— Ты нормальный вообще? Зачем ты отправляешь половину своей зарплаты сестре в деревню, которая пьет и не работает? А мы с тобой едим пустые макароны и не можем купить мне зимние сапоги! Коля, я нашла переводы! Я пашу на двух работах не для того, чтобы спонсировать её запои!
Наталья с грохотом опустила смартфон мужа на липкую, потрескавшуюся клеенку кухонного стола. Экран зловеще мигнул и погас, скрывая зеленые строчки банковского приложения, от которых у нее перед глазами всё еще стояла красная пелена. Звук удара пластика о дерево показался оглушительным в тесной кухне съемной «хрущевки», где единственным фоновым шумом было натужное гудение старого холодильника и свист ветра в рассохшихся рамах.
Николай даже не вздрогнул. Он сидел напротив, в своей растянутой домашней футболке с пятном от чая на животе, и методично наматывал на вилку серые, переваренные спирали макарон. Дешевые изделия из мягких сортов пшеницы уже превратились в клейкую кашу, которую не спасал даже кусок желтого маргарина, брошенный сверху вместо сливочного масла. Пахло в кухне соответствующе: вареным тестом, сыростью и безысходностью.
— Чего ты разоралась-то сразу? — наконец прожевав, буркнул Николай, не поднимая на жену глаз. Он потянулся за куском черствого хлеба, чтобы собрать остатки жира с тарелки. — Соседи услышат, позорище. Не половину я отправил, а сколько смог. У Светки беда стряслась, трубу прорвало. Ей что, с детьми замерзать? Зима на носу. Тебе жалко, что ли?
Наталья смотрела на мужа и чувствовала, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, сворачивается тяжелый, ледяной ком. Она стояла посреди кухни в джинсах и шерстяных носках, потому что от пола тянуло могильным холодом, и пыталась сопоставить то, что видела в телефоне, с тем, что лежало у них в тарелках.
— Трубу прорвало? — переспросила она тихо, но в голосе звенел металл. — Коля, в прошлом месяце у нее «корова заболела». В позапрошлом — «детей в школу собрать не на что». А три месяца назад ей срочно нужно было отдать долг какому-то трактористу, иначе дом сожгут. Ты меня за идиотку держишь? Я видела сумму. Двенадцать тысяч рублей. Двенадцать! Ты понимаешь, что это?
Николай, наконец, соизволил поднять взгляд. Его лицо выражало смесь раздражения и той особенной, упрямой скуки, с какой нашкодивший подросток смотрит на отчитывающую его мать. В его глазах не было вины. Там была уверенность в собственном праве распоряжаться ресурсами так, как ему вздумается.
— Ну и что? — он пожал плечами, отправляя в рот кусок хлеба. — Деньги — дело наживное. Заработаем еще. А родная кровь — это навсегда. Светке помочь некому, она одна там бьется, как рыба об лед. Мужика нет, работы в деревне нет, хозяйство тянет. Я брат или кто? Должен я сестру поддержать?
— Бьется она только об дно стакана, Коля! — Наталья шагнула к столу, сжимая руки в кулаки так, что ногти впились в ладони. — Ты фото её видел последнее в соцсетях? Она там с красной рожей в обнимку с каким-то хахалем, и стол ломится! А мы с тобой макароны жрем «Красная цена»! Ты в свою тарелку посмотри! Там даже сосиски нет! Мы неделю мясо не покупали, потому что ты сказал: «Денег нет, задержали, потерпи». А они не задержали, да? Они просто уехали в деревню Верхние Грязи?
Она рванулась в коридор, где у двери сиротливо стояли её осенние ботинки. Схватила один, вернулась на кухню и сунула обувь чуть ли не под нос мужу.
— Смотри! Смотри сюда! Видишь трещину? Я сегодня на остановке сорок минут автобус ждала. У меня ноги онемели так, что я их не чувствовала. Я пришла домой и полчаса их в горячей воде отмачивала, чтобы пальцы посиневшие отошли. Я просила у тебя пять тысяч добавить на зимние сапоги. Пять тысяч, Коля! Ты сказал: «Нету, Наташ, давай в следующем месяце, пока в этих походишь». А сам двенадцать штук отправляешь этой алкашке?
