Когда Олег Петрович перестал подниматься с постели, в квартире стало тесно не от людей – от недосказанных фраз.
– Мы не справимся вдвоём, – сказала однажды мама, снимая с батареи полотенце. – Надо звать кого‑то. Или… – Она сглотнула. – Или отдавать в учреждение.
Слово «учреждение» повисло над столом, как холодная лампочка. Бабушка тут же всплеснула руками:
– Что ты такое говоришь, Лена? Живой ещё человек, а ты уже… в чужие руки.
– А в чьи, мам? – устало ответила мама. – Ты сама еле ходишь. Я на двух работах. Сашка поступает в институт, ему тоже не до этого. Кто его будет поднимать, кто мыть, кто… – Она не договорила.
Я сидел в углу, делая вид, что занят конспектами. На самом деле считал: сколько часов я могу физически быть дома, если буду ездить на пары, подрабатывать и поднимать отца. Цифры не сходились.
– Я могу помогать, – выдавил я. – Вечером. Ночью. Утром.
– Ты уже помогаешь, – сказала мама. – Но этого мало. И я не хочу, чтобы твоя жизнь превратилась только в это.
Бабушка посмотрела на меня с жалостью и чем‑то ещё – притяжением, как к последнему мужчине в доме.
– Ты же сын, – сказала она. – Сын должен быть рядом с отцом.
Я сжал ручку так, что она скрипнула, и подумал, что у каждого в этом доме своя версия «должен».
Сиделку нашли не сразу.
Сначала приходила одна – нервная, вечно куда‑то торопящаяся. Она делала всё быстро: меняла постель, ставила тарелку с супом, шлёпала по щеке:
– Ну что, Олег Петрович, кушаем.
Потом жаловалась на кухне:
– Он тяжёлый у вас. И характер… Вы главное, аванс не задерживайте.
Через неделю она просто не пришла.
– Ей в автобусе сказали про вакансию получше, – сухо констатировала мама. – Там платят больше. И больной легче.
Вторая была мягкая и пахла лавандой. Бабушка сразу оживилась:
– Вот, вот, посмотри, какое лицо. Доброе.
Лаванда ушла через три дня, когда мама отказалась платить «в конверте» больше, чем договаривались.
– Я не благотворительный фонд, – устало сказала мама. – У меня зарплаты не резиновые.
К концу месяца мы все начали рычать друг на друга.
– Ты мне обещала, что найдём человека, – шептала бабушка по ночам. – Я же не могу смотреть, как он…
Мама молчала. Она уже почти не поднимала глаз. Я видел, как она худеет, как её плечи всё время напряжены, будто держат что‑то невидимое.
Сиделка нашлась неожиданно. Через соседку.
– У моей знакомой племянница, – сказала та. – С мед. образованием не сложилось, но руки золотые. Уходом занималась. Если хотите, позвоню.
– Хотим, – одновременно ответили мы с мамой.
Её звали Галя.
Она пришла в сером свитере, джинсах и кроссовках. Волосы собраны в хвост, лицо простое, незапоминающееся на первый взгляд. Но глаза… Глаза были такие, как у людей, которые привыкли видеть чужую боль, – без любопытства, но внимательно.
– У меня есть опыт, – сразу сказала Галя. – Работала в отделении ухода. Документов, правда, не осталось, но это ж не диплом нужен, а руки и голова. Вы сначала посмотрите меня, если не подойду – так не подойду.
Мама пригласила её на кухню. Бабушка демонстративно осталась в комнате у отца – проверять.
Я стоял в коридоре и слушал.
– Условия такие, – говорила мама. – Нам нужен человек с проживанием. Отдельная комната есть. Питание наше. Оплата… – она назвала сумму, и мне стало стыдно: я представлял, сколько это в пересчёте на наши расходы. – Я понимаю, что это не столица и не частная клиника, но больше не могу.
– Мне и не надо больше, – удивительно спокойно ответила Галя. – Мне главное – чтобы относились нормально. И чтобы драться не вздумали. А с деньгами… проживу.
– Драться? – не поняла мама.
