Когда Серёжа впервые привёл меня к родителям, его мать окинула меня взглядом, будто я была залежавшимся товаром на распродаже. Пауза затянулась секунд на пятнадцать — я считала, пытаясь удержать улыбку на лице.
— Ну что ж, проходи, — наконец выдавила Валентина Петровна. — Раз уж пришла.
Тогда я списала всё на первое впечатление. Мол, нервничает женщина, волнуется за сына. Ещё вернётся в лоно семьи, обнимет, назовёт дочкой. Как же я ошибалась.
Свадьбу сыграли скромно — Серёжина зарплата программиста и моя учительская не позволяли размахнуться. Родители мужа демонстративно сидели весь вечер с каменными лицами, словно их силой привезли на нашу свадьбу. Свёкор Анатолий Семёнович хотя бы пытался делать вид, что ему не всё равно, а Валентина Петровна даже не танцевала. Зато когда объявили про подарки, она встрепенулась.
— Мы дарим вам квартиру, — торжественно произнесла свекровь, и зал ахнул от восхищения.
Я почувствовала, как Серёжа рядом напрягся.
— Мам, мы не ...
— Не благодари,это наша квартира и вы будете жить с нами, — отрезала она. — В нашей трёхкомнатной. Нам же вместе веселее. Как вам подарок?
Вот тут я и должна была встать и уйти. Просто развернуться в и выйти из зала, пока не поздно. Но я посмотрела на Серёжу — он был бледный, растерянный, и мне стало его жалко. Наивная дурочка.
Переехали мы через неделю. Две сумки вещей — и вот я уже хозяйка в чужой квартире. Вернее, прислуга.
— Лиза, а почему чайник грязный? — первый удар Валентина Петровна нанесла уже на третий день.
Я заглянула в чайник. Он сверкал.
— Валентина Петровна, там всё чисто.
— Я вижу разводы. У нас в доме всё должно блестеть. Серёжа привык к порядку.
Серёжа, который за двадцать восемь лет жизни ни разу не помыл за собой тарелку и считал, что носки сами возвращаются в шкаф, привык к порядку. Ага, конечно.
Но это были цветочки. Ягодки начались, когда я забеременела.
— Вам рано заводить детей, — заявила свекровь за ужином, когда мы сообщили новость. — Серёже нужно карьеру строить, а не с ребёнком возиться.
— Мам, при чём тут карьера? — попытался возразить Сергей. — Мы хотим ребёнка.
— Ты думай,что говоришь .Хочет он. А ты не подумал ,что она специально залетела, чтобы тебя привязать, — Валентина Петровна смотрела на меня с таким презрением, что я невольно отодвинулась. — Думаешь, я не вижу? Квартира наша, деньги наши, а она тут гнездо вьёт.
— Это ваш внук! — я впервые повысила голос, и от собственной смелости у меня перехватило дыхание. — Как вы можете так говорить?
— Ещё узнаем, чей, — процедила свекровь и вышла из кухни.
Серёжа молчал, уставившись в тарелку. Я ждала, что он скажет хоть что-то. Заступится, возмутится, просто обнимет. Но он только пробормотал:
— Не обращай внимания, у неё характер такой.
Характер. Ну да, конечно. Это всё объясняет.
Беременность превратилась в ад. Токсикоз замучил — я не могла есть практически ничего. Но Валентина Петровна готовила только то, от чего меня выворачивало: жареную рыбу, тушёную капусту, борщ с салом. Когда я осмелилась попросить что-нибудь попроще, она устроила истерику.
— Вот это да! Ещё и меню диктовать будет! Серёжа, ты слышишь? Твоя жена требует, чтобы я готовила отдельно!
— Лиз, ну мам старается, — Серёжа как всегда пытался сгладить острые углы. — Поешь хоть немного.
Я ела у себя в комнате. Покупала йогурты, фрукты, прятала в холодильнике на самой дальней полке. Раза три продукты пропадали — Валентина Петровна «случайно» выбрасывала, потому что «не знала, чьё это».