Николай брезгливо отодвинулся от грязного ботинка, словно тот мог его укусить.
— Убери грязь со стола, совсем уже, — скривился он. — Вечно ты всё в деньги переводишь. Меркантильная стала, ужас. Сапоги ей... Ну заклей пока, в мастерскую отнеси. Подумаешь, цаца какая. Люди вон вообще без обуви живут и не ноют. А Светке там реально жрать нечего, дети голодные. Ты бы о племянниках подумала, раз своих нет.
Это был удар ниже пояса, привычный и подлый, но Наталья пропустила его мимо ушей. Сейчас её волновала не мораль, а голая математика выживания. Она смотрела на сытое, лоснящееся от жирных макарон лицо мужа и не узнавала человека, с которым прожила три года.
— Я не обязана думать о её детях, — отчеканила она, швырнув ботинок на пол в коридор. — У них есть мать. И у них есть пособия, которые она пропивает. А я работаю на складе по двенадцать часов, коробки таскаю, спину срываю. Потом бегу полы мыть в подъезде, чтобы нам на аренду хватило. Ты хоть раз спросил, как у меня спина? Нет. Ты только спрашиваешь, когда аванс.
Николай со стуком положил вилку. Его терпение, похоже, подходило к концу. Он не любил, когда его тыкали носом в факты, особенно когда эти факты мешали ему чувствовать себя благородным спасителем семьи.
— Хватит считать мои деньги! — рявкнул он, и его голос впервые за вечер набрал силу. — Я тоже работаю! Я мужик, я решаю, куда тратить. Захотел — отправил. Это моя сестра. У нас с ней одна кровь, одни родители. А ты... ты вечно всем недовольна. То обои тебе не те, то еда не та, то сапоги. С жиру бесишься. Вон, у Светки туалет на улице, и ничего, живет человек, радуется. А тебе всё мало.
— С жиру бешусь? — Наталья обвела рукой убогую кухню с отклеивающимися обоями, закопченным потолком и единственной тусклой лампочкой без плафона, которая освещала их жалкий ужин. — Мы живем в чужой квартире, Коля. У нас из своего — только постельное белье и микроволновка. Мы за три года даже на телевизор не накопили. Потому что каждый месяц у тебя случается «Светка».
Она села на табуретку напротив него, чувствуя внезапную, опустошающую усталость. Гнев перегорал, уступая место холодному, противному прозрению.
— Я ведь случайно увидела, — сказала она почти спокойно, глядя на остывающие макароны в своей тарелке. — Ты руки мыть пошел, телефон на столе оставил. Уведомление всплыло: «Перевод 12 000 руб. Светлана В. Сообщение: держись, сеструха». Держись... А мы за что держаться будем, Коля? За воздух? Завтра хозяин за квартиру придет, семь тысяч отдавать. У меня на карте полторы. У тебя, я так понимаю, теперь ноль?
Николай заерзал на табурете. Упоминание об аренде ему явно не понравилось. Он знал, что денег нет, но предпочитал об этом не думать, надеясь, что Наталья, как всегда, что-нибудь придумает, перехватит, займет или достанет из заначки, которой у нее давно не было.
— Ну, займи у кого-нибудь, — буркнул он, отводя глаза. — У Ленки с работы спроси. С аванса отдадим. Чего ты проблему на ровном месте раздуваешь? Светке нужнее было, пойми ты. У нее ситуация критическая.
— Критическая... — эхом повторила Наталья. — Значит, у нее труба, а у меня дырявая подошва и пустой холодильник — это так, блажь? Мелочи жизни?
В кухне повисла тяжелая пауза, нарушаемая только воем ветра за окном. Наталья смотрела на мужа и видела перед собой не партнера, не опору, а огромную, прожорливую черную дыру, в которую утекали её силы, её здоровье и её жизнь. И где-то там, на дне этой дыры, пьяно хихикала Светка, пересчитывая купюры, которые Наталья заработала, таская тяжелые коробки на холодном складе.