– Бывает, – пожала плечами Галя. – Когда человек лежит, всем тяжело, нервы ни к чёрту. Ругаются, срываются. То родители на детей, то дети на родителей, то друг на друга. А на кого проще всего крикнуть? На сиделку. Я не железная.
Мама вдруг покраснела.
– Я не собираюсь на вас кричать, – сказала она. – Мы вменяемые.
– Вот и хорошо, – кивнула Галя. – Тогда давайте я с Олегом Петровичем познакомлюсь.
— Здравствуйте, Олег Петрович, – сказала она, входя в комнату. – Меня Галей зовут. Я тут у вас задержусь.
Отец лежал, отвернувшись к окну. Его голос я слышал редко – он больше смотрел, чем говорил.
– А мы вас не звали, – проворчала бабушка, складывая руки на груди. – Нам тут и так тесно.
— Вам же тяжело, – мягко ответила Галя. – Я не отнимать у вас сына пришла. Я помогать.
Она подошла к кровати, не торопясь, как будто давала отцу время привыкнуть к её присутствию.
– Можно я вас приподниму? – спросила она. – Мне надо на спину посмотреть.
Отец молчал. Тогда Галя повернулась к бабушке:
– Вы не против, если я прямо сейчас всё посмотрю? Лучше сразу знать, где у него слабые места, чтобы не было неприятных сюрпризов.
Бабушка кивнула, хотя выражение лица было скептическим.
Я стоял в дверях. Галя, не делая драматических движений, повернула отца на бок, убрала подушку, проверила кожу, посмотрела на пятки, на поясницу. Движения чёткие, но аккуратные. Никакого суеты.
– Хорошо, что пока так, – сказала она. – Нужно чаще менять положение, я покажу. И почаще садить, если возможно. И воздух в комнате нужен, а то душно.
– Я ему форточку не открываю, – сразу возмутилась бабушка. – Простудится!
– Мы не будем устраивать сквозняк, – спокойно ответила Галя. – Просто чуть‑чуть свежего воздуха.
Она подошла к окну и приоткрыла створку на сантиметр. Воздух действительно шевельнулся.
Отец впервые повернул голову в её сторону. В глазах у него было что‑то вроде удивления: к нему давно не относились как к человеку, у которого можно спросить «можно?».
Галя поселилась в маленькой комнате, которая раньше была кладовкой.
– Да мне не привыкать, – отшутилась она, когда мама извинялась за размер. – Я в общежитии жила, там и того меньше. Лишь бы дверь закрывалась.
Дверь закрывалась. Но Галя почти не пользовалась этой привилегией. Она просыпалась раньше всех, шла на кухню, ставила чайник.
– Вам как? – спрашивала она маму. – Крепкий или жиденький?
– Я сама, – по инерции отвечала мама.
– Вы и так сами, – не соглашалась Галя. – Хоть чай налить вам можно.
Постепенно кухня перестала быть только маминым полем боя. Там появился новый человек, который не просто «обслуживал дом», а жил в нём.
Бабушка долго присматривалась. То вздыхала:
– Всё‑таки чужой человек в доме. – То шептала мне на ухо: – А дочка, дочка… еду варит, за больным ухаживает, ещё и с тобой разговаривает. Не то что… – И тут она запиналась. «Не то что кто» – означало сразу многих: соседи, отец, мама.
Мама держалась настороженно. Ей словно было неловко, что кто‑то делает то, что она, по её внутренним убеждениям, должна была делать сама.
– Я чувствую себя… – призналась она мне как‑то на кухне, когда Галя с отцом были в ванной. – Как будто я плохая дочь и жена. Если бы я была нормальной, я бы сама ухаживала. Без сиделок.
– Мам, ты бы просто слегла через месяц, – сказал я. – Или уволилась. Или сломалась.
– А сейчас я не сломалась? – спросила она.
Я посмотрел на её руки. Они дрожали.
– Сейчас у тебя есть шанс хотя бы поесть горячее, – ответил я. – И поспать хоть иногда. Это уже много.
Мама вздохнула и вытерла стол.
– Ты слишком мудрый для своих девятнадцати, – сказала она. – Мне иногда страшно.
– Мне тоже, – честно ответил я.
