Запах новой краски и дешёвого линолеума ударил в нос, когда мы с Игорем переступили порог. В коридоре громоздились коробки, обмотанные серым шуршащим скотчем, на подоконнике лежала моя куртка, насквозь пропитанная уличным холодом. Где‑то за стеной глухо стучал перфоратор — соседи тоже обживались.
— Ну вот, хозяйка, — Игорь улыбнулся и шутливо поклонился, прижимая к груди связку ключей. — Наше гнездо.
Слово «наше» больно кольнуло: ещё вчера в многостраничном договоре в графе «собственник» было только его имя. Я тогда робко сказала:
— Может, всё‑таки на двоих оформим? Мы же вместе платим, вместе…
Он отмахнулся, как от мелкой придирки:
— Алён, ну что ты. Так просто оформлять, меньше волокиты. Да и какая разница, ты же моя жена. Разделять нас по бумажкам — глупость.
Я проглотила ком в горле. Я уже привыкла проглатывать.
Мы живём вместе всего несколько лет, а меня иногда накрывает ощущение, будто я жената не только на Игоре, но и на его матери. Валентина Семёновна умела быть мягкой, тёплой, почти ласковой — особенно при посторонних. Чужим она казалась образцовой свекровью: пироги, советы по хозяйству, трогательные слова о «нашей девочке Алиночке».
Но стоило гостям уйти, маска съезжала. Оставались тонкие иголки.
— Ты сегодня опять солёное пересолила, — говорила она вроде бы беззлобно, но так, чтобы Игорь слышал. — Ничего, научим. У нас в роду мужчины привыкли иначе питаться.
Или:
— Ты бы юбку подлиннее надела. Ты же замужняя женщина, а не девчонка. Игорю, конечно, нравится, но он мужчина, ему всё понравится, а вот людям потом глаза мозолить…
Я улыбалась, кивала, краснела, ходила по кухне, чувствуя её взгляд у себя на спине, и убеждала себя: это просто забота. Ну да, грубоватая, но забота. Ради мира проще промолчать.
Но с переездом её забота вдруг стала тесной, как обувь на размер меньше.
В новой квартире всё звенело от пустоты. Холодный воздух, шершавые стены, запах пыли. Я сидела на полу среди коробок, разгребала кухонные полотенца, а Игорь за стеной что‑то обсуждал по телефону. Голос у него был приглушённый, но в моей небольшой кухне звук отдавался эхом.
— Да, мам, конечно, твоя комната светлая, — услышала я. — Нет, не тесно, ты что. Я же не чужой человек, мне на диване можно.
Я замерла, стиснув в руках два одинаковых полотенца.
Комната Валентины. Значит, не просто гостевая.
Когда он вернулся, я спросила небрежно:
— С кем говорил?
— Да так, по делу, — отмахнулся. — Ты лучше скажи, куда кастрюли сложить.
С каждым днём «по делам» становилось всё больше. Любой более‑менее важный разговор Игорь сначала вёл с матерью. Покупка мебели, выбор шкафа, на какую сторону поставить нашу кровать — всё пропускалось через её одобрение. Я сначала шутила:
— Может, ей ключи от квартиры дать? Чтоб далеко не ездить.
Он усмехался, целовал меня в висок и отвечал:
— Ты у меня впечатлительная. Мама просто переживает.
И всё бы, может, так и продолжалось, если бы не тот день.
Валентина приехала «посмотреть, как вы тут устроились». Привезла кастрюлю щей, связку полотенец, прихватки с петухами и целый ворох советов. Я крутилась на кухне, а они с Игорем ушли по комнатам. Тащили занавески, придвигали шкаф, спорили о том, куда повесить зеркало.
Я вышла в коридор выбросить мусор и услышала их голоса из нашей спальни. Дверь была прикрыта, но не до конца.
— Хорошая квартира, — сказала Валентина, растягивая слова, как любуясь ими. — Настоящее семейное гнездо нашего рода. Главное — ты всё правильно оформил. Это твой дом. Наш дом. Понимаешь?
