнка. В её глазах он прочитал не злорадство и не триумф, а тот же самый, животный страх. Страх, что он, Глеб, может не успеть, может сделать что-то не так. Этот страх был её тюремщиком так же, как и его.
После этой встречи он написал ей не СМС, а длинное письмо на электронную почту. Не официальное. Личное.
«Лика, я видел сегодня твой взгляд, когда Саша упал. Я понял. Ты не злая. Ты не мстишь. Ты — боишься. Боишься за него. И я стал для тебя источником этого страха. Я понимаю, что своими молчанием я всё разрушил. Я не прошу простить меня. Я прошу дать мне шанс доказать, что твой страх — не про меня сегодняшнего. Что я тот же человек, который любит Сашу больше жизни. Я согласен на любые твои условия, на любые проверки. Только дай мне быть его отцом не на час в две недели под присмотром. Мы можем начать с малого. Но давай двигаться. Ради него. Он спрашивает, когда я вернусь домой. Что я могу ему ответить?»
Он отправил письмо и не ожидал быстрого ответа. Но ответ пришёл на удивление скоро, через несколько часов.
«Я боюсь. Да. Я боюсь, потому что ты разрушил моё понимание реальности. Если ты мог врать в таком важном, что ещё ты соврёшь? Про его здоровье? Про деньги? Про чувства? Я не знаю, как снова начать тебе доверять. Но… я вижу, как он скучает. И это меня убивает. Я подумаю насчёт увеличения времени. Но не сейчас. Через месяц. Если всё будет спокойно. И при одном условии. Ты должен сходить с ним к детскому психологу. Вместе. Чтобы специалист посмотрел на ваше общение и дал заключение, что это не вредит Саше. Я выберу психолога. Ты согласен?»
Глеб прочитал и закрыл глаза. Психолог. Ещё одна проверка. Ещё одно унижение. Но и ещё один шаг. Шаг к сыну.
«Согласен, — написал он. — На всё согласен. Присылай данные психолога».
Он понимал, что это не победа. Это — капитуляция на её условиях. Но в войне за сына капитуляция перед матерью, возможно, была единственным путём к миру. Миру, в котором он будет иметь право на маленькую, отведённую ему роль в жизни своего ребёнка. Роль, которую он когда-то имел по праву, а теперь должен был вымаливать, доказывать и заслуживать снова.
****
Кабинет детского психолога напоминал скорее игровую комнату. Яркие подушки, коробки с игрушками, стол с карандашами и пластилином. На стене — рисунки других детей: кривые домики, семья из трёх палочек, жёлтое солнце в углу. Глеб сидел на взрослом стуле у стены, чувствуя себя нелепо огромным и чужеродным в этом пространстве. Саша, напротив, сразу освоился. Его привела Лика, коротко кивнула психологу — женщине лет сорока с добрыми, но внимательными глазами, представившейся Маргаритой Сергеевной, — и вышла, оставив дверь приоткрытой. Глеб знал, что она ждёт в коридоре.
— Ну что, Саш, покажи, что тут у нас интересного? — спокойно спросила Маргарита Сергеевна.
Саша, уже наученный мамой, что здесь «будет играть с тётей», робко улыбнулся и потянулся к конструктору. Глеб наблюдал, как его пальчики ловко соединяют детали. Психолог села рядом с ребёнком на ковёр, не обращая на отца внимания, давая ему время привыкнуть.
— А папа тоже любит строить? — через некоторое время спросила она непринуждённо.
Саша оживился.
— Да! Мы с папой строили гараж огромный! Он дома… — мальчик запнулся, вспомнив, что дома папы теперь нет. Его взгляд метнулся к Глебу, ища поддержки.
— Мы строили, — тихо подтвердил Глеб. — Из большого конструктора. Он до сих пор, наверное, стоит у тебя в комнате.
— Стоит! — радостно сказал Саша. — Мама не разбирает.
Маргарита Сергеевна кивнула, делая пометку в блокноте.
— А папа часто приходит играть?
Саша надулся.
— Нет. Редко. Он в командировке.
