Если бы кто‑нибудь утром сказал, что к вечеру моя жизнь треснет пополам, как стакан под кипятком, я бы только вытерла вспотевший лоб тыльной стороной ладони и продолжила мешать кастрюлю. В день свадьбы некогда слушать предсказания. Тем более, если это не твоя свадьба, а той, кого ты двадцать три года называла дочерью. Точнее, пыталась называть.
Кухня дышала жаром: духовка пыхтела, из трёх конфорок одновременно шипело и булькало, под потолком клубился пар. За стенкой гремел зал – там надували шарики, сдвигали столы, кто‑то ругался, что скатерть короткая. Радио в коридоре надрывалось, рекламируя рассрочку на холодильники. А я стояла у плиты в застиранном фартуке и думала только об одном: дожить бы до ночи.
– Ма‑ам! – протянуло из комнаты, растягивая «а», как в детстве, хотя ей уже двадцать три. – Я не поняла, где мой пояс от платья?
Она влетела в кухню так, будто её преследовали, – вся сверкающая, накрашенная, локоны аккуратно уложены, ногти – как у невест из журнала.
– Я же сказала вчера: ничего не трогать в моей комнате! – Настя упёрла руки в бока. – Это мой день, ты можешь хотя бы раз в жизни не устраивать бардак?
Я машинально протёрла руку о фартук, чтобы не запачкать её белое платье, хотя трогать её мне и не позволялось.
– Я в твою комнату не заходила, – спокойно ответила я. – Поспрашивай девчонок, может, подружка примеряла и положила не туда.
– Конечно. – Она скривилась. – Ты всегда ни при чём. Пап! – заорала она уже в коридор. – Скажи ей, чтобы она не рылась в моих вещах!
Я вздрогнула не от крика – от интонации. «Скажи ей». Не «маме», не «Лене», а какой‑то посторонней, мешающей домработнице. Хотя именно я всё это тянула на горбу последние два месяца: и ремонт, и шторы, и меню, и списки гостей.
Из комнаты, которую ещё вчера Настя презрительно называла «этой вашей коробкой», высунулся мой муж. Вите уже за пятьдесят, виски поседели, животик отрос, но в белой рубашке и с галстуком он сам себе нравился: «как в кино», как любит говорить.
– Лен, – сказал он усталым голосом, тот самый тон, в котором всегда пряталось обвинение, – ну ты бы хоть сегодня не доводила ребёнка. У неё и так стресс.
Я вскинула брови.
– Вить, я, на минуточку, с шести утра на ногах, – напомнила я. – Кого я доводила? Я даже в её комнату не заходила.
Но он уже отворачивался, уходил внутрь. Через минуту оттуда донёсся его примирительный бас:
– Настюша, ну что ты, мамка твоя не со зла… Пояс найдём, не переживай.
«Мамка», – я горько усмехнулась. Для Вити я была «мамка» только когда он хотел меня пристыдить: мол, ты же мать, веди себя как мать. А для Насти я была «она». Или, в лучшем случае, «мать» – без тёплого «мама».
Да и матерью‑то я стала странно. Не так, как девчонки в моём посёлке: вышла замуж, забеременела, животик, шевеления, роддом, – нет. У меня было по‑другому: бесконечные очереди к врачам, холодные кабинеты, анализы, уколы в живот, глотание дорогих таблеток. И каждый раз один и тот же взгляд врача: сочувственно‑усталый.
– Ну что ж, Елена Сергеевна, – говорили они, пряча глаза, – не у всех получается. Природу не обманешь. Не отчаивайтесь.
Как не отчаиваться, когда в женской консультации на тебя смотрят так, будто ты половина женщины? Когда подруги рожают одна за другой, а ты считаешь дни цикла и ловишь любую тень надежды? Когда каждая задержка – праздник, а каждая менструация – траур?
К тридцати пяти я выгорела. В комнате вместо детской кроватки пылился велотренажёр, купленный по акции. Вите я тогда сказала:
– Всё, Витя. Хватит. Я устала бегать по врачам. Давай жить как есть.
Он молча кивнул, но в его взгляде проскользнула та самая тень жалости, которую я ненавидела. Жалость – хуже всего. С ней хочется выть.
А потом однажды вечером он пришёл… с ребёнком.
Я отлично помню тот день. Было сыро, слякотно, поздняя осень. Я жарила картошку, ждала Витю с работы. Он позвонил в дверь как‑то странно – нетерпеливо, два коротких и один длинный звонок. Я вытерла руки о полотенце, открываю – и застываю.
На пороге стоит Витя, мокрый от дождя, и на руках у него – свёрток в розовом одеяльце. Личико красное, сморщенное, глаз не видно – только рот возмущённо открыт.
– Познакомься, – сказал он, стараясь улыбнуться, но улыбка выходила виноватой. – Это Настя.
– Чья Настя? – спросила я глупо.
– Моя, – выдохнул он. – От первого брака.
Слова повисли в воздухе. Я отступила на шаг, пропуская его в коридор, машинально пододвигая пуфик, чтобы он мог присесть.
Про «первый брак» я слышала… краем уха. Когда мы только познакомились, Витя пару раз обмолвился, что «раньше жил с одной», но потом резко обрывал разговор: «Да ну, чего вспоминать, было да прошло». Про ребёнка он говорил один раз: «Где‑то там у меня дочь растёт, вроде бы». И всё. Не любил эту тему.
