Первое, что Алина запомнила о свекрови, был не голос и не лицо, а запах. Смешение дешевого одеколона, валокордина и старого шерстяного пледа, в который та всегда куталась по самую шею. Этот запах прочно впитался в стены их небольшой двухкомнатной «двушки» с того самого дня, как Тамара Петровна переехала к ним «временно, пока не оклемается».
«Временно» затянулось уже на год.
Квартира, купленная по ипотеке с видом на унылый двор и детский сад, изначально казалась Алине стартовой площадкой: поживут пару лет, поднакопят, улучшат условия, может, даже заведут ребенка. Но место у обеденного стола для будущего малыша заняла хрупкая фигурка свекрови. На столе теперь всегда стояла таблетница, тонометр и кружка с отваром пустырника.
— Алин, доченька, ты не могла бы мне еще чаю заварить? Горяченького... а то сердце что-то шалит, — жалобно тянула Тамара Петровна, не отрывая взгляда от телевизора.
Телевизор работал с утра до ночи. Звук был выкручен почти на максимум. Ведущие кричали из экрана, в квартире стоял постоянный фон чужих голосов. Алина первое время бесилась, пыталась делать потише, но в ответ слышала одно и то же:
— Я плохо слышу, девочка. Совсем плохо. Врачи сказали — возрастное. Ты не серчай, если что не так услышу.
Пришлось смириться. Или сделать вид, что смирилась.
С каждым месяцем Алина все чаще ловила себя на том, что мечтает просто о тишине. Не о море, не о путешествиях, не о новой машине — о банальной, физической тишине, когда можно закрыть глаза и ничего не слышать. Но стоило ей подумать об этом, как начинало грызть чувство вины: «Ну как ты можешь злиться на больную старую женщину? Это же мама твоего мужа».
Игорь же, напротив, расцветал в роли заботливого сына. Он бегал по поликлиникам, выстаивал очереди, записывал маму к кардиологу, неврологу, лору. Приносил ей новые таблетки, следил за давлением. По вечерам садился к ней на краешек дивана, держал за руку и спрашивал:
— Мам, как ты себя чувствуешь? Может, врачей сменим? Может, в платную клинику тебя свозить?
— Да что ты, сыночек, какие деньги... — отмахивалась Тамара Петровна, но глаза у нее при этом блестели удовлетворением. — Мне бы лишь бы рядом с тобой... Алина хорошая девочка, но ты же знаешь, чужая все равно...
Алина пару раз слышала конец таких разговоров, когда случайно заходила в комнату, и каждый раз Игорь смущенно замолкал, переводил тему. Она делала вид, что не замечает. Не хотелось быть «той самой злой невесткой», которая ревнует мужа к его матери.
Но странности начали появляться почти сразу.
Первый эпизод она тогда списала на совпадение. Они с Игорем лежали в своей комнате, за закрытой дверью, и шепотом обсуждали, что у Алины на работе наметилась премия. Шепотом — потому что за год с лишним жизни со свекровью выработалась привычка: все личное, сокровенное, любые их размышления о будущем произносить тише, почти на дыхании.
— Слушай, — улыбалась Алина, уткнувшись в его плечо, — если все сложится, хватит и на нормальный холодильник, и, может быть, хоть на недельку к морю махнем. Я так устала от этого города...
— Холодильник важнее, — вздохнул Игорь. — Но посмотрим. Я за.
Наутро, когда Алина резала хлеб на кухне, Тамара Петровна, сидящая в кресле, вдруг тяжело вздохнула:
— Вот раньше как было хорошо... Холодильник у нас, помнишь, Игорь, ЗИЛ старенький, но родной. А сейчас все новое, модное... И цены — загрызут. А у меня тонометр вот совсем помирает... Но ничего, я уж как-нибудь доживу с этим...
Игорь, как по команде, вскинулся:
— Мам, да что ты молчала? Купим тебе новый тонометр! А холодильник — потом как-нибудь.
Алина застыла с ножом в руке. Премию она еще не получила. Про новую технику знали только они двое. Про тонометр вчера не было ни слова. Сердце неприятно кольнуло, но она отогнала мысль: «Ну мало ли, может, это просто совпало. Подслушать она не могла, у нее же слух...»
Слух был отдельной больной темой. Чтобы поговорить с Тамарой Петровной, приходилось стоять к ней почти в упор и говорить громко, четко, буквально выкрикивая каждое слово. И даже так она часто переспрашивала, склоняя к ним ухо.
— Что-что? Я не расслышала, доченька... ты так шепчешь...
