Когда поезд затормозил у перрона, Лена первым делом увидела не мать на платформе, а облезлую зелёную лавку у старого киоска. На этой лавке она когда‑то ждала парня с гитарой и верила, что уедет «навсегда». Теперь она возвращалась с чемоданом на колёсиках, полуразобранной жизнью и девочкой, вцепившейся ей в рукав.
– Мам, а это уже наш город? – спросила Соня, вытягивая шею к мутному окну.
– Наш, – коротко ответила Лена.
Слово «наш» прозвучало странно. Ещё недавно «нашим» назывался другой город, квартира с лифтом, парковкой и теплыми полами. Там остался бывший, там остались дорогие кружки, купленные «на новую жизнь». Здесь её ждали старые обои и мать, которая до последнего была против её отъезда – и против развода.
На платформе пахло влажным железом и замёрзшим хлебом из палатки. Мать стояла прямо под табличкой с названием станции, как маяк. Тёмное пальто, платок, сумка через плечо. Не изменилась почти.
Соня первой сорвалась с места.
– Бабушка! – закричала она так, будто всю жизнь здесь жила.
– Тихо, – автоматически одёрнула Лена, но дочь уже летела по ступенькам.
Мать шагнула навстречу, согнулась, чтобы обнять внучку. Лена спускалась медленнее. Чемодан бился о ступени, как плохо подобранное объяснение.
– Здравствуй, мама, – сказала она, остановившись на два шага ближе, чем было комфортно.
– Дошла, – ответила та. – Живые. Слава богу.
Они обнялись неловко, через Соню, через чемодан, через все несказанные за последние годы фразы.
– Замёрзнете, – спохватилась мать. – Пойдём скорее. Автобусы сейчас редко ходят, да и что там ехать.
Лена поймала себя на том, что опять идёт за матерью по станции – как в двенадцать лет. Тогда она тоже тащила чемодан, только внутри были не документы и ноутбук, а плюшевые игрушки.
Квартира встретила её знакомым запахом стирального порошка, старого дерева и чего‑то ещё, неуловимого. Пахло «домом».
– Снимайте куртки, – распорядилась мать. – Сонюшка, вешай на вот этот крючок, он крепкий.
Лена машинально повесила свою куртку на тот же крюк, что и в детстве. Тогда здесь висела её школьная форма, скатывалась на пол, и мать ругалась:
– Сколько можно всё ронять? У людей руки откуда надо растут.
Сейчас куртка повисла ровно, но ощущение было такое, будто снова проверяют.
– Ты проходи в зал, – сказала мать. – Я вам там раскладушку поставила рядом с диваном. Соня пусть на диване, ты рядом.
– Мам, мы же ненадолго, – напомнила Лена. – Пока я… пока не решим, где жить.
Мать ничего не ответила. Пошла на кухню ставить чайник. Лена глянула в зал: тот же ковёр с узором, та же стенка, только вместо кассет – в ряд стоят баночки с вареньем.
Соня тут же полезла на диван, стянула с него подушку и уткнулась лицом.
– Мягко, – удовлетворённо констатировала она. – Лучше, чем у нас.
Лена вздрогнула.
«У нас» – это теперь где? Здесь? Там, где остались вещи, но нет их?
– Соня, не прыгай, – сказала она дочери. – Это бабушкин диван.
– Ничего, пусть прыгает, – крикнула из кухни мать. – Не музей же.
Лена удивилась. В её детстве диван считался священным объектом. На нём разрешалось сидеть «ровно» и только после того, как вымоешь руки. Мир явно сдвинулся.
К чаю были печенье и пирог с капустой. Мать поставила всё на стол, словно встречает не дочь с внучкой, а делегацию.
– Ну, рассказывай, – начала она, как только Соня с головой ушла в мультики на планшете. – Это что, уже окончательно?
– Да, – сказала Лена. – Мы расстались.
– Он кого‑то нашёл? – спросила мать напрямую.
Лена поморщилась.
– Мам…
– Я не для любопытства, – вздохнула та. – Мне понимать надо, ты к нам надолго или пока так, на обиду.
– Мам, – повторила Лена. – Это не «обида». Мы… больше не могли. Я не могла.
Она пыталась подобрать слова, которые не будут звучать как оправдание и в то же время не превратятся в обвинение.
– Он… хороший отец, – произнесла она. – С Сонькой он… но с нами… со мной… Мы жили, как соседи. Всё время вместе и всё время порознь. Я устала быть виноватой за его настроение, за его усталость, за его тишину. Словно я всегда кому‑то что‑то должна.