— А ты по нему скучаешь?
Мальчик молча кивнул, уткнувшись в деталь конструктора.
— А когда папа приходит, что вы делаете?
— Гуляем. На качелях. Он меня крутит на карусели сильно-сильно! И фрукты приносит.
— А мама с вами гуляет?
Саша снова посмотрел на отца, потом в дверь, за которой была мама.
— Мама стоит. Она… она не играет. Она смотрит.
— А тебе нравится, когда мама смотрит?
Сашенька пожал плечами.
— Не знаю. Я хочу, чтобы мама и папа вместе гуляли. Как раньше.
Глеб сглотнул комок в горле. Маргарита Сергеевна мягко перевела разговор на другую тему, предложила нарисовать рисунок. Саша с энтузиазмом принялся за дело. Он нарисовал себя — в виде кружка с палочками-руками и ногами. Потом, после недолгого раздумья, нарисовал рядом большой кружок — «это папа». Ещё один, поменьше, с длинными палочками-косичками — «мама». Все трое держались за руки. А потом, сверху, он нарисовал чёрную тучку и зачёркнул её зелёным карандашом.
— А это что? — спросила психолог.
— Это плохая туча. Я её прогоняю. Чтобы она не мешала папе приходить.
Глеб не выдержал, отвернулся к окну, чтобы сын не увидел его лица. Маргарита Сергеевна спокойно похвалила рисунок и предложила Саше поиграть в песочнице с миниатюрными фигурками, пока она поговорит с папой. Мальчик, увлечённый новыми игрушками, согласился.
— Глеб Андреевич, — психолог подсела к нему, понизив голос. — Ребёнок явно скучает по вам. Видна сильная привязанность. Конфликт между вами и супругой он воспринимает как некую внешнюю угрозу, «плохую тучу», которую нужно прогнать. Для него вы — целостная картина: мама, папа, я. Разделённость этой картины его травмирует. Он не понимает причин, но чувствует напряжение.
— Я знаю, — хрипло сказал Глеб. — И я сделаю что угодно, чтобы это исправить. Только бы быть с ним.
— Я вижу. Ваше общение здесь, в кабинете, естественное, тёплое. Ребёнок тянется к вам, чувствует себя в безопасности. Я не наблюдаю никаких признаков того, что вы представляете для него какую-либо угрозу. Напротив, ваше отсутствие — вот что для него является угрозой.
— А… а что с его страхами? Он не боится меня?
— Нет. Ни малейшего намёка. Он вас любит и хочет быть с вами чаще. Его беспокойство связано исключительно с вашим отсутствием, а не с вами лично.
Глеб кивнул, чувствуя, как слеза подкатывает к горлу. Это было и облегчение, и новая боль. Значит, Ликины страхи — только её страхи. Не Сашины.
— Что вы порекомендуете?
— Увеличивать время общения. Постепенно. Желательно, чтобы мама тоже включалась в процесс, но… я понимаю, что это сложно. Для начала — более длительные встречи без её непосредственного, давящего присутствия. Например, вы могли бы забирать сына из сада, гулять с ним три-четыре часа, возвращать домой. Чтобы у ребёнка сложилось ощущение нормальности, что папа снова часть его жизни. Но это, конечно, нужно согласовывать с матерью.
Через полчаса сеанс закончился. Маргарита Сергеевна пообещала подготовить письменное заключение в течение недели. Саша не хотел уходить, цеплялся за Глеба.
— Пап, ты с нами поедешь?
— Нет, сынок, у меня дела. Но скоро я тебя заберу из садика, и мы погуляем вдвоём, хорошо?
— Правда? — глаза Саши загорелись надеждой.
— Правда. Как только мама разрешит.
Лика, войдя в кабинет, услышала последнюю фразу. Её лицо осталось непроницаемым. Она взяла Сашу за руку.
— Пойдём, солнышко. Поблагодари тётю.
Когда они вышли из центра, Лика остановилась, пока Саша бежал к машине.
— Ну? — спросила она коротко.
— Она сказала, что всё хорошо. Что Саша меня не боится, что ему нужно больше общения. Она даст заключение.