К седьмому месяцу я уже практически не выходила из комнаты. Живот огромный, спина болела, ноги отекали. Врач говорила, что нужно больше отдыхать, но свекровь каждый день находила повод постучать в дверь.
— Лиза, а ты пол помоешь? А то у меня спина болит.
— Лиза, а вынеси мусор, пожалуйста.
— Лиза, а почему ты целый день лежишь? Беременность — не болезнь!
Серёжа приходил поздно, уставший, и только раздражался, когда я пыталась пожаловаться.
— Лиз, ну что ты хочешь? Это их квартира. Потерпи немного, родим — съедем.
Мы не съехали. Максим родился в конце апреля, крохотный, три двести, с пискомвместо плача. Когда мне его принесли, я смотрела на сморщенное красное личико и думала: «Господи, как же я тебя люблю. И как же мне страшно».
Страх оказался пророческим.
Валентина Петровна ворвалась в палату на второй день.
— Ну что, родила? Покажи.
Она заглянула в люльку, и я увидела, как её лицо исказилось.
— Какой-то он... тёмный, — она смотрела на Максима, будто он был инопланетянином. — И нос не Серёжин.
— Валентина Петровна, он только родился, — я попыталась улыбнуться. — Дети меняются.
— Меняются, — она кивнула, но взгляд был жёсткий, цепкий. — Посмотрим ещё.
Дома началось. Каждый день, каждый час — одно и то же.
— Не похож он на Серёжу. Совсем не похож.
— У Серёжи глаза другие были. Голубые.
— А этот какой-то... чужой.
Свёкор поддакивал. Серёжа молчал. А я сходила с ума.
Когда Максиму исполнился месяц, Валентина Петровна вызвала нас на «семейный совет». Села во главе стола, сложила руки, посмотрела на меня, как судья на преступника.
— Мы с Анатолием подумали, — начала она. — И решили: фамилию свою мы этому ребёнку не дадим.
— Что? — я не поверила своим ушам.
— Ты слышала. Пока не будет понятно, на кого он похож, никакой фамилии. Может, вообще не наш это ребёнок. Ты же до Серёжи с кем-то встречалась?
— Мама, ты о чём вообще? — наконец встрял Серёжа. — Какая разница, на кого он похож? Это мой сын!
— Твой, говоришь? — Валентина Петровна прищурилась. — А я вот смотрю и сомневаюсь. Может, тест на отцовство сделаем?
В комнате повисла тишина. Я смотрела на Серёжу, ждала, что он сейчас встанет, стукнет кулаком по столу, выгонит мать к чёртовой бабушке. Но он только сжал челюсти и отвёл взгляд.
— Ладно, мам, хватит, — пробормотал он. — Не надо теста. Но с фамилией давай потом решим...
«Потом». Это волшебное слово труса.
Я встала, взяла Максима из коляски и пошла в комнату. Закрыла дверь, села на кровать и заплакала — тихо, чтобы не слышали. Максим посмотрел на меня своими тёмными глазками и тоже заплакал. Мы плакали вместе, прижавшись друг к другу, и я понимала: всё, конец.
Три недели я собиралась. Тихо, по чуть-чуть. Вещи Максима складывала в пакеты, прятала под кроватью. Свои документы, детское свидетельство, деньги — всё в сумку. Каждый день как на иголках, в ожидании.
Серёжа ничего не замечал. Он вообще редко бывал дома — работа, как он говорил. А я подозревала, что он просто сбегал от этого кошмара. Ну и пусть. Пусть остаётся с мамочкой.
Уехала я в пятницу, когда все были на работе. Вызвала такси, погрузила сумки, коляску, Максима в автокресле — и вперёд. К родителям, в свой маленький город, в двухкомнатную хрущёвку, где всегда пахло пирогами и где меня любили.
Мама открыла дверь, увидела меня с ребёнком на руках, с заплаканными глазами — и просто обняла. Не спрашивала ничего, не ахала. Просто обняла, и я наконец-то почувствовала себя в безопасности.
— Мамочка моя, — прошептала она. — Ну всё,хорошо что приехала. Теперь ты дома.
