Тишина в квартире была особенной, густой и звонкой, какой она бывает только поздним вечером, когда отзвучали дневные шумы, а ночные ещё не начались. В этой тишине чётко слышался шелест бумаги и лёгкий щелчок шариковой ручки. Ольга сидела за кухонным столом, заваленным папками с надписями «Коммунальные», «Налог», «Авто». Перед ней лежал разлинованный блокнот, столбики цифр, аккуратные пометки на полях. Она вела учёт. Это было её ежевечерним ритуалом, медитацией и битвой за будущее одновременно.
Напротив, уткнувшись в экран телефона, сидел Максим. Свет отбрасывал жёсткие тени на его лицо, делая морщины у глаз глубже, чем они были на самом деле. Он не смотрел на жену, но каждое движение её руки, каждый шорох страницы, казалось, напрягали невидимую струну между ними.
— Пятьсот семьдесят тысяч, — тихо, но очень чётко произнесла Ольга, откладывая ручку. — Ещё триста тридцать — и мы можем сделать первый взнос. Самый большой.
Максим молчал, лишь палец его дёрнулся, листая ленту новостей, где ему было неинтересно.
— Я сегодня опять звонила тому агенту, помнишь, с участком у лесного озера? — голос Ольги стал теплее, в нём появились нотки той самой, двадцатилетней мечты. — Он сказал, что пока держит цену для нас. Место манит, Макс. Ты только представь: наше окно будет смотреть прямо на сосны, а по утрам…
— Цены рухнут к осени, — резко, не глядя, перебил её Максим. — Все эти разговоры про «уникальные виды» — бред, чтобы содрать побольше. Кризис на носу, а ты про дачи.
Он говорил привычно, как оттачивал фразу последние месяцы, но сегодня в его тоне была не просто усталость, а стальное, звенящее раздражение.
Ольга вздохнула, не споря. Вместо ответа она потянулась к стопке бумаг и вытащила оттуда потрёпанный каталог. Не глядя, раскрыла его на закладке. На странице красовался ухоженный участок с молодыми ёлочками по периметру и эскизом уютного дома. Она положила каталог на стол рядом с его телефоном.
— Посмотри хоть раз, — попросила она почти шёпотом. — Мы же мечтали. Двадцать лет назад, в той самой забегаловке после института, ты рисовал его план на салфетке. Помнишь?
Максим медленно, будто против воли, поднял глаза. Он скользнул взглядом по яркой картинке, и в его глазах что-то дрогнуло — не тоска, а что-то похожее на боль. Но тут же погасло, сменившись привычной сдержанностью.
— Салфетки — это для романтиков, — проворчал он, отодвигая каталог. — Жизнь — для реалистов. Надо головой думать, а не грезить. Я устал. Контора, отчеты, цифры… А здесь опять эти твои цифры.
Он махнул рукой в сторону её блокнота, и этот жест был полон такого немого презрения к её двадцатилетнему труду, что Ольгу кольнуло под сердце.
— Это не «мои» цифры, Максим, — голос её задрожал, но она взяла себя в руки. — Это цифры нашей семьи. Каждая копейка тут — от моих переработок, от твоих премий, от нашей общей экономии на… на многом. Ради цели.
— Ради иллюзии! — он вдруг вспыхнул, встал, и стул резко заскреб по полу. — Двадцать лет копить на коробку в чистом поле? У меня в проектах миллионы крутятся, а ты тут из копеек счастье лепишь!
В этот момент в тишине квартиры прозвенел его телефон. Не обычный, а какой-то особенный, служебный звонок. Максим вздрогнул, схватил аппарат, и лицо его моментально изменилось — стало сосредоточенным, закрытым. Он бросил на Ольгу быстрый взгляд, полный непонятной тревоги.
— Да, — отрывисто бросил он в трубку и вышел из кухни в прихожую, прикрыв за собой дверь.
Но дверь была тонкой. Ольга, замершая над своими столбиками, невольно услышала обрывки. Она не хотела подслушивать, но её приковало к стулу леденящее чувство, пробившееся сквозь обиду.
— …перевел сегодня… да, на тот самый… — голос Максима за дверью был низким, деловым. — Договор… черновик готов. Завтра… Никто не должен знать, пока всё не… Да, я понимаю риски.
Ольга перестала дышать. Слова «перевел», «договор», «никто не должен знать» ударили по ней, как обухом. Какие деньги? Куда перевел? О какой тайне он говорит?
Шаги в прихожей. Дверь открылась. Максим вошёл, лицо его было каменной маской, но пальцы нервно постукивали по корпусу телефона.
— Кто это был? — спросила Ольга, и её собственный голос показался ей чужим.
—Работа, — отрезал он, избегая её взгляда. — Не твоё дело.
—Ты перевёл деньги? Какие деньги? — она встала, блокнот упал на пол, рассыпая листки. — Мы договаривались, что каждый крупный платёж мы обсуждаем! У нас же общий бюджет!
— Общий бюджет на твои фантазии! — закричал он внезапно, и это был крик отчаяния, замешанного на злости. — Я устал от этой бухгалтерии! От этих вечных отсчётов копеек! Я живу, как в клетке!
— Это клетка, которую мы строили вместе! — её тоже прорвало. Слёзы гнева и обиды застилали глаза. — Или ты уже забыл, как мы начинали? Снимали эту конуру, ели одну картошку, и ты клялся, что мы будем счастливы! Тебе нужна была семья, а не счет в банке!
— Семье нужна стабильность! А не дача в лесу! — он подошёл ближе, и его дыхание, с запахом вечернего кофе, обожгло её лицо. — Мир рушится, а ты витаешь в облаках! Мне нужно было действовать! Прагматично!
— Прагматично? — она засмеялась, и смех получился горьким и надтреснутым. — Значит, тайком переводить наши общие деньги — это твой прагматизм? Или, может, это что-то другое? Может, ты не просто переводил, а… покупал? Что-то для себя? Или… для кого-то?
Последняя фраза повисла в воздухе. Она вырвалась неожиданно даже для неё самой, рождённая диким всплеском подозрения, которое копилось месяцами: чужие духи в машине, пропавшие вечера, эта новая, неестественная секретность.
Лицо Максима исказилось. Не от вины, а от ярости. От того, что его загнали в угол, тронули его тайну, да ещё и намекнули на то, чего, казалось, не было. Он огляделся, его взгляд упал на полку, где стояла его старая, потёртая кружка — та самая, безвкусная, с надписью «Лучшему прорабу», которую она подарила ему на первую годовщину, когда у них не было денег на фарфор.
Он схватил её и со всей силой швырнул на кафель у своих ног. Фарфор разлетелся с сухим, злым треском, осколки запрыгали по полу.