— Понимаю, мам, — тихо ответил Игорь.
Я прижалась спиной к холодной стене.
— А Али… — он запнулся.
— Алиночка? — в голосе Валентины звякнула снисходительная насмешка. — Ничего, привыкнет. Она ещё покажет свой характер, но мы её приструним. Женщина должна знать своё место. Тем более, когда пойдут дети.
В горле пересохло. Я сжала пакет с мусором так сильно, что он жалобно зашуршал.
— Мам, ну что ты… — замялся Игорь.
— А что? — уже жёстко сказала она. — Ты у меня не мальчик. Если она будет против правил в этом доме — тогда будешь решать. Тем более по закону ребёнок останется с отцом, если он в собственном доме живёт. Ты об этом думал?
Кровь стукнула в виски. Я стояла, не в силах пошевелиться. Каждое слово будто отмеряли ложкой и кидали мне под кожу.
Пакет выпал из рук, глухо шлёпнулся о пол. В спальне сразу стихли.
— Кто там? — спросила Валентина.
Я торопливо подняла пакет, сообразив, что сейчас видеть меня у двери — самое последнее, чего мне хочется.
— Это я, мусор несу, — выкрикнула и почти бегом кинулась к выходу.
На лестничной площадке пахло пылью и сырой тряпкой. Я стояла, вцепившись в поручень, и думала только об одном: они всё продумали. Квартира, оформление, дети, «по закону».
Той же ночью Игорь снова долго разговаривал по телефону на кухне. Шёпотом. Когда я вошла за водой, он так резко спрятал телефон в карман, что уронил ложку.
— С кем ты говорил? — спросила я уже без попытки сделать голос ровным.
— Да с коллегой, деловые вопросы, — слишком поспешно ответил он. — Алина, ты что, ревнуешь к моей работе?
Я ничего не сказала. Только ушла в спальню и улеглась спиной к нему, глядя в темноту. Внутри уже не воспалённая обида — глухое, тяжёлое подозрение.
На следующий день я позвонила Кате. Катя — моя однокурсница, она давно работает с программами и техникой, для неё любые телефоны — как раскрытая книга.
— Ты можешь посмотреть один телефон? — спросила я в трубку, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Нужно понять, что на нём было удалено.
Катя приехала вечером, пахнущая морозным воздухом и кофе. Игорь ушёл по делам, оставив телефон на тумбочке — он редко его запирал, считал, что между нами нет тайн. Я горько усмехнулась, когда брала его в руки.
Мы сидели на кухне. Холодный свет лампы делал Катино лицо жёстче. Она быстро водила пальцами по экрану, потом достала свой старенький переносной компьютер, подключила провод, что‑то настраивала. В тишине слышалось только лёгкое жужжание вентилятора и редкий стук ложек — я машинально помешивала остывающий чай.
— Ну… — протянула Катя. — Тут много удалённых записей. Беседы, голосовые сообщения. Смотри.
На экране всплыл список. Даты, время. Я увидела вчерашний вечер.
Катя нажала на одну строку. На кухне раздался знакомый голос Игоря, потрескивание, шорох — видно, он тогда ходил по комнате.
— Мам, я пока не хочу о разводе думать, — сказал он. — Она же… нормальная вроде.
Дальше — голос Валентины, чёткий, спокойный, как будто она обсуждала покупку штор:
— Я не говорю, что ты должен прямо завтра её гнать. Но ты пойми: дом — это основа. Всё оформлено на тебя, и слава богу. Если она будет против моих правил, против того, как мы с тобой решим жить, ты не обязан терпеть. Ты молодой, найдёшь себе женщину поспокойнее. А ребёнок… Ребёнка ты заберёшь, это решаемо. Особенно когда отец в собственном доме, а она — кто? Никто. Её здесь изначально не было.
Я сидела, вцепившись в край стола, и не могла вдохнуть. Катя бросила на меня быстрый взгляд и тихо спросила:
— Выключить?
