Ольга с глухим стуком захлопнула багажник машины. Морозный декабрьский воздух обжигал щеки, но внутри было тепло от странного, почти эйфорического спокойствия. Пять лет. Пять долгих лет каждый Новый год, каждое большое семейное событие проходило по одному и тому же, отточенному до автоматизма сценарию. Она, Ольга, в роли главной поварихи, официантки и уборщицы. А семья Максима — в роли важных гостей, снисходительно оценивающих её труды и щедро раздающих советы.
Она зашла в дом, уже пронзительно пустой. Максим был на работе, задерживался, готовил какой-то отчет к концу года. На кухонном столе, прижатая солонкой к глянцевой поверхности, лежала записка. Ольга взглянула на неё, и в горле снова встал ком. Неуверенности. Сомнений. Но она проглотила его.
Быстрыми движениями она надела пальто, взяла сумку. У двери обернулась. Тишина. Никакого предпраздничного уюта, никакого запаха мандаринов или готовящегося теста. Только чистота и порядок, которые она навела с утра. Чистота перед побегом.
Ключ повернулся в замке с облегчающим щелчком. В машине она набрала номер матери.
— Алло, мам, — голос звучал странно бодро. — Я выехала. Через пару часов буду.
— Хорошо, доча. Как там Максим? Отпустил без проблем? — спросила мать, и в её голосе Ольга уловила ту же тревогу, что клокотала в ней самой.
— Да не было проблем, — солгала Ольга, глядя в потолок машины. — У него же с семьей планы. Я тебе говорила, у них традиция. Так что я тебе совсем не помешаю?
— Что ты, что ты! Я так рада, — голос матери смягчился. — Отдохнешь хоть. Приезжай.
Ольга положила трубку. Да, она солгала матери, сказав, что у Максима «свои планы с родней». Солгала и Максиму, сказав утром, что маме плохо и, возможно, придется срочно уехать. Паутина мелкой лжи опутывала её, но на дне души копилось дикое, почти детское желание — просто не быть там. Не стоять у плиты. Не слышать: «Оленька, а можно еще салатика?», «Оль, а почему рыба суховата?», «Невестушка, чай уже остыл».
Она вернулась в квартиру в последний раз, взяла со стола записку, которую писала полчаса назад. Простые слова, выведенные ровным почерком, дались ей невероятно тяжело.
«Максим, уехала к маме. У неё давление опять скачет, не может быть одна. Ты отдыхай с семьей. С Новым годом. Оля».
Она положила листок на самое видное место — на подушку его стороны кровати. Пусть увидит сразу.
Дорога пролетела в нервном забытьи. Она то представляла, как Максим находит записку, то как разгорается скандал в их общем чате, то как он, сжалившись, всё же встанет на её защиту. Но последняя картинка была самой туманной. Чаще в голове всплывало лицо свекрови, Людмилы Петровны, — сжатые губы, оценивающий взгляд, скользящий по её фартуку. И голос золовки Алины, звонкий и всегда чуть насмешливый: «О, наша золушка заморочилась! Ну показывай, что ты нам в этом году приготовила».
Когда Ольга заворачивала на знакомую улицу своего детства, телефон завибрировал. Максим. Она посмотрела на экран, сердце ёкнуло. Включила беззвучный режим и убрала телефон в сумку. Позже. Всему будет время позже. Сейчас ей нужно было одно — переступить порог родного дома, где её ждали не как бесплатную прислугу, а как дочь. Где никто не требовал от неё идеального праздника.
Она выключила двигатель и на несколько секунд замерла в тишине. Из открытого окна кухни на первом этаже панельной пятиэтажки пахло ванилью и корицей. Мама пекла печенье. Настоящее, простое, для себя и для неё.