«Шепчу? Я ору так, что соседи вздрагивают», — думала Алина, но вслух произносила:
— Ничего, Тамара Петровна, я потом расскажу.
С каждым месяцем у Алины накапливался багаж мелких, вроде бы ничем не примечательных, но странных эпизодов. Они с Игорем тихо спорили о том, не сменить ли квартиру, не продать ли эту и не взять ипотеку на что-то побольше. Обсуждали, как удобнее сделать, чтобы и маме было место, и у них с ребенком в будущем. Говорили в своей комнате, вечером, шепотом.
Утром у свекрови «случайно» случался приступ: давление зашкаливало, сердце колотилось, скорую вызывали дважды за месяц. И всякий раз, еле придя в себя, она едва слышно шептала:
— Только вы меня, дети, не перевозите никуда... Я в этих стенах с отцом твоим жизнь прожила... Я в другом месте не выживу...
После таких сцен у Игоря в глазах стояли слезы. О каких переездах могла идти речь? Алина молчала. Но в какой-то момент пазл внутри нее начал складываться в пугающе четкую картинку.
Последней каплей стала сцена с отпуском. Алина мечтала о море, как о спасении. Целый год без нормального отдыха, вечные night-дежурства, переработки. На работе дали возможность взять отпуск в удачное время, еще и с небольшой надбавкой к зарплате. Она принесла домой буклет из турагентства, села вечером с Игорем в их комнате и зашептала, возбужденно листая страницы:
— Смотри, Турция, но не самая дешевая, нормальный отель, море рядом. Нам как раз хватает, если немного подэкономим. Маме оставим денег, Светка обещала заглядывать, если что...
— А если с ней что-то случится? — мрачно спросил Игорь.
— То же может случиться и когда мы на работе, — тихо возразила Алина. — Мы же не можем всегда... совсем всегда...
Игорь ничего не ответил, только вздохнул. Они так и уснули, не приняв решения.
Наутро у Тамары Петровны была «самая сильная аритмия за последние годы », как торжественно заявил врач скорой. Она лежала бледная, с закрытыми глазами, едва шевеля губами:
— Вы... вы, наверное... уехать хотите... а я тут... умру одна... в пустой квартире... Никто и не узнает...
— Мам, да что ты такое говоришь-то! — воскликнул Игорь, хватая ее за руку. — Куда мы уедем, какой отпуск! Ты о чем вообще?!
Алина, стоявшая у окна, почувствовала, как у нее внутри что-то сжалось в тугой, колючий клубок. Она ни слова не говорила о Турции при свекрови. Ни единого. Разговор был только в их комнате. Тихо. За закрытой дверью.
Вечером, когда они с Игорем остались вдвоем на кухне, она осторожно сказала:
— Слушай... а ты не замечал, что... мама как-то странно... ну, слишком часто «угадывает», о чем мы говорим?
— В смысле? — нахмурился он.
— Ну вот про переезд, про отпуск, про мои премии... Как будто она все знает заранее. Хотя не слышит ничего, как сама говорит.
Игорь резко отодвинул стул.
— Алина, ты что сейчас хочешь сказать? Что моя мать притворяется больной? Это уже слишком.
— Я не говорю, что она здоровая, — устало ответила Алина. — Но... мне кажется, она не такая глухая, как показывает. И не такая беспомощная. И иногда... очень удачно заболевает, когда ей что-то не нравится.
— Все, хватит, — отрезал Игорь. — Не хочу это слушать. У нее после отца чуть сердце не остановилось. Она еле-еле... А ты... Прости, но ты сейчас звучишь жестоко.
Алина замолчала. Доказывать бессмысленно. Любой ее аргумент будет воспринят, как атака на святую. Чтобы открыть Игорю глаза, мало было слов. Нужна была ситуация, в которой правда сама вылезет наружу, без комментариев и оценок.
И однажды, сидя ночью на кухне с чашкой остывшего чая, Алина поняла, что у нее есть только два пути: либо смириться, окончательно раствориться в этом вязком болоте из вечных болезней, запретов и упреков, либо рискнуть и устроить жестокий, но честный эксперимент.
Ее пальцы дрожали, когда она набирала номер Светы. Подругу она знала со школы: та всегда отличалась живым умом, актерскими талантами и полным отсутствием сантиментов к манипуляторам любого возраста.
— Свет, мне нужна твоя помощь, — тихо произнесла Алина в трубку. — Реально помощь. Будет небольшой спектакль... по телефону.
— Так, давай сначала, — потребовала Света, когда Алина примерно накидала ей в общих чертах суть проблемы. — Твоя свекровь, по-твоему, подслушивает, притворяясь глухой, верно?