Николай с грохотом отодвинул от себя тарелку с недоеденными макаронами. Вилка звякнула о фаянс, и этот звук в тишине маленькой кухни прозвучал как выстрел стартового пистолета перед новым раундом. Он откинулся на спинку скрипучего стула, скрестил руки на груди и посмотрел на жену с тем выражением снисходительного превосходства, которое обычно появляется у людей, уверенных в своей моральной непогрешимости, когда их пытаются уличить в низости.
— Ты меряешь жизнь вещами, Наташа, — произнес он тягуче, словно объяснял прописные истины неразумному ребенку. — У тебя в голове одни тряпки, сапоги эти твои, еда... А есть вещи поважнее. Есть долг. Есть семья. Светка — она не просто «алкашка», как ты выражаешься. Она несчастная баба, которую жизнь побила. Муж бросил, одна в глуши, перспектив никаких. Кто ей поможет, если не я? Чужой дядя? Нет, Наташ, это мой крест. Моя святая обязанность.
Наталья слушала его и чувствовала, как пульсирует жилка на виске. Его слова были гладкими, правильными, почти книжными, но от них несло гнилью. Она смотрела на его сытое лицо, на этот жест самодовольства, и перед глазами всплывала совсем другая картина.
— Жизнь побила? — тихо переспросила она, и голос её стал сухим и шершавым, как наждачка. — Коля, ты себя слышишь? В прошлом месяце она выкладывала фото с шашлыков. Я видела. На ней была новая куртка, кожаная, блестящая. А рядом стояли ящики с пивом. Это на те деньги, что ты выслал «племянникам на учебники»? Или на те, что якобы пошли на лекарства её выдуманной корове?
— Не считай чужие деньги! — взвился Николай, ударив ладонью по столу. — Это был подарок! Может, ей кто-то подарил! Тебе завидно, что ли? Зависть — плохое чувство, Наташа. Гложет оно тебя.
— Мне не завидно, Коля. Мне холодно, — Наталья вытянула вперед ноги в шерстяных носках. — И мне страшно. Потому что я знаю, откуда взялись эти двенадцать тысяч. Это ведь не аванс, правда? Аванс был неделю назад, и ты сказал, что его задержали. А на самом деле ты получил квартальную премию. Ту самую, которую мы планировали отложить на стоматолога мне и на погашение долга за коммуналку. Ты просто взял и слил всё туда, в бездонную бочку.
Николай отвел взгляд, но лишь на секунду. В его позе не появилось ни капли раскаяния. Наоборот, он набычился, выпятил нижнюю губу, переходя в глухую оборону, которая была лучшим способом нападения.
— Да, это премия! — выплюнул он. — Моя премия! Я её заработал! Я горбатился три месяца, отчеты эти дебильные писал, перед начальством унижался! Имею я право распорядиться своими деньгами так, как считаю нужным? Или я должен у тебя разрешение спрашивать на каждую копейку? Я мужик, Наташа! Я решил, что сестре нужнее. У тебя зубы подождут, не вываливаются пока. А там — дети.
— Дети... — Наталья горько усмехнулась. — Ты когда последний раз с племянниками разговаривал? Ты хоть знаешь, в каком они классе? Светка тебе трубку дает только тогда, когда ей опохмелиться надо. Ты не детям помогаешь, ты спонсируешь её деградацию. Ты покупаешь себе спокойствие и чувство собственной важности за наш счет.
Она встала и подошла к окну. Стекло было ледяным. За ним, в темноте осеннего вечера, горели окна соседних домов. Там, наверное, люди ужинали мясом, обсуждали планы на отпуск, смеялись. А здесь, в этой пропахшей дешевым маргарином кухне, рушился мир.
Наталья начала в уме подсчитывать. Двенадцать тысяч рублей. Для Николая это был щелчок пальцами в банковском приложении. А для неё... Это было восемь смен на складе. Восемь дней по двенадцать часов на ногах, в пыли, сквозняках, с ноющей поясницей и гудящими венами. Это были сотни перенесенных коробок. Это была её жизнь, переплавленная в цифры, которые муж одним движением пальца отправил в никуда.