А тут – не «где‑то», а у меня в прихожей.
– Мать её… – Витя отвёл взгляд, – ну, сама знаешь, дура гулящая. С мужиком уехала за границу. Написала, что ребёнок ей не нужен. Официально отказалась, документы оформила. Меня в опеке вызвали, предложили забрать. Я… не смог отказать.
Он говорил быстро, сбивчиво, будто оправдывался.
Я смотрела на розовый свёрток и не понимала: радоваться? Плакать? Сердце отчаянно колотилось в груди – то ли от внезапной надежды, то ли от страха. Сколько раз за эти годы я представляла, как держу на руках своего ребёнка. И вот – держу. Только он вроде как не совсем мой.
– И что… – голос предательски дрогнул, – ты… хочешь, чтобы я… чтобы мы… её забрали?
Витя поднялся, сделал шаг ко мне, поднес ребёнка ближе.
– Лена, – сказал он тихо. – Я не могу отдать свою кровь в детдом. Не смогу с этим жить. Но и тебя я бросать не собираюсь. Ты мне нужна. Я думал, что так будет… правильно. И ребёнку, и нам. Ты всегда детей хотела.
Он замолчал, всматриваясь в моё лицо.
– Если ты скажешь «нет», – продолжил он, – я… не знаю, что буду делать. Не брошу тебя, нет. Но… я этого не переживу. Ты же меня знаешь.
В его глазах было что‑то, что я не видела уже давно: беспомощность. Мой сильный, уверенный в себе Витя, который всё решал сам, вдруг стоял передо мной с младенцем в руках и ждал приговора.
Я не спросила ни о бумагах, ни о той женщине, которая «отказалась». Не стала выяснять, как всё это оформлено. В голове было только одно: вот она, возможность. Бог не дал своего – дал чужого. Может, это и есть ответ на все мои молитвы?
Я осторожно взяла свёрток. Он оказался тяжёлым и тёплым. Лицо чуть‑чуть разжалось, показался крошечный нос. Я коснулась губами этого носа и услышала, как внутри что‑то хрустнуло – как лёд на реке весной.
– Здравствуй, Настенька, – прошептала я. – Ну что, будем знакомы?
Она скривила рот, вдохнула поглубже и заорала так, что вздрогнули стекла. Витя засуетился, стал что‑то бубнить про смесь и соску. А я вдруг расхохоталась – от усталости, от нервов, от странного счастья. Впервые за много лет в доме было слышно, как плачет ребёнок. Не по телевизору, не через стенку у соседей – в нашем, моём доме.
Через полгода в нашей жизни появилась бумажная лавина. Витя таскал какие‑то справки, бегал по инстанциям. Он не любил обсуждать детали.
– Там всё сложно, – отмахивался. – Главное, что теперь Настя официально со мной, и нам положена помощь. Ты только подпиши вот здесь, что не возражаешь, что согласна с тем, что ребёнок… со мной.
Я подписывала, не вчитываясь. Тогда казалось: раз он оформляет всё на себя, значит, так надо, так проще, чиновники любят, когда «отец родной». Я не чувствовала угрозы. Наоборот – думала, что, если что, мне, жене, будет проще получить какие‑то права. Наивная.
В одно утро он принес хорошую новость:
– Лена, нам дают квартиру.
Я чуть не уронила чашку.
– Какую квартиру?
– По программе, – он светился. – «Сирота с ребёнком, оставшимся без попечения матери», или как там это называется. Помнишь, я говорил, что меня когда‑то как сироту ставили на очередь? Так вот, она сдвинулась. И плюс Настя. Ну, в общем, дали двушку. В новом доме. Не хоромы, конечно, но не эта же халупа.
Я плакала от радости. Мы жили тогда в убитой хрущёвке: узкий коридор, кухня четыре с половиной квадрата, ванна, в которой вдвоём не развернуться. О детской можно было только мечтать. А тут – две комнаты и кухня почти десять квадратов. Я не связывала воедино «сироту, ребёнка и квартиру». Мне казалось: ну, государство иногда делает хорошие вещи.
– Видишь, – говорил Витя, стоя посреди новой комнаты, пока рабочие докручивали розетки, – всё не зря. Ребёнка взяли – и жизнь наладилась. И ей лучше, и нам.
Я улыбалась и верила. Верила ему. Верила в судьбу. Верила, что теперь, когда в доме есть ребёнок и своя крыша над головой, всё встанет на свои места. Что я наконец стану настоящей хозяйкой, женой и матерью. Только одна мелочь ускользнула: ребёнок был не мой. Но тогда казалось, что эта разница не так важна.
Если бы кто‑то в тот момент шепнул мне на ухо: «Они взяли её ради этой самой квартиры», – я бы не поверила. Разозлилась бы, выгнала бы такого человека. Потому что в моём мире Витя был тем, кто спас сироту от детдома. А я – та, кто приняла её как родную. Как же больно потом оказалось просыпаться.
Настя росла шумной, требовательной и словно бы с рождения уверенной, что весь мир крутится вокруг неё. Может, это и нормально для детей, но в её случае эту уверенность подогревали все вокруг.