— Всё! Хватит! — его голос сорвался на низкий, хриплый рёв, в котором слышалось двадцать лет усталости, страха и непонятной, дикой злобы. — Надоело! Надоели твои подозрения, твои счёты, твоя вечная тоска по какому-то призраку!
Он ткнул пальцем в её сторону, и этот жест был окончательным, разрывающим всё.
— Собирай свои бумажки и вещи. И проваливай отсюда. Сейчас же. Я устал. Я посмотрю, как ты без меня будешь жить. Как ты будешь строить свою дачу. Как ты будешь копить свои гроши. Проваливай!
Он выкрикнул это, и последние слова прозвучали леденяще, отчеканенно, как приговор:
— Я посмотрю, как ты будешь жить под забором.
Повернулся и, не оглядываясь, тяжёлой поступью ушёл в гостиную, громко хлопнув дверью. Ольга стояла, не шевелясь, глядя на осколки кружки на полу. Они отражали свет люстры, сверкали, как льдинки. В ушах гудело. «Под забором». Эти слова, брошенные после двадцати лет, ударили сильнее любого подозрения. Она медленно опустилась на стул, не видя разбросанных листков с аккуратными столбиками цифр. Её мир, выстроенный по кирпичику, по сбережённой копейке, только что разбился вдребезги. И теперь предстояло понять, что же на самом деле разбилось: мечта, брак или что-то гораздо большее, о чём она даже не подозревала. Тишина снова наполнила кухню, но теперь она была другой — тяжёлой, губительной и полной вопросов, на которые не было ответов.
Тишина после хлопнувшей двери была оглушительной. Она висела в воздухе густым, вязким пологом, сквозь который Ольга слышала лишь бешеный стук собственного сердца. Она смотрела на осколки кружки, разбежавшиеся по кухонному полу. Белые, с синей надписью. «Лучшему прорабу». Теперь это выглядело как злая насмешка.
Она не знала, сколько просидела так, окаменев. Внутри всё дрожало мелкой, прерывистой дрожью, как будто моторчик где-то в глубине сбился с ритма. Сначала пришло онемение, а потом — ледяная, методичная ясность. Значит, всё. Двадцать лет. И финал — «проваливай». Словно она не жена, а назойливая дворняга.
Медленно, будто преодолевая сопротивление густого воздуха, она наклонилась и стала собирать осколки. Осторожно, пальцами. Один, второй. Они были ещё тёплыми от чая. На острой грани одного из них она заметила коричневую каплю — свою запёкшуюся кровь. Не заметила, когда порезалась. Приложила палец ко рту. Вкус металла и соли вернул её в настоящее.
Надо двигаться. Действовать. Он сказал — собирай вещи. Значит, надо собрать. Мысль была простой и чёткой, как команда в состоянии аффекта.
Ольга поднялась, прошла мимо разбросанных листков с расчётами на дачу, не глядя на них. В спальне было темно. Она не включила свет. Уличный фонарь бросал на стену длинные, искажённые тени от веток старого тополя за окном. Их комната. Их большая кровать с просевшей посередине пружиной — след двух десятилетий.
Она достала с верхней полки шкафа старый, немного потрёпанный чемодан на колёсиках. Когда-то они купили его к первой совместной поездке на море. Пахло пылью и каким-то старым, забытым счастьем.
Начала механически складывать вещи. Нижнее бельё, носки, тёплый домашний халат. Руки сами знали, что делать, пока разум носился по замкнутому кругу: «Перевел… Договор… Никто не должен знать». Куда? Зачем? И этот крик: «Прагматично!» Что это за новая, чужая логика, поселившаяся в нём?
Её взгляд упал на его пиджак, висевший на спинке стула. Тот самый, в котором он сегодня вернулся с работы. Тёмно-синий, слегка помятый на локтях. Не думая, почти автоматически, она подошла, чтобы убрать его в шкаф. Пиджак был тяжёлым, от него пахло не просто его одеколоном, а ещё дымом, холодным уличным воздухом и… едва уловимыми, чужими духами. Сладковатыми, цветочными. Не её.
Сердце ёкнуло, но она подавила в себе эту волну паники. Нет, не сейчас. Нельзя сваливаться в эту пропасть. Но руки сами полезли в карманы, проверяя, не забыл ли он чего. В правом — связка ключей, скомканная бумажка от жвачки. В левом внутреннем… пальцы наткнулись на что-то гладкое, плотное.
Ольга вытащила это. В полумраке она разглядела чек из магазина «Золотой лев». Ювелирный. Сумма — немалая. Даже очень. Наименование: «Серьги, золото 585 пр., с фианитами». И рядом с чеком, заботливо сложенный в маленький квадратик, листок из блокнота в клетку. Она развернула его.
На листке было нарисовано детское, неумелое сердечко, пронзённое стрелой. Рядом корявыми печатными буквами выведено: «ЛЮ». И всё. Ни подписи, ни даты. Всё сошлось. Ледяная волна накрыла её с головой. Сладкие духи. Тайный перевод денег. Серьги. Любовная записка. Головоломка сложилась в единую, ясную и чудовищную картину. Он не просто жаден. Он… изменяет. Всё стало на свои места и от этого стало в тысячу раз хуже. Она прислонилась лбом к холодной двери шкафа, пытаясь унять тошноту.
И в этот момент, сквозь гул в ушах, пробилось воспоминание. Не о счастье, а о чём-то совсем другом. О болезни.
---
Пять лет назад. Февраль. Лютый, пронизывающий ветер за окном больничной палаты. Максим лежал на высокой койке, бледный, с синевой под глазами, после сложной, внезапной операции. Аппендицит, перешедший в перитонит. Он был слаб, как ребёнок, и беспомощен.
Ольга взяла на работе отпуск за свой счёт. Дни и ночи напролёт она дежурила у его койки, спала, свернувшись калачиком на жёстком стуле, будила его, чтобы дать лекарства, умывала, помогала садиться. От неё пахло больничным антисептиком и бессонными ночами. Она забыла о макияже, о причёске, о всём, кроме его ровного дыхания.
Однажды ночью ему стало хуже, поднялась температура. Дежурная медсестра была занята, и Ольга сама, наугад, обтирала его прохладной водой, бормоча что-то успокаивающее, бессвязное. И он, в полубреду, вдруг открыл глаза. Невидящие, мутные. Он уловил её образ, склонившийся над ним, и его рука, слабая и горячая, потянулась к её щеке.
— Ты… — прошептал он хрипло, еле слышно. — Ты тут… всё время?
—Всё время, — кивнула она, сжимая его руку в своих.
—Ангел… мой… хранитель… — выдохнул он, и из его закрывшихся глаз по вискам скатились две крупные, медленные слезы. — Не бросай…
Она тогда расплакалась, впервые за все эти дни. От усталости, от страха, от этой дикой, животной нежности к этому большому, слабому мужчине. Она шептала: «Никогда. Я никогда тебя не брошу. Мы справимся». И он, уже засыпая, держал её за руку, как будто это была единственная нить, связывающая его с этим миром.