Мать сморщилась.
– А ты думаешь, у кого не так? – бросила она. – С твоим отцом мы тоже жили… как жили. Тоже уставали, тоже молчали. Но не разбегались. Ребёнка надо было тянуть.
Слово «тянуть» Лена помнила хорошо. Им в их семье обозначалось всё: работа, быт, отношения.
– Ты сама говорила, что было тяжело, – напомнила она. – Что иногда хотелось всё бросить.
– Хотелось, – признала мать. – Но я не бросила.
Лена почувствовала, как внутри поднимается знакомое раздражение.
– Мам, я не справедливость к тебе пришла искать, – тихо сказала она. – Мне сейчас просто нужно, чтобы у Сони была крыша над головой и человек, который не будет на неё кричать, если она пролила молоко.
Она сама услышала, как в голосе дрогнуло. Мать тоже услышала. Сжала губы.
– На ребёнка кричать грех, – сказала она. – Ты что, он… поднимал голос на неё?
Лена вспомнила, как орал не он, а она. Как сорвалась на Соню после очередной сцены с мужем, как Соня стояла в дверях комнаты, держа в руках её старую кружку, и Лена увидела не ребёнка, а осколки своих нервов.
– Не важно, – отрезала она. – Важно, что я… тоже кричала. И не хочу так дальше.
Мать посмотрела на неё пристальнее.
– Значит, ты к нам не только от него, – заметила она. – Но и от себя.
Лена этого не ожидала. Она привыкла, что мать видит всё в категориях «правильно» и «неправильно», «вытерпела» и «не вытерпела». Вдруг – вот такая фраза.
– Наверное, – призналась она. – Я устала быть сильной везде. Можно я здесь немного буду слабой?
Слова сказались сами. Лена даже смутилась.
Мать отвернулась к плите.
– Попробуй, – сказала она неуверенно. – Только учти, я ж не молодая уже. Я тоже… не железная.
Первые дни прошли под знаком «как‑то разместиться».
Соню определили на раскладушку – всё‑таки ближе к Лене – а бабушка бесстрашно перебралась на старый узкий диван в маленькой комнате.
– Я и так на нём всю жизнь сплю, – отмахнулась она. – Ничего не развалюсь.
Лена устроилась на диване в зале. Ей было странно ложиться там, где раньше гости сидели «по праздникам». Она чувствовала себя временным жильцом в собственной памяти.
– Мам, а у тебя здесь не страшно? – шёпотом спрашивала Соня перед сном.
– Что тут может быть страшного? – удивлялась Лена.
– Ну, мало ли… Новый дом, – вздыхала дочь.
– Так он скорее старый, чем новый, – вмешивалась из кухни бабушка. – Мы тут уже сколько живём. Все углы знаем.
Когда Соня засыпала, Лена лежала в тёмном зале и слушала звуки квартиры. Здесь скрипела кухонная дверь, здесь тонко свистела батарея, здесь сосед сверху всегда поздно ходил по комнате – что он там делал все эти годы? Раньше эти звуки раздражали, теперь казались успокаивающими: в этом доме ничего не пытались скрыть за шумоизоляцией.
Днём Лена занялась неизбежным: звонки, резюме, банки.
– Вы уволились по собственному? – уточняла кадровик в трубке.
– Да, – отвечала Лена. Объяснять, что её «оптимизировали», как только стало понятно, что она не впишется в новый график, смысла не было.
– У нас пока нет формата удалёнки, – говорили в другом месте. – Вам с ребёнком будет сложно.
Она не спорила. Просто вносила очередную строчку в таблицу «куда отправила резюме». Таблица была её способом не развалиться: пока цифры складывались, казалось, что и жизнь можно посчитать.
Мать наблюдала за этим с хлопотливым участием.
– Ты ешь хоть что‑то? – спрашивала она, заглядывая в комнату. – Ты с утра на воде сидишь.
– Потом, мам, – отмахивалась Лена.
– А ребёнок? – не отставала та. – Ребёнок не «потом».
Соня, впрочем, голодной не оставалась. Бабушка кормила её супами, кашами, выпекала блины на старой сковородке.
– У бабушки вкуснее, – честно говорила девочка. – Ты не обижайся.
– Я не обижаюсь, – отвечала Лена. – Я даже рада.
И правда, было облегчением, что кто‑то ещё заботится о Соне, кроме неё.
Но облегчение быстро столкнулось с другим: с тем, что мать воспринимает её не как взрослую, а как ту самую Ленку пятнадцати лет, которая «ничего не понимает».