– Не ругайте при ребёнке, – шипела свекровь Галя, когда я ссорилась с Витей. – У неё травма, мать от неё отказалась. Ей и так тяжело.
Фраза «мать отказалась» стала в нашем доме заклинанием. Ей оправдывали всё: Настины истерики, разбросанные вещи, хамство. Если я пыталась сделать замечание, Витя вздыхал:
– Лена, ну у неё же внутри… дырка. Ты пойми, это же ребёнок брошенный. Надо нежнее.
Нежности во мне, признаться, всегда было больше, чем строгости. В детстве меня самой мать мало гладила по голове – некогда было, работа, огород, трое детей. Я решила, что со своим ребёнком буду иначе. И с Настей старалась: сказки на ночь, обнимашки, поцелуи в лоб. Она какое‑то время это принимала, а потом стала отталкивать.
– Не надо, – говорила, вырываясь. – Я уже большая.
С возрастом в ней просыпалась колючесть. Она хорошо чувствовала, где можно надавить побольнее.
– Ты мне не мама, – бросила она впервые в десять лет, когда я забрала у неё телефон за двойку по математике. – Настоящая мама меня бы так не наказывала.
Меня будто кипятком облили. До этого она иногда называла меня «мамой», иногда «Леной». Но это было… как бы между делом. А тут – прямо в лоб.
– Настя, – я старалась говорить спокойно, – я тебе мама по жизни. Я тебя растила, я с тобой в больнице сидела, я…
– Ты сама хотела, – отрезала она. – Тебя же никто не заставлял меня брать. Это твои проблемы.
Я тогда впервые почувствовала, как что‑то сдвинулось во мне. Не рухнуло – нет, но треснуло.
Позже, когда она хлопнула дверью в комнату, я сидела на кухне и курила, хотя давно бросила. Сигареты нашла в Витином ящике.
– Не бери в голову, – сказал он, заходя и морщась от дыма. – Переходный возраст. Всё наладится.
– Ты ей сказал, что она… – я не договорила. – Что у неё есть мать, где‑то?
– Ну, – замялся он, – я не вдавался в детали. Сказал, что была женщина, которая её не захотела. Ей нужно знать, что я выбрал её. Что я не бросил.
– А что я? – горько усмехнулась. – Я тут кто? Добрая тётя?
Он обнял меня за плечи, чмокнул в висок.
– Ты – лучшая женщина на свете, – привычно сказал он. – Если бы не ты, я бы не справился.
Эти слова грели. Я верила, что мой подвиг хоть кто‑то оценивает. Не понимала только, почему в повседневности этот «подвиг» превращается в мой долг.
В школе я была на всех собраниях. Витя приходил один раз – когда Настя украла у одноклассницы дорогой фломастерный набор, а та подняла шум. Классная позвонила:
– Елена Сергеевна, приходите с отцом. Тут разговор.
Витя пришёл, в кабинете пахло мелом и чужими страхами. Учительница строго смотрела через очки, Настя ковыряла ногтём край стола.
– Понимаете, – говорила классная, – это уже не первый случай. Она… тянет. Понимаю, семья не самая простая, брошенный ребёнок, но…
– Мы с ней поговорим, – пообещал Витя. – Накажем. Ленка, заберёшь у неё телефон.
Дома, конечно, наказали – на два дня. На третий день Настя устроила такую истерику, что свекровь прибежала с соседнего подъезда.
– Вы что, звери? – кричала она. – У ребёнка и так всё в жизни плохо! Телефон последний отбираете, вы что, с ума сошли? Не удивлюсь, если она от вас уйдёт. Вон сколько детей из приёмных семей в бегах!
Витя сник. Наказание тихо отменили. Я сложила телефон обратно на тумбочку, а Настя, не глядя на меня, процедила:
– Знала, что ты сдашься.
В подростковом возрасте она окончательно отдалилась. Заперлась в своём мире: музыка в наушниках, подружки, соцсети. Я пыталась подступиться:
– Может, чай? Поговорим?
– Не сейчас, – отталкивала она.
Я готовила ей любимые блины, пекла пироги с капустой, подкладывала деньги в кошелёк «на булочку». Она брала всё, как должное, редко говорила спасибо. Иногда, когда она думала, что я не слышу, говорила подруге по телефону:
– Ну да, у меня мачеха. Не, она норм, готовит вкусно. Но, блин, бесит иногда.
Слово «мачеха» резало. Не потому, что оно плохое. Просто в моём детстве мачеха была из сказки – та, которая морит голодом, заставляет горох перебирать. А я… Я же старалась быть наоборот.
Деньги в доме текли сквозь пальцы – в основном в сторону Насти. Новый телефон, кроссовки, куртка «как у всех». Я понимала: подростки жестоки, смеются над теми, у кого вещи «с рынка». Я сама так страдала в школе. Поэтому часто кусала язык.
– Лен, ну ты что, – Витя умел убеждать. – Хочешь, чтобы её гнобили? Сейчас без нормального телефона как без рук.
– А ты помнишь, что у нас кредит за кухню? – вздыхала я. – И за окна?
– Отдадим, – отмахивался он. – Зато ребёнок не будет чувствовать себя хуже других.