Ольга глубоко вздохнула и открыла дверь машины. Первый шаг к своему Новому году был сделан. Она ещё не знала, что в этот самый момент в их с Максимом квартире уже раздался звонок в дверь, и на пороге, сияя предпраздничными улыбками и держа в руках сетки с провизией, стояли его родители и сестра. Они пришли заранее, чтобы обсудить меню и распределить обязанности, которые, как они были уверены, лягут на Ольгу. И её побег, её тихая записка вот-вот должны были стать фитилем, поднесенным к бочке с порохом семейных претензий, копившихся годами.
Максим щелкнул ключом в замке, чувствуя приятную усталость. Отчёт был сдан, начальство довольно, впереди — долгие праздники. Он уже представлял, как зайдёт домой, обнимет Ольгу, может быть, они выпьют по бокалу вина в тишине, пока она заканчивает последние приготовления к завтрашнему марафону. Мысль о предстоящем застолье у родителей вызывала у него привычную тяжесть в животе, но он давно научился её игнорировать. Так было всегда.
Открыв дверь, он удивился тишине и темноте. В квартире пахло чистящим средством, но не едой.
—Оля? — крикнул Максим, снимая ботинки.
Молчание.
Он прошёл в гостиную,включил свет. Всё было чисто, стерильно убрано. Слишком стерильно для кануна праздника. Тревожный звоночек прозвенел громче, когда он заглянул на кухню. Никаких кастрюль на плите, никаких замоченных продуктов в раковине. Холодильник не гудел в усиленном режиме.
— Ольга? — уже с другой интонацией, озадаченной, позвал он, направляясь в спальню.
И тогда он увидел.Белый листок на его подушке, контрастирующий с тёмно-синим бельём. Он взял его, и пока глаза пробегали по строчкам, мозг отказывался воспринимать смысл.
«Максим, уехала к маме. У неё давление опять скачет, не может быть одна. Ты отдыхай с семьей. С Новым годом. Оля».
Он перечитал трижды. К маме. На Новый год. «Отдыхай с семьей». Фраза «не может быть одна» резанула ложью — теща была здоровой как бык и гордилась этим. Но остальное… Остальное было ясно. Она уехала. Без него. Оставила его одного разбираться со всем этим.
В этот момент раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Максим, всё ещё сжимая в руке злосчастную записку, побрёл открывать.
На пороге, обвешанные пакетами из супермаркета и сияя ожиданием праздника, стояли его родные. Людмила Петровна, его мать, в новой праздничной кофте, с уже накрашенными губами. Виктор Сергеевич, отец, с двумя бутылками коньяка в руках. И Алина, сестра, с каким-то огромным тортом в коробке.
— Ну, стоишь как столб, пропусти! — весело сказала Алина, проскальзывая мимо него в прихожую. — О! А где аромат-то? Оля, мы пришли помогать! — крикнула она в сторону квартиры.
— Да помогать… Главное, контрольный осмотр провести, — с лёгкой усмешкой сказал Виктор Сергеевич, разуваясь. — Макс, что такой бледный? Работой вымотали?
Людмила Петровна внимательно посмотрела на сына, потом заглянула вглубь квартиры, почуяв неестественную тишину.
—А где Ольга? Уже в магазин сбежала за забытым? — спросила она, и в её голосе уже зазвенела привычная нота лёгкого упрёка, адресованная невестке.
Максим молча протянул матери записку. Он чувствовал себя мальчишкой, который разбил вазу и теперь вынужден признаваться.
Людмила Петровна надела очки, висевшие на цепочке. Прочла. Щёки её, недавно румяные от мороза, начали белеть. Брови поползли вверх.
—Что… это… такое? — выдавила она, скандируя каждое слово.
—Что там? — насторожился Виктор Сергеевич.
—Дай-ка, — Алина выхватила листок из рук матери. Её глаза, пробежав по тексту, округлились, но не от тревоги, а от возмущения. — Да ты что! Она что, совсем офигела? К маме? Сейчас? Накануне?
— Максим, — голос отца стал твёрдым и холодным. — Ты объясни. Это шутка?
—Мама Оли заболела, — глухо сказал Максим, сам не веря в свою версию. — Ей нужно помочь.