— Нет, — прошептала я. — Дослушаем.
Запись продолжалась. Игорь что‑то мямлил, пытался возразить, но вся суть уже была сказана. План. Чёткий, холодный, без капли стыда. Приструнить. Если не выйдет — убрать. Дом и ребёнок — оставить себе.
Когда запись оборвалась, на кухне повисла тишина. Только на плите тихо шипела закипающая вода, запах мокрого металла смешивался с резким запахом дешёвого чая.
— Аля… — Катя положила руку мне на плечо. — Ты что будешь делать?
Я молчала. В голове билась одна мысль: если я сейчас пойду к нему и просто скажу: «Я всё знаю», он всё перевернёт. Скажет, что я неправильно поняла, что это просто слова, что я мнительная. А Валентина покатает глаза, вздохнёт и ласково добавит: «Ну Алин, ты всегда всё близко к сердцу принимаешь».
Я устала быть сумасшедшей в их глазах.
— Скинешь мне эту запись? — спросила я у Кати. Голос звучал чужим.
— Конечно, — она кивнула. — И спрячем её так, чтобы никто не стёр.
Мы перекинули запись на мой телефон, спрятали её в папку с безобидными фотографиями из нашего прошлого отпуска. Катя показала, как сделать, чтобы она открывалась одним‑двумя касаниями, без лишних поисков.
Вечером, лежа в постели рядом с Игорем, который мирно сопел мне в затылок, я смотрела в темноту и перебирала варианты. Уехать молча. Отложить разговор. Попробовать поговорить. Но всякий раз я натыкалась на тот же тупик: он будет не один. За его спиной стоит она. И пока всё скрыто, им легко делать из меня неуравновешенную истеричку.
Надо, чтобы они услышали себя сами. При других. Чтобы уже нельзя было отмахнуться.
Так родился мой план.
К новоселью я готовилась, как к спектаклю. Мыла полы до скрипа, натирала зеркало до блеска, расставляла по полкам книги, аккуратно складывала полотенца, подаренные Валентиной, в самый дальний ящик. На кухне с утра до вечера что‑то шкворчало, пахло жареным мясом, свежим укропом, резаным луком. Новый холодильник гудел, тарелки звенели, когда я ставила их на стол.
Утром в день новоселья я незаметно проверила: запись на месте, открывается. Экран телефона настроен так, что достаточно одного движения.
К вечеру квартира наполнилась голосами. Смех, шуршание упаковочной бумаги от подарков, звон посуды. Кто‑то уже сидел на подоконнике, кто‑то толпился на кухне, помогал мне выкладывать салаты. Запах парфюма смешался с жареным картофелем и выпечкой, было душно, но по‑домашнему.
Валентина вошла последней, как хозяйка. В светлом костюме, с причёской, уложенной до блеска. Она прошлась по комнатам, кивала, касалась подоконников, дверных косяков.
— Хорошо, — удовлетворённо сказала она. — Просторно. Нашему роду есть где развернуться.
Я стояла у стола и стискивала в руках вилку так, что побелели пальцы.
Когда все расселись, Игорь поднялся. Лицо у него было разрумяненным от возбуждения, глаза блестели.
— Дорогие, — начал он громко, перекрывая гул разговоров. — Спасибо, что пришли разделить с нами радость. Я хочу сказать несколько слов.
Он взял бокал, поднял его. В комнате стало чуть тише, кто‑то закашлял, кто‑то придвинул стул. Валентина сидела рядом, гордо выпрямившись, и не сводила с него сияющего взгляда.
— За маму, — выдохнул Игорь. — За маму, которая завтра к нам переезжает!
За столом вспыхнули аплодисменты, кто‑то радостно выкрикнул тост в ответ, кто‑то свистнул. Валентина всплеснула руками, глаза её заблестели от умиления, она и не пыталась скрыть торжество.
Я почувствовала, как у меня подкашиваются колени, но улыбка на лице не дрогнула. Внутри всё сжалось в тугой ледяной ком.