Лика кивнула, глядя куда-то мимо него.
— Я получу заключение. И решу.
— Лика… он просил, чтобы я забрал его из сада. Хотя бы раз. Можно?
Она медленно перевела взгляд на него. В её глазах шла борьба. Страх против разума, против слов специалиста.
— После заключения. Если оно будет положительным. И… я буду в соседнем кафе. На всякий случай.
Это был ещё один шаг. Огромный. Глеб едва сдержался, чтобы не броситься её благодарить.
— Спасибо. Спасибо, Лик.
— Не благодари. Это для него, — она резко повернулась и пошла к машине.
Заключение психолога было однозначным: «Отец представляет для ребёнка значимую, позитивную фигуру. Ограничение общения наносит ребёнку психологический ущерб, выражающийся в тревожности, чувстве потери. Рекомендовано постепенное увеличение времени совместного пребывания отца с ребёнком в безопасной, нейтральной обстановке. Прямой угрозы со стороны отца для психического и физического состояния ребёнка не выявлено».
Глеб отсканировал заключение и отправил Лике, своему адвокату и в органы опеки. Теперь у него был весомый аргумент.
Лика сдалась под давлением фактов. Она разрешила Глебу забирать Сашу из сада по пятницам на четыре часа. Она сама отвозила ребёнка утром, а Глеб забирал после тихого часа. Первый такой день Глеб ждал как манны небесной.
Когда он вошел в группу, Саша, увидев его, завизжал от восторга и бросился на шею, к умилению воспитательниц. Они вышли, держась за руки. Четыре часа. Целых четыре часа! Они сходили в зоопарк, съели по порции мороженого (хотя было прохладно), покатались на паровозике. Глеб не отпускал его руку, ловил каждое слово. Всё было почти как раньше. Почти. Потому что в шесть вечера он должен был вернуть сына к подъезду, где его ждала Лика. И когда Саша, обнимая его на прощание, спросил: «Пап, а ты сегодня дома ночевать будешь?», Глебу пришлось снова лгать. Лгать, потому что правда была слишком жестока.
— Нет, сынок. Но я скоро приду снова.
«Скоро» — это через неделю. Четыре часа из ста шестидесяти восьми. Капля в море разлуки.
Но даже эта капля стала меняться. После нескольких таких пятниц Лика, встречая их у подъезда, стала менее напряжённой. Она спрашивала у Саши, как погуляли, кивала в ответ на его восторженные рассказы. Однажды, когда Саша убежал вперёд, чтобы нажать кнопку лифта, она сказала Глебу, не глядя на него:
— Он стал спокойнее. По ночам не ворочается так.
— Спасибо, что позволила, — сказал Глеб.
— Не тебе. Ему, — парировала она, но уже без прежней ледяной остроты.
Постепенно, очень медленно, лёд между ними начинал таять. Не потому, что Лика простила. А потому, что она видела — её страхи, по крайней мере в отношении Саши, не оправдываются. Ребёнок цвёл после встреч с отцом. И это было сильнее её обиды.
Через два месяца Глеб через адвоката предложил новый график: суббота с десяти утра до семи вечера. Лика, после недели раздумий, согласилась. С условием, что Глеб будет присылать ей фото раз в два часа и не возить сына далеко от дома. Он согласился на всё.
Теперь у него был целый день. Они ходили в кино, в парк аттракционов, просто гуляли. Глеб снова чувствовал себя отцом. Не на час, а по-настоящему. Саша начал задавать более сложные вопросы.
— Пап, а почему ты живёшь не с нами? Вы с мамой поссорились?
Глеб был готов к этому.
— Да, сынок. Мы с мамой сильно поссорились. Но мы оба тебя очень любим. И стараемся, чтобы ты этого не чувствовал.
— А помиритесь?
— Не знаю. Но мы всегда будем твоими мамой и папой. Независимо от того, живём мы вместе или нет.
Саша, казалось, принял это объяснение. Детская способность адаптироваться поражала.