— Я почти уверена, — выдохнула Алина. — Но доказать Игорю не могу никак. Все выглядит так, как будто это я придираюсь к старому больному человеку.
Света помолчала пару секунд, потом хмыкнула:
— Окей. Значит, нам надо сделать так, чтобы твоя «глухая» бабушка, услышав что-то очень для нее вкусное, сама вскочила и выдала себя. И желательно при свидетелях. Собственно, при одном свидетеле, но самом главном — при твоем муже.
— Да, — кивнула Алина, глядя на плитку. — Но она осторожная. Просто на крик не поведется... Ей нужен сильный стимул.
— Деньги, — без колебаний ответила Света. — Или что-то, что она сможет превратить в деньги. Вы ж у нее кость в горле, а сын — добыча. Ставлю сотню против пирожка, что деньги для нее — главный инструмент влияния. Значит, придумаем легенду с чем-то очень ценным. Семейная реликвия, украшение, выигрыш... И ты якобы прячешь это в квартире.
Алина почувствовала, как внутри все щелкнуло. Пазл стал еще яснее.
— У нас правда была брошка, — медленно сказала она. — От прабабушки. Но я ее в девятнадцать лет умудрилась потерять, когда на выпускной приколола. Мне тогда так всыпали, что я ее до сих пор вспоминаю.
— Тем лучше, — оживилась Света. — Скажем, что брошка нашлась. И не просто брошка, а целое состояние. Ты боишься хранить ее дома, но до сейфа еще не дошла. Вопрос: где спрятать?
Они с Светой еще минут двадцать обсуждали детали. Надо было все продумать так, чтобы для стороннего уха — особенно для уха свекрови — все звучало правдоподобно. И при этом, чтобы не было возможности выкрутиться: ни сказать, что неправильно услышала, ни свалить вину на кого-нибудь другого.
— Главное, не переиграть, — напоминала Света. — Говори так, будто ты и правда сейчас на грани истерики от счастья. Но без театра юного зрителя, ага?
— Поняла, — кивала Алина, сама не замечая, как ее голос тоже становится напряженным, как у актрисы перед важной премьерой.
День «спектакля» она выбрала будний. В такие дни Игорь приходил с работы уставший, но не настолько, чтобы сразу валиться спать. Свекровь же к вечеру, напротив, как будто оживала: дневные таблетки действовали, давление выравнивалось, и она садилась в свое кресло, пристроив рядом тарелку с печеньем.
Алина вернулась с работы пораньше, специально. Вечерняя программа «пусть-поговорят» уже гремела из гостиной, Тамара Петровна сидела в своей фирменной позе — плед по плечи, подушка под поясницей, лицо слегка скорбное, взгляд устремлен в телевизор.
— Мам, я на кухне, если что, — громко сказала Алина, снимая пальто.
— А? — свекровь чуть повернула голову. — Что ты сказала?
— Я на кухне! — почти крикнула Алина, хотя была уверена, что ее и так отлично слышат.
— А-а... — вздохнула та и снова уставилась в экран.
На кухне Алина несколько раз глубоко вдохнула, успокаивая дыхание. Руки все равно дрожали. Телефон казался тяжелым, как кирпич. Она включила громкую связь и положила его на стол так, чтобы звук разносился по всей маленькой квартире.
Света ответила почти сразу:
— Алло?
— Свет, — начала Алина обычным голосом, даже чуть тише, чем обычно. А потом, словно вспомнив что-то важное, сделала голос ярче, живее: — Ты сидишь? Сядь. Сейчас такое расскажу...
В гостиной чуть слышно щелкнул пульт: кто-то убавил звук телевизора. Алина этого не видела, но прекрасно представляла, как «глухая» свекровь вдруг обострила все свои органы чувств.
— Да ладно, пугала, — засмеялась Света. — Что случилось-то?
— Помнишь, я тебе сто раз ныла про ту старую брошку прабабушки? Которую я потеряла?
— Ну, еще бы, — живо отозвалась Света. — Ты ж ее до сих пор как страшный сон вспоминаешь.
— Так вот, — Алина намеренно сделала паузу, чтобы воздух в квартире словно застыл. — Я ее нашла.
Она сказала это громче, чем нужно было для телефонного разговора, словно на сцене. Из гостиной доносился уже не ор телевизора, а какой-то глухой фон: звук явно был сделан потише.
— Нашла? Где?! — Света, похоже, сама увлеклась.
— Да представляешь, перебирала сегодня старые коробки на антресолях, искала зимние перчатки, и пакет какой-то порванный выпал. Я в него заглянула — а там она. Вся, целая, даже камень не выпал...