Не торопясь, почти медленно, я положила свой телефон на середину стола, рядом с блюдами. Большой палец нашёл знакомый значок, спрятанный между обычными фотографиями. Я на секунду встретилась взглядом с Катей — она сидела напротив, её глаза потемнели от напряжения.
Я широко, почти безумно улыбнулась и, не отводя взгляда от сияющей Валентины, коснулась значка.
В шуме голосов сначала никто не услышал. Но вот из маленького динамика тонкой струйкой прорвался знакомый голос Игоря:
— Мам, я пока не хочу о разводе думать…
Шум стих, как будто кто‑то резко убавил звук в самой жизни. Валентина замерла с поднятой вилкой. Я сидела прямо, с той самой застывшей улыбкой, и смотрела, как её собственные слова сейчас догонят её среди свидетелей.
— Мам, я пока не хочу о разводе думать…
Мой собственный голос внутри будто захлопнулся, я слушала чужую себя со стороны. За столом кто‑то неловко рассмеялся и тут же осёкся. Ложки звякнули о тарелки, затихли. Я слышала даже, как кто‑то шумно втянул воздух.
А потом прорезался голос Валентины — тот самый, от которого у меня всегда пересыхало во рту, только сейчас он звучал ещё холоднее, без сахарной оболочки:
— Хватит уже жалеть её, Игорёк. Остудить Алину надо, пока не обнаглела. Захочет развод — сама уйдёт. А не захочет, так напугаем. В крайнем случае выкинем её с чем пришла, квартира‑то твоя. Ты мне скажи: бумаги все на тебе?
— Мам, ну… да, — глухо ответил в записи Игорь. — Но мне её жалко…
— Жалко, — передразнила Валентина. — Жалко будет потом, когда она тебе по уху ездить начнёт. Ты мужчина или тряпка? Я тебе жизнь устроила, а ты меня сейчас ради какой‑то девчонки предаёшь? Я сказала: остудить Алину. Устроим ей проверку. Захочет по‑хорошему — будет сидеть тихо. Нет — дорога на выход, и без истерик. Разговор окончен.
Слово «выход» прозвучало так отчётливо, будто она произнесла его здесь, за столом, а не когда‑то на кухне в своей старой квартире.
В комнате стало так тихо, что я слышала, как на кухне капает из крана. Кто‑то шевельнулся, скрипнул стул. Все головы медленно повернулись к Валентине.
Она сидела, как мраморная статуя, побелевшею рукой всё ещё держала вилку. Глаза у неё стали маленькими, злые складки прорезали рот. На секунду наши взгляды встретились. В её глазах впервые за всё время мелькнуло не торжество, не уверенность, а испуг.
— Выключи, — одними губами прошептала она, наклоняясь через стол. — Немедленно выключи.
Её пальцы рванулись к телефону, но Катя, сидевшая напротив, резко придвинула к себе блюдо с нарезкой, загораживая дорогу. Валентина задела тарелку, нож качнулся, кто‑то вскрикнул. Но запись уже дошла до конца.
Повисла тишина. В этой тишине кто‑то еле слышно выдохнул:
— Ничего себе…
Кто‑то другой вслух сказал:
— Валя, ты это серьёзно говорила?
Шёпот пополз по столу, как дым. «Выкинуть…», «остудить…», «с чем пришла…» — обрывки её же слов возвращались к ней эхом.
Игорь сидел напротив меня, побелев, как скатерть. Губы его подрагивали. Он то смотрел на телефон, то на мать, то на меня. Взгляд метался, как у загнанного зверька.
— Алина, — наконец выдавил он. — Что это?.. Зачем ты… при всех?..
Я хотела ответить, но не успела. Валентина вдруг рывком поднялась. Стул с грохотом отъехал назад, задел соседний. Она посмотрела на сына — и в этом взгляде было всё: приказ, надежда, обида.