Фраза «ради ребёнка» стала паролем, открывающим любой кошелёк. Я брала подработки: по вечерам убирала в офисе, по выходным подменяла продавца в киоске. Возвращалась домой поздно, а там – горка тарелок в раковине и Настино: «О, ты уже? Мы тут заказали роллы, твоя картошка – это прошлый век».
Я молчала. Убедила себя: надо потерпеть, вот вырастет, поступит, начнёт зарабатывать – оценит. Тогда, может, скажет когда‑нибудь: «Мам, спасибо».
Поступление в институт стало отдельной эпопеей. Насте хотелось только в столицу, только на какой‑то модный факультет дизайна.
– У Машки родители сняли ей квартиру в Москве, – рассказывала она. – И машину купили, прикинь! А я что, хуже? Я тоже человек.
Я открыла справочник, начала считать.
– Настя, – осторожно говорю, – у нас нет денег на Москву. Поступишь на бюджет – поговорим. На платное мы не потянем, тут даже речи нет.
– Конечно, – скривилась она. – У меня же нищебродская семья. Папа вон на стройке, а ты в своём магазине.
Вечером Витя сел напротив меня за кухонный стол.
– Лён, – начал, переминаясь, – я тут подумал… Квартиру надо бы на Настю оформить.
– В смысле – «надо бы»? – я оторопела. – А мы где жить будем?
– Ну не сейчас, – заспешил он. – Постепенно. Половину, допустим, или завещание написать. Ей же замуж скоро. Надо, чтобы у неё что‑то своё было. А мы… мы как‑нибудь.
– А мы – это как? – я почувствовала, как в груди поднимается тревога. – Ты помнишь, что это вообще‑то наша единственная недвижимость? У меня, между прочим, вообще ничего нет. Дача только, и ту родители оставили.
– Кстати, о даче, – словно обрадовался он, что нашёл пример. – Её же можно продать. Всё равно ты туда раз в год ездишь, только налоги плати. А так и Насте на свадьбу, и кредит закроем. Дач – как грязи, а квартира – одна.
Я молчала. В голове стучало: «квартира, квартира, квартира». И его давняя фраза всплыла: «её нам под ребёнка дали». Тогда я не придала значения. Сейчас же в этой фразе слышалось что‑то жёсткое, циничное: будто ребёнок – это ключ к жилью.
– Ты так говоришь, – наконец произнесла я, – как будто Настя – это наш инвестпроект. Вложились, теперь надо оформить доход.
– Да что ты начинаешь! – вспылил он. – Опять обижаешься на ровном месте. Я о ребёнке думаю! Она вырастет – а у неё что? Ничего! Вон люди как делают: на детей квартиры записывают, машины. А ты… Ты всё только считаешь, что у тебя забрали.
– У меня, может, и забрать‑то особо нечего, – тихо сказала я. – Кроме этих стен.
Он отмахнулся, налил себе стопку. Разговор в тот вечер так ни к чему и не привёл. Но осадок остался – тяжёлый, вязкий.
Свадьба появилась на горизонте неожиданно. Однажды вечером Настя заявила за ужином:
– Я выхожу замуж.
Я едва не подавилась супом.
– В смысле – «выходишь»? – переспросила. – Ты же сессию ещё не сдала.
– Сдам, успокойся, – фыркнула она. – Я ж не дура. Игорь сделал предложение, я согласилась. Чего тянуть? Мы уже два года вместе.
Я вспомнила Игоря – тихого, нескладного, с вечно мнущейся кепкой в руках. Скромный, вежливый. Не пил, не грубил, учился на программиста.
– Он хороший парень, – сказал тогда Витя. – Надёжный. Квартиру копит. Не будет нашу отжимать.
«Нашу». Я запомнила это слово. Тогда ещё подумала с облегчением: значит, пока не оформил, раз считает «нашей». Я всё ещё пыталась верить, что место под этим потолком у меня не отнимут.
Подготовка к свадьбе закрутила меня в водоворот. Зал не снимали – дорого. Решили, что дома «по‑семейному» будет и дешевле, и душевнее. Я была и тамадой, и поваром, и уборщицей, и портнихой. Шила чехлы на стулья, клеила бантики, ночами вырезала из бумаги голубков.
– А можно было просто кафе снять, – вздыхала я как‑то в магазине, считая копейки у кассы.
– Ну ты же хотела, – удивлялся Витя. – Ты сама говорила, что свадьба один раз в жизни. Для своей‑то не делали, хоть для дочери размахнёмся.
Для «своей» мы действительно не делали. Роспись в ЗАГСе, шампанское на лавочке, всё. Тогда не было денег, да и я не мечтала о пышном платье. Считала, главное – муж.
Накануне свадьбы в дом начала стекаться родня. Свекровь Галя приехала первой, приволокла три сумки с куриными тушками – «на суп, на салат и просто так».
– Настёнка у нас красавица будет, – причитала она, обнимая внучку. – Прям принцесса! Не то что некоторые… – и косилась на меня. – Тебе, Лён, хоть на людей посмотреть, раз сама не женихалась нормально.
За ней подтянулись двоюродные, троюродные, какие‑то «кум, сват, сватья». Их было много, все громкие. В углу на табуретке устроилась тётя Люба – та самая, что потом перевернёт нашу жизнь. Уже с утра она наливала себе «по чуть‑чуть, для храбрости».
