Глава 7. Пепел и Струны
Воды Тигра в ту ночь казались чернильными, густыми, словно река вобрала в себя всю скорбь разрушенного города.
Вечная кормилица Багдада теперь несла на своей спине не лепестки роз и прогулочные ялики влюблённых, а страшный урожай войны: обугленные балки, сорванные ветром шелка навесов и тех, чей земной путь оборвался слишком рано.
Старая лодка, в которую набились перепуганные ученицы школы Марии, сидела в воде опасно низко. Борта жалобно скрипели, грозясь не выдержать тяжести стольких судеб.
Девочки, прижавшись друг к другу, дрожали крупной дрожью, хотя ночь дышала жаром недавних пожарищ. Плач стих. Ему на смену пришло оцепенение — то самое, когда душа прячется глубоко внутри, боясь выглянуть наружу.
Лишь тихий плеск вёсел, предусмотрительно обмотанных ветошью, нарушал гнетущую тишину. Да где-то далеко, на покинутом берегу, выли псы, оплакивая своих хозяев.
Ариб сидела на корме, прямая, словно натянутая струна. Её пальцы, сбитые в кровь, судорожно сжимали гриф уда. Боли она не чувствовала. Казалось, всё тело онемело, превратилось в камень. Единственное, что связывало её с реальностью — тяжесть инструмента на коленях.
Это была не просто «деревяшка», как пренебрежительно бросил тот страшный чернокожий всадник у ворот. Нет. Это был её ковчег. Пока у неё есть эти струны, она не бесправная беглянка, не пыль под сапогами чужеземцев. Она — Голос.
— Не смотри назад, дочка, — хриплый шепот Марии едва перекрывал шум воды.
Наставница лежала на дне лодки, укрытая ветхим плащом. Лицо старой женщины в лунном свете казалось вылепленным из серого воска, дыхание вырывалось со свистом. Она отдала последние силы, всё своё спрятанное золото, чтобы выкупить жизнь своих воспитанниц у перевозчика.
— Кто оглянется, окаменеет от горя, — обавила Мария, и в её голосе звенели слёзы.
Но Ариб не послушалась. Неведомая сила заставила её повернуть голову.
Великий Багдад. Город Мира. Центр притяжения. Он горел.
Огонь исполнял свой дикий танец на куполах дворцов, пожирая золото и лазурь, которыми так гордились халифы. Дым густым саваном застилал звёзды, словно Всевышний в гневе прикрыл глаза, чтобы не видеть безумства своих детей. Там, в этом багровом мареве, осталась её беззаботная юность. Там сгорели детские игры, звонкий смех и наивные надежды на счастье.
Лодка мягко ткнулась носом в илистый берег предместья Карх. Здесь было тише, но это была тишина заброшенного кладбища, а не спящего города.
— Вылезайте! — буркнул лодочник, жадно оглядывая их скудные узелки с пожитками. — Дальше сами. И молитесь, чтобы патрули Мамуна вас не нашли. Девочки такие свежие... Хорасанцы давно не видели женщин, а нрав у них крутой.
Ариб первой ступила на зыбкую почву, подставляя плечо Марии. Земля под ногами была холодной, чужой и скользкой.
— Куда нам идти? — тонкий голосок маленькой Зулейхи дрожал. Девочка лет десяти прижимала к груди чумазую тряпичную куклу — единственное сокровище, что удалось спасти.
Мария тяжело опиралась на плечо своей любимицы. Мутный взгляд наставницы блуждал по тёмным переулкам, где тени казались живыми и опасными.
— В старый хан у дороги на Басру. Там есть заброшенные склады... подвалы, — еле слышно сказала она, теряя силы. — Там нас не найдут.
***
Дни потянулись, липкие и серые, как старая паутина.
Война закончилась. Голова халифа аль-Амина, как шептались на базарах, уже была отправлена его брату-победителю Мамуну на серебряном блюде. Новое солнце взошло над империей, но его лучи не грели простых людей.