— Ты эгоистка, — прилетело ей в спину. Николай явно разошелся, чувствуя, что жена замолчала, а значит, аргументы у неё кончились. — Мещанка. Только о себе думаешь. «Сапоги, сапоги»... Тьфу! Противно слушать. Люди вон в войну хлеб пополам делили, последнее отдавали. А ты за тряпку удавиться готова. Родню забываешь. А ведь случись что с нами — кто поможет? Только свои. Светка последнюю рубаху снимет, если надо будет.
Наталья резко развернулась. Её лицо было бледным, губы сжаты в тонкую линию.
— Светка снимет рубаху только для того, чтобы продать её и купить бутылку, — сказала она отчетливо, чеканя каждое слово. — И ты это знаешь, Коля. Ты прекрасно это знаешь. Просто тебе удобно быть «святым спасителем» на фоне «жадной жены». Это же так возвышает — жертвовать. Особенно когда жертвуешь не своим комфортом, а моим. Ты ведь сам в дырявых носках ходишь, но тебе плевать, ты дома сидишь. А мне завтра на работу идти, Коля. По лужам. В драных ботинках.
— Не ной! — Николай встал, и стул с противным скрежетом проехался по полу. Он был выше жены на голову, крупный, рыхлый, нависающий над ней глыбой уязвленного самолюбия. — Заклеишь. Или вон, резиновые купи, они копейки стоят. Не развалишься. Я сказал — тема закрыта. Деньги ушли, назад не воротишь. И впредь я буду помогать столько, сколько посчитаю нужным. Это моя кровь. Моя семья. А жены...
Он не договорил, но фраза повисла в воздухе, тяжелая и липкая. «Жены приходят и уходят». Наталья прочитала это в его глазах, в том пренебрежительном прищуре, которым он скользнул по её фигуре в старом домашнем костюме. Он чувствовал себя хозяином положения. У него была миссия, была благодарная (пусть и пьяная) аудитория в лице сестры, а здесь, на кухне, была лишь досадная помеха, требующая каких-то приземленных вещей вроде еды и обуви.
— Значит, жены приходят и уходят... — повторила она, глядя ему прямо в зрачки. Внутри у неё что-то щелкнуло, словно перегорел предохранитель, который все эти годы заставлял её терпеть, экономить, понимать и прощать. — А кровь — это святое?
— Именно, — буркнул Николай, снова садясь и демонстративно доставая пачку дешевых сигарет. — Давно бы так. Пойми ты, Наташка, не в деньгах счастье. Главное — человеком оставаться.
Он чиркнул зажигалкой, и облако едкого дыма поплыло по кухне, смешиваясь с запахом остывших макарон. Николай был уверен, что победил. Он отстоял свое право быть благородным за чужой счет. Он даже не заметил, как изменился взгляд Натальи — из усталого и обиженного он стал пустым и холодным, как осеннее небо за окном.
В этот момент, словно по команде злого режиссера, на столе ожил телефон Николая. Он завибрировал, противно дребезжа по жесткой клеенке, и экран снова вспыхнул, разрезая кухонный полумрак резким голубоватым светом. На дисплее высветилось размытое фото: женщина с одутловатым лицом и кривой ухмылкой, подписанная просто — «Светуля».
Николай, только что рассуждавший о высоких материях с сигаретой в зубах, дернулся, как ошпаренный. Сигарета выпала из рта, прокатилась по столу, рассыпая пепел, но он даже не заметил. Он схватил трубку с такой поспешностью, будто от этого звонка зависела судьба человечества, и, не глядя на жену, провел пальцем по экрану. Громкая связь включилась автоматически — динамик у его старого смартфона барахлил, и иначе разговаривать было невозможно.
— Алло! Свет, ты? Что случилось? — голос Николая мгновенно изменился. Из него исчезли барские, поучительные нотки, предназначенные для жены. Теперь это был голос верного пса, услышавшего свист хозяина — заискивающий, тревожный, готовый служить.
Из динамика, перекрывая шум ветра за окном, вырвался хриплый, пьяный визг, перемежающийся икотой и каким-то фоновым шансоном.
— Коля-а-ан! — протянула сестра, и Наталья физически ощутила, как этот голос пахнет дешевым перегаром и несвежим луком. — Слышь, братуха... Тут дело такое... Петрович, падла, цену заломил. Говорит, трубы варить — это тебе не гвозди забивать. Ему еще за электроды надо... И это... обмыть работу, чтоб стояло крепко.