Я всё больше ловила себя на мысли, что устала. От Настиных капризов, от Витиных «ради ребёнка», от Галиных уколов. В зеркало смотрела и не узнавала себя: женщина под пятьдесят, с уставшими глазами, с руками, вечно пахнущими луком и средствами для мытья посуды. Когда‑то я любила рисовать, читать, ходить в театр. Теперь моя жизнь уместилась между плитой, раковиной и стиралкой.
Но я продолжала. Потому что так привыкла: сжать зубы – и вперёд. Ради семьи. Ради ребёнка. Ради той самой картинки, которую я двадцать лет пыталась собрать из разрозненных кусочков.
Ни один из этих кусочков, как выяснилось, не был настоящим.
Утро свадьбы началось, как обычно, с кухни. Я встала раньше всех, вымыла полы – чтобы невеста по чистому прошла, поставила чайник, проверила холодец. На автомате надела фартук, завязала потуже. В комнате ещё спали: Настя после девичника, Витя, завалившись поперёк кровати.
Пока нарезала овощи, заглянула в окно. Двор наш был обычный – облупленные качели, пара старых тополей, машины, стоящие кое‑как. За эти годы он стал мне родным. В каждом уголке – кусочек жизни: вот у этого подъезда я когда‑то шла с коляской, вот на той лавочке впервые поссорилась с Настей из‑за того самого телефона, вот здесь мы с Витей ругались из‑за денег. Казалось, что, как бы ни менялась жизнь, этот двор будет со мной. Я не представляла, что уже к вечеру буду смотреть на него с улицы как на чужой.
К полудню дом наполнился криками, смехом, запахом духов. Парикмахерша, приглашённая Настей, разложила на столике инструменты и лаки, включила плойку. В зале разложили уже почти все закуски, осталось только горячее. Я бегала туда‑сюда, время от времени заглядывая к Насте.
Когда она впервые примерила платье, у меня защемило в горле. Белое, пышное, с кружевным лифом, фата до середины спины. Она крутилась перед зеркалом, рассматривая себя с разных сторон.
– Не толстая? – спросила она, слегка морща носик. – Талия норм?
– Ты очень красивая, – честно сказала я. – Как из журнала.
– Ну да, – кивнула она, и на секунду в её взгляде мелькнуло что‑то мягкое. – Спасибо, что помогла с платьем.
Я чуть не присела от удивления. «Спасибо» я от неё давно не слышала. Захотелось подойти, обнять, сказать что‑то важное. Что я горжусь ею. Что, несмотря ни на что, она для меня… Но в комнату ворвалась Галка, одна из её подружек, и момент растворился в визге и щёлканье камеры.
К трём часам гости собрались. В зале было тесно, шумно. Столы ломились от салатов и нарезки, которые я готовила последние два дня. Мужчины жали друг другу руки, женщины оценивали наряды, тихо перешёптываясь. Родня Игоря сидела ближе к окну – скромные, немного зажатые, сдержанно улыбающиеся. Родня Вити, наоборот, оккупировала центр: смех, анекдоты, звон бокалов.
Я пыталась усадить всех по местам, не забывая подливать чай тем, кто не пил. Тётя Люба уже к этому моменту была в приподнятом настроении. Щёки горели, глаза блестели.
– Лёнка, – обняла она меня, пахнущая перегаром и дешёвыми духами, – ну ты даёшь! Всё сама, сама… Тамадой не подрабатываешь? Эх, с такой квартирой да такой женой Витьке повезло, ах, повезло!
– При чём тут квартира? – автоматически отозвалась я, поправляя салфетки.
– Да так, – отмахнулась она. – Шучу я.
Музыка играла с телефона Насти, подключенного к колонке. Первый танец был трогательный: Игорь, немного деревянный от волнения, прижимал её к себе, она улыбалась натянуто, будто брови мешали. Гости хлопали, снимали на телефоны.
– Вот и выросла девочка, – прошептала мне на ухо соседка Марина, вытирая уголки глаз. – Как вчера ещё в школу бегала.
Я кивнула, глядя, как Настя кружится. Вмешиваться в этот момент в их жизнь мне казалось почти святотатством. Пусть танцуют, пусть радуются. Моё дело – чтобы всем хватило еды и чистых тарелок.
Тосты посыпались один за другим. Сначала говорил Витя – про любовь, про терпение, про то, как важно беречь семью. Я слушала и думала: он правда в это верит или просто читает выученный текст?
Потом поднялся отец Игоря – смущённый, потирающий руки.
– Ну… что пожелать, – мялся он. – Живите дружно. Детей побольше. А мы… чем сможем, поможем.
Все закивали, выпили. Настя раскраснелась, глаза блестели – то ли от шампанского, то ли от эмоций.
– А теперь – слово тёте Любе! – выкрикнул кто‑то из Витиной родни.
Люба встала, покачиваясь, цепляясь за край стола. В руке у неё поблёскивала рюмка.
– Дорогие… эти… как вас… молодожёны! – начала она, делая ударение на каждом втором слоге. – Я вас, может, и не шибко знаю, но я знаю, откуда у вас… – она обвела рукой комнату, – всё это!
Гости захихикали. Кто‑то крикнул: «Из любви!»