—Помочь? — взвизгнула Алина. — А нам кто поможет? Кто готовить будет? Мы всё купили! Смотри! — Она ткнула пальцем в пакеты, грудами лежавшие в прихожей. — Индейка, рыба, все салаты… Ты что, думал, мы сами будем с этим возиться?
— Успокойся, Алина, — сказал Виктор Сергеевич, но в его тоне не было успокоения, а лишь нарастающее недовольство. — Максим, позвони ей немедленно. Узнай, что за ерунда. Если мать действительно плоха, пусть приедет на пару дней позже. Третьего января. Но Новый год — это семейный праздник. Её место здесь.
— Её место — с мужем, — жёстко добавила Людмила Петровна, сняв очки. Её взгляд, устремлённый на сына, был полон разочарования и укора. — Или она уже не считает себя частью нашей семьи? Мы её что, не устраиваем? Мы её чем обидели?
Под этим тройным напором Максим съёжился. Ощущение вины — перед родителями за неудобство, перед Ольгой за эти нападки — скрутило его в тугой узел.
—Я… я позвоню, — безвольно произнёс он, достав телефон.
Но Алина уже не слушала. Она сняла пальто, швырнула его на стул и устроилась на диване, с яростью набирая сообщение в общем семейном чате «Наша крепость». Её пальцы летали по экрану.
В телефоне у Максима, лежавшего на тумбочке в спальне, а затем и в телефоне Ольги, который беззвучно лежал в сумке в доме её матери, один за другим стали появляться гневные голосовые сообщения от Алины. Сквозь шипение динамиков прорывался её скандальный, визгливый голос, доводящий простую мысль до истерики:
— Оля, ты в своём уме вообще?! Это что за новогодний саботаж?! Мы все продукты закупили, приехали, а тебя и след простыл! Кто теперь всё это готовить будет? Мама что, в возрасте должна у плиты стоять? Я что, должна? Ты хоть подумала о других? Или только о себе любимой?
За первым посланием последовало второе, уже от Людмилы Петровны, записанное тише, но оттого звучавшее ещё страшнее — ледяным, пронизывающим шёпотом полного презрения:
— Ольга, дорогая. Я даже не знаю, что и подумать. Мы всегда принимали тебя как родную. А ты… ты просто бросаешь нас в самый ответственный момент. Это очень по-детски. И очень эгоистично. Надеюсь, ты одумаешься.
Максим стоял посреди своей гостиной, слушая, как голоса его родных, оцифрованные и бездушные, разносятся из его же телефона, наполняя квартиру ядом. Он видел, как отец мрачно наливает себе коньяк, не предлагая никому. Видел, как мать, сжав губы, разглядывает пакеты с продуктами, будто видит в них не еду, а личное оскорбление. Видел торжествующе-злое лицо сестры.
И он понимал, что мирный, тихий вечер, о котором он мечтал, рухнул. И рухнул он с грохотом, ознаменовав начало войны, где он, по всем законам этой семейной системы, должен был занять сторону своих. Против своей жены. Глухая ярость начала подниматься в нём, но пока что она не имела выхода и направлена была непонятно на кого: на Ольгу за её побег или на родных за эту мгновенную, жадную до скандала реакцию.
А на экране его телефона в чате уже мигало новое сообщение. От Алины. Текст: «Макс, скажи своей беглой жене, что если она не вернётся к утру, мы здесь, в её квартире, всё и приготовим сами. И потом она у нас ещё попросит рецепты!» Смайлик со злобно-смеющимся лицом завершал фразу.
Битва была объявлена. И первая атака началась в виртуальном пространстве, готовясь перерасти в нечто большее.
Дом матери встретил Ольгу теплом и запахом детства. Мама, Валентина Сергеевна, действительно пекла печенье, и её объятие на пороге было таким крепким, таким безоговорочным, что у Ольги на мгновение снова подступили слёзы. Но она смахнула их, сделала глубокий вдох и улыбнулась.
— Всё нормально, мам. Просто устала.