Однажды в субботу, когда Глеб вернул Сашу домой, Лика пригласила его зайти. Впервые за полгода. Он вошел в квартиру, и его обдало волной воспоминаний. Почти ничего не изменилось. Только в прихожей не стояли его тапки.
— Саш, иди в ванную, мой руки, — сказала Лика, и мальчик послушно побежал.
Они остались вдвоём в прихожей. Неловкое молчание.
— Спасибо, — сказала Лика тихо. — Он… он стал другим. Более уверенным. Я думала, моя защита ему нужна. А оказалось, нужна твоя любовь.
— Ему нужны мы оба, — осторожно сказал Глеб. — Просто в разных форматах. Я это понял.
Она кивнула, глядя в пол.
— Я не прощаю тебя. Не сейчас. Но… я перестала бояться за него с тобой. Это много.
— Для меня — всё, — честно сказал он.
— Насчёт графика… — она замялась. — Может, в воскресенье ты мог бы приходить к нам? На обед. Просто посидеть. Чтобы он видел нас вместе за одним столом. Без ссор.
Глеб почувствовал, как что-то тёплое и болезненное разливается у него в груди.
— Да. Конечно. Я буду.
— Хорошо. В два часа. И… не опаздывай.
Она не сказала «до свидания», просто повернулась и пошла на кухню. Но для Глеба это было больше, чем прощание. Это было начало нового этапа. Этапа, где он был не опасным чужим, а отцом, которого допускают к семейному очагу на определённых условиях. Это было не то, о чём он мечтал. Но это было в тысячу раз лучше, чем стоять за белой дверью, лишённый всего.
Он вышел на улицу. Шёл к своей машине, к своей пустой однушке, но в душе у него было непривычное чувство — не счастья, а тихого, усталого мира. Война не закончилась. Она перешла в стадию перемирия. Хрупкого, зыбкого, но перемирия. Он проиграл битву за прежнюю жизнь. Но, возможно, выигрывал шанс на новую. Где он будет отцом своему сыну. Даже если для этого ему придётся навсегда остаться по другую сторону когда-то общей семейной черты, которую он сам и пересёк своим молчанием.
****
Первое воскресенье Глеб провёл в лихорадочной подготовке. Он перебрал весь гардероб, выбирая что-то нейтральное, не напоминающее о конфликте — в конце концов остановился на простой тёмно-синей водолазке и джинсах. Купил в кондитерской торт «Прага», который любила Лика, и набор фруктового сока для Саши. Стоя у двери своей бывшей квартиры ровно в два, он чувствовал себя не отцом семейства, а гостем, которого терпят из милости. Может, так оно и было.
Дверь открыл Саша, сияющий от предвкушения.
— Папа! Мама сказала, ты останешься на суп!
— Останусь, — Глеб улыбнулся, заходя и снимая обувь. Старые тапочки, его тапочки, лежали на привычном месте. Он не стал их надевать, остался в носках.
Квартира пахла жареным луком и чем-то домашним, уютным. Из кухни доносились звуки готовки. Лика вышла навстречу, вытирая руки о полотенце. На ней был простой фартук поверх джинс и футболки, волосы собраны в небрежный хвост. Она выглядела… обычной. Не враждующей супругой, а просто женщиной на кухне. Это было и облегчением, и новой болью.
— Проходи, — сказала она без улыбки, но и без ледяного тона. — Саша, помоги папе снять куртку.
Обед прошёл на удивление спокойно. Саша болтал без умолку, пересказывая мультики, хвастаясь успехами в саду. Глеб и Лика изредка перекидывались короткими, необходимыми фразами: «Передай, пожалуйста, хлеб», «Соль здесь». Они избегали встречи взглядов, но и не царапали друг друга шипами. Это было похоже на странный ритуал, спектакль нормальности для зрителя в лице пятилетнего мальчика. И, как ни странно, это работало. Саша сиял, сидя между ними, и его счастье было таким очевидным, что даже Лика несколько раз невольно улыбнулась в ответ на его смех.
После обеда Глеб, по привычке, начал собирать тарелки.
— Я помою, — сказал он.