Но вместо привычного подчинения увидела в его глазах растерянность и что‑то ещё. Она отвела взгляд первой.
— Я не собираюсь выслушивать эту грязь, — произнесла она громко, но голос предательски дрогнул. — Запись вырвана из… из…
Слова застряли. Она резко отвернулась, прижимая к груди сумочку, и почти бегом пошла к выходу. Юбка задела чей‑то стул, кто‑то отодвинул ноги. В прихожей звякнули ключи, хлопнула дверь.
Я услышала, как по лестничной клетке застучали её каблуки, быстро, почти бегом.
За столом повисла удушливая пауза. Салаты остывали, свечи в торте медленно подтаивали, оставляя на белой глазури воронки. Пахло укропом, запечённым мясом и чем‑то ещё — кислым, неловким, как стыд.
— Ну… — осторожно произнёс кто‑то из дальних родственников. — Может, мы… пойдём? Вы тут… разберётесь.
Стулья заскрипели. Люди начали вставать, кто‑то из вежливости похлопал меня по плечу, кто‑то отвёл глаза. Через несколько минут в комнате остались только мы, пара близких друзей и Катя.
Игорь резко встал, отодвинув стул так, что он едва не упал.
— Зачем ты это сделала? — его голос сорвался на крик. — Зачем было устраивать спектакль? Это моя мать!
Я тоже поднялась. Ноги дрожали, но голос был удивительно ровным.
— Я устала быть вашей общей жертвой, — сказала я. — Игорь, это же твой голос. Её голос. Это не я придумала.
— Она была… в состоянии, — он беспомощно махнул рукой. — Ей трудно, папа умер, она… Она не соображала, что говорит. А ты записала, подловила, выставила её чудовищем при всех!
— Чудовищем она выставила себя сама, — тихо сказала Катя, но Игорь словно не слышал.
Он подошёл ближе, почти навис надо мной:
— Ты понимаешь, что ты её унизила? В мой праздник, в нашем доме! Ты хотела мне отомстить? За что?
В груди поднялась волна — обиды, усталости, боли. Я сделала вдох, потом другой. Медленно достала телефон, снова положила его на стол.
— Ты хочешь сказать, что это всё случайность? Случайная фраза? Давление? — я смотрела ему прямо в глаза. — Тогда давай дослушаем до конца. Есть ещё одна запись. И там она очень трезво всё соображает.
— Алина, не надо… — прошептал он, но было поздно. Палец уже коснулся значка.
Из динамика раздался знакомый деловой голос Валентины — холодный, собранный:
— Да, здравствуйте. Это по поводу брачного разбирательства… Да, сына. Квартира оформлена только на него, конечно. Невестку в документы не включали, и включать не будем. С какой стати? Она что, вкладывалась? Нет. Ну вот. Значит так и пишите: при расставании имущество остаётся за ним. Её выписать. Да, да, конечно, без скандалов, всё по закону. Я всё решу, он у меня мягкий, но послушный. Главное, чтобы Алине в голову не взбрело на что‑то претендовать, заранее нужно подстраховаться…
Я остановила запись. Никто не шевелился. Игорь продолжал стоять, но плечи его опустились, как у человека, по которому прошёлся каток.
— Мягкий, но послушный, — повторила я. — Узнаёшь?
Он не ответил. Только сел, будто ноги подломились, и закрыл лицо руками. Я впервые за долгое время ощутила к нему не только гнев, но и жалость: мой взрослый муж сидел, как мальчишка, которого застали за чем‑то стыдным.
— Она… — выдавил он наконец. — Она же мать. Она… Я думал, она просто… переживает. Я не знал про юриста. Не знал, что она… так.
— Ты не хотел знать, — поправила я. — Тебе было удобнее верить, что я всё выдумываю. Что я истерю. Что твоя мама святая, а я неблагодарная. Удобнее было не замечать, как она медленно выдавливает меня из нашей жизни.
Катя поднялась, бесшумно начала собирать грязную посуду, давая нам пространство. Пара друзей тихо ушли в прихожую, шепча друг другу. Остались только мы.