Алина сама почти поверила в то, что говорит. Перед глазами даже возник тот самый выпускной, яркий зал, горячая майская ночь. И тем сильнее качнулось внутри, когда она мысленно вернулась в тесную кухню и к креслу в гостиной, откуда донесся легкий шорох: кто-то, не выдержав, чуть привстал.
— И это еще не все, — продолжила Алина, уже не скрывая дрожи в голосе. — Я тут же полезла в интернет, посмотрела похожие. Потом нашла старую бумажку от прабабушки — там написано, что это сапфир. Представляешь? Сапфир! Я скинула фотку знакомому оценщику. Света, он сказал, что это может стоить... от полутора до двух миллионов. Представляешь вообще?
Слово «миллионов» прозвучало особенно четко, даже в собственных ушах. В гостиной воцарилась полная тишина. Телевизор либо выключили, либо звук убрали до нуля.
— Ты издеваешься?! — почти закричала в трубку Света. — Два миллиона?! Алина, да ты в золоте спала и не знала!
— Вот именно, — вздохнула она, чуть понизив голос. — Игорю еще не говорила. Хочу сделать сюрприз. Мы же за эти деньги ипотеку почти закроем... и на ремонт останется... Может, даже на ЭКО решимся... — последнюю фразу она добавила, чтобы уж наверняка зацепить все материнские страхи и обвинения.
Света слегка запнулась на том конце провода, но быстро подыграла:
— Ну да, да, конечно... Так, и где ты это сокровище держать собираешься, пока не продашь?
— Вот в этом и проблема, — Алина начала расхаживать по кухне, делая вид, что совершенно увлечена разговором и не думает ни о чем другом. — В банк ячейку сразу не открыть, надо время, документы, оценка. Оценщик сказал, приедет на следующей неделе. А держать такую вещь дома страшно. Вдруг квартиру ограбят? Или... — она театрально понизила голос до заговорщического, — вдруг кто-нибудь случайно найдет.
Она сделала пару секунд паузы, позволяя фразе как следует «лечь» в пространство.
— Так спрячь где-нибудь получше, — подсказала Света. — Не в шкатулке же под носом.
— Я думала об этом, — снова повысила голос Алина. — Знаешь, где никто никогда не полезет? В старый Игорев пуховик, который он пять лет не носил. Синий такой, длинный. Он висит в шкафу в нашей спальне, за его костюмом, в самом углу. Там во внутреннем кармане подкладка надорвана, помнишь?
Света, конечно, не помнила, но послушно охнула:
— Ага, тот страшненький?
— Вот! — подхватила Алина. — Я сейчас положу брошку в маленький мешочек, засуну через дырку прямо в синтепон и зашью. Кто будет лезть в старый пуховик? Сама туда редко заглядываю. Гениально, правда?
— Ох, шпионка ты моя... — засмеялась в ответ Света. — Только нитки не ярко-красные возьми, а то найдут твой тайник и посмеются.
Алина тоже тихо рассмеялась. Смех прозвучал естественно, почти облегченно.
— Ладно, пойду прятать сокровища. Потом перезвоню, расскажу, как все прошло, — завершила она разговор.
Отключив телефон, она на секунду прислонилась к холодной кафельной стене. Ноги подкашивались. Некоторой частью сознания Алина понимала, что делает вещь жестокую, даже, может быть, некрасивую. Но другая часть, та, что месяцами жила в тисках, шептала: «Либо сейчас, либо никогда. Дальше будет только хуже».
Она зашла в спальню. Там стояла привычная полутьма: дневной свет почти не проникал в это узкое «пенальное» пространство. Открыв шкаф, Алина шумно повозилась с вешалками, специально громко цокая ими о штангу. Нашла тот самый старый пуховик, про который говорила — Игорь действительно его не носил уже кучу лет. Внутренний карман был цел, но она быстро подпорола подкладку маникюрными ножницами, сунула внутрь небольшой холщовый мешочек с парой крупный пуговиц — для веса — и несколькими металлическими шайбами, чтобы звенело. Затем несколько раз не особо аккуратно зашила дырку толстой ниткой.
Повернувшись к двери, она увидела в щелке между косяком и дверью знакомую тень. Тамара Петровна стояла в коридоре, опираясь на трость, и всматривалась в темноту комнаты.
— Алин? Ты? — протянула она, делая вид, что не уверена, кто там.
— Я, — ровно ответила та. — Пуховик Игорев перебираю. Зимние вещи смотреть пора.
— А-а, — протянула свекровь и, казалось, невинно добавила: — А что ты так громко с подружкой-то болтала? Я хоть и глухая, а все равно как будто шмели в голове от ваших криков...