—Ничего, отдохнёшь, — сказала мать, не стал выспрашивать, но в её мудрых, немного усталых глазах Ольга прочла понимание. Полное понимание.
Она отнесла вещи в свою старую комнату, где всё ещё висели её школьные грамоты, и наконец решила взглянуть на телефон. Экран светился десятком уведомлений. В основном из чата «Наша крепость». И несколько пропущенных от Максима.
Сердце упало. Она знала, что будет буря, но масштаб предстояло оценить. Ольга села на кровать, упёрлась спиной в прохладную стену и нажала на первое голосовое от Алины.
Её собственная злость, которую она так старательно подавляла, начала шевелиться, услышав этот знакомый, пронзительный голос, полный напускной обиды и реального негодования. «Саботаж»… «Думала о других»… Ольга фыркнула. Она всегда только о них и думала.
Голос свекрови заставил её сжаться. Этот тихий, ледяной упрёк был хуже криков. «Принимали как родную». Ольга закрыла глаза. Да. Как родную бесплатную рабочую силу.
Она пролистала чат. Было ещё несколько текстовых сообщений от Алины, уже с угрозами «приготовить всё в её квартире». И один сухой, формальный вопрос от свекра: «Ольга, когда планируете вернуться?»
Потом она набрала номер Максима. Он ответил почти сразу, но не дома, судя по шуму улицы за спиной.
— Ольга, — его голос звучал сдавленно, устало и… отчуждённо. — Где ты?
—У мамы, как и писала, — тихо сказала Ольга. — Макс, послушай…
—Нет, ты послушай! — он перебил её, и в голосе прорвалась зажатая прежде ярость. — Что это было? Ты могла предупредить! Могла сказать мне! А не оставлять дурацкую записку и смыться! Родители в шоке! Алина…
—Алину я слышала, — холодно оборвала его Ольга. Слёзы уступили место острой, режущей обиде. — И твою маму тоже. Я не слышала только тебя. Только твой вопрос «где ты». Не «как ты», не «почему», а «где». Я тебе не вещь, которую потеряли.
На том конце провода зашуршало, он отошёл куда-то, где было тише.
—Оля, не усложняй. Всё можно решить. Поезжай к маме третьего, а сейчас возвращайся. Они уже здесь, продукты купили… Просто приезжай и приготовь всё, как обычно. И все будут довольны, забудем этот инцидент.
Его слова прозвучали как приговор. «Приезжай и приготовь». Как робот. Как функция. «Забудем этот инцидент». Как будто она совершила преступление.
— Нет, Максим, — голос её дрогнул, но она заставила себя говорить чётко. — Я не вернусь. Я не буду готовить. У вас есть руки. Готовьте сами.
—Ольга, ты не понимаешь! — его шёпот стал шипящим, полным безнадёжности и злости. — Они этого не простят! Мама говорит, что это неуважение ко всей семье. Папа… патался что-то сказать про наследство, про то, что я не могу с женой справиться. Ты ставишь меня в невыносимое положение!
— А они ставят в невыносимое положение меня! И ты вместе с ними! — вырвалось у Ольги. — Я так больше не могу, Макс. Я устала быть вашей служанкой на праздниках. Пять лет! Ни разу спасибо, только претензии. Я не вернусь.
Наступила долгая пауза. Ольга слышала его тяжёлое дыхание. Когда он заговорил снова, в голосе не осталось ни усталости, ни растерянности. Только плоская, металлическая решимость. Голос человека, сделавшего выбор.
—Хорошо. Если ты не вернёшься, мне придётся выбирать сторону семьи. Я не могу идти против родителей. Они не поймут. Так что решай. Либо ты в течение двух часов здесь, и мы делаем вид, что ничего не было. Либо… Либо я остаюсь с ними. А ты встречаешь Новый год где хочешь. И потом мы серьёзно поговорим о нашем будущем.
Ольга почувствовала, как пол уходит из-под ног. Она ждала давления, но не прямого ультиматума. Не этого холодного «я выбираю их». Всё, что они строили вдвоем — пусть и с этими постоянными компромиссами с его семьёй, — рухнуло в один миг из-за её попытки просто выдохнуть.
