В глухом лесу, где тропы знали больше, чем карты, рос лисёнок по прозвищу Хитрец. Он не был ни силён, ни быстр, но природа щедро одарила его цепким умом и даром подмечать слабости других. Его школой стал лес и ближайшие окрестности.
Урок первый: Сладкая ложь жалости.
Маленький Хитрец подошёл к медвежьей берлоге и просто попросил:
- Дядя Медведь, дай ложечку мёду, очень хочется сладкого!
Медведь лишь буркнул: «Просто так не дам!» и отвернулся.
На следующий день лисёнок явился снова. Но теперь его глаза были круглыми и влажными, хвостик поджат, голосок дрожал.
- Дядя Медведь… маму мою охотник унёс… так холодно и голодно…
Медведь, ворча, отломил ему сот. «На, только отвяжись».
Лисёнок, уплетая дармовой мёд, думал не об охотнике и не о матери. Он думал: «Глупый мишка. Клюнул на жалость. Я умнее».
Сладкий мёд тек по горлу, но ещё слаще была первая, тёмная эйфория открытия: мир - глуп. Сердца - это кодовые замки, и он только что подобрал первый ключ. Он усвоил: «Истина - это то, что работает. А работает - то, во что все верят. Значит, я и есть творец истины».
Урок второй: Ложь как «разумный обмен».
Подрастая, Хитрец обратил взор на курятник на опушке. Яйца так удобно лежали в гнёздах! «Это не воровство, - убеждал он себя, пробираясь ночью. - Они спят и не видят. А я беру то, что им сейчас не нужно. Я просто более ловкий».
Скоро, в курятнике он стал постоянным «ночным гостем». А когда вырос, то перешёл от яиц к самим курам. Он придумал схему: подкрадывался к самому краю насеста, шептал спросонок курице: «Твои цыплята за сараем на лису глядят!». Испуганная наседка выскакивала прямиком в его зубы. «Я не украл, - размышлял Лис, облизываясь. - Я её… выманил. Это высшее искусство».
Добыча, приправленная чувством интеллектуального превосходства, была вдвойне сладка.
Урок третий: Ложь как оружие и развлечение.
Его методы совершенствовались. Он научился читать желания и играть на них.
Зайцу он говорил, заговорщицки подмигивая: «Твоя красавица за холмом тебя дожидается, с морковкой!». Заяц, полный надежды, мчался в пустоту, где его уже ждала смерть от лисьих клыков. Это была не охота - это было предательство, облечённое в форму услуги.
Белочке, запасливой и тревожной, он нашептывал: «Я слышал, рыжий сосед твой грибы из твоей кладовой таскает!». Белка впадала в панику, начинала перепрятывать запасы, сама показывая куда она их спрятала, и тогда Лис крал её зимние припасы без труда.
Ёжику, гордому своим независимым нравом, он сообщал: «Весь лес говорит, что ты, такой колючий, боишься лягушку перейти!». Ёж, взъерошив иглы, бросался доказывать обратное и попадал в расставленные силки.
Каждая такая проделка была маленьким театром одного актёра. Лис наслаждался не столько добычей, сколько чувством превосходства, ощущением, что он - кукловод, а все вокруг - марионетки.
Иллюзия прощения: как лес пытался верить.
Конечно, правда рано или поздно всплывала. Объеденные кости, пропавшие запасы, слёзы зайчихи. Звери приходили к Лисичьей норе с гневом. И тут вступал в силу его главный талант - талант показного раскаяния.
Он не огрызался. Он падал на животик, поджимал уши, и из его глаз капали самые настоящие (от страха) слёзы.
- Ой, простите, добрые звери! - голос его ломался. - Не со зла! Сам не свой был, с голодухи помутилось! Клянусь шкурой, больше никогда! Вот последнюю ягоду отдам!
Он мог целый день простоять на пеньке, «каясь», мог помочь старушке-ёжихе донести грибы (украденные у другой белки). Он говорил так искренне, так убедительно, что звери - добродушные, склонные верить в лучшее - начинали сомневаться.
«А что, если и вправду с голоду? Все мы не без греха».
«Может, заяц сам побежал куда не надо?»
«Один раз простить можно, он же раскаивается».
И его прощали. Сначала неохотно, потом - всё быстрее. Это прощение стало для Лиса самым опасным уроком. Он понял: границы дозволенного резиновые. Главное - вовремя включить жалобную музыку и сыграть роль несчастного грешника. Его ложь обрела новое измерение - ложь раскаяния, которая была циничнее и страшнее первой.
Прощение было не актом милосердия, а наркотиком для Хитреца и анестезией для милосердных. Каждое «ладно, в последний раз» было не прощением — оно было разрешением на продолжать. Ложь раскаяния стала его самым циничным оружием, ибо она эксплуатировала не жадность или страх жертвы, а её лучшие качества: способность к сочувствую и веру в исправление.
Так год за годом, обман за обманом, прощение за прощением, в Лесу вызревала тихая катастрофа. Доверие, как невидимая нить, связывающая мир, истончалась. Звери начинали с опаской смотреть друг на друга, шептаться за спинами. Лис же, оглядываясь на свои «победы», чувствовал не угрызения совести, а лишь презрительное восхищение собой. Он забыл, где кончается хитрость и начинается подлость, где розыгрыш становится преступлением. Он настолько сросся со своей ложью, что сам начал верить в собственную непогрешимость. Ему казалось, что он не просто умнее других - он иного сорта, существо, для которого правила писаны не были.
И тогда, в опьянении от собственного «величия», в его голове родился план, достойный нового бога, который он считал венцом своего творчества — Великий Обман. Замысел был грандиозен: обмануть не одного, а обвести вокруг хвоста всех разом, вывернув наизнанку самую глубокую, животную эмоцию - страх.