---
Запах лекарств и беспомощности рассеялся. Перед глазами снова был тёмный шкаф, чек в дрожащих пальцах и этот жалкий бумажный квадратик с сердечком. «ЛЮ». Любимая? Люба? Неважно.
«Ангел-хранитель». Те самые слова теперь обжигали, как раскалённое железо. Ангела выставили за дверь. Хранителя попросили провалить. Её двадцатилетняя верность, её жертвы, её ночи у больничной койки — всё это оказалось просто фоном для его новой, сладкой, пахнущей чужими духами жизни.
Она резко, почти с отвращением, сунула чек и записку обратно в карман пиджака. Пусть висят там, как доказательство её окончательного, бесповоротного прощания.
Чемодан щёлкнул замками. Он был набит не до конца, но больше она ничего не хотела брать из этого дома. Только самое необходимое. Она надела пальто, обмотала вокруг шеи шерстяной шарф.
На пороге кухни она остановилась. Осколки убраны. Стол чист. Только её блокнот с расчётами на дачу всё ещё лежал на полу, раскрытый на странице, где начинался подсчёт средств на фундамент. Она прошла мимо. Не нагнулась.
Ольга выкатила чемодан в прихожую. Из-за двери в гостиную доносился приглушённый звук телевизора — работал какой-то боевик. Он ждал, пока она уйдёт. Ждал, чтобы остаться один. Или чтобы позвонить той, «ЛЮ»? Она тихо открыла входную дверь, вышла на лестничную площадку. Холодный воздух из подъезда обжег лицо. Дверь закрылась за её спиной с мягким, но окончательным щелчком. Она больше не слышала телевизора. Спускаясь по ступенькам, громко стуча колёсами чемодана, она думала лишь об одной, странной вещи. Раньше она копила на дачу, на мечту, на будущее. Теперь она уходила с одним чемоданом в неизвестность. И самое страшное было не в этом. Самое страшное было то, что даже сейчас, сквозь всю боль и унижение, где-то в глубине души всё ещё теплилась та ночная, больничная фраза: «Не бросай». И она с яростью давила в себе этот огонёк, потому что он уже сам всё бросил. И обменял её на золотые серьги с чужого уха.
Первые два дня у подруги были похожи на медленное, мучительное просыпание после общего наркоза. Ольга почти не говорила. Она спала, просыпалась от любого звука, пила горячий, очень сладкий чай, который готовила ей Катя, подруга с институтских лет, и молча смотрела в окно на серое небо. Катя не лезла с расспросами, лишь ставила перед ней еду и иногда молча гладила по плечу. Это молчаливое участие было единственным, что можно было вынести.
Тело отдыхало, а мозг, наоборот, работал в лихорадочном, изматывающем режиме. Он постоянно прокручивал один и тот же фильм: разбитая кружка, осколки на полу, его искажённое яростью лицо. И потом — чек. Серьги. Записка. Эти три предмета складывались в чёткую и неопровержимую улику. Но что-то глухое, спрятанное на самом дне души, отказывалось принимать эту картину целиком. Будто в пазле не хватало нескольких деталей, отчего всё изображение кривилось.
На третий день, ближе к вечеру, когда сумерки стали густо заливать комнату, зазвонил её телефон. Незнакомый номер. Ольга посмотрела на экран с тупой отрешенностью. Сердце ёкнуло — а вдруг он? Но нет, это не его номер. Она ответила.
— Алло, Ольга? Это Сергей.
Голос был знакомым,маслянисто-заботливым. Сергей. «Друг» Максима. Тот самый, с кем они последние годы всё чаще «решали вопросы» и «проводили переговоры».
— Да, — сухо ответила Ольга.
—Оленька, как ты? Я только вчера узнал… Максим пару слов обронил. Я в шоке, честно. Такая пара… — в его голосе звучала неподдельная, казалось, скорбь, но где-то на заднем плане чувствовалась натянутость.
—Если ты звонишь, чтобы помирить, то бесполезно, — прервала его Ольга, не желая слушать эти сладкие слова.
—Нет-нет, что ты! — поспешно ответил Сергей. — Не в моих это правилах, в семейные дела лезть. Я по-другому. Как друг. Хочу, чтобы ты правильно всё поняла. Не осуждала его сгоряча.
Ольга стиснула телефон. «Правильно поняла». Эти слова задели что-то внутри.
— Я, кажется, всё правильно поняла, — произнесла она ледяным тоном.
—Да брось, — снисходительно вздохнул Сергей на другом конце провода. — Ты же женщина. Ты эмоциями всё меришь. А тут ситуация… мужская. Сложная. У Максима сейчас, понимаешь, золотая жила открылась.
Он сделал паузу, дав этим словам повиснуть в воздухе. «Золотая жила». Фраза из дешёвого романа, которая в его устах прозвучала мерзко и притягательно одновременно.
— Какая ещё жила? — не удержалась Ольга.
—Дело одно. Очень серьёзное. Контракт, можно сказать, жизни. Если всё пройдёт, он будет на вершине. Не начальником участка, а… куда выше. Но такие дела, они требуют… мобильности. Свободы рук. А семья, дети, дача… это обязательства. Они, понимаешь, отягощают. Мешают сконцентрироваться на главном рывке.
Он говорил плавно, убедительно, как бы сожалея о такой необходимости. Но каждое его слово вонзалось в Ольгу, как отточенный нож.
— То есть я, наша дочь, наш двадцатилетний брак — это «отягощающие обязательства»? — её голос дрогнул от возмущения.
—Ну, ты не упрощай, — засмеялся Сергей сухим, безрадостным смешком. — Речь не о чувствах. Речь о правильном распределении ресурсов. Времени, сил, нервов. Сейчас ему нужна не хозяйка с блокнотом, а… поддержка иного рода. Партнёр, который мыслит в том же масштабе. Который не будет спрашивать, куда ушли деньги, а поможет их преумножить.
Всё стало на свои места с пугающей ясностью. Это было даже не про измену. Это было про сделку. Максим не просто завёл женщину на стороне. Он менял тип женщины. Менял систему ценностей. Практичную, верную, экономную Ольгу, которая копила на общую мечту, он менял на кого-то другого. На женщину, которая «мыслит в масштабе». Которая понимает, что такое «золотая жила» и не задаёт лишних вопросов.
— И эта… поддержка, она уже найдена? — спросила Ольга, и её собственное спокойствие испугало её.