Она смотрела в стену, на старую потёртую наклейку с цветком, которую когда-то прилепила в школьные годы. Здесь было её прошлое, настоящее, безопасное и тихое. А там — будущее, в котором её место было определено раз и навсегда: у плиты, в фартуке, под прицелом оценивающих взглядов.
Глубокий вдох. Выдох. В её голове пронеслись картины прошлых праздников: её запотевшее лицо на кухне, смех в гостиной, доносившийся без неё, пустая тарелка, которую Алина протягивала ей без слов «налей ещё». И тихое, покорное лицо Максима, который в такие моменты всегда уходил на балкон курить или углублялся в телефон.
Ей стало страшно. Но вместе со страхом пришло и странное, неизведанное прежде чувство — собственного достоинства. Оно было маленьким, хрупким, но оно было.
— Нет, — тихо, но очень ясно сказала она в трубку. — Я не вернусь. Готовьте сами. С Новым годом.
Она положила трубку. Руки дрожали. Она завернулась в старый плед, лежавший на кровати, и уткнулась лицом в подушку. Рыданий не было. Была пустота и леденящий ужас перед тем, что она натворила. Но на дне этой пустоты, как твёрдый камень, лежало её «нет». Первое за пять лет настоящее «нет», сказанное не в ответ на просьбу купить что-то по дороге, а в ответ на всю систему, в которой она жила.
А в квартире в городе Максим, бледный, с трясущимися руками, опустил телефон. Он стоял на балконе. За стеклом, в гостиной, он видел фигуры своих родных: отец мрачно смотрел телевизор, мать с каменным лицом перебирала пакеты на кухне, Алина что-то яростно печатала в телефоне.
Он только что сделал выбор. И теперь этот выбор, как тяжёлый плащ, наваливался на него всей своей грузной, неотвратимой массой. Он сказал жене «или — или». И она выбрала «или». Теперь ему предстояло спуститься с этого балкона и жить с последствиями. Слова «серьёзно поговорить о будущем» висели в морозном воздухе, превращаясь из угрозы в приговор.
В квартире воцарилась гнетущая, не праздничная тишина. Она была густой и звенящей, нарушаемой лишь мерным тиканьем часов в гостиной и отдалённым грохотом салюта за окном. Предновогодний вечер в самом разгаре, но здесь, в этом пространстве, где должно было пахнуть хвоей и мандаринами, витал запах растерянности и немытой посуды.
Алина первая не выдержала.
—Ну что, сидим и ждём чуда? — её голос, обычно такой громкий, прозвучал вызывающе в этой тишине. — Она не вернётся. Это уже ясно. Значит, надо что-то делать.
Людмила Петровна тяжело поднялась с кухонного стула. Она подошла к пакетам, разложенным на столе, и стала извлекать их содержимое с видом полководца, вынужденного лично вести солдат в бой. Упаковка замороженной индейки, банки с майонезом, сетки с овощами.
—Виктор, Максим, — скомандовала она без особой надежды. — Разберите продукты. Алина, иди смотри в интернете, как правильно размораживать птицу. Быстро.
Максим, всё ещё оглушённый собственным ультиматумом и ответом Ольги, машинально взял в руки морковь и лук. Отец, хмурясь, начал рыться в пакетах в поисках консервированного горошка.
Началось всё с мелочи. С того, что Алина, «посмотрев в интернете», заявила, что индейку нужно мыть под проточной водой. Людмила Петровна, поколение которой свято верило, что мытьё птицы разносит бактерии по всей кухне, воспротивилась.
— Ты с ума сошла! Её мыть нельзя! Просто в духовку!
—Мам, в ютубе ясно сказали: промыть, обсушить! Ты хочешь, чтобы мы все отравились?
—В ютубе! — фыркнула свекровь. — Я полвека готовлю по правилам, а ты мне ютуб впариваешь! Максим, скажи ей!