– Из любви, конечно, – захлопала ресницами Люба. – Но… и из квартиры тоже! Ха‑ха!
Я замерла у дверей кухни с блюдом горячего в руках. Что‑то в её голосе насторожило.
– Люба, – тихо сказал Витя, не вставая, но уже напрягшись, – давай без глупостей. Скажи – и садись.
– Да что вы все такие нервные, – обиделась она. – Я ж только за правду! Кто, как не я, помнит, как ты, Витюша, в опеку бегал? Как с Маринкой той из соцзащиты схемку мутил? «Возьмём ребёнка – дадут квартирку». Помнишь? А? – она ткнула в него пальцем. – Я тогда ещё говорила: «Ловкач ты, братец!»
Хохот был уже не таким дружным. Кто‑то фыркнул, кто‑то кашлянул. Мне показалось, что в комнате стало холоднее.
– Люба, заткнись, – резко сказал Витя, вскакивая. – Ты пьяная. Сядь.
Но она уже вошла в раж.
– Нет, а что? – продолжала, размахивая рюмкой. – Чего молчать‑то? Все думают: ой, какой герой, сиротку взял! А вы знаете, что он сначала в очередь за квартирой встал, а потом уже за ребёнком? Ха! Да ты же визжал от счастья, когда тебе сказали, что если сироту возьмёшь, точно очередь продвинется!
Слова падали, как камни. У кого‑то звякнула вилка, выпав из рук.
– Какие глупости, – попыталась усмехнуться свекровь Галя, но вышло натянуто. – Люба, ты как всегда.
– Глупости? – подхватила та. – А что, не ты мне говорила: «Правильно Витька делает, с жильём сейчас тяжело. Возьмёт девчонку – и жильё дадут»? Я ещё спросила: «А жена его что?» А ты: «Да куда она денется, она его любит, стерпит!»
Я почувствовала, как блюдо в моих руках стало неподъёмным. Пальцы побелели. Горячий запах сыра и мяса вдруг стал тошнотворным.
– Мам, – послышался Настин голос. – Пап… Что она несёт?
Я поставила блюдо на стол, даже не глядя, ровно ли. В зале повисла тяжёлая, вязкая тишина. Кто‑то выключил музыку, и стало слышно, как гудит холодильник на кухне.
– Ничего она не несёт, – процедил Витя, подходя к Любе и пытаясь отнять у неё рюмку. – Пьяная дура. Извинись и сядь.
– Я – дура? – возмутилась та, дёргая руку. – Это вы дурака тут из себя строите! Живёте в квартирке, которую вам государство за сироту дало, а жене сказки рассказываете, что это «дочь от первого брака». Что, Лёнка, – она вдруг повернулась ко мне, – до сих пор веришь, что у него какая‑то первая жена была? Ха! Не было никакой! Это всё для тебя придумали, чтобы ты не дёргалась!
Мир качнулся. Звук в комнате стал глухим, будто кто‑то накрыл меня колоколом. Я видела рты, которые открываются, руки, которые взлетают, но слышала только отдельные слова: «сирота», «квартира», «не было», «придумали».
– Мама… – Настя поднялась из‑за стола, фата съехала набок. – Папа… о чём она? Я… я не понимаю.
Я вдруг ясно осознала, что если сейчас промолчу, то задохнусь. Внутри поднималось нечто тяжёлое, требующее выхода.
– Витя, – сказала я, сама не узнавая свой голос. – Чей ребёнок Настя?
Он обернулся ко мне. Лицо побледнело, как у больного. Глаза бегали.
– Лена, не сейчас, – прошептал. – Не при всех. Поговорим потом, ладно?
– Двадцать три года – это «не сейчас», – ответила я. – Самое время. Ты же при всех меня всё это время ставил на место «ради ребёнка». Так давай и правду расскажем тоже при всех. Чей. Это. Ребёнок.
Настя смотрела на него, как утопающий на берег.
– Пап, – сказала она хрипло. – Скажи, что это бред. Скажи, что я… твоя. Что… что была мама, просто плохая. Что она меня бросила. Скажи.
Мне показалось, что сейчас решается не только её судьба, но и моя. Сможет ли он хотя бы сейчас не соврать?
Он закрыл глаза на секунду, глубоко вдохнул. Когда снова посмотрел на нас, в его взгляде было отчаяние.
– Настя, – тихо начал он, – для меня ты… родная. Я тебя люблю. Я…
– Чей я ребёнок? – перебила она.
Он опустил плечи.
– Ты… из дома малютки, – выдохнул. – Из приюта. Я тебя туда забрал. Не было у меня никакой первой жены. Это всё… для Лены…
В комнате никто не шелохнулся. Даже Люба замолчала, рюмка застыла в её руке.
– То есть, – медленно спросила я, – всё, что ты говорил про «первый брак», про «плохую мать»… это ты придумал?
Он кивнул.
– А квартира? – голос предательски дрогнул. – Что сказала Люба… Это правда?
Он откашлялся, попытался выпрямиться.