– В таком возрасте с ребёнком нельзя так поздно гулять, – говорила мать, когда Лена возвращалась с Соней с вечерней площадки. – Ветер уже.
– Мам, тут двор, – устало возражала Лена. – Мы под окнами.
– Я всё вижу, – говорила та. – Но если что – кто отвечать будет?
Или:
– Ты её почему в кофте, а не в водолазке? Осень уже. Простынет.
– Мам, в школе говорят, что перегреваться хуже, – объясняла Лена. – И вообще, я в курсе. Я всё-таки её мать.
– Я тоже была твоей матерью, – едко напоминала та. – И как‑то выжили.
Лена сжималась. Слова «как‑то выжили» звучали как приговор: значит, её детство действительно было не про «жили», а про «выжили»?
Однажды утром, когда Соня собиралась в школу, конфликт достиг точки кипения.
– Надень шапку, – сказала бабушка.
– Я не хочу шапку, – взмолилась Соня. – Там все в капюшонах ходят, я одна как… малышка.
– Ты и есть малышка, – отрезала мать Лены. – Надень.
– Соня, решай сама, – вмешалась Лена. – Ты знаешь, если замёрзнешь, будет неприятно. Твоё тело – твоя ответственность.
– Что это за слова такие? – вспыхнула бабушка. – «Твоё тело»! Ты ей что внушаешь? Она ещё маленькая, чтобы отвечать. Это ты отвечаешь!
– Она не игрушка, мам, – повысила голос Лена. – И не наша собственность. Если я — мать, я имею право выбирать, как её воспитывать.
– Право она имеет! – сорвалась мать. – Ты бы сначала жизнь наладила, а потом права предъявляла. Пришла ко мне без жилья и работы, и ещё меня учишь, как детей растить!
Соня застыла посреди прихожей, держа шапку в руках. Мир для неё вдруг сузился до этих двух голосов.
– Хватит, – сказала Лена. – Соня, иди в комнату, подожди меня.
– Я в школу опоздаю, – растерянно посмотрела девочка.
– Не опоздаешь, – вмешалась бабушка. – Я тебя сама отведу. В шапке.
– Никто никуда не пойдёт, пока мы кричим, – резко сказала Лена и сама удивилась своему тону. – Мам, мы сейчас не ругаем Соню. Мы решаем между собой.
– А что тут решать? – вскинулась мать. – В этой квартире мои правила.
Лена почувствовала, как внутри поднимается что‑то давно знакомое – то самое ощущение, что стены сдвигаются, а она снова становится маленькой и виноватой.
– Мам, – сказала она медленно. – Я очень благодарна тебе, что мы здесь живём. Правда. Но Соня – мой ребёнок. Не твой. Я не хочу, чтобы с ней говорили так, как когда‑то со мной. Для тебя это была «нормальная строгость», для меня – оскорбления. Я не хочу повторять.
Мать оторопела.
– Оскорбления? – переспросила она. – Это я тебя оскорбляла?
– Когда говорила, что я «ничего не добьюсь», что «мне бы только в облаках летать», что «вот выйдешь замуж, там тебя жизнь научит»… – перечисляла Лена. – Тогда я думала, что это правда. Вот и научилась: терпеть, молчать, тащить. А потом проснулась в тридцать шесть и поняла, что живу не свою жизнь.
Слова повисли в воздухе. Мать опёрлась о шкаф.
– Я… – начала она, но не договорила. – Ладно. Шапку пусть сама решает. Только если заболеет – ко мне не ходите.
Соня стояла в дверях комнаты и слушала. Потом молча надела шапку. По своему.
– Я не хочу болеть, – сказала она спокойно. – И я не хочу, чтобы вы кричали.
Вечером Лена нашла мать на кухне. Та сидела, уставившись в кружку с остывшим чаем.
– Я думала, я всё правильно делала, – вдруг сказала она. – С тобой. Строго. Иначе ты бы… Ну, мало ли.
– Ты делала так, как умела, – ответила Лена. – Я теперь делаю по‑другому. Но это не значит, что ты плохая. Это значит, что мне было больно. И я не хочу, чтобы Соне было так же.
Мать фыркнула.
– Сейчас все умные, – сказала она. – Психологии начитались. А раньше мы сами как‑то… Но… – Она замялась. – Когда ты сказала, что я оскорбляла… Я, может, и говорила лишнее. У меня тогда тоже… никто доброго слова не говорил.