Отношения между Галей и отцом складывались странно. Он по‑прежнему мало говорил, но я видел: к ней он относится иначе, чем к нам.
Когда мама пыталась его кормить, он сжимал губы, отворачивался. Она обижалась:
– Ну что ты, как ребёнок? Я же тебе добра хочу.
Когда Галя приходила с тарелкой, она сначала садилась на край кровати.
– Олег Петрович, вот у нас сегодня супчик получился неплохой, – говорила она, будто обсуждает погоду. – Вы хотите вначале жидкого, а потом второе, или как?
– Всё равно, – хрипло отвечал он.
– Мне не всё равно, – спокойно возражала она. – Мне потом всю ночь с совестью жить, если вы голодным останетесь.
Он усмехался одним уголком губ.
Так же, когда надо было его переворачивать или поднимать, Галя всегда предупреждала:
– Сейчас будет неудобно, вы не пугайтесь. Раз, два, три, – и только тогда действовала.
Мама и бабушка часто делали наоборот: хватали и тянули, потому что «некогда сюсюкаться».
– Мы же не один день с ним живём, – раздражалась бабушка. – Знаем, как лучше.
– Вы знаете, как привычнее, – отвечала Галя. – А лучше – это ещё вопрос.
Иногда мне казалось, что Галя вообще всё время спорит, но так мягко, что это почему‑то не раздражает.
Я тоже стал объектом её внимания.
– Ты что, не ешь? – спрашивала она, когда я в очередной раз хватал кусок хлеба на бегу.
– Потом, – отмахивался я. – Пары, работа.
– Потом язву заработаешь, – невозмутимо констатировала Галя. – А кто тебе тогда горшки таскать будет? Я отказ пишу заранее.
– У меня нет язвы, – бурчал я.
– Пока нет, – не уступала она. – Давай так: ты ешь тарелку супа – и я отстаю.
Я ел. Не столько ради супа, сколько ради того, чтобы она действительно отстала. Но заодно замечал, что пища перестала быть «на бегу».
Однажды вечером я застрял с подготовкой к экзамену. Голова гудела, глаза слезились.
– Дышать надо, – вдруг сказала Галя, проходя мимо.
– Я дышу, – раздражённо ответил я.
– Ты зажался весь, – констатировала она. – Сядь.
Я уже хотел огрызнуться, что мне не до её «дышать», но почему‑то сел. Сиделка, которая командует студентом, – это звучало абсурдно.
– Вдохни глубоко, – сказала она. – Вот сюда, в живот, не в плечи. И выдохни. Ещё раз.
Я послушался. На третий вдох заметил, что гул в голове стал чуть тише.
– Не перегори, – сказала Галя. – В этом доме уже один человек перегорел. Нам второго не надо.
– Про кого ты? – спросил я.
– Про твою мать, – просто ответила она. – Она же всё на себе тащит. И ещё себя ругает за то, что плохо тащит.
Я посмотрел на неё.
– А ты? – неожиданно спросил. – Ты для кого тащила?
Она усмехнулась.
– На всех понемногу, – сказала она. – А себя забыла. Пока не поняла, что никто меня на руках носить не собирается. Вот теперь выбрала: буду ходить по земле, пока ноги носят.
Галя постепенно стала частью нашего дома.
Сначала мама всё время оговаривалась:
– Я пойду приготовлю… то есть Галя уже приготовила.
– Я помою… нет, Галя уже помыла.
Потом стала говорить:
– Мы с Галей сделали… Мы подумали.
Бабушка тоже сдалась: перестала за ней подозрительно наблюдать и начала делиться рецептами.
– Ты картошку сначала в холодную воду, а потом соль, – учила она. – Так лучше доводится.
– А я так и делаю, – кивала Галя. – Нас с вами, Александра Ивановна, одному учили.
Одна только вещь оставалась закрытой: деньги.
Мама плату Галину складывала в конверт и убирала в шкаф, словно это была не зарплата, а стыдный секрет.
– Я не люблю наличку, – говорила она. – Но так удобней.
– А мне всё равно, – отвечала Галя. – Лишь бы не задерживали. У меня… тоже есть расходы.