Лика хотела возразить, но посмотрела на Сашу, который уже тянул отца в комнату показывать новый рисунок, и махнула рукой.
— Ладно. Спасибо.
Стоя у раковины, Глеб ловил обрывки их разговора из комнаты. Смех. Простые, бытовые звуки семьи, которая больше не была семьёй. Он мыл тарелки, и ему вдруг до боли захотелось, чтобы это длилось вечно. Эта хрупкая, искусственная идиллия. Но он знал — как только Саша уснёт, иллюзия рассыплется. Лика снова станет стражем, а он — изгнанником.
Когда посуда была вымыта, он заглянул в комнату. Саша, утомлённый обедом и эмоциями, начинал капризничать. Лика укладывала его на дневной сон.
— Папа тебя поцелует и пойдёт, — сказала она сыну, и в её голосе не было прежней остроты, а лишь усталая нежность.
Глеб подошёл, поцеловал Сашу в лоб, погладил по волосам.
— Спи, солнышко. Я скоро.
— Оставайся, — сонно пробормотал Саша, хватая его за палец.
— Не сегодня, — тихо сказал Глеб, высвобождая палец.
Они вышли в коридор, прикрыв дверь.
— Спасибо за обед, — сказал Глеб, беря куртку.
— Не за что. Он… он был рад.
Она стояла, обняв себя за плечи, глядя куда-то мимо него.
— Лика, — рискнул он. — Я… я понимаю, что ничего не могу исправить. Но я хочу сказать, что каждый день сожалею о том молчании. Не потому, что меня поймали. А потому, что я разрушил то, что было между нами. И то, что могло бы быть.
Она медленно перевела на него взгляд. В её глазах не было уже прежнего ужаса. Была глубокая, выгоревшая печаль.
— Я знаю. И я тоже каждый день думаю, могла ли я поступить иначе. Меньше паниковать. Но страх… он парализует. Особенно когда дело касается Саши. Я не могла рисковать. Даже вероятностью риска.
— Я понимаю. И я не прошу вернуть всё назад. Я прошу… дать мне возможность быть его отцом. Настоящим. Не на условиях, а просто отцом.
— Ты им и был сегодня, — тихо сказала она. — И, наверное, будешь. Но для меня… мне нужно время. Чтобы перестать видеть в тебе того, кто мог так обмануть. Чтобы снова научиться доверять. Если это вообще возможно.
— Я готов ждать, — сказал Глеб. — Сколько потребуется.
Она кивнула, и в этом кивке была не договорённость, а признание. Признание того, что война, возможно, закончилась. Осталась длинная, трудная работа по разминированию поля, засыпанного осколками доверия.
С тех пор воскресные обеды стали традицией. Глеб приходил, они ели, мыли посуду, играли с Сашей. Постепенно ритуал обрастал бытовыми деталями: Глеб чинил сломавшуюся полку, Лика просила его переставить тяжелый шкаф. Они обсуждали, какой кружок выбрать для Саши, спорили о методах воспитания — уже без прежней ярости, а как два союзника, которые порой не согласны, но движутся в одном направлении. Для Саши это стало новой нормой: папа приходит в воскресенье, иногда остаётся смотреть вечерний мультик, потом уходит. Он перестал спрашивать, когда папа вернётся домой. Он принял правила этой новой игры.
Прошло полгода. Глеб всё так же жил в своей однушке, но его жизнь постепенно наполнялась другим смыслом. Он был отцом не на бумаге, а на деле. Он водил Сашу к зубному, ходил на родительские собрания (сидя рядом с Ликой, а не напротив), помогал с уроками для подготовишки. Они даже съездили втроём на море на неделю — Лика сняла двухкомнатный номер, и это была странная, но удивительно мирная поездка. Они были похожи на родителей-одиночек, которые дружат ради ребёнка. И в этом было что-то здоровое, хотя и бесконечно грустное.
Однажды вечером, после того как Глеб ушёл, Лика укладывала Сашу спать.
— Мам, а ты папу ещё любишь? — спросил он вдруг, глядя на неё большими, серьёзными глазами.