Лена впервые услышала что‑то подобное. Обычно её детство обсуждалось в формате: «Я из последних сил, а ты…»
– И ты решила, что так надо? – тихо спросила она.
– Я решила, что… если тебя не подпинывать, ты совсем расслабишься, – призналась мать. – Мне казалось, я тебя закаляю. Чтобы ты умела терпеть. А ты теперь ругаешь меня за это.
Лена задумалась.
– Я не ругаю, – сказала она. – Я пытаюсь разорвать цепочку. Чтобы Соне не пришлось потом разбираться в себе так же долго, как мне.
Мать помолчала, потом неожиданно спросила:
– А зачем ты в тот раз уехала? Из этого города. Разве здесь так плохо было?
Вопрос прозвучал не как упрёк, а как настоящая попытка понять. Лена удивилась.
– Потому что здесь я всё время была рядом с тобой, – честно сказала она. – А рядом с тобой я не могла стать взрослой. Ты всегда лучше знала, как мне жить. Я думала, что если уеду, то стану другой. Самостоятельной.
– Стала? – прищурилась мать.
– Отчасти, – усмехнулась Лена. – Я научилась зарабатывать, принимать решения. Но оказалось, что голос «ты всё делаешь не так» поехал со мной. Внутри. И там его подхватил… мой муж.
Мать вздрогнула.
– Он тебе такое говорил? – спросила она. – Что ты всё делаешь не так?
– Не напрямую, – ответила Лена. – Но… когда человек молчит и смотрит, как будто ты его разочаровала, это даже хуже.
Мать опустила взгляд.
– Я, наверное, тоже так смотрела, – сказала она. – Не только говорила.
– Да, – вздохнула Лена. – Знаешь, чего мне больше всего не хватало? Одной фразы: «Ты справляешься». Даже если это было не совсем так.
Мать поджала губы, как перед трудным заданием.
– Тогда я скажу сейчас, – выговорила она. – Ты справляешься. Ты одна подняла девчонку, вытащила её оттуда, откуда решила. Пришла, попросила помощь. Это не все могут.
Лена почувствовала, как внутри что‑то сдвинулось. Не исчезло, не зажило, но как будто на старую царапину положили мягкую салфетку.
– Спасибо, – сказала она. – Это… много.
Жизнь постепенно вошла в ритм. Утром – школа и резюме, днём – бытовые дела, вечером – мультики и чтение.
Соня быстро освоилась в новом дворе. Вернее, в старом Ленином.
– Тут у дерева дупло! – радостно сообщала она. – Мы туда с Кириллом записки кладём.
Кирилл оказался мальчиком с третьего подъезда. Веснушчатый, шумный. Лена вспомнила, что когда‑то у них тут тоже был Кирилл – уже взрослый сейчас, наверное, ездит на машине. Ей стало удивительно: сколько детств сменилось под этими окнами.
Однажды вечером Соня вернулась, захваченная новой идеей.
– Мам, – сказала она. – А что, если мы всегда будем здесь жить? У бабушки. Тут хорошо.
Лена замерла.
– А как ты думаешь, бабушке будет хорошо, если мы «всегда» будем у неё жить? – осторожно спросила она.
– Бабушка ведь сама сказала, что ей с нами не скучно, – уверенно ответила дочь. – И у неё теперь «две девочки» – я и ты.
Лена улыбнулась. Это выражение – «две девочки» – мать действительно недавно употребила. Шутя, но шутка засела.
В тот вечер Лена сидела на кухне с ноутбуком и очередной отказ по почте. Мать мыла посуду.
– Мам, – начала Лена. – А если мы правда… задержимся здесь надолго… Тебя это не будет тяготить?
Мать выключила воду.
– Ты думаешь, мне всё это легко даётся? – вздохнула она. – Я привыкла одна. У меня свои привычки. Но… – Она посмотрела на дверь в зал, откуда доносился смех Сони. – Но я так давно не чувствовала, что я кому‑то нужна. Не как сиделка, не как «та, которая принесёт банку огурцов», а как… мама. И бабушка.
– Ты всегда… – начала Лена, но мать оборвала.
– Не всегда, – уверенно сказала она. – Ты же уехала. Дело не только в километрах. Дело в том, что ты отрезала меня от своей жизни. Я тоже… что‑то потеряла тогда. И гордилась одновременно – вот мол, сама. А сейчас… – Она пожала плечами. – Сейчас у меня есть возможность сделать что‑то иначе. Хотя бы иногда промолчать, когда хочется сказать лишнее.
Лена усмехнулась.
– Иногда ты не молчишь, – заметила она.