—Оль, ну что за вопросы… — укоризненно протянул Сергей. — Дело не в конкретной юбке. Дело в атмосфере. В свободе. Он должен чувствовать, что ему всё позволено ради цели. А ты, прости, всегда была немножко… тормозом. Со своей бухгалтерией, со своими принципами. В наше время принципы — роскошь. Нужно быть гибким.
Его голос звучал как голос самого времени — циничного, прагматичного, бесстыдного. Он не уговаривал, он констатировал. Как будто объяснял законы физики.
— И что это за дело такое, ради которого нужно стать бесчестным? — выдохнула Ольга.
—Бесчестным? — Сергей фальшиво рассмеялся. — Какое устаревшее слово. Есть умение использовать ситуацию. Есть смелость брать то, что само плывёт в руки. Все так делают. Просто не все признаются. Максим устал пробивать лбом стену. Он решил найти в ней дверь. И нашёл. Так что не суди его строго. Он просто хочет жить хорошо. По-настоящему хорошо. А не по твоим сметам.
Он произнёс «по твоим сметам» с такой лёгкой, презрительной усмешкой, что Ольгу будто обдали кипятком. Все её труды, вся её забота о будущем семьи, её попытки сохранить честность в каждом рубле — всё это в его глазах, и, видимо, в глазах Максима, было просто жалкой, мелкой бухгалтерией.
— Я всё поняла, Сергей, — сказала она тихо, но очень чётко. — Поняла, что ты не друг. Ты — соблазнитель. И ты предлагаешь моему мужу продать не участок земли. Ты предлагаешь ему продать себя. Спасибо за разъяснения.
Она положила трубку, не дожидаясь ответа. Руки дрожали. В ушах стоял звон. Она подошла к окну, упёрлась лбом в холодное стекло.
«Все так делают». «Гибким». «Золотая жила». «Поддержка иного рода».
Круг замкнулся. Он кричал о «прагматизме». Сергей говорил о «правильном распределении ресурсов». Это был один и тот же язык. Язык людей, которые всё измеряли выгодой и удобством. Для которых любовь, верность, общая история — были просто статьёй расходов, от которой нужно избавиться ради более прибыльного вложения. Измена ли это? Да. Но не та, простая, бытовая. Это была измена всему, что она считала нерушимым. Он был готов вычеркнуть их общую жизнь, как ошибку в расчёте, и начать новый проект. С другими соавторами. И самое страшное было то, что в его новой, «масштабной» жизни, с его «золотой жилой», ей действительно не было места. Она была антиподом всему этому. Она была памятью о той салфетке из забегаловки, о простой кружке «лучшему прорабу», о клятвах в больничной палате. А это всё, видимо, ему теперь было не нужно. На улице зажглись фонари. Ольга всё так же стояла у окна, но внутри что-то перевернулось. Боль никуда не делась, но к ней прибавилось что-то новое — холодное, ясное понимание. И первая, едва зародившаяся мысль: а что, собственно, это за «жила» такая? Что за дело, которое требует от человека стать другим? И какую цену, в конечном счёте, придётся за него заплатить не только ей, но и ему самому?
Прошла неделя. Ощущение жизни у подруги начало приобретать смутные очертания привычного. Ольга понемногу начала помогать Кате по хозяйству — мыла посуду, ходила в магазин. Эти простые действия возвращали её к реальности, к текучке, которая, как пластырь, прикрывала рану. Но под пластырем всё сочилось и болело.
Она почти не думала о Максиме. Вернее, думала постоянно, но эти мысли были похожи на замкнутый круг: чек, записка, слова Сергея. Круг замыкался на слове «предательство», и вырваться из него не было сил.
О дочери, Кате, они договорились молчать, пока та на учебной практике в другом городе. Ольга боялась этого разговора больше всего на свете. Как сказать единственному ребёнку, что семья, которую он знал с рождения, рассыпалась в прах из-за золотых серёг и «золотой жилы»?
Однажды, вернувшись из магазина с тяжёлыми пакетами, она увидела на столе в прихожей необычную посылку. Небольшую, плоскую, завернутую в грубую коричневую бумагу и перевязанную бечевкой. Почерк на адресе был угловатый, старательный, узнаваемый с первого взгляда. От Анны Ивановны. Свекрови.
Сердце ёкнуло странно — не болью, а скорее тревогой. Анна Ивановна всегда была человеком тихим, молчаливым, жила одна в старой деревенской доме под городом. Она редко звонила, почти никогда не писала. Её молчаливое присутствие где-то на периферии их жизни было таким же постоянным, как смена времён года. И вот это молчание нарушилось.
Ольга отнесла посылку в свою комнату, долго сидела, глядя на неё. Руки почему-то дрожали. Наконец, она развязала бечевку, развернула бумагу. Внутри лежала не книга, а старая, толстая тетрадь в потёртом коленкоровом переплёте с выцветшими разводами. На обложке ни слова. И конверт из простой бумаги, сложенный вдвое.
Ольга открыла конверт. Письмо было написано тем же старательным почерком, чернильной ручкой, чуть выцветшими чернилами.
«Дорогая моя Оленька.
Пишу тебе, потому что чувствую сердцем — пришла беда. Сын мой не звонит, голос у него стал чужой, когда я спрашивала про тебя. А в твоём голосе, когда мы говорили в последний раз, была такая усталость, что мне стало страшно.
Не буду лезть в ваши дела с расспросами. Не моё это дело. Но кое-что сказать должна. Ты как дочь мне была все эти годы, честнее и ближе, чем иная кровная. Потому и пишу.
В этой тетради — моя жизнь. Вернее, не жизнь, а мысли о ней. То, что не сказала сыну, боясь сломать. То, что не говорила никому. Не читай её, если не захочешь. Просто знай, что она есть. Иногда одна мысль, что кто-то может понять, уже облегчает душу.
Теперь о главном. Мой Максимка… он не злой. Он — испуганный. Сильно испуганный. Его страх глубже, чем кажется. Он не денег боится, хоть и думает, что именно они. Он боится повторить путь своего отца.
Его отец, мой покойный муж Алексей, был золотых рук мастер, честный до костей. Но жизнь его сломала. Остался без работы, в долгах, видел, как мы с Максимом (ему тогда десять было) на воде и картошке сидим. Он не выпивал раньше, нет. А потом… стал пить. От безысходности. От стыда, что не может семью поднять. Умер он не от водки, Оленька. Он умер от стыда. И Максим всё это видел. Видел, как папа, самый сильный человек на свете, плачет в подушку. Видел, как я прошу в долг у соседей на хлеб. Это в нём и осталось.
Сын мой решил, что спасение только в деньгах. В горе денег. Чтобы стена была между ним и тем унижением. И эта стена стала для него важнее всего. Важеe любви, важнее семьи. Он думает, что, накопив эту гору, он наконец сможет выдохнуть и стать счастливым. Но так не бывает. Страх его съедает изнутри, делает чёрствым, слепым.