— Извините, — с легкой улыбкой ответила Алина. — Больше не буду.
Они обменялись вежливыми улыбками. Но в этих улыбках не было тепла. У каждой была своя игра.
Вечером, когда пришел Игорь, Алина встретила его не уставшей, раздраженной женой, а почти девчонкой — с сияющими глазами и предложением, которое он никак не ожидал услышать:
— Слушай, а давай сегодня в кино сходим? Новый фильм вышел, ты же сам хотел, помнишь?
— В кино? — Игорь удивился так, будто она предложила слетать на Марс. — А мама?
— Мам? — Алина театрально всплеснула руками. — Мам, вы не против, если мы с Игорем в кино на пару часиков? Вас одну оставить, а?
Она подошла почти вплотную к креслу, склонилась к самому уху свекрови и прокричала отчетливо, по слогам:
— МЫ — В — КИ-НО! ВЫ — ОДНА — ПО-БЫ-ТЕ!
Тамара Петровна медленно повернула к ней лицо, в котором читалась уже привычная смесь кротости и легкого мученичества.
— Идите, конечно, деточки, — устало произнесла она. — Я ж не в тюрьме вас держу... Я полежу, телевизор посмотрю... Мне много не надо.
— Ужин на плите, таблетки по расписанию, все как всегда, — добавила Алина уже чуть мягче.
Они быстро оделись. Игорь, натягивая куртку, снова замялся:
— Может, не пойдем? Вдруг ей плохо станет?
— У нее все необходимые телефоны на тумбочке, — спокойно ответила Алина. — Скорая, твой, мой. Мы же не на другой конец света едем, а в кино на соседнюю улицу. И вообще, Игорь, тебе отдохнуть надо.
Он поколебался еще пару секунд, потом кивнул.
Дверь за ними закрылась. Они спустились на один пролет, и тут Алина неожиданно остановилась.
— Идем, — потянул ее Игорь к выходу. — Опоздаем.
— Не идем, — так же тихо, но твердо сказала она. — Мы подождем здесь. Минут десять-пятнадцать.
— Зачем? — нахмурился он.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Потому что сейчас ты увидишь то, что до сих пор не хотел замечать.
Первые минуты на лестничной клетке тянулись мучительно долго. На площадке было прохладно, чуть тянуло сквозняком от незакрытого подъездного окна. Где-то наверху хлопнули двери — кто-то из соседей вышел выносить мусор. Под ними раздавались глухие басы — на первом этаже подросток снова включил музыку.
Игорь старался не смотреть на жену, но несколько раз не выдерживал, бросал на нее короткие, раздраженные взгляды.
— Если это очередная твоя попытка... — начал он.
Но договорить не успел. Сверху, совсем рядом — от их двери — отчетливо послышался тихий щелчок замка. Не тот громкий, когда закрывают входную дверь, уходя, а короткий, внутренний, их дополнительной щеколды, которую Тамара Петровна обычно не трогала.
Алина чуть приподняла бровь, глядя на Игоря: «Слышишь?» Тот побледнел.
Из-за двери донеслись шаги. Не было характерного для свекрови шарканья тапочками, не было тяжкого вздоха при каждом шаге. Это были быстрые, уверенные, почти пружинистые шаги человека, которому точно не больше сорока пяти.
— Это... может быть, ты забыла телефон? — неуверенно предположил Игорь, хотя оба понимали, что звук шел из глубины квартиры.
Послышался скрип двери их спальни. Потом — лязг вешалок, отодвигаемых в сторону. Шорох одежды, короткое ругательство, приглушенное, но отчетливое. Затем — характерный звук рвущейся ткани.
Игорь попытался сделать шаг к лестнице, но Алина сжала его руку.
— Подожди, — прошептала она. — Еще немного.
Прошла еще минута. Потом другая. Сверху донесся какой-то возмущенный всхлип — словно человек, который что-то не находит там, где рассчитывал. За этим последовала целая череда негромких, но эмоциональных «ну где же!» и «да где ж ты тут, зараза!». Голос был до боли знакомый — голос его мамы. Без надсадной хрипоты, без старческой слабости.
Алина молча достала из сумки ключи. Их пальцы с Игорем на секунду соприкоснулись — его рука была ледяной. Она, стараясь не издавать ни малейшего звука, вставила ключ в замок, повернула. Дверь открылась послушно, без скрипа. Они вошли в прихожую, как в чужую квартиру.
Из их спальни доносилось тяжелое дыхание и отчаянное шуршание ткани. Алина первой подошла к двери и замерла в проеме, Игорь встал рядом.
Картина была почти театральной.