Николай напрягся, бросив быстрый, виноватый взгляд на Наталью, но тут же отвернулся к окну, прикрывая трубку ладонью, словно это могло заглушить вопли сестры.
— Свет, я же перевел двенадцать штук полчаса назад! — зашептал он, стараясь говорить мягко, чтобы не расстроить «несчастную женщину». — Этого должно было хватить и на трубы, и на Петровича, и на новый котел сверху. Куда делись-то?
— Да че ты начинаешь?! — голос Светки сорвался на агрессивный фальцет, от которого зазвенело в ушах. — Ты че, деньги мне считать будешь? Я тут замерзаю, дети плачут, а ты мне калькулятором тычешь? Не хватило, значит! Петрович сказал — еще трешку надо. Или он сейчас всё бросит и уйдет, и будем мы в ледышках спать! Ты хочешь, чтоб племянники твои сдохли от пневмонии?
Наталья сидела неподвижно, глядя на пятно от просыпанного пепла на столе. Она прекрасно знала, кто такой Петрович. Это был местный собутыльник Светки, который «варил трубы» в её доме уже года три, каждый раз требуя аванс на «электроды», которые чудесным образом превращались в ящики водки. Никакого ремонта там не было и в помине. Был только вечный праздник за чужой счет.
— Понял, Света, понял, не кипятись, — затараторил Николай, бледнея. — Сейчас решим. Не упускай Петровича. Сейчас всё будет.
Он сбросил вызов и судорожно начал тыкать пальцами в экран, проверяя балансы карт. Ноль. Везде был абсолютный, звенящий ноль. Кредитка была опустошена еще в прошлом месяце на «сборы детей в школу», зарплатная карта выдоена досуха сегодняшним переводом.
Николай медленно положил телефон на стол и поднял глаза на жену. В его взгляде больше не было ни стыда, ни смущения. Там была только отчаянная, наглая решимость наркомана, которому нужна доза любой ценой.
— Наташ, — сказал он буднично, протягивая руку ладонью вверх. — Дай карту. Или переведи мне три тысячи. Быстро. Там ситуация критическая, ты слышала.
Наталья даже не моргнула. Она смотрела на него, и ей казалось, что она видит его впервые. Вот этот потный лоб, бегающие глазки, трясущиеся руки. Это был не муж. Это был паразит, который присосался к ней и теперь требовал, чтобы она отдала ему последнюю кровь.
— У меня осталось полторы тысячи, Коля, — сказала она ровным, безжизненным голосом. — Это мне на проезд и на еду до конца месяца. Следующая зарплата через две недели. Если я отдам тебе эти деньги, я буду ходить на работу пешком десять километров. И голодать.
— Не придумывай! — отмахнулся он, вставая и нависая над ней. — Займешь у матери своей! Или у подруг! Не умрешь ты с голоду, у нас макароны есть еще полпачки. А там дети замерзают! Ты что, вообще без сердца? Тебе жалко несчастные три тысячи для родных людей?
— Это не родные люди, Коля. Это алкоголики, которые тянут из тебя жилы, — Наталья не отводила взгляда. — И я не дам ни копейки. Петрович обойдется без водки.
Лицо Николая налилось кровью. Он схватил со стола пустую кружку и с размаху швырнул её в раковину. Фаянс разлетелся с жалобным звоном, осколки брызнули во все стороны, один из них царапнул Наталью по руке, но она даже не вздрогнула.
— Да пошла ты! — заорал он, брызгая слюной. — Жмотка! Сама жрешь в три горла, а сестре помочь — удавишься! Я все равно найду деньги! Я микроволновку сейчас в ломбард отнесу! Или телефон твой! Ты обязана помогать моей семье, ты моя жена!
— Я твоя жена, — медленно проговорила Наталья, вытирая капельку крови с царапины на кисти. — А она — твоя сестра. Почему я должна голодать ради её пьянки? Почему я должна ходить в рваных ботинках, чтобы она поила какого-то Петровича?
Николай наклонился к самому её лицу. Его дыхание было тяжелым, спертым.