Началась эпоха «мира», которая мало чем отличалась от войны: тот же голод, та же разруха, только теперь вместо свиста стрел слышался стук молотков и тихий плач вдов.
Они ютились в сыром полуподвале. Стены здесь плакали влагой, а воздух пах плесенью. Мария слегла окончательно. Лихорадка, вызванная сыростью и пережитым ужасом, сжигала её быстрее, чем огонь сухую ветку.
Еды не было. Те жалкие крохи, что удалось сберечь, давно перекочевали в карманы алчных торговцев в обмен на мешок прогорклой муки.
Ариб взяла на себя роль, к которой её не готовили, но к которой вела сама судьба. Она стала главной в этой маленькой семье отверженных. Ей было всего четырнадцать, но глаза... В них застыла спокойная, пугающая мудрость сорокалетней женщины, познавшей цену жизни.
Однажды вечером, когда мука закончилась совсем, а Зулейха тихо скулила в углу, свернувшись калачиком от рези в пустом животе, Ариб решительно встала.
Девушка отряхнула своё единственное, много раз заштопанное серое платье. Длинные пальцы привычно расчесали спутанные смоляные кудри. Она взяла уд и проверила строй.
— Ты куда? — слабо спросила Мария с лежанки, не открывая глаз.
— На охоту, — коротко бросила Ариб, перекидывая ремень инструмента через плечо.
— Не ходи... Там джунд... чужеземные воины... Они могут обидеть тебя... — голос наставницы сорвался на хрип. — Ты погубишь свою честь.
— У меня нет оружия, матушка. Но у меня есть это.
Ариб тронула струну. Звук, чистый, глубокий и вибрирующий, на мгновение разогнал затхлый, тяжёлый воздух подвала.
— Если они звери, я их укрощу, — твёрдо произнесла дочь Джафара. — А если люди, я их накормлю.
Она вышла в сумерки. Багдад, словно побитый пёс, зализывал раны. На улицах, кое-как расчищенных от завалов, уже жарили мясо. Воздух был напоен ароматами шафрана, жареной баранины и... конского навоза.
В кофейнях и тавернах, открывшихся прямо на руинах, праздновали победители. Воины из далекого Хорасана. Грубые, шумные, в пропыленных халатах, чувствовали себя хозяевами жизни.
Ариб шла, прижимая уд к груди, как щит. Взгляд её хищно искал место, где есть свет и звон дирхамов. Выбор пал на большой постоялый двор «Звезда Востока». Дверь была распахнута настежь, оттуда несло вином и громким хохотом.
Едва она приблизилась, путь ей преградил хозяин, тучный перс с маленькими, бегающими глазками.
— Пошла прочь, побирушка! — рявкнул он, уперев руки в бока. — Здесь отдыхают тысячники эмира Тахира! Им не нужны твои блохи!
— Я не прошу милостыню, — голос Ариб зазвенел, как натянутая тетива боевого лука. В нём было столько холодной стали, что перс невольно шагнул назад. — Я продаю то, чего не купишь за золото.
— И что же это? Твоё тощее тело? — загоготал трактирщик, сально ухмыляясь.
— Мой голос.
Перс хотел было вытолкать нахалку взашей, но из глубины зала раздался властный окрик:
— Эй, виночерпий! Почему так тихо? Мы пили за победу, а теперь хотим слышать музыку! Пусть наши сердца отдохнут от звона мечей!
Хозяин замялся. Музыкантов в городе почти не осталось. Кто сбежал, спасая шкуру, а кто уже спал вечным сном в водах Тигра.
— Пусть войдёт, — махнул он рукой, злобно зыркнув на Ариб. — Но если им не понравится, клянусь Аллахом, я отдам тебя им на потеху, а твой уд пущу на растопку печи.
Ариб перешагнула порог.
В зале стоял сизый дым от жаровен и кальянов. Десятки глаз, пьяных, уставших, хищных, уставились на неё. Она была тонкой, как тростинка на ветру, в своём выцветшем наряде, но держалась с достоинством наследной принцессы.