Я видел, что она не тратит почти ничего. Носила одну и ту же куртку, одни и те же кроссовки. Однажды мама попыталась подарить ей свою старую сумку.
– Возьми, пожалуйста. Она мне уже не по возрасту, а тебе пригодится.
– Спасибо, – сказала Галя. – Но мне хватает рюкзака. Мне сумка будет только мешаться.
Мама обиделась. Ей казалось, что от подарка нельзя отказываться. Я видел: её желание «сделать добро» тоже было частью её образа хорошего человека.
В доме появились новые конфликты.
– Ты слишком её слушаешь, – сказала однажды бабушка маме. – Вон, она тебе говорит: «с отдыхом», «с перерывами». А кому это всё надо делать, если будешь отдыхать?
– Нам всем надо, – неожиданно твёрдо ответила мама. – Я уже не девочка. Если я лягу, вы тут все по кругу пойдёте.
– Ничего, – проворчала бабушка. – Я своих родителей не жалела, ухаживала без сиделок. И ты бы могла.
– Ты ухаживала, потому что у тебя не было другого выхода, – вмешалась Галя. – Сейчас есть. Это не делает тебя хуже, Александра Ивановна. Если бы у вас тогда была возможность взять помощь, вы бы тоже взяли. Просто вам некому было сказать.
Бабушка хотела возмутиться, но не нашла аргументов. Она очень не любила, когда попадали точно.
Я, наблюдая это, вдруг понял, что Галя делает не только физический уход. Она незаметно напоминает нам: мы тоже люди, а не машины по обслуживанию болезни.
Однажды вечером, когда я возвращался от репетитора, услышал голос отца. Настоящий, не хриплое «угу».
– Ты на кого похожа, Галя? – спрашивал он.
Я остановился в коридоре.
– На себя, – ответила она. – А вы на кого?
– На старого дурака, – хмыкнул он. – Сначала всё сам, сам, никого не подпускал. Думал: если лягу, будет конец. А теперь лежу – и конца всё нет и нет.
Галя тихо засмеялась.
– Нет конца – значит, есть продолжение, – сказала она. – Даже когда всё по‑другому.
– Я плохо обращался с Леной, – неожиданно признался отец. – С сыном тоже. Всегда то недоволен, то молчу. Как будто… не они мои, а я им одолжение делаю, что живу рядом.
Я застыл.
– Мы все так делали, – вздохнула Галя. – Нас так учили. Кто громче, тот прав. Кто работает, тот святой. А остальные вокруг должны благодарны быть за сам факт.
– А ты откуда это знаешь? – удивился он.
– Я уже в трёх семьях была, – ответила Галя. – Везде одно и то же. Только лица разные, а сценарий похожий. – Она помолчала. – Только вы, Олег Петрович, хоть сейчас это видите. Многие до последнего вцепляются: «я всё делал правильно».
– А я делал неправильно, – сказал он. – Только уже поздно.
– Пока вы говорите, не поздно, – спокойно возразила Галя. – Можно хотя бы попробовать сказать им. Не ждать, пока они сами догадаются.
Я стоял в коридоре и думал, что подслушивать нехорошо. Но не мог уйти.
На следующий день отец попросил меня остаться у его кровати, когда мама ушла в магазин, а Галя занималась уборкой.
– Саша, – сказал он, глядя на потолок. – Ты всё слышал вчера?
– Немного, – признался я.
– Я… – Он запнулся. – Я плохим был отцом. Я всё время был занят. И думал, что если кормлю, одеваю и не бью, то уже хороший. А остальное – лишнее.
Я молчал. Это была та фраза, которую я ждал много лет и одновременно боялся услышать.
– Я хотел, чтобы ты был сильнее, чем я, – продолжил он. – Чтобы не жил в страхе. А в итоге ты всё время… как будто на вахте.
– Я сам выбрал, – сказал я. – Быть на вахте.
– Ты выбрал, потому что я не выбрал, – ответил он. – Потому что я не смог сказать: «мне тяжело», «я боюсь», «я не справляюсь». Всё тянул, пока не лопнул. Точно так же, как мой отец. Он тоже лежал. И тоже считал, что ему все должны.