– Я и не обещала святости, – парировала мать. – Мне тоже свои привычки ломать.
Они обе рассмеялись. Неловкость чуть отступила.
– Я не хочу зависнуть здесь навсегда, – уже серьёзно сказала Лена. – Я всё‑таки хочу снова жить отдельно. Но не так, как раньше – «мы там, а вы здесь, и каждый сам по себе». Хочу… чтобы можно было приезжать не как на «тяжёлую обязанность», а как домой. И не только к тебе, но и от тебя – ко мне.
– Это как? – не поняла мать.
– Ну… чтобы однажды ты могла позвонить и сказать: «Лена, я соскучилась, можно к тебе на неделю?» – пояснила Лена. – И чтобы я ответила не «ой, у нас тут тесно», а «да, собирайся».
Мать задумалась.
– Тебе не кажется, что мы на старости лет договор о дружбе заключаем? – спросила она.
– Если бы мы в детстве заключили, было бы проще, – ответила Лена. – Но лучше поздно, чем никогда.
Работа нашлась неожиданно – небольшая редакция сайта искала человека «на тексты и всё подряд». Удалёнка, но иногда надо было ездить на встречи.
– Мы понимаем, что у вас ребёнок, – сказал по телефону главный. – Но нам нужен живой человек, а не только аккаунт в мессенджере.
Лена согласилась. Порадовалась, что слово «живой» прозвучало в её адрес не как шутка, а как факт.
– Ну вот, – сказала мать. – Уже и полезное дело. А то сидишь тут, уткнувшись в компьютер, как будто он тебе родной.
– Иногда он и был родным, – призналась Лена. – Там хоть никто не критикует, максимум подчёркивает красным.
– Теперь я буду подчёркивать, – сказала мать. – Но карандашом.
Через несколько месяцев они научились обходить острые углы. Не идеально, но заметно лучше.
Если мать говорила:
– В твоё время мы в таком возрасте уже сами по дому всё делали, –
Лена отвечала:
– В моё время у детей не было столько домашки. Давай мы распределим обязанности так, чтобы Соне было по силам.
Если Лена вспыхивала:
– Мам, ну почему ты при ней так говоришь? – мать, пусть не сразу, но могла потом прийти и сказать:
– Ладно, я погорячилась. У вас свои порядки.
Соня стала переводчиком между двумя мирами.
– Мам, – говорила она Лене. – Бабушка иногда грубо говорит, но потом переживает. Она мне сама сказала, что не умеет по‑другому.
– Бабуля, – говорила она матери. – Мама иногда злится, но потом приходит и просит прощения. Ей это сложно.
Лена видела, как её дочь растёт в другом климате: там, где взрослые не всегда правы и не всегда молчат.
Однажды, поздней осенью, когда ветер носился по двору, мать стояла у окна и смотрела на качели.
– Помнишь, как ты там сидела и молчала, – вдруг сказала она. – Я кричу с окна: «Ленка, домой!», а ты сидишь, голову пригнула. Тебе тогда тридцать минут дала, потом всё‑таки спустилась, за руку привела. Думала: «Упертая».
– Я не хотела домой, – вспомнила Лена. – Там ты с отчимом ругалась. А во дворе не ругались.
– Я тогда тоже хотела убежать, – сказала мать. – Но куда? С тобой? У меня же тоже мать была, как я ей покажусь? Вот и… терпела. И тебя учила терпеть. Потому и злилась, что ты не такая.
Лена подошла ближе.
– А теперь? – спросила она. – Теперь ты хочешь, чтобы я терпела так же?
Мать покачала головой.
– Теперь хочу, чтобы ты жила, – тихо сказала она. – А не только терпела. И чтобы внучка… тоже.
Лена не ожидала услышать это от неё. В груди что‑то сжалось и, наоборот, стало просторнее.
– Тогда мы на правильном пути, – ответила она.
Они стояли рядом у окна. Внизу Соня и Кирилл гоняли мяч. Соня, забив случайный «гол», подняла голову и замахала им рукой.
– Мам! Бабуля! Смотрите! – крикнула она.
Лена махнула в ответ. Мать тоже. И на мгновение обе почувствовали себя не только «старшей» и «младшей», не только «той, которая тянет» и «той, которая виновата», а просто двумя женщинами, которые учатся шаг за шагом перестраивать свои роли.
В этом не было ни пафоса, ни заверений «навсегда». Был только мяч, катающийся по асфальту, и девочка, которая с радостью зовёт их обеих одним словом:
– Мамы!