Она не пошла к специальному возвышению для артистов. Просто села на край потёртого ковра, прямо у входа, скрестила ноги и положила уд на колени.
Тишина в зале стала тяжёлой, липкой, выжидающей. Кто-то громко рыгнул, кто-то сплюнул на пол финиковую косточку.
Ариб прикрыла веки. Перед внутренним взором вспыхнул пожар. Она вспомнила искажённое лицо Масрура. Вспомнила мёртвую рыбку безумного халифа в разбитом фонтане. Вспомнила вкус страха и пепла на губах.
Её пальцы коснулись струн.
Это была не та сладкая, жеманная музыка, которой учили дворцовых наложниц для ублажения пресыщенных господ. Это был плач. Сначала тихий, как стон ветра в руинах. Потом громче, резче. Ритм сбивался, напоминая бешеный стук сердца беглеца.
И она запела.
Это была старинная бедуинская касыда о потерянном племени, но Ариб бесстрашно вплела в неё новые слова, рожденные её болью. Она пела о городе, который был цветущим садом, а стал братской могилой.
О любви, которая не спасает от острого клинка. О том, что победитель и побеждённый под конец ложатся в одну и ту же чёрную землю, и черви не разбирают чинов.
Где теперь те, кто пил из золотых кубков?
Где красавицы, чьи лица сияли, подобно полной луне?
Ветер заметает следы их колесниц песком,
И только эхо отвечает мне в пустых залах...
Ее голос, глубокий, бархатный, с лёгкой, сводящей с ума хрипотцой, заполнил всё пространство. Он проникал под кожу, заставляя вибрировать огрубевшие души суровых воинов.
Она пела, и те, кто ещё вчера рубил головы без тени жалости, опускали глаза в свои чаши с вином. Кто-то вспомнил оставленную в горах Хорасана старую мать. Кто-то друга, чьё тело осталось лежать у крепостных стен.
Музыка Ариб не развлекала. Она вскрывала душевные раны, чтобы очистить их от гноя. Она превращала пьяное торжество в высокую скорбь, возвращая им человеческий облик.
Когда последний аккорд растаял в воздухе, в зале повисла звенящая тишина. Никто не смеялся. Никто не жевал.
Затем один из военачальников, седобородый исполин со шрамом через всё лицо, медленно поднялся. Он подошёл к певице. Ариб внутренне сжалась, ожидая удара или грубости.
Но воин развязал пояс и бросил к её ногам тяжёлый кожаный кошель. Золото глухо звякнуло, ударившись о пол.
— Твой голос, девочка, острее моего меча, — произнёс он тихо. В его глазах стояла влага. — Он ранил меня прямо в сердце. Как тебя зовут?
— Ариб, — ответила она, не поднимая глаз.
— Ариб... — повторил он, словно пробуя имя на вкус. — Запомните это имя! Клянусь, мы ещё услышим его в дворцах халифов, куда нам, простым рубакам, вход заказан.
В тот вечер она принесла домой не только еду и лекарства для Марии. Она принесла нечто большее. Уверенность.
Девушка поняла главное: её талант — это власть. Власть над душами. И эта власть может быть сильнее любой армии мира.
***
Полгода пролетели, словно один день.
Багдад отстраивался с удивительной быстротой. Новый халиф аль-Мамун всё ещё правил из далекого Мерва, но его наместники наводили порядок железной рукой. Жизнь возвращалась в прежнее русло, но это русло стало другим — более жёстким, циничным и расчётливым.
Слава о «девочке с удом из пепелища» медленно, но верно ползла по городу, передаваемая из уст в уста. Сначала её приглашали богатые купцы на семейные праздники. Потом — чиновники дивана.
Ариб соглашалась на всё. Ей отчаянно нужны были дирхамы. Мария угасала, ей требовались дорогие снадобья и уход. Но ещё больше Ариб нужен был опыт. Каждое выступление становилось уроком.