Я неожиданно увидел его не только как «больного отца», но и как человека, который сам был чьим‑то сыном, и у которого тоже были свои страшные и глупые решения.
– Я не хочу, чтобы ты стал таким же, – тихо сказал он. – Найди себе жизнь, в которой твой долг – не только ухаживать.
– А с тобой что? – спросил я.
– А со мной… – Он усмехнулся. – Со мной Галя. И твоя мать. И бабка. И, может, я сам наконец с собой.
Я обернулся. Галя стояла в дверях с тазом белья. Она услышала. Улыбнулась уголками глаз.
Через пару месяцев состояние отца стабилизировалось. Он не встал на ноги, но стал лучше говорить, лучше есть, меньше мучиться ночами.
– Вы меня не вылечили, – бурчал он Гале. – Но жить сделали терпимее.
– Я не доктор, – отвечала она.
Мама немного распрямилась. Она всё ещё считала, что «должна» больше, чем делает, но уже не ругала себя за каждую недоделанную вещь. Иногда вечером она выходила на улицу и просто шла вокруг дома – без списка дел в голове.
– Я забыла, как это – просто идти, – призналась она мне. – Без сумки, без пакета, без цели.
Бабушка стала реже говорить «при чужих людях». Галя уже не воспринималась как чужая. Она знала наши привычки, наши любимые блюда, наши странности.
Однажды я увидел, как они с бабушкой сидят на кухне и рассматривают старый фотоальбом.
– Вот это мой муж, – говорила бабушка. – Он тоже… лежал. Я его столько лет…
– Вы герой, – искренне сказала Галя.
– Не герой, – отмахнулась бабушка. – Просто выбора не было.
– Вот и я про это, – кивнула Галя. – А у ваших есть. И это не делает их хуже.
Бабушка вздохнула.
– Может, и так, – сказала она. – Старое в голове тяжело выкинуть.
Однажды Галя задержалась у моего стола.
– Ты что всё о больнице пишешь? – спросила она, заглянув в мои конспекты.
– Это не больница, – сказал я. – Это курсовая про… психику тех, кто ухаживает.
– Ну надо же, – хмыкнула она. – И до нас добрались.
– Там пишут, что люди, которые ухаживают за близкими, часто забывают про себя, – сказал я. – И устают так, что потом сами болеют. И что им нужна поддержка, а не только похвала за «самопожертвование».
– Умные книжки, – заметила Галя. – Только мало кто читает.
– Я читаю, – ответил я.
– Ну так ты им иногда и напоминать будешь, – сказала она. – Себе в первую очередь.
Я посмотрел на неё.
– А тебя кто поддерживает? – спросил я.
Она пожала плечами.
– Иногда вот такие, как ты, – ответила она. – Когда начинают понимать, что я не мебель и не «руки», а человек. Иногда музыка в телефоне. Иногда окно.
– Окно? – не понял я.
– Я люблю смотреть, как люди просто идут по улице, – сказала Галя. – Не бегут в соседнюю комнату на звонок, не тащат таз, не ищут пелёнку. Просто идут. И мне легче: значит, жизнь существует и вне этой квартиры.
Я задумался. Для меня улица была чем‑то естественным, для неё – глотком свободы.
– Ты когда‑нибудь думала… – начал я. – О другой жизни? Не про сиделок.
Галя усмехнулась.
– Ещё как, – сказала она. – Только жизнь, знаешь ли, не спрашивает, кем ты хочешь быть. Она тебе подкидывает: вот лежачий, вот его семья, вот ты. И говорит: «Ну, давай, выкручивайся». Я пока выкручиваюсь так. Может, когда‑нибудь… – Она замолчала. – Я иногда думаю, что если бы в детстве мне кто‑то сказал: «Ты имеешь право заботиться о себе, а не только о других», всё было бы иначе. Но мне такого никто не сказал. Поэтому сейчас я сама себе это говорю. И вам всем тоже.
Когда очередной раз речь зашла о деньгах, мама вдруг сказала:
– Галя, а ты не хочешь официально оформиться? Чтобы стаж, всё такое.
Галя помолчала.
– Если честно, – сказала она. – Я боюсь. Как только начинаешь оформляться, тебя начинают дергать, проверять. А я… не люблю, когда ко мне относятся как к объекту. Я уже была в такой системе. Там человек в последнюю очередь.