Лика замерла. Потом села на край кровати.
— Я… я люблю его как папу. Как человека, который очень важен для нас с тобой. Но так, как раньше… иногда чувства меняются, сынок. И это не значит, что кто-то плохой. Просто так бывает.
— А вы помиритесь?
— Мы уже помирились. Мы не ссоримся. Мы просто… живём по-другому. Но мы оба любим тебя больше всего на свете. Это никогда не изменится.
Саша, казалось, удовлетворился этим ответом. Через минуту он уже спал.
Лика вышла на кухню, села за стол и долго смотрела в темноту за окном. Она не любила его. Не так. Тот Глеб, которого она любила, — честный, открытый, её опора — оказался миражом. Но тот Глеб, который был сейчас — ответственный, терпеливый, любящий отец — был реальным. И с этим реальным человеком можно было выстроить новые отношения. Не супружеские. Но, возможно, человеческие. Ради сына. А может, и ради них самих.
На следующий день она позвонила Глебу. Не по поводу Саши.
— Привет. Я… я подала сегодня заявление на развод. Через ЗАГС. По взаимному согласию. Мы можем не ждать полгода, если оба явимся.
В трубке повисла тишина.
— Я понимаю, — наконец сказал Глеб. Его голос был ровным, но в нём слышалась усталость. — Ты права. Так честнее.
— Я не хочу войны в суде. И я не хочу лишать тебя прав. Я хочу… чтобы мы составили нормальное, цивилизованное соглашение. О алиментах, о порядке общения. Ты будешь видеть его столько, сколько считаешь нужным, если график не будет мешать школе и его режиму. Я… я доверяю тебе в этом.
Это было огромно. «Я доверяю тебе в этом». Не во всём. Но в главном — в отцовстве.
— Спасибо, — тихо сказал Глеб. — Я составлю проект, покажу тебе.
— Хорошо. И, Глеб… спасибо. За эти полгода. За то, что не сломался. За то, что был для него папой, несмотря ни на что.
Она положила трубку, не дожидаясь ответа. Сидела, глядя на телефон, и чувствовала не боль, а странное опустошение, как после долгой, изматывающей работы. Работы по спасению того, что ещё можно было спасти. Они спасли отцовство. Спасли детство сына. Брак спасти не удалось. Он разбился вдребезги о камень той самой лжи, и склеить его было невозможно. Но из осколков они собрали что-то новое. Хрупкое, но стоящее.
Через месяц они получили в ЗАГСе свидетельства о разводе. Стоя на крыльце, Глеб протянул Лике конверт.
— Это проект соглашения. Посмотри. Мы можем всё обсудить.
Она взяла конверт, сунула в сумку.
— Хорошо. Саша ждёт тебя в субботу? В десять?
— Да. Мы едем в тот новый парк с динозаврами.
— Он будет рад. Позвони, когда заберёшь.
Она повернулась уходить, потом обернулась.
— Глеб. Удачи.
— И тебе, Лика. Спасибо за всё.
Они разошлись в разные стороны. Не как враги. Не как любовники. Как два человека, связанные навсегда самым прочным в мире узлом — общим ребёнком. И, возможно, со временем, они смогут называть это дружбой. Или хотя бы уважением.
Глеб шёл по улице, и яркое осеннее солнце слепило ему глаза. В кармане лежало свидетельство о разводе и проект соглашения, где чёрным по белому было прописано его право быть отцом каждые вторые выходные и половину каникул. Это была не победа. Это было перемирие, закреплённое на бумаге. Он проиграл свой брак. Но выиграл право остаться в жизни сына. И, оглядываясь на пройденный путь — от ледяного «не подходи к ребенку» до сегодняшнего «удачи» — он понимал, что это был единственно возможный исход. Горький, несправедливый, но единственный. Он научился жить с правдой о себе. И, возможно, однажды, он даже сможет простить себя за тот давний обман, который разрушил всё. Но не сегодня. Сегодня ему нужно было купить билеты в парк с динозаврами. Для сына. Для их новой, другой, но всё-таки совместной жизни.