Она училась читать публику, как открытую книгу. Знала, когда нужно спеть игривую песню, чтобы заставить толстого вельможу расплыться в улыбке, а когда пустить слезу, чтобы разжалобить скупого.
Ариб выросла. За этот год угловатость подростка сменилась гибкой грацией пантеры. Её кожа, несмотря на лишения, сияла тем внутренним светом, который отличает истинных красавиц.
Но сердце её покрылось коркой льда.
Ариб никого к себе не подпускала. Мужчины, пытавшиеся ухаживать за ней, натыкались на взгляд, холодный и острый, как дамасский кинжал. Она продавала свой голос, искусство, эмоции. Но не себя.
Однажды в дверь их скромного жилища (теперь они могли позволить себе две комнаты в приличном доме квартала ремесленников) властно постучали.
На пороге стоял евнух. Не Масрур, тот был слишком велик для таких визитов. Явно кто-то из высокой дворцовой челяди: в шелках, с холеными руками и надменным лицом.
— Ты Ариб, дочь Джафара? — спросил он, брезгливо морща нос при виде простой обстановки.
— Я Ариб, певица, — жестко поправила она, вскинув подбородок. — Мой отец ушёл к предкам, а его имя предано забвению. Я сама по себе.
Хадим усмехнулся. Ему понравилась эта дерзость. В рабынях редко встретишь такую породу.
— Ибрагим ибн аль-Махди желает слышать тебя.
Ариб замерла, почувствовав, как холодок пробежал по спине.
Ибрагим ибн аль-Махди. Брат покойного Харуна ар-Рашида, дядя нынешнего халифа. Его называли «Чёрным принцем» за смуглую кожу и невероятную силу.
Знаменитый поэт, виртуозный музыкант, утончённый гурман и... возможный претендент на трон. Человек, чьё слово могло вознести до небес или уничтожить.
Это был шанс. Тот самый, которого она ждала в своих самых смелых снах. Шанс выбраться из грязи навсегда.
— Когда? — спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Сегодня вечером. Будь готова. И ради Аллаха, надень что-нибудь приличное. Мой господин не выносит уродства и бедности.
Ариб закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, пытаясь унять сердцебиение.
— Мария! — позвала она шёпотом. — Мария, ты слышала?
Но наставница не ответила. Старуха спала или была в забытьи. Ариб подошла к ней, поправила одеяло. Рука женщины была сухой и горячей, как камень в полдень.
— Потерпи, матушка, — прошептала девушка, целуя морщинистую ладонь. — Скоро у нас будет лучший дом в Багдаде. Скоро ты будешь спать на китайском шёлке. Я обещаю.
***
Вечером она переступила порог дворца Ибрагима.
Это был другой мир. Здесь не пахло гарью и потом. Воздух был напоен ароматом сандала, мускуса и розовой воды. Мраморные полы были отполированы так, что в них можно было смотреться, как в зеркало.
В главном зале, освещённом сотнями восковых свечей в серебряных канделябрах, собрался цвет Багдада. Люди, которые вершили судьбы империи: поэты, чьи стихи переписывали в книги, суровые богословы, прославленные генералы.
А во главе, на горе подушек, возлежал сам Ибрагим. Огромный, смуглый, похожий на отдыхающего льва.
Ариб вышла на середину зала.
На ней было простое белое платье, лучшее, что она смогла купить на базаре, рядом с парчой гостей оно казалось рубищем. Никаких украшений. Ни золота, ни драгоценных камней. Только волосы, черным блестящим водопадом падающие на плечи, и огромные глаза, в которых светился ум.
— Говорят, ты умеешь заставлять камни плакать, — пророкотал Ибрагим. Его голос был глубоким, музыкальным, привыкшим повелевать. Он сам считался великим певцом и соперников не жаловал.
— Ну что ж, удиви меня, дочь Джафара. Но помни: посредственности я не прощаю. Моё время стоит дорого.
Ариб низко поклонилась, приветствуя принца по всем правилам этикета. Села. Привычным движением проверила мизраба (плектр).