– Лена, ну… Ты же знаешь, у меня детство было тяжёлое. Я с детдома. Меня ещё тогда на очередь поставили как сироту. Но очередь не двигалась. А потом… появилась программа. Типа, если берёшь ребёнка, сироту, дают приоритет на жильё. Маринка из соцзащиты подсказала. Сказала: «Ты же и так в очереди, просто ускоришься. И ребёнку хорошо, и тебе». Я…
– Ты взял Настю, чтобы получить квартиру, – спокойно закончила за него. – А чтобы я не возражала, придумал сказку про «первый брак» и «брошенную дочь».
Он молчал. Молчание было красноречивее любого ответа.
Настя вдруг выдохнула, как будто из неё выбили воздух.
– То есть… я… – она прижала руки к груди, – я вообще никто? У меня… нет мамы? Никогда не было? Ты просто… выбрал меня, как… как щенка на рынке? Потому что за меня… квартиру дали?
Слова резали воздух. Кто‑то всхлипнул. Я видела, как у Игоря задрожала нижняя губа, но он молчал.
– Насть, – шагнул к ней Витя. – Ну что ты такое говоришь? Я же… я же тебя не ради квартиры люблю! Ты же моя! Я ночами не спал, я с тобой…
– Ты мне всю жизнь врал! – закричала она. – Всю жизнь! Ты говорил, что мама… что она плохая, что она меня бросила! А выходит, у меня вообще никого не было, да? Ты сам себе придумал историю, чтобы… красиво выглядело! «Я – герой, спас дочь от гулящей матери»! Тебе же это нравилось, да? Все же тебя жалели!
Она рыдала, размазывая тушь по лицу. Фата съехала совсем, повисла на одном шпильке.
Я смотрела то на неё, то на Витю и вдруг поняла, что больше всего жалко… нас обеих. Две обманутые женщины – одна помоложе, другая постарше. Нас поссорили ещё до того, как мы научились говорить.
– Настя, – сказала я тихо. – Посмотри на меня.
Она всхлипнула, торопливо вытерла глаза тыльной стороной ладони и всё‑таки посмотрела.
– Я не знала, – выговорила я. – Ни про дом малютки, ни про квартиру. Я правда думала, что ты – дочь Вити от первой женщины. Я много лет злилась на неё за то, что она тебя бросила. Придумывала, как бы я ей в глаза сказала, если бы встретила. Оказалось, злиться было не на кого. Нас с тобой обманули одинаково.
Она моргнула, в её глазах мелькнуло что‑то вроде понимания – и тут же сменилось злостью.
– Но ты же… – прошептала она. – Ты же знала, что я… не твоя.
– Знала, – кивнула. – Но старалась любить как свою. По‑своему, как могла. Где‑то, может, перегибала палку, где‑то недодала. Я человек, не святая. Но жила я все эти годы с мыслью, что расту дочь своего мужа. Это… другое. Понимаешь?
– А теперь, значит, – в её голосе зазвенела сталь, – тебе будет легче уйти, да? Я же тебе никто. Чужой ребёнок. Удобно.
– Мне не было легко ни одного дня, – честно ответила я. – Но я выбирала оставаться. Потому что верила Вите. Верила в вашу… – я горько усмехнулась, – кровную связь. Верила, что без меня вы пропадёте. Сегодня выяснилось, что всё это время я жила в чужой истории. И платила по чужим счетам.
Витя сделал шаг ко мне.
– Лена, ну зачем ты так? – голос сорвался. – Ну да, соврал. Но ведь… по сути‑то что изменилось? Ты ж всё это делала не потому, что она «моя кровная», а потому, что… Ну, потому что ты добрая. Потому что ты её приняла. Какая сейчас разница, зачем я тогда это начал?
– Разница в том, – сказала я, чувствуя, как внутри всё наконец-то встаёт по местам, – что я имела право выбирать. Знать правду и выбирать. Может, я бы всё равно согласилась. Может, сказала бы: «Да, Витя, давай возьмём сироту. Плевать на квартиру, просто возьмём». А может, и нет. Но ты у меня это право украл. Ты выбрал за меня. Историю, ребёнка, квартиру, роль. Ты записал меня на спектакль, не спросив, хочу ли я вообще играть.
В комнате кто‑то покашлял. Большая часть гостей уже откровенно тянулась к выходу. Свадьба превратилась в зрелище, которое многим стало неловко смотреть.
– Может, нам… выйти, – пробормотала тётя Игоря, поднимаясь. – Это… их семейное.
Люди задвигали стульями, зашуршали пакетами. Несколько человек метнулись на кухню за верхней одеждой. Кто‑то подошёл к Насте, попытался её успокоить, но она оттолкнула всех.
– Оставьте меня, – всхлипнула она. – Все. И ты, папа. И ты… – она посмотрела на меня, – тоже. Я не знаю, кто вы мне.
Я почувствовала, как ноги стали ватными. До ближайшего стула было два шага, но я не села. Пошла на кухню. Там было тихо, только часы тикали на стене.
Сняла фартук, аккуратно сложила. Сняла с пальца обручальное кольцо – то самое, дешёвое, с маленьким камушком, которое мы покупали по акции. Положила на стол рядом с фартуком. Металл был тёплый от руки, но почему‑то казался чужим.
– Ты что делаешь? – в дверях появился Витя. Лицо измятое, глаза красные.
– Собираюсь, – ответила я. – Уйти из твоей… точнее, уже не моей квартиры.