На полу, перед распахнутым настежь шкафом, на коленях стояла Тамара Петровна. Ни пледа, ни трости, ни мученического выражения лица. Волосы, обычно аккуратно уложенные, были чуть растрепаны, щеки порозовели от напряжения. Перед ней лежал тот самый синий пуховик. Разорванный. Внутренний карман вывернут, подкладка вспорота еще сильнее, чем сделала Алина. На коленях у свекрови валялись остатки ниток и лоскутки.
— Где... где они... — бормотала она, лихорадочно шаря пальцами в синтепоне. — Должны быть! Она ж сказала... внутрь зашила...
На секунду Алина поймала себя на мысли, что если бы это не была ее собственная жизнь, она бы подумала, что смотрит какую-то черную комедию.
— Мам, — сказал Игорь.
Одно короткое слово прозвучало громче, чем любой крик. Тамара Петровна вздрогнула, как от удара током. Медленно повернула голову. Увидела их.
Лицо ее исказилось. Сначала — шоком. Потом — страхом. Потом — чем-то вроде ненависти, перемешанной с обидой. В глазах, еще секунду назад горевших азартом поиска, вспыхнули слезы.
— Игорюша... — прохрипела она, судорожно хватаясь за край шкафа, чтобы подняться. — Сыночек... Я... я тут просто...
— Просто наводили порядок в карманах? — тихо спросила Алина, переступая порог комнаты. Голос ее был удивительно спокоен, почти холоден. — Или искали семейную реликвию за два миллиона?
Свекровь побледнела. На мгновение показалось, что сердце и правда у нее остановится. Но через секунду в ней что-то щелкнуло, и она попыталась надеть свою привычную маску.
— Я... я услышала, что ты что-то про брошку говорила, — жалобно протянула она. — Ты ж сама громко кричала, Алин. Я и подумала... вдруг это наша... прадедова... Ты ж ее потеряла в свое время. А это ведь наша семейная, родовая вещь, а ты... Ты же могла продать ее втихую! Как же так?!
— Странно, — медленно произнесла Алина. — Врачи говорили, что вы почти ничего не слышите. Но как только речь заходит о брошках, миллионах и наших разговорах в другой комнате — вы слышите все до последнего слова. И фильм в это время почему-то перестал орать на весь дом.
Игорь стоял молча. На его лице сменялось сразу несколько выражений: от неверия к осознанию, от осознания к боли, от боли к ярости. Он смотрел на мать так, словно впервые увидел ее настоящую.
— Мам, — уже гораздо жестче сказал он. — Ответь только на один вопрос. Ты слышала наш вчерашний разговор про отпуск?
— Я... — она замялась. Глаза забегали. — Ну... я не всё разобрала... Вы же шепчетесь там... как заговорщики...
— Но смысл поняли, — спокойно подсказала Алина. — Море, отпуск, Турция. Пускай не все слова, но главное уловили. И утром у вас случилась аритмия, да?
— У меня и так сердце больное! — вспыхнула свекровь. — Мне много и не надо, чтобы... чтоб приступ начался!
— А разговоры о переезде? — не отступал Игорь. — Тоже случайно совпало, да? Как только мы начинаем обсуждать что-то, что вам не по душе, у вас то давление, то сердце, то «я в этих стенах умру»... Мам, ты думаешь, я идиот?
Последние слова дались ему тяжело. Надломленным голосом, сорвавшимся на хрип. Алина машинально потянулась к нему, но он чуть отстранился, не сводя глаз с матери.
У Тамары Петровны затряслись губы.
— Я... я же для тебя старалась! — вдруг выкрикнула она. — Для тебя, дурак неблагодарный! Ты ж не знаешь женщин! Они все сначала добрые, ласковые, а потом... потом мужика под каблук, и все, мать вон! Я ж видела, как эта... — она ткнула пальцем в сторону Алины, — как она тебя крутит! Все ей мало! И квартира ей мала, и отпуск ей подавай! А ты где? Ты подумал, как мне там, на югах ваших, в самолете этом, в чужой кровати умирать? Я в этих стенах с твоим отцом жизнь прожила! Он мне перед смертью сказал: «Смотри за пацаном, не давай в обиду!» Я клятву ему дала!
— А он вам что-то говорил про инсценировку инфарктов? — тихо спросила Алина. — Или про то, чтобы подслушивать каждое слово за стенкой и потом использовать его против собственного сына?
— Я не подслушивала! — завизжала свекровь. — Вы сами так громко орете! Стены тонкие! Что мне, уши затыкать, что ли?!
— Вы глухая или нет? — вдруг отчетливо и холодно произнес Игорь.