Он кричит на тебя не потому, что не любит. А потому, что ты напоминаешь ему о том, от чего он бежит. О простой жизни, о доверии, о том, что счастье — не в счёте. Ты для него — живое доказательство, что можно жить иначе. И это его злит, потому что сам он уже не может.
Не дай этому страху его окончательно съесть. Он где-то там, глубоко, ещё твой Максим. Тот, который рисовал дом на салфетке. Только очень испугался.
Приезжай, когда сможешь. Поговорим. Без упрёков, просто поговорим. У меня тут тихо, птицы поют, воздух чистый. Может, и мысли прояснятся.
Крепко обнимаю. Ты сильная. Сильнее, чем думаешь.
Твоя Анна».
Ольга дочитала письмо и несколько минут просто сидела, держа лист в неподвижных руках. Потом медленно опустила его на колени. В глазах стояла сухость, слёз не было. Было странное, щемящее чувство — будто ей показали старую, пожелтевшую фотографию, на которой она увидела незнакомца с знакомыми глазами.
Она смотрела в стену, а перед её внутренним взором проносились обрывочные картины. Максим, который всегда проверял, закрыта ли дверь на два оборота. Максим, который панически не любил брать в долг, даже символический, у друзей. Максим, который впадал в мрачное, недельное молчание, если на работе случались финансовые задержки. Она всегда списывала это на характер, на усталость. А это был… страх. Тот самый, первобытный, детский страх мальчика, который видел, как рушится его мир.
«Он боится повторить путь отца». И он выбрал путь, прямо противоположный. Не спиться от бессилия, а вознестись на деньгах. Любой ценой. Даже ценой её, их семьи, их мечты.
И тут в голове щёлкнуло. «Золотая жила» Сергея. Это же и есть та самая «гора денег», та «стена». Максим не просто увлёкся другой женщиной. Он продал душу за иллюзию безопасности. Сергей лишь подсунул ему «дело», которое выглядело как самый быстрый способ построить эту стену. Она взяла в руки потрёпанную тетрадь. Не открывая, провела ладонью по шершавой обложке. В этой тетради — боль женщины, которая прошла через всё это. Боль, которую та молча носила в себе годы, чтобы не сломать сына. Ольга встала и подошла к окну. Закат разливал по небу густые, багровые краски. Ранее чувство предательства не исчезло, но к нему добавилось что-то новое — невероятная, давящая жалость. И понимание, что её борьба — не с другой женщиной, не с жадностью мужа. Её борьба — с призраком его отца, с тенью того самого стыда, который она никогда не видела, но который управлял её жизнью двадцать лет.
«Приезжай, поговорим». Она повторила про себя эти слова. Да. Нужно ехать. Не за тем, чтобы жаловаться. А за тем, чтобы наконец понять. Понять, с чем именно она имеет дело. И можно ли вообще что-то спасти, или страх уже съел того человека, которого она любила, без остатка. Она повернулась и стала собирать небольшую сумку в дорогу. Действие, любое действие, было сейчас лучше, чем эта парализующая тишина.
Поездку к свекрови пришлось отложить. На следующее утро, когда Ольга уже мысленно составляла список, что взять с собой в деревню, в квартире у подруги раздался резкий, настойчивый звонок в домофон. Катя выглянула в глазок и, не говоря ни слова, нажала кнопку открытия. Через минуту в дверях стояла их дочь. Катя. Сумка через плечо, лицо осунувшееся, потемневшее за время практики, но глаза — ясные, острые, взрослые. Смотрела она не на подругу матери, а прямо на Ольгу, вышедшую в прихожую.
— Мам, — сказала она просто, отчеканивая слово.
—Кать… ты как? Ты почему не предупредила? — растерялась Ольга, внутренне сжимаясь от предстоящего разговора.
—Потому что знала, что ты начнёшь отговаривать. Или врать, что всё в порядке.
Катя сняла куртку, аккуратно повесила. Движения были спокойными, выверенными, без суеты. Она прошла в комнату, села на стул, поставив сумку у ног. Ольга и её подруг Катя молча переглянулись, и подруга тут же ретировалась на кухню, оставив их наедине.
— Я всё знаю, — начала Катя без предисловий. Её голос был ровным, почти без эмоций, и от этого становилось жутко.
—Что именно ты знаешь? — тихо спросила Ольга, опускаясь на край кровати.
—Что вы с папой разъехались. Что была жуткая ссора. Что он сказал тебе… собирать вещи. — Катя произнесла это как констатацию факта, но в уголке её глаза дрогнула тонкая, болезненная складочка. — Одногруппница видела, как ты с чемоданом в метро ехала. Позвонила мне.
Ольга закрыла глаза. Вот и всё. Тайное стало явным.
—Катюш, я не хотела тебя тревожить… думала, как-то…
—Мама, прекрати, — мягко, но твёрдо перебила её дочь. — Я не ребёнок. Мне почти восемнадцать. И я хочу понять. Папа… он что, правда нашёл другую?
Вот он, главный вопрос, который Ольга боялась услышать. Тот, на который у неё, казалось, был железный ответ — чек, духи, записка. Но сейчас, под пристальным, взрослым взглядом дочери, эти доказательства вдруг показались бумажными, ненадёжными.
— Я думаю, что да, — выдохнула Ольга. — Я нашла в его кармане чек на серьги. И… записку.
—С сердечком? — уточнила Катя.
Ольга вздрогнула,глаза её расширились.
—Откуда ты…
—Потому что это я нарисовала это сердечко, — сказала Катя, и в её голосе впервые прорвалась горькая нота. — Лет восемь назад. В его старом рабочем блокноте, на первой странице. Он тогда похвалил мой рисунок и сказал, что будет хранить как талисман. Видимо, и хранил. А чек… — она потянулась к своей сумке, достала из внутреннего кармана телефон, несколько секунд что-то искала. — Вот.
Она протянула телефон матери. На экране была фотография. Катя и Максим в кафе, перед ними два коктейля. Максим обнимал дочь за плечи, оба улыбались. На столе рядом лежал тот самый чек, его уголок попал в кадр. Сверху была дата. Тот самый день, когда Ольга нашла чек в кармане.
—Это был сюрприз для тебя, — тихо сказала Катя. — На вашу годовщину, которая через неделю должна была быть. Он позвал меня «на разведку», советовался. Хотел подарить серьги, но боялся, что не угадает с дизайном. Мы их вместе выбирали. Он переживал, ты бы знала как. Говорил: «Твоя мама всю жизнь скромные серьги носила, пора уже королевские». Я и сфотографировала тогда, для памяти.