— Потому что жены, Наташа, приходят и уходят, — прошипел он ей прямо в лицо, смакуя каждое слово, как приговор. — Сегодня ты есть, завтра тебя нет. А сестра — это кровь. Кровь — это навсегда. Я её никогда не брошу. А тебя... Если ты не понимаешь таких простых вещей, то на кой черт ты мне такая нужна?
В кухне повисла тишина. Но это была не та театральная пауза перед примирением. Это была тишина, которая наступает, когда умирает что-то живое. Наталья смотрела в глаза мужу и видела там абсолютную пустоту. Он действительно так думал. Для него она была просто временным ресурсом, удобной функцией, которая сломалась и перестала выдавать деньги по требованию.
— Приходят и уходят, говоришь? — переспросила она очень тихо.
— Да! — рявкнул Николай, уверенный, что сломил её сопротивление. — И если ты сейчас не дашь денег, считай, что ты уже ушла! Я не собираюсь жить с бабой, которая ненавидит мою семью! Выбирай: или ты сейчас помогаешь, или...
Он не договорил, оставив угрозу висеть в воздухе, уверенный, что Наталья сейчас, как обычно, заплачет, испугается одиночества, достанет карту и переведет последние крохи, лишь бы сохранить этот иллюзорный брак. Он уже потянулся к пачке сигарет, считая конфликт исчерпанным в свою пользу.
Но Наталья не заплакала. Внутри у неё стало стерильно чисто и пусто, как в операционной после кварцевания. Жалость, любовь, надежда, страх — всё это выгорело за одну секунду, оставив только холодный, расчетливый разум. Она посмотрела на осколки кружки в раковине, на жирное пятно на футболке мужа, на темное окно.
— Хорошо, Коля, — сказала она, поднимаясь с табуретки. — Я тебя услышала. Ты свой выбор сделал. Кровь так кровь.
Она спокойно вышла из кухни, оставив Николая в недоумении. Он ожидал истерики, криков, мольбы, но не этого ледяного спокойствия. Впрочем, его это мало волновало. Главное — он показал, кто в доме хозяин. Сейчас она принесет карту. Он был в этом уверен. Он снова взял телефон и начал набирать сообщение Светке: «Ща всё будет, сеструха, не ссы».
Наталья вышла из кухни не для того, чтобы плакать в подушку. Она направилась в спальню, где из-под кровати с сухим шуршанием вытащила огромную клетчатую сумку-баул — наследие её челночного прошлого. Движения её были точными, скупыми и пугающе быстрыми. Никакой дрожи в руках, никакой патетики. Только холодный расчет логиста, который ликвидирует убыточный филиал.
Первым в сумку полетело постельное белье. Она рывком сдернула простыню, обнажая грязный, в разводах матрас, принадлежавший хозяину квартиры. Подушки, одеяло — всё это она покупала с первой премии на складе. Следом отправилась одежда: джинсы, свитера, те самые «мещанские» кофточки. Шкаф опустел за две минуты, оставив на полках лишь сиротливую стопку вытянутых футболок Николая и его единственные выходные брюки.
— Ты там долго копаешься? — донеслось из кухни. Голос Николая звучал уже не так уверенно, но всё еще требовательно. — Светка ждет. Не беси меня, неси карту.
Наталья не ответила. Она вернулась на кухню, но не с картой, а с пустой сумкой для продуктов. Николай, увидев её с баулом за плечом, поперхнулся дымом.
— Ты че, цирк устроила? — он криво ухмыльнулся, откидываясь на стуле. — К маме побежала жаловаться? Ну беги-беги. Проветришься, приползешь обратно. Кому ты нужна-то с таким характером?
Наталья молча прошла мимо него к рабочей поверхности. Она выдернула из розетки шнур микроволновки.
— Э, ты че творишь? — ухмылка сползла с лица Николая. — Поставь на место! В чем я греть буду?
— В кастрюльке погреешь. На газу, — спокойно ответила она, запихивая печь в сумку. — Это мой подарок себе на день рождения был. Чек у меня в коробке лежит.