Тишина после этого вопроса повисла густая, вязкая. Тамара Петровна открыла было рот, чтобы произнести уже заготовленное «почти не слышу, сынок», но под его взглядом осеклась.
— Да, я... слышу, — наконец процедила она сквозь зубы. — Но не все! И вообще, что за допрос?! Я мать твоя или кто? Я имею право... знать, что у вас тут творится! Ты как собрался меня в новую квартиру запихнуть, как чемодан, тут же сердце прихватило, вот и все!
— Всегда вовремя прихватывает, — горько усмехнулся Игорь. — Прямо по расписанию.
Она опять попыталась перейти в привычную роль жертвы — глаза на мокром месте, голос дрожит:
— Ты... ты мне не веришь? Родной сын... Я ночей не спала у твоей кроватки, когда ты болел... Все тебе самое лучшее... Все отдавали тебе с отцом... А ты теперь из-за бабы какой-то...
— Хватит, — неожиданно твердо оборвал он. — Не смей говорить про Алину так. Она — моя жена. И единственный человек, кто за этот год действительно не жаловался ни разу, хотя именно ей тяжелее всех. Не тебе судить.
Он провел ладонью по лицу, словно стирая с него сразу много лет привычной роли «сынка».
— Мам, — сказал он уже спокойнее, но жестко. — Сейчас будет так. Первое: больше никаких игр со здоровьем. Никаких спектаклей с давлением, если его реально не измерили тонометром. Никаких «я умру, если вы уедете». Поняла?
— Ах вот как... — прошептала она. — То есть я вам мешаю...
— Второе, — не дал ей развернуть жалобную тираду Игорь. — Жить вместе мы больше не будем. Не потому, что ты старенькая. А потому, что ты лезешь в нашу жизнь, подслушиваешь, манипулируешь и готова была разорвать шкаф, как грабитель, в поисках несуществующей брошки. Я сниму тебе квартиру рядом, через пару остановок. Буду приезжать, помогать, возить по врачам — настоящим, а не по твоему сценарию. Но у нас с Алиной будет свой дом. Без постоянного контроля.
Тамара Петровна вскрикнула так, словно ее ударили.
— Ты меня выгоняешь? На старость лет?! На чужую жилплощадь?! Сы-но-ок... — слово словно ломалось у нее во рту.
— Нет, — устало ответил он. — Я наконец-то перестаю быть десятиклассником, который стыдится признаться, что у него есть своя жизнь. Ты сама только что показала, что можешь и ходить нормально, и слышать, и шкафы разбирать. Значит, и жить одна сможешь.
Алина молча слушала. Вмешиваться сейчас было бы неуместно. Это был их, мать и сын, разговор, который рано или поздно должен был случиться. Она только подошла ближе, подняла с пола обрывки подкладки, бросила взгляд на развороченный пуховик — на ту самую «секретную заначку», которой не существовало.
— Кстати, — повернулась она к свекрови. — Там не было никаких драгоценностей. Там были пуговицы и гайки. Все остальное вы себе уже дорисовали сами.
Лицо Тамары Петровны дернулось.
— То есть... ты... специально... — она задыхалась, хватая ртом воздух. — Ты меня... испытывала?! Подставила, значит, старую женщину?!
— Я защищала свою семью, — спокойно сказала Алина. — От бесконечного шантажа. Вы сами сделали выбор — поверили невестке, которая с вами живет и делает для вас все, что может, или невестка оказалась настолько подозрительной, что вы полезли рвать чужую вещь в поисках наживы. Вы выбрали второе.
Эти слова повисли в воздухе, как приговор.
Переезд занял две недели. Все это время в квартире стояла напряженная, липкая атмосфера. Тамара Петровна ходила, гремя кастрюлями, нарочито тяжело вздыхая при каждом шаге. Несколько раз пыталась устроить истерику, демонстративно измеряя давление и ахая от цифр. Но Игорь молча смотрел на тонометр.
— Сто двадцать на восемьдесят, мам, — констатировал он. — Это не инфаркт, это как у космонавта.
Скучковавшись в коридоре, соседки перешептывались:
— Слыхала, Тамару-то Петровну сын выгнал...
— Да что ты! Она ж больная вся...
— А знаешь, какая она «больная»? Я как-то ночью мимо их двери шла — она по телефону так орала, аж весь подъезд слышал. И голосок, между прочим, бодренький...
Алина всякий раз, проходя мимо этих шепотков, вздрагивала, но не вмешивалась. Пусть думают, что хотят. Главное, что Игорь наконец-то видел все собственными глазами, а не через призму маминых слов.