— И что теперь? — Игорь поднял на меня глаза. В них не было больше злости, только пустота и ужас. — Что ты хочешь?
Я почувствовала, как из глубины поднимается ответ, давно готовый:
— Я хочу жить с тобой, а не с твоей мамой. В нашей квартире, а не в её крепости. Я хочу, чтобы в документах я присутствовала так же, как в этой жизни. И чтобы над моей головой не висело её «выкинуть с чем пришла».
Мы ссорились до самой ночи. Голоса срывались, слова путались, в какой‑то момент мы оба плакали. Игорь метался между привычной верностью матери и внезапным пониманием, что та годами управляла им, играя на чувстве долга.
Утром Валентина пришла забрать вещи. Не заходя на кухню, где я мыла посуду, молча прошла в комнату, где уже стояли её аккуратно сложенные сумки. Игорь попытался что‑то сказать, но она отстранилась.
— Переезда не будет, — холодно бросила она. — Живите как знаете. А я потом родне объясню, кто здесь настоящая неблагодарная. Дочку вашу эта… сеть совсем мозги перепрошила. Подменили человек, честное слово.
Она ушла, хлопнув дверью, как точкой.
Потом начались звонки. Тётки из родни, двоюродные, троюродные, взволнованный шёпот: «Как ты могла? Валя в слёзы, давление, сердце…» Я слушала, молчала, иногда просто отключала звук.
Неожиданно для меня однажды позвонила мама. Она всегда держалась в стороне, жила своей тихой жизнью в небольшом городке, не любила вмешиваться.
— Я приеду, — сказала она, не спрашивая моего согласия. — Дочка, я всё поняла. Мне соседка пересказала, что у вас там случилось. Я не позволю, чтобы тебя топтали.
Через пару дней она стояла на нашем пороге с двумя сумками: в одной — её вещи, в другой — баночки с вареньем и тёплый пирог, завернутый в старый полотняный платок. В прихожей сразу запахло её духами и корицей.
Она обняла меня так крепко, как не обнимала с детства, и тихо сказала на ухо:
— Ты не сумасшедшая. Ты нормальная. А ненормально то, что с тобой пытались сделать.
Моё внутреннее напряжение, казалось, чуть отпустило. Впервые за долгое время я почувствовала, что за моей спиной тоже стоит родной человек.
Игорь ходил, как тень. Он стал чаще задерживаться после работы, однажды сам сказал:
— Нам нужна помощь. Я не умею с этим разбираться. Я всю жизнь жил так, как мать сказала.
Мы начали ходить к семейному специалисту. В маленьком кабинете с бежевыми стенами я впервые вслух произнесла: «Мне страшно, когда к нам приходит твоя мама». Игорь впервые вслух сказал: «Я боюсь её разочаровать больше, чем потерять жену». Мы учились говорить «нет», не крича, а просто твёрдо.
Через несколько месяцев Игорь сам предложил:
— Мы перепишем документы. Квартира будет на нас двоих. Я хочу, чтобы дом принадлежал семье, а не моей маме и её планам.
Когда мы вернулись из учреждения, где оформляли бумаги, он подал мне ключи — те самые, от этой квартиры.
— Это наш дом, — сказал он. — И только наш.
Валентина не разговаривала с ним почти год. Отказывалась отвечать на звонки, передавала через родню туманные упрёки. Говорила, что я его «отбила», что в его голову «залезли бесы из этой их сети». Я перестала оправдываться. Я знала, что именно мы строим здесь, за нашими стенами.
Через год в этот же день мы сидели за тем же столом, но теперь без шумной толпы. В комнате было тихо, только часы на стене мерно отстукивали секунды. На плите тихо булькал суп, пахло лавровым листом и жареным луком. На стуле рядом с нами стояла маленькая детская кроватка, над ней висела погремушка. На стенах — фотографии, которые мы выбирали вдвоём, а не картины, привезённые Валентиной «как положено».