Серёжа не звонил. Ни в первый день, ни во второй. Валентина Петровна тоже молчала. Я ждала скандала, угроз, требований вернуться. Но была только тишина. Будто меня и не было никогда. Будто я с ребёнком испарилась, и всем стало легче.
Первый месяц был тяжёлым. Максим плохо спал, я сцеживалась каждые три часа, денег катастрофически не хватало. Но рядом были мама и папа. Они помогали, подставляли плечо, сидели с внуком, пока я хоть немного высыпалась.
— Лизонька, а может, подать на алименты? — осторожно предложила мама как-то за чаем. — Всё-таки его ребёнок.
— Мам, я не хочу иметь с ними ничего общего, — я покачала головой. — Пусть живут, как хотят. Мы сами справимся.
И мы справлялись. Тяжело, но справлялись. Максим рос, улыбался, начал держать головку. Волосики посветлели, и я видела в нём Серёжины черты — тот же упрямый подбородок, те же длинные ресницы. «Вот бы твоя бабушка увидела», — думала я и тут же гнала эти мысли прочь.
Через три месяца в дверь позвонили.
Я открыла, держа Максима на руках, и обомлела. На пороге стояла Валентина Петровна — постаревшая, в чёрном платке, с красными глазами. Рядом Анатолий Семёнович, согнувшийся, серый.
— Лиза, — голос свекрови дрожал. — Можно нам войти?
Ямолча отступила. Они прошли в комнату, сели на диван. Я осталась стоять, прижимая к себе сына.
— Серёжа погиб, — выдохнула Валентина Петровна. — Две недели назад. Авария.
Мир качнулся. Я схватилась за спинку стула.
— Что?
— Он торопился домой после работы, — Анатолий Семёнович смотрел в пол. — Фура вылетела на встречку. Серёжа не выжил. Сразу.
Не выжил. Серёжа. Мой Серёжа, который так и не стал мужем, так и не стал отцом, так и не научился говорить «нет» своей матери.
— Зачем вы пришли? — мой голос был чужой, глухой.
— Мы хотим видеть внука, — Валентина Петровна подняла заплаканные глаза. — Лиза, он всё, что у нас осталось от Серёжи. Единственное. Мы... мы были неправы. Я была неправа. Но дай нам шанс. Пожалуйста.
Максим закряхтел у меня на руках. Я посмотрела на его личико, на маленький носик, на крохотные пальчики. Вспомнила, как эта женщина унижала меня девять месяцев беременности. Как отказывалась дать ему фамилию. Как требовала тест на отцовство. Как её сын промолчал тогда, когда должен был защитить.
— Нет, — сказала я. — Нет, Валентина Петровна. Вы отказались от него, когда он родился. Называли чужим. Фамилию дать побоялись. А теперь, когда вам стало удобно, вы хотите внука? Нет.
— Лиза, я понимаю, мы были ужасны, но...
— Выйдите, пожалуйста.
— Но это наш внук! Наша кровь!
— Уходите, — я шагнула к двери и распахнула её. — Немедленно.
Валентина Петровна поднялась, шатаясь. Анатолий Семёнович поддержал её. Они дошли до порога, и свекровь обернулась.
— Ты пожалеешь, — прошептала она. — Это грех — лишать ребёнка бабушки с дедушкой.
— Знаете, что грех? — я почувствовала, как внутри всё клокочет. — Грех — это унижать беременную женщину. Грех — это сомневаться в собственном внуке. Грех — это растить сына тряпкой, который не может постоять за свою семью. Вы сами всё разрушили. А теперь живите с этим.
Я закрыла дверь. Прислонилась к ней лбом и позволила себе расплакаться. По Серёже. По той семье, которая не сложилась. По Максиму, который никогда не узнает отца.
Но через слёзы я чувствовала облегчение. Потому что мы были свободны. Мой сын и я. Свободны от токсичных людей, от унижений, от постоянного доказывания своего права на счастье.
— Всё будет хорошо, малыш, — прошептала я, целуя макушку Максима. — У нас всё будет хорошо. Обещаю.
И я сдержала это обещание.