– Но это же… защита, – попыталась возразить мама.
– Защита – это когда вот так, – ответила Галя и кивнула в сторону комнаты, где тихо храпел отец. – Когда меня не считают «прислугой», когда у меня есть выходной, когда мне говорят спасибо, а не «ты обязана». А бумажки… Они нужны, но не всем.
Мама задумалась. Её внутренний бухгалтер явно протестовал, но другая часть понимала.
– Мы можем хотя бы… – начала она. – Я не знаю… поднять тебе немного оплату?
Галя улыбнулась.
– Если сможете, поднимайте, – сказала она. – Только не за то, что я сверх обязанностей делаю. Я же всё равно буду. А за то, что вы признаёте, что это работа. А не «женское дело».
Когда я сдавал вступительные, Галя пришла в коридор, где я нервно ходил кругами.
– Ты чего такой? – спросила она.
– Бояться положено, – попытался пошутить я.
– Бояться – да, – согласилась она. – Но не до потери пульса. Если не поступишь в этот раз – поступишь в другой. Главное – не бросай из‑за нас. Не думай, что если ты уедешь, мы все тут развалимся.
– А если? – вырвалось у меня.
Она посмотрела прямо.
– Мы найдём другой способ, – сказала она. – Я пришла сюда помогать вашему отцу и вашей семье, а не забирать у тебя будущее.
Эта фраза странным образом сняла с меня тяжесть. Я понял: часть моего «долга» я сам себе придумал. Да, я нужен, но не как заменитель всей системы.
Через год отец всё ещё лежал, но уже мог сидеть у окна. Галя всё так же жила у нас, только иногда брала выходные и куда‑то исчезала на день.
– Куда ты? – спрашивала бабушка.
– В свою жизнь, – отвечала она. – Как вы, когда выходите в магазин.
– У тебя там кто-то есть? – шептала мама, когда Галя возвращалась с лёгкой улыбкой.
– Есть, – кивала она. – Я у себя есть.
Мне было двадцать, когда я окончательно понял: в дом к нам пришла не просто сиделка, а человек, который своим присутствием тихо раздвинул стены. Показал, что забота не обязана быть мученической, что можно помогать и не потерять себя, что можно оставаться и не растворяться.
Иногда по вечерам мы втроём – мама, Галя и я – сидели на кухне. Бабушка уже спала, отец дремал.
– Я раньше думала, что чужих людей в дом нельзя, – призналась как‑то мама. – Что «свой лучше поймёт». А оказалось, что родные иногда так друг друга ранят, что чужому остаётся только собирать осколки.
– Свой и чужой – это условно, – сказала Галя. – Свой – это тот, кто рядом, когда тяжело. А чужой – тот, кто только учит, как надо жить.
– Я, значит, для тебя чужая? – усмехнулась мама.
– Вы – родная, – спокойно ответила Галя. – Даже если иногда рубите с плеча.
Я посмотрел на них и подумал, что в этом доме теперь как минимум три взрослых, которые учатся быть и для себя, и друг для друга. И один лежачий, который впервые начал говорить о том, что чувствует, а не о том, как должен.
Галя встала, зевнула, налила себе чай.
– Завтра с утра у нас гимнастика, – сказала она. – Олег Петрович обещал попробовать встать с другой стороны кровати. Слабость слабостью, а новые маршруты никто не отменял.
– А у меня завтра зачёт, – сказал я.
– А у меня смена, – добавила мама.
– Вот, – улыбнулась Галя. – У каждого свой фронт. Главное, чтобы вы не забывали: жизнь не заканчивается ни на кровати, ни на кухне, ни в метро. Она где‑то между.
И пока она это говорила, я поймал себя на мысли, что если когда‑нибудь у меня случится своё «тяжело», я буду искать не героя, который всё сделает за меня, и не жертву, которая лишит себя всего ради меня. Я буду искать – и сам стараться быть – таким человеком, как Галя: стоящим рядом, но не вместо.
И, может быть, именно это и значит – наконец перестать быть вечно виноватым сыном и стать взрослым.