Игорь наклонился к кроватке, поправил одеяльце. В его движениях было столько бережности, что у меня сжалось сердце.
Звонок в дверь прозвенел так неожиданно, что я вздрогнула. Мы переглянулись.
— Ждёшь кого‑то? — спросил Игорь.
Я покачала головой и пошла в прихожую. Открыла дверь — и увидела Валентину.
Она стояла с небольшим букетом бледных хризантем, как‑то неуверенно сжимая их в пальцах. Лицо постарело, под глазами легли тени. Гордая осанка словно съёжилась.
— Здравствуй, Алина, — сказала она негромко. — Я… могу войти?
Я молчала пару секунд, прислушиваясь к себе. Там, внутри, отозвались воспоминания — её слова, записи, унижение. Но поверх этого — новый дом, детский запах из комнаты, тёплая ладонь Игоря, которую я чувствовала даже на расстоянии.
— Войди, — сказала я наконец. — Но ненадолго. Нам нужно кое‑что сразу обсудить.
Мы прошли на кухню. Игорь поднялся из‑за стола, увидел её и побледнел.
— Мама… — только и смог произнести.
Она посмотрела на него, в глазах мелькнула боль.
— Я… соскучилась, — еле слышно сказала она. — И многое поняла за это время.
Она перевела взгляд на меня:
— Я… была неправа. Во многом. Я думала, что делаю лучше, а делала, как всегда делаю… для себя. Можно… попробовать сначала? Ради внука хотя бы.
Я глубоко вдохнула. Внутри всё колотилось, но голос звучал твёрдо:
— Сначала — правила. Жёсткие. Ты не живёшь с нами. У тебя нет ключей от нашей квартиры. Ты не обсуждаешь при ребёнке и при мне наш возможный разрыв, наши деньги, наше жильё. Ты не решаешь за нас, как нам жить, где работать, что покупать. Ты — гостья. Родная, но гостья. Наш дом — это наши решения.
Она открыла рот, будто хотела возмутиться по привычке, но Игорь шагнул ко мне и крепко взял меня за руку.
— Мама, — сказал он. — Алина всё правильно сказала. Это наш дом. Если хочешь быть частью нашей семьи — придётся принять наши границы.
Мы стояли втроём, как на перекрёстке. Я видела, как внутри неё борются старые привычки и что‑то новое — страх одиночества, может быть, настоящая любовь, которая наконец пробивается сквозь слой контролирующей заботы.
— Я… постараюсь, — выдохнула она. — Я не обещаю, что сразу, но… постараюсь. Только не вычёркивайте меня совсем.
Я посмотрела на Игоря, на его руку в моей, на детскую кроватку в соседней комнате. В груди было тревожно, но светло.
— Попробуем, — сказала я. — Но если ты снова начнёшь разрушать наш дом, под видом заботы, — я не буду терпеть. Никогда больше.
Она кивнула. В её глазах блеснули слёзы, но она быстро отвернулась, рассматривая наши фотографии на стене.
Мы сели за стол. Разговор шёл осторожно, с паузами, но уже без прежнего невидимого хлыста у меня над головой. В какой‑то момент из детской послышался тонкий плач. Я поднялась, и Игорь тут же встал следом.
— Я с тобой, — сказал он.
Идущий рядом муж, наш ребёнок в соседней комнате, мой дом, в котором я наконец чувствую себя хозяйкой, а не временной квартиранткой. Свекровь, которая впервые в жизни не отдаёт распоряжения, а спрашивает, можно ли взять на руки внука.
Это не сказка со сладким концом. Мы всё ещё учимся — говорить, слушать, отстаивать своё и не разрушать чужое. Но теперь я знаю главное: никакая, даже самая преданная материнская любовь не даёт права ломать чужую жизнь под себя.
И в нашей квартире, где стены помнят тот скандал, наконец стало достаточно места для нас троих — и для честных границ, за которые мы оба готовы отвечать.