Ольга смотрела на фото, и мир вокруг начал медленно, с тихим скрежетом, поворачиваться другой стороной. Серьги были для неё. Записка — детский рисунок дочери. Никакой другой женщины не было. Точнее, была, но не в том смысле. Сладкие духи в машине… она вспомнила — как раз в тот день он возил свою новую заместительницу, немолодую уже женщину, на объект по служебной необходимости. Всё. Всё рассыпалось, как карточный домик. Но на месте обрушенной версии предательства не возникло облегчения. Возникла новая, куда более чёрная и непонятная пустота.
— Но тогда… зачем? — прошептала Ольга, отдавая телефон. — Зачем было всё это? Крики, скандал, «собирай вещи»… Если не она…
—Потому что это не про женщину, мама, — Катя отложила телефон, сложила руки на коленях. Её лицо было серьёзным и печальным. — Это про другое. Папа… он тебе изменял. Но не с женщиной. Он изменял тебе с деньгами. Вернее, со страхом перед ними. И с теми, кто этот страх использует.
Катя сделала паузу, собираясь с мыслями.
—Я видела его в прошлом месяце, когда приезжала на выходные. Ты была у стоматолога. Он сидел в машине недалеко от дома, разговаривал с каким-то мужчиной в дорогом пальто. Не с Сергеем дядей. С другим. У них в руках была папка, и они что-то живо обсуждали, рассматривая бумаги. Мне стало любопытно, я подошла под видом, что забыла ключ. Папа так вздрогнул, так быстро схватил и закрыл папку… Я даже название мельком увидела на листе. «Проект «Лесное озеро»». Это же тот самый участок, который вы смотрели?
Ольгу будто ударили обухом. «Лесное озеро». Их мечта. Их разговоры за кухонным столом.
—Что ещё? — еле выговорила она.
—Они о чём-то спорили. Тот мужчина говорил: «Цена окончательная, ниже рынка на тридцать процентов, это же даром». А папа что-то бормотал про «риск» и «надо переоформить». А потом этот мужчина сказал так, громко и чётко: «Максим, ты или в деле, или нет. Половина уже ушла на согласование. Твоя семья не должна ничего знать, пока всё не чисто».
Слова «переоформить», «не должна ничего знать» прозвучали как эхо того телефонного разговора, который она подслушала в роковой вечер. Всё сложилось в чудовищную, отвратительную картину. Он не покупал их мечту. Он тайком готовился её… продать? Переоформить? За бесценок? Зачем? Ради какой-то «золотой жилы» Сергея?
Ольга встала, подошла к окну. Ей нужно было опереться о что-то устойчивое. За окном был обычный двор, дети катались на качелях. А в её голове рушилось всё.
—Он продаёт нашу мечту, — сказала она вслух, и это прозвучало как приговор. — Он не откладывал на неё. Он планировал избавиться от неё. Чтобы получить какие-то грязные деньги. Быстро. Тайно.
—Похоже на то, — тихо отозвалась Катя. — И чтобы ты не мешала, не задавала вопросов… тебя нужно было убрать. Вывести из игры. Вот он и вывел. Грубо, жестоко. Потому что, когда человек продаёт совесть, ему уже не до тонкостей.
Ольга обернулась к дочери. В её глазах стояли слёзы, но это были слёзы не обиды, а какого-то другого, более страшного чувства — горького прозрения.
—И получается… мне было легче поверить в другую женщину, — прошептала она. — Потому что это хоть как-то укладывается в голове. А в это… не укладывается. Как можно продать будущее своей семьи? Место, где могла бы расти внучка? Твоё наследство?
—Когда человек напуган, он готов на всё, — сказала Катя, повторяя, сама того не зная, мысли бабушки Анны. — Страх — плохой советчик. Он заставляет видеть врагов в тех, кто тебя любит. А друзей — в тех, кто тебя использует. Папа, кажется, очень испугался. Настолько, что перестал отличать одно от другого.
Ольга подошла, обняла дочь, прижалась к её колючей, короткой стрижке. Катя обняла её в ответ крепко, по-взрослому.
—Что будем делать? — спросила дочь у неё в плечо.
—Сначала я должна всё понять до конца, — ответила Ольга, и в её голосе появилась твёрдость, которой не было с самого начала этой истории. — Понять, что за «дело» такое. Кто этот человек. И какую сделку он заключил с моим мужем. Потому что, — она отстранилась, посмотрела Кате прямо в глаза, — оказалось, что гораздо больнее не тогда, когда тебя предаёт сердце любимого. А когда его предаёт его собственный разум, сошедший с пути. И теперь мне нужно узнать, куда именно этот путь ведёт. И можно ли ещё с него свернуть.
Решение пришло само, тихо и неумолимо, как нарастающая головная боль. После разговора с Катей Ольга не могла думать ни о чём другом. Призрак «другой женщины» развеялся, оставив после себя гораздо более плотную и уродливую тень — тень сделки. Сделки с их общей мечтой.
Она знала, что Максим в это время на работе. Его строгий график, который раньше раздражал своей предсказуемостью, теперь был её союзником. Ровно в два часа дня она стояла у двери своей — теперь уже бывшей — квартиры. Сердце колотилось где-то в горле, руки были ледяными, но внутри горел холодный, ясный огонь. Она должна была знать.
Ключ повернулся в замке с привычным, но теперь чужим скрипом. В квартире пахло пылью, застоявшимся воздухом и… одиночеством. Всё было на своих местах, но казалось, будто жизнь отсюда ушла. Осколков кружки на кухонном полу не было — он, видимо, подмел. Этот мелкий, практичный жест почему-то кольнул сильнее любой мысли о беспорядке.
Ольга не стала разуваться. Она прошла прямо в кабинет, вернее, в маленькую комнатку, служившую Максиму и рабочим уголком, и кладовкой для старых вещей. На старом, массивном деревянном столе стоял его компьютер. Моноблок, купленный лет пять назад для расчётов смет. Он ненавидел ноутбуки, говорил, что в них «всё хлипкое».
Она нажала кнопку включения. Железо загудело, замигал синий светодиод. На экране возник логотип системы, потом привычный запрос на ввод пароля. Ольга замерла. Пароль. Она никогда не интересовалась его рабочими делами, не лезла в компьютер. У них были свои, личные пароли от почты и соцсетей, и они их не пересекались.
Она попробовала дату рождения дочери — доступ запрещён. Свой день рождения — та же история. Комбинацию из их имён — ошибка. Оставалась последняя попытка, прежде чем система могла заблокироваться. Ольга закрыла глаза, и в памяти само всплыло число. Двадцать восьмое мая. День их свадьбы. День, когда он, ещё молодой и худощавый, в неудобном пиджаке, дрожащей рукой надел ей на палец простое золотое кольцо.
Она ввела цифры: 28052003. Нажала «Ввод».