Она открыла шкафчик и начала сгребать с полок крупы, чай, банку кофе, начатую пачку сахара. Всё, что было куплено на её деньги за последнюю неделю.
— Ты совсем больная? — Николай вскочил, опрокинув табуретку. — Это еда! Ты у меня еду крадешь? Ты крыса, что ли?
— Я не краду, Коля. Я забираю свои активы, — она открыла холодильник. Оттуда в сумку перекочевали пачка масла, десяток яиц, кусок сыра и даже кастрюля с остатками супа. — Ты же сказал, что семья — это главное. Вот пусть тебя семья и кормит. Позвони Светке, пусть она тебе курьера пришлет с фуа-гра. На те двенадцать тысяч.
Холодильник остался девственно чистым. В нем светилась только одинокая лампочка, освещая ржавые решетки полок и забытый кем-то засохший кусок лимона.
Николай стоял посреди кухни, растерянно хлопая глазами. Он не верил в происходящее. Это было настолько мелочно, настолько буднично и страшно, что не укладывалось у него в голове. Жена не просто уходила — она «выключала» его жизнь.
— Ты не посмеешь, — просипел он, когда Наталья начала выкручивать энергосберегающую лампочку из патрона в коридоре, погружая прихожую в полумрак. — Это уже перебор, Наташа! Оставь свет!
— Лампочки по триста рублей штука. Я покупала, — бросила она, пряча лампу в боковой карман сумки. — У тебя в телефоне фонарик есть. Посветишь.
Она обулась. Те самые дырявые ботинки сейчас казались ей самой удобной обувью на свете, потому что они уносили её отсюда. Она накинула куртку, застегнула молнию до самого подбородка и взяла в руки тяжелые сумки. Теперь квартира выглядела так же, как до их въезда: унылая, чужая, с ободранными обоями и запахом старой пыли. Без её вещей здесь не осталось ничего живого. Только Николай, внезапно ставший маленьким и жалким на фоне голых стен.
— Наташ, стой... — он сделал шаг к ней, и в его голосе впервые прорезался настоящий, животный страх. — Ты че, серьезно? А как же я? У меня же ни копейки... Завтра на работу... Что я жрать буду?
Наталья посмотрела на него в последний раз. Она не испытывала злорадства. Только брезгливость, как будто смотрела на раздавленного таракана.
— Кровь поможет, Коля, — сказала она тихо. — Ты же сам сказал: жены приходят и уходят. Я ушла. А ты оставайся со своей кровью. Кстати, я забыла напомнить. Завтра десятое число. В двенадцать дня придет хозяин квартиры за деньгами. Семь тысяч плюс коммуналка. Я ему только что смс написала, что мы съезжаем и платить будет Николай. Лично.
Лицо парня стало пепельно-серым.
— Ты... ты тварь! — выдохнул он. — У меня нет денег! Он меня вышвырнет!
— Ну почему же вышвырнет? — Наталья взялась за ручку двери. — Позвонишь Светке. Скажешь, что у тебя трубу прорвало. Жизненную. Может, она тебе вышлет? Или Петрович скинется?
— Наташа! Не уходи! Давай поговорим! Я сейчас Светке позвоню, скажу, чтоб вернула! — заорал он, кидаясь к ней, но было поздно.
Она вышла на лестничную клетку и с глухим, окончательным щелчком захлопнула за собой тяжелую железную дверь.
Николай остался один. В темной прихожей, где пахло сыростью и бедой. Он стоял, глядя на закрытую дверь, и слушал, как удаляются шаги его жены — бывшей жены. Вокруг была звенящая тишина пустой квартиры, в которой не было ни еды, ни света, ни надежды.
В кармане его треников снова завибрировал телефон. Экран вспыхнул в темноте единственным источником света.
«Светуля» (3 пропущенных): «Колян, ну ты где пропал? Петрович психует, уходит! Скидывай бабки, алё! Ты мужик или кто?!»
Николай медленно сполз по стене на грязный пол, сжимая в руке бесполезный телефон. Желудок предательски заурчал, требуя ужина, которого не было. Он был один на один со своей кровью, своими долгами и своим выбором. И впервые в жизни он понял, что кровь, может, и не водица, но согреться ею и наесться у него точно не получится…
СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