Он собрал всех зверей на большой опушке, на том самом месте, где когда-то детьми они все вместе гоняли солнечных зайчиков. Теперь же в его глазах они были лишь стадом. Он вышел перед ними, искусственно запыхавшись, шерсть взъерошенная, голос срывающийся от «ужаса».
- Беда! - взвыл он, и в его крике была выверенная до нотки паника. - Идёт на нас Чудо-Юдо, Железный Зверь! Из стали клыки, из огня дыхание! Ни зайчат, ни бельчат, ни самой земли не пощадит! Он слышал о нашем богатом лесе! Единственный шанс - выкуп! Несите всё, что дорого: мёд, воск, янтарь, соль-лизунец, яйца фазаньи, пух лебяжий! Сложим в пещеру у Чёрного ручья, может, откупимся, может, пройдёт стороной!
Волна ужаса прокатилась по лесу. Заплакали бельчата, медведь схватился за голову, даже старые, видавшие виды волки заскулили. Паника, которую сеял Лис, была сладким нектаром для его раздувшегося эго. Он наблюдал, как его марионетки метались, и чувствовал себя богом.
Но в этой толпе были и те, чьи глаза не застилал туман страха. Старый Филин, чья мудрость была тяжела и молчалива, Лось, чьи рога видели больше лжи, чем листья на деревьях, и мудрая Сова, помнившая каждую пропавшую курицу. Они не сказали ни слова толпе. Они тихо, пока Лис размахивал лапами, рисуя в воздухе ужасы Железного Зверя, отступили в тень. И позвали Медведя-вожака и Серого Вожака стаи.
Их совет был недолог. Не было криков, не было ярости. Было холодное, как зимний камень, осознание.
- Он перешёл черту, - сказал Филин, не моргнув. - Раньше он воровал еду. Теперь он крадёт у нас покой, разум и саму волю к жизни. Это уже не ложь. Это яд, отравляющий источник.
- Он сыграет свою комедию раскаяния, - мрачно добавил Лось. - И многие опять поверят ему, ведь так поступить проще всего.
- Значит, - отчеканил Серый Вожак, - мы дадим спектаклю состояться. До самого финала. Посмотрим, куда он понесёт наше «спасение».
Ночью, когда Лис с парой таких же отщепенцев (он легко нашёл сообщников - разложение, как плесень, ищет родственные души) грузил на волчьи нарты, одолженные под очередным предлогом, горы собранного добра, из тьмы на них обрушилась не ярость, а молчаливая, неотвратимая сила. Медведь, Волки, Лось. Без предупреждения, без воплей. Они просто встали на пути.
И Лис, конечно, мгновенно включил свой коронный номер. Он упал на спину, подставив незащищённый живот - жест предельного подчинения.
- Шутил! Боже мой, шутить хотел! - залепетал он, срывающимся на визг голосом. - Просто проверял бдительность! Видите, как все сплотились? Это же хорошо! Я всё верну! Каждую ягодку! Больше никогда, клянусь! Вы же знаете, я исправлюсь!
Но в этот раз в ответ не было ни ворчания, ни вздохов, ни привычного: «Ладно, смотри у меня…». Было леденящее молчание. Звери смотрели на него не со злостью, а с каким-то странным, почти научным интересом, будто рассматривали опасный и крайне ядовитый гриб. В этом молчании и таился приговор. Но ещё что-то в молчании, которым его встретили, было страшнее любого рёва. Вдруг, как вспышка, для всех проявилась простая истина. Его ложь перестала быть отдельными пакостями. Она сплелась в единую, удушающую сеть, которая опутала весь лес. Лис не нарушал правила - он отрицал саму возможность честной игры. Прощать такое - значит согласиться жить в его извращённом мире, где любое слово может быть кинжалом, а любое доверие - мишенью.
Старый Филин медленно обвёл собрание своими круглыми, всевидящими глазами и произнёс хриплым, но ясным голосом:
- Коготок увяз - всей птичке пропасть. Правду сказали предки.
Но здесь увяз уже не коготок.
Ложь - это не нить, которую можно выдернуть. Это кислота. Сначала она съедает совесть. Потом - память о правде. Потом - саму способность отличить вымысел от реальности. Ложь, что в сердце гнездится, рано или поздно всё существо насквозь проест. Того, кого мы знали, больше нет.
Лиса уже нет. Осталась только личина да привычка лгать. Маска, которая, приросла к мясу.
И наступила тишина ещё более глубокая. В ней не было злости. Было принятое решение. Суд не творили в ярости - его вынесли в спокойном, ледяном осознании необходимости.
Если бы речь шла о людях, ему бы пришлось гнить в темнице, оплакивая свою испорченную душу. Но сказка наша - о зверях, чья этика прямолинейна, как тропа, и безжалостна, как зима. Чьи законы прямые и жёсткие, как коготь, как зуб. Они не стали слушать его лепет. Они просто устранили ту угрозу всему своему миру, которой он стал. В его пустой, хитрой голове не осталось ничего святого, что стоило бы беречь.
И в лес вернулась не радость, а тяжёлая, выстраданная ясность. Они поняли то, что понимают все здоровые организмы, пережившие тяжкую болезнь: Ложь - это не инструмент. Это внутреннее заболевание души. Сначала она убивает в лжеце способность к любви. Потом - к доверию. В конце концов, она убивает самого лжеца, оставив после него лишь хищный рефлекс в форме зверя. И самое страшное наказание для такой пустоты - не изгнание и не смерть. Это - окончательное, тотальное недоверие. Когда ни одно твоё слово, даже крик боли, не встретит ничего, кроме безмолвной, ледяной стены правды, которую ты сам же и возвёл вокруг себя.