Однокомнатная квартира, которую они нашли для Тамары Петровны, была недалеко — две остановки на автобусе, один светофор. Дом поновее, подъезд чище, лифт работал не через раз, как у них. Игорь сам возил туда вещи, помогал расставлять шкафы, купил маме новый тонометр и хороший телевизор.
— Мне... мне тут чужо, — пробормотала она в день, когда он привез последнюю коробку. — Стены какие-то... холодные...
— Потеплеют, — тихо ответил он. — Ты привыкнешь. Я буду к тебе приезжать. Но жить мы будем отдельно. Это не наказание. Это норма.
Она отвернулась к окну, чтобы он не видел слез. Но он и не пытался заглядывать в ее лицо. Только поправил покрывало на кровати, проверил, работает ли звонок на входной двери, оставил список телефонов рядом с трубкой.
Когда он вернулся домой в пустую, наконец-то по-настоящему тихую квартиру, там пахло только кофе и свежей выпечкой. Алина сидела на кухне, обхватив ладонями кружку, и подняла на него настороженный взгляд, словно боялась увидеть в нем упрек.
Он подошел молча, сел рядом и, не сказав ни слова, уткнулся лбом ей в плечо. Она погладила его по волосам. Тишина между ними сейчас была не неловкой, а теплой. В ней не прятались невысказанные упреки и скрытые обвинения. Они оба выдохнули.
— Прости, — шепнул он наконец. — За то, что так долго... не видел очевидного. Что заставлял тебя шептаться в собственной квартире. Что... не верил.
— Не ты это все начал, — мягко ответила Алина. — Ты просто привык жить так, как жила твоя мама. Но теперь у нас есть шанс по-другому.
Он кивнул. Потом неожиданно улыбнулся — устало, но искренне:
— Слушай, а брошка-то... Жаль, конечно, что ее нет.
— Ну, — засмеялась Алина, — у нас зато есть мешочек с пуговицами. Вдруг через сто лет кто-нибудь найдет и решит, что это древние артефакты.
— И будет устраивать спектакли, чтобы их отнять, — подхватил он.
Они смеялись долго — нервно, облегченно, почти до слез. Смех вымывал из них весь накопившийся за год страх, напряжение, обиду.
А через месяц, когда жизнь начала более-менее входить в новое русло, Алина поймала себя на том, что впервые за долгое время просто лежит на диване и читает книгу. В квартире было тихо. Никто не кашлял демонстративно из другой комнаты, не стонал так, чтобы это слышали все соседи, не шаркал к туалету каждые десять минут. Тишина больше не была роскошью — она стала нормой.
Телефон зазвонил. На экране высветилось: «Мама Игоря».
Алина задумалась на пару секунд, потом все-таки взяла трубку.
— Алло?
— Алина, это я... — голос Тамары Петровны звучал обиженно, но уже без прежнего напора. — Я тут... хотела сказать... Я давление померила — опять сто двадцать на восемьдесят. Странно, да?
— Это хорошо, — спокойно ответила Алина. — Значит, таблетки помогают.
По ту сторону повисла пауза. Потом свекровь неожиданно выдохнула:
— Слушай... Я... Я, наверное, тоже... перегнула. С этими... приступами. Я... не ожидала, что ты... так все устроишь. Хитрая ты... Алиночка.
В голосе ее проскользнуло что-то новое — не уважение, нет, но все же признание силы.
— Я не хотела вам зла, — честно сказала Алина. — Просто хотела, чтобы вы перестали делать нам его.
— Ну... — проворчала свекровь. — Ладно. Живите там... по-своему. Только сына моего не обижай. И... если на море поедете — скажете. Я хоть по телевизору посмотрю, где вы там гуляете.
Алина улыбнулась.
— Договорились.
Они попрощались. Разговор был странным, неровным, но в нем уже не было того липкого чувства вины, которое раньше преследовало Алину всякий раз, когда речь заходила о свекрови. Игорь, услышав, что она говорила с мамой, только кивнул и спросил:
— Все в порядке?
— Похоже, да, — ответила она. — По крайней мере, давление у нее как у космонавта.
Он рассмеялся. Потом вдруг остановился, посмотрел на нее внимательно и сказал:
— Знаешь, что самое главное? Я наконец-то понял простую вещь: жалость не должна разрушать свою семью. Маму я люблю, но жить мне с тобой. И если для этого нам потребовался спектакль с несуществующей брошкой... Ну, значит, так тому и быть.
Алина кивнула. Внутри было спокойно. Спектакль закончился. Занавес опустился. А их жизнь, тихая, без громких страданий и скрытых манипуляций, только начиналась.