– Лена, ты с ума сошла? – он шагнул ближе. – Куда ты пойдёшь? Ночь на дворе, ты в чём? Тут вся твоя жизнь!
– Вся моя жизнь, оказывается, была выстроена на твоей лжи, – спокойно сказала я. – Так что не бойся, я в этом уже потренировалась.
Он хотел схватить меня за руку, но я отстранилась.
– Стой. Давай… давай потом поговорим. Сейчас люди, свадьба, Настя…
– Настина свадьба уже закончилась, – перебила я. – Как только Люба подняла тост. Дальше – просто разбор полётов. И я в них участвовать не хочу. Ты двадцать три года говорил, что всё – «ради ребёнка». Теперь давай сам. Ради того же ребёнка. Объясняй ей, что ты не чудовище, а «так вышло». Только без меня.
Я прошла в коридор, надела пальто. В зеркале мелькнуло моё отражение: уставшее лицо, губы стиснуты, глаза… странно спокойные. Как будто внутри давно всё решилось, просто нужно было дождаться момента.
На пороге остановилась. За спиной – шум, голоса, всхлипы. Впереди – подъезд, лестница, ночь.
– Лена, – шепнул Витя. – Вернись. Я… Я без тебя не справлюсь.
– Ты и не справлялся, – ответила я. – Ты пользовался. Моими руками, моими чувствами, моими годами. Теперь попробуй сам.
– Мам! – вдруг раздалось сзади.
Я обернулась. В дверях комнаты стояла Настя. Лицо зарёванное, фата в руках сжата комком. Она будто поменьше стала – невеста куда‑то исчезла, осталась та самая девочка в розовом одеяле.
– Не надо… уходить, – выговорила она хрипло. – Пожалуйста. Хотя бы… не сегодня.
Я посмотрела на неё и почувствовала, как в груди что‑то сжимается. Сколько раз я мечтала, что она вот так позовёт меня – «мам». Не «она», не «мачеха». И вот – позвала. Но как же поздно.
– Настя, – сказала я мягко. – Я… устану, если останусь. А усталой мамой быть нельзя. Ты сейчас зла на всех. Имеешь на это право. Поплачь, подумай. Потом, если захочешь… найди меня. Поговорим. Без гостей. Без криков. Только ты и я.
– Ты меня тоже ненавидишь? – спросила она вдруг. – За то, что я… чужая? За то, что я… квартиру у тебя… забрала?
– Ты тут ни при чём, – покачала головой. – Ты была ребёнком. Детям не предъявляют счета. У меня претензия только к одному человеку, – я кивнула в сторону Вити. – Он взрослый. Он всё понимал.
Она снова заплакала, отвернулась. Я вышла.
В подъезде пахло сыростью и старым борщом – кто‑то из соседей как раз выносил ведро. На лестнице горела одна слабая лампочка. Я спустилась, держась за холодные перила, и открыла дверь на улицу.
Ночь обдала холодом. Воздух был влажный, звёзд почти не видно – городские огни забивали небо. Я постояла у подъезда, засунув руки в карманы. Телефон в кармане завибрировал – Витя, потом Галя, потом неизвестный номер. Я не брала.
Медленно пошла по двору. Мимо тех самых качелей, на которых когда‑то качала Настю. Мимо лавочки, где мы отмечали её первый звонок. Каждый шаг отзывался в памяти сотней картинок: Настя смеётся, Настя обижается, Настя хлопает дверью. Везде – я, бегущая за ней с тарелкой супа, с платком, с советом. Теперь всё это казалось чужим фильмом.
На углу двора, за ларьком, остановилась. Достала телефон, открыла список контактов. Долго смотрела на три имени: «Витя», «Настя», «Галя». Не стала удалять. Просто пролистала дальше, нашла «Марина – коллега», набрала.
– Марин, – сказала, когда она взяла трубку. – Извини, что поздно. Ты как там, сдаёшь комнаты ещё?
– Сдаю, – зевнула она. – А что?
– Нужна… койка. На первое время. Потом придумаю.
Она не стала расспрашивать. Лишь вздохнула:
– Приезжай. Адрес помнишь?
– Помню.
Положила трубку и вдруг поняла, что не чувствую ни злости, ни истерики. Только усталость и странную лёгкость. Как будто с плеч сняли рюкзак, который я таскала не свой.
Сзади, где‑то на пятом этаже, вспыхнул свет в окне нашей… их квартиры. Силуэты замелькали, шторы дрогнули. Там сейчас решали судьбу Насти, квартиры, будущих внуков, возможно, раздел имущества. Там будут крики, обвинения, слёзы. Без меня.
У меня впереди тоже была неизвестность. Комната у Марины, поиск работы поближе, возможно, суды, если решусь. И ещё – тишина. Та самая, о которой я иногда мечтала по ночам, когда Настя врубала музыку на всю громкость.
Я шла по пустынной улице и думала о том, что, по сути, осталась ни с чем. Без ребёнка, без мужа, без квартиры. Но с правдой. И с собой – настоящей, не придуманной кем‑то ролью «мамки ради квартиры».
Правда – штука тяжёлая. Иногда ею можно убить свадьбу. Но жить с ней всё‑таки легче, чем с ложью. Даже если ради этой правды приходится выйти в ночь в одном пальто, с одной сумкой и с разбитым сердцем.