Экран плавно сменился, открыв рабочий стол. Горькая ирония сжала ей горло. Он использовал этот день как шифр. Хранил в памяти компьютера, защищённого паролем-воспоминанием, какую-то тайну, которая разбивала всё, что было построено за эти двадцать лет.
На рабочем столе был привычный беспорядок: значки программ, несколько папок с названиями «Чертежи_2023», «Сметы_Склад». Ничего подозрительного. Ольга открыла проводник, начала просматривать диски. Локальный диск D был почти пуст. Диск E — архив с фотографиями. Она открыла папку «Мои документы». Среди подборок счетов и квитанций её взгляд упал на папку с неприметным названием «Дача_старая». Кликнула по ней. Внутри было несколько фотографий того самого участка у озера, сделанных прошлым летом. Ничего особенного.
Но что-то не давало покоя. Сергей говорил о «деле». Катя видела папку с документами. Где-то здесь должно было быть что-то ещё. Ольга вспомнила, как однажды, много лет назад, Максим показывал ей, как скрыть папку, чтобы «ненароком не удалили дети». Простое действие: свойства папки — атрибуты — скрытый.
Она включила отображение скрытых папок. На диске C, в глубине дерева папок пользователя, появилась новая, полупрозрачная иконка. Без названия. Просто пустая иконка папки. Ольга дважды щёлкнула по ней.
Папка открылась. Внутри был один-единственный файл в формате документа. Название: «Договор_КП_Лесное_озеро_черновик».
Ольга щёлкнула по файлу. Программа для просмотра документов открылась не сразу, будто нехотя. И вот он, текст, возник перед её глазами.
«ДОГОВОР КУПЛИ-ПРОДАЖИ ЗЕМЕЛЬНОГО УЧАСТКА»
Она пробежала глазами вниз, выхватывая ключевые строчки.
«Кадастровый номер…»— совпадал с номером их участка мечты.
«Продавец…»— указаны были данные владельца, пожилого мужчины, у которого они с Максимом год вели переговоры.
А вот строка «Покупатель» заставила её кровь остановиться. Это было не имя Максима. И не их общее имя. Это было название: «Общество с ограниченной ответственностью «СтройФорпост». Юридический адрес…» — адрес был похож на типовой, «массовый».
Ольга, работавшая бухгалтером, сразу поняла. Фирма-однодневка. Или близко к тому. Созданная для одной операции. Такие фирмы не строят дома. Они перепродают. Или используют для «серых» схем.
Она лихорадочно прокрутила документ дальше, к самой важной цифре — цене. И когда увидела её, у неё перехватило дыхание. Сумма была в три раза ниже той, которую они обсуждали с хозяином, ниже даже среднерыночной на тот район. Это была не покупка. Это была почти что кража.
И, наконец, дата. Дата предполагаемого подписания договора была назначена ровно через неделю. Как раз после их с Максимом «юбилея». После того, как он должен был подарить ей те самые серьги. Будто он хотел подсластить пилюлю. Или просто стыдился.
Ольга откинулась на спинку старого офисного кресла. Оно скрипнуло жалобно. В ушах стоял звон. Всё сошлось. Телефонный разговор: «Перевел… договор… никто не должен знать». Слова Кати: «Переоформить… цена ниже рынка… твоя семья не должна знать». Пафос Сергея: «Золотая жила… правильное распределение ресурсов».
Пазл сложился в чудовищную картину. Максим не копил на их дачу. Он вёл тайные переговоры о продаже этого участка третьим лицам. По бросовой цене. Видимо, эта разница между реальной стоимостью и суммой в договоре и была той самой «золотой жилой» для него и его партнёров. Откат. Или способ вывести деньги. Или и то, и другое.
Он собирался продать не просто землю. Он собирался продать двадцать лет их общих надежд, разговоров за кухонным столом, планов на будущее, где внуки будут бегать по соснам. Продать за гроши. И превратить их мечту в грязную, пахнущую машинным маслом и ложью сделку.
Ольга медленно встала. Ноги были ватными. Она подошла к окну, упёрлась лбом в прохладное стекло. За окном был обычный городской пейзаж, но она его не видела. Перед её внутренним взором стоял тот участок. Сосны, склонившиеся к воде. Место, где они хотели построить дом не для показухи, а для жизни. Для тишины. Для себя.
«Он не хотел строить нашу дачу, — прошептала она в стекло, и оно запотело от её дыхания. — Он хотел продать нашу мечту. По цене металлолома. И в придачу — нашу совесть».
И самое страшное было то, что он сделал бы это. Если бы не её упрямство, не эта ссора, не её уход. Он бы тихо, втайне, подписал бумаги. А потом, возможно, солгал бы, что хозяин передумал, что нашёл другого покупателя. Или просто промолчал, а деньги положил бы в тот самый тайный фонд, стену против страха.
Теперь она знала. Знала всё. Но это знание не принесло облегчения. Оно принесло тяжёлый, каменный ком на дно души. Что делать с этой правдой? Куда идти? Кричать? Обвинять? Или… действовать? Она вынула флеш-карту из своей сумки — ту самую, на которой хранила резервные копии своих бухгалтерских отчётов. Скопировала на неё этот чёртов договор. Выключила компьютер, стёрла следы своего присутствия. Уходя, она в последний раз обвела взглядом квартиру. Теперь это было не её жилище, а место преступления. Место, где была убита её вера. Теперь у неё на руках было оружие — правда. И ей предстояло решить, как им воспользоваться.
На следующий день, едва начало светать, Ольга уже сидела в электричке, уходящей за город. На коленях у неё лежала распечатка того самого договора, сложенная вчетверо. Она смотрела в окно, где за стеклом мелькали дачи, ещё сонные в утренней дымке, и думала о том, как всё это — заборы, сарайчики, дымки из труб — кому-то казалось счастьем, а кому-то — разменной монетой.
Она не позвонила, не предупредила. Инстинкт подсказывал, что он может быть там. В том самом месте. В месте, которое из мечты превратилось в предмет торга.
Дорогу к участку она помнила наизусть. Сойти на платформе «47-й километр», пройти по просёлку мимо старого покосившегося сарая, свернуть на тропинку меж сосен. Воздух здесь и вправду был другим — густым, пахшим хвоей и влажной землёй. Раньше этот запах волновал её, сулил покой. Теперь он казался горьким.
Она вышла на поляну. И замерла.
На краю участка, у самого начала, отмеченного старыми, полуразвалившимися столбами, стоял Максим. Спиной к ней. Он не двигался, просто смотрел перед собой на пустое пространство, поросшее бурьяном и молодым иван-чаем. Его фигура в знакомом потрёпанном ветровке казалась странно ссутулившейся, будто под невидимой тяжестью. Около его ног валялось несколько окурков.
Ольга сделала шаг. Хрустнула ветка. Максим резко обернулся. Увидев её, он не удивился. Не рассердился. На его лице было то, чего она никогда раньше не видела, — полная, беззащитная усталость и пустота.