Она знала, что сейчас нельзя петь о войне. Эти люди хотели забыть ужасы осады. Нельзя петь о простых страданиях. У них было всё, и чужая боль их лишь раздражала. Нужно было коснуться чего-то высшего. Чего-то, что стоит над хлебом и кровью. О Вечной Красоте.
Она выбрала сложнейший макам, требующий виртуозного владения инструментом. Мелодию, полную капризных полутонов, переливов и изысканных музыкальных орнаментов.
Пальцы запорхали по струнам. Сначала осторожно, словно пробуя воду, затем всё быстрее и увереннее. Девушка и уд слились в единое целое. Она не просто играла — она вела интимную беседу с каждым, кто был в зале.
А потом вступил её голос.
Он взлетел к высоким сводам, чистый, мощный, безупречно управляемый. Ариб играла с мелодией, как кошка с мышкой: то отпуская её на волю, то натягивая нерв до предела, заставляя слушателей задерживать дыхание. Это было мастерство, граничащее с магией.
Она показала им не просто песню. Она предъявила свои права. В каждой ноте, в каждой мелизме звучало: «Я не рабыня. Я дочь визиря. Я ровня вам по духу и таланту».
Ибрагим ибн аль-Махди слушал, прикрыв глаза. Он, тончайший знаток музыки, ловил каждый звук, ожидая ошибки, неточности, фальши. Ошибок не было.
Было лишь пугающее совершенство. И страсть. Та самая дикая, необузданная страсть, которой так не хватало сытым и ленивым придворным певицам.
Когда Ариб закончила, в зале никто не захлопал. Аплодисменты считались бы оскорблением священного момента. Тишина стояла такая, что было слышно, как трещит фитиль свечи.
Ибрагим открыл глаза. В них больше не было скуки. В них горел огонь восхищения, смешанный с уважением.
— Подойди, — приказал он.
Ариб приблизилась и склонилась в поклоне. Принц протянул руку, взял её за подбородок и поднял лицо девушки к свету. Он долго, изучающе всматривался в её черты.
— Ты не просто певица, — произнёс он тихо, так, чтобы слышала только она.
— Ты чёрный бриллиант, упавший в дорожную пыль. Я подниму тебя, Ариб. Я дам тебе оправу, которой ты достойна. Но запомни: высота кружит голову, а падать с неё смертельно больно. Готова ли ты платить цену за величие?
— Я уже заплатила, мой господин, — твёрдо ответила Ариб, глядя прямо в глаза принцу. В её взгляде не было страха.
— Я прошла через ад, чтобы стоять здесь перед вами.
Ибрагим рассмеялся. Громогласно, раскатисто, так, что задрожали огоньки свечей.
— Клянусь Аллахом, в этом хрупком теле больше огня, чем во всём моем гареме! Ты остаешься. Твоё место здесь, рядом со мной.
В ту ночь Ариб не вернулась в жалкую комнатушку в квартале ремесленников. Она послала слуг с паланкином за Марией, велев перевезти её в лекарьский флигель дворца и окружить лучшей заботой.
Позже, лежа на прохладных шёлковых простынях в своих новых покоях, Ариб смотрела на полную луну в окне. Осаждённый город, голод, холодные подвалы — всё это начало стремительно превращаться в воспоминание.
Та наивная девочка, спасавшая «деревяшку» в дырявой лодке, умерла этой ночью. Родилась Ариб аль-Мамунийя. Легенда.
Она протянула руку и коснулась струн уда, лежащего рядом на бархатной подушке. Инструмент отозвался тихим, преданным звоном.
— Мы победили, — сказала она в темноту, и на губах её заиграла хищная улыбка. — Мы выжили. А теперь... теперь мы заставим этот мир танцевать под нашу музыку.
Но она еще не знала, что стены дворца хранят тайны куда более опасные, чем ночные улицы Багдада, и золотая клетка иногда бывает теснее тюремной камеры...
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.
🎁Музыкальный подарок для тех, кто хотел услышать, как играет Ариб.