— Я знала, что ты здесь, — тихо сказала Ольга, останавливаясь в десяти шагах от него.
—И я знал, что ты приедешь, — голос его был хриплым, простуженным. — Рано или поздно. Кошки-мышки закончились?
Он не пытался быть грубым. Это была констатация. Ольга вынула из сумки бумагу, развернула её.
— Это твоя «золотая жила», Максим? — она не стала подходить ближе, просто протянула лист в его сторону. — Наша мечта, превращённая в отмычку для грязных денег?
Максим взглянул на распечатку, и по его лицу пробежала судорога. Он не стал отрицать, не стал вырывать лист. Он медленно опустился на корточки, уронив голову на руки.
— Ты не понимаешь… — прошептал он так тихо, что она еле расслышала.
—Объясни! — её голос прозвучал резко, сорвавшимся, вырвав наружу всю накопленную боль. — Объясни, как можно продать будущее своей дочери? Продать место, где мы хотели встречать старость? Объясни, что за деньги могут быть дороже этого?
Он поднял на неё лицо. В его глазах стояла муть отчаяния.
—Это не деньги, Оль! Это выход! Понимаешь? Выход из капкана! — он вскочил, начал метаться по небольшому пятачку перед ней, сжав кулаки. — Меня там, на работе, прижали. Сергей… он не друг, я уже понял, что не друг. Он паук. Мне намекнули, что или я участвую в их схемах, или моего отдела не станет. А мне пятьдесят два! Куда я? Кем? Начинать с нуля? Я не могу, я не выдержу!
Он остановился, тяжело дыша.
—А тут — этот участок. Старик-хозяин болен, торопится продать, готов уступить. Сергей нашёл фирму-прокладку. Мы покупаем тут по низкой цене, а через месяц перепродаём втридорога застройщику, которому нужен этот кусок берега. Разницу делим. У меня — сразу огромная сумма. Подушка! Такая, чтобы можно было послать всех на… чтобы больше никогда не бояться!
—Бояться чего? — вскрикнула Ольга. — Голода? Мы никогда не голодали! Мы жили! Небогато, но жили!
—Не голода! — заорал он в ответ, и в его крике вырвалась вся накопленная годами горечь. — Стыда! Понимаешь? Я боюсь стыда! Боюсь повторить путь отца! Боюсь однажды прийти домой и сказать: «Всё, меня сократили. Кончилось». И видеть в твоих глазах… не упрёк, нет. Понимание. Жалость. Этого я боюсь больше всего! Лучше уж я буду подлецом в твоих глазах, чем жалким неудачником!
Ольга слушала, и слова свекрови из письма оживали, обретали плоть и кровь. «Он боится повторить путь отца». Он не строил стену от неё. Он строил её от призрака собственного детства.
— И чтобы не чувствовать этого стыда, ты готов был ощущать другой? — спросила она уже без крика, с ледяной горечью. — Стыд передо мной? Перед дочерью? Стыд от того, что обманул, подставил, продал? Ты думал, горы денег этот стыд заткнут? Они его только умножат в тысячу раз!
— Я уже всё понял! — вдруг простонал он, снова опускаясь на землю. — Я понял, когда ты ушла. Когда в квартире воцарилась эта… мёртвая тишина. Я понял, что продаю не участок. Я продаю воздух, которым дышал все эти годы. Продаю твой взгляд, который меня не осуждал, даже когда я был неправ. Я запутался, Оль. Сергей говорил: «Все так делают». А я так не хотел! Но я испугался…
Он замолчал, склонив голову. Ольга подошла ближе. Теперь она смотрела на него сверху, на его поседевший затылок, на согнутую спину. И жалость, острая и невыносимая, смешалась с оставшейся болью.
— А знаешь, что самое смешное? — сказала она. — Я уже была у твоей матери. Она всё знала. Про отца. Про твой страх. И знаешь, что она сделала?
Максим медленно поднял голову.
—Она не стала меня отговаривать. Не стала плакать. Она взяла и позвонила своему старому знакомому. Тому самому, Николаю Петровичу, чью жизнь когда-то спас твой отец, вытащив из полыньи на той самой зимней рыбалке. Тот самый Николай Петрович, который теперь занимает высокий пост в комитете по строительству и землепользованию.
Максим побледнел.
—Ты что наделала? — прошептал он в ужасе.
—Ничего. Это сделала она. Рассказала ему всё. Как её сына, честного работягу, втягивают в аферу с землёй. Попросила не наказывать, а помочь образумиться. Николай Петрович, как я понимаю, человек действия. Он уже проверил фирму «СтройФорпост». И, кажется, у Сергея и его друзей сейчас большие проблемы. Очень большие. Их «золотая жила», — она сделала паузу, глядя прямо в его глаза, — только что обрушилась им на голову.
Максим замер. Сначала на его лице отразился животный страх — страх разоблачения, краха. Потом страх сменился изумлением. А потом… потом по нему поползло медленное, мучительное понимание. Понимание того, что его мать, тихая, молчаливая старуха из деревни, оказалась мудрее и сильнее всех его хитросплетений. Что честное слово его отца, данное много лет назад, оказалось крепче любых договоров. И что сеть, в которую он попал, разрубили не деньги, а простая человеческая благодарность и память.
— Значит… всё кончено? — глухо спросил он.
—Для Сергея и его «дела» — да, — кивнула Ольга. — А для тебя… сейчас решается.
Она повернулась и сделала несколько шагов по тропинке, назад, к лесу. Потом остановилась, не оборачиваясь.
— Ты крикнул, чтобы я жила под забором. А сам оказался у забора своей совести. Ты за ним, а я — с этой стороны. — Она обернулась, и её взгляд был чистым и безжалостным. — Выбирай. Перелезть через него к нам, оставаясь бедным, но чистым. Или остаться там навсегда. Но один.
Она повернулась и пошла. Твёрдыми, решительными шагами. Сосны пропускали её сквозь себя, тропинка мягко пружинила под ногами.
Сзади было тихо. Тишина после бури, после скандала, после страшной правды — самая оглушительная тишина на свете. В ней было слышно, как рушится одна жизнь. Или, возможно, как начинается долгий и мучительный путь к спасению другой.
Ольга не оглядывалась. Она шла к электричке, к городу, к дочери, в свою новую, непонятную ещё жизнь. Она несла с собой груз боли, предательства и… странной, щемящей надежды. Потому что впервые за много дней она поступила не как жертва, а как человек, расставивший точки над i. Дальше был его выбор. Его и только его.
А позади, на пустом участке у лесного озера, мужчина сидел на корточках у старых столбов, глядя в землю, и тишина вокруг него гудела, как натянутая струна, готовая или лопнуть, или зазвучать.