Максим, пытаясь очистить луковицу, которая почему-то выскальзывала из рук и каталась по полу, просто пробормотал:
—Да делайте как знаете…
В итоге индейку, не помытую, но обильно посоленную и поперченную со всех сторон, водрузили в холодную духовку, потому что выяснилось, что никто не знает, на какую температуру и режим её ставить. Алина снова полезла в телефон, Людмила Петровна ворчала, что «раньше всё на глаз делали и было вкусно».
Пока птица начала потихоньку нагреваться, приступили к салатам. Здесь и развернулось настоящее поле битвы.
— Оливье нужно резать мелким кубиком, — авторитетно заявила Людмила Петровна, водрузив на нос очки и взяв нож.
—Нет, сейчас модно крупно, — парировала Алина, пытаясь отхватить себе огурец. — Чтобы чувствовалась фактура.
—Какая ещё фактура в оливье! Это классический салат!
Картошка, сваренная вкрутую, разлеталась в крошку под неумелыми ударами ножа Алины. Яйца плохо чистились. Огурцы оказались слишком водянистыми. А когда дело дошло до горошка, выяснилось, что Виктор Сергеевич купил не обычный консервированный, а какой-то «фермерский в стекле», который оказался жёстким и невкусным.
— Пап, ты что вообще купил?! — взвизгнула Алина. — Это же несъедобно!
—Мне продавец сказал, что это эко-продукт! — оправдывался свекор, отходя подальше от эпицентра скандала.
—Эко-отраву! Всё пропало!
Людмила Петровна, пытаясь спасти ситуацию, вывалила в миску с уже покрошенными, но не перемешанными ингредиентами полный пакет майонеза. Получилась не салатная масса, а белое месиво, в котором тонули кусочки овощей.
— Мама, что ты делаешь! Ты его залила! — закричала Алина.
—Он должен пропитаться! — отрезала свекровь, но в её голосе впервые за вечер прозвучала неуверенность.
«Селедку под шубой» решено было доверить Виктору Сергеевичу, как единственному, кто когда-то видел, как это делает его покойная мать. Результат был плачевным. Селедка оказалась костистой, свеклу переварили до состояния пюре, а собирать салат начали в слишком маленькой посудине. Когда дошла очередь до последнего слоя, стало ясно, что картошки не хватает. Рыба и свекла выглядывали по краям, а горка майонеза сверху напоминала неаккуратный сугроб на свалке.
Максим молча наблюдал за этим хаосом. Он резал зелень для украшения и чувствовал, как в нём растёт нелепое, горькое желание рассмеяться. Вот они, те самые «семейные традиции» и «ценности», которые он должен был защищать от посягательств Ольги. Они рассыпались на глазах, превратившись в склоку из-за горошка и лужа майонеза. Никто не улыбался. Никто не шутил. Все были раздражены, уставшие и злые на друг друга.
Алина, облизывая палец, испачканный в майонезе, вдруг с горечью бросила:
—Надо же, а Оля как-то умудрялась это делать одна. И мы даже не задумывались, как.
—Не задумывались, потому что это её обязанность была! — резко ответила Людмила Петровна, но и в её тоне теперь звучала не уверенность, а досада. — И она должна была научиться делать это хорошо.
—Научить надо было меня, может? — Алина зло посмотрела на мать. — Ты меня только заставляла выносить мусор с кухни. Говорила, «не лезь, всё испортишь». Вот и получи.
Это было сказано тихо, но прозвучало как гром среди ясного неба. Людмила Петровна замерла с ножом в руке. На мгновение в её глазах мелькнуло что-то похожее на боль, но она тут же отряхнулась.
—Тебе было неинтересно. Ты в свои годы только в телефоне сидела.
Напряжение повисло в воздухе, густое, как невзбитые сливки. Пахло горелым — оказалось, что индейку поставили не на противень, а прямо на решётку, и с неё начало капать. Жир загорелся на дне духовки, и по кухне пополз едкий сизый дым.
Засуетились все. Открыли окно нараспашку, морозный воздух ворвался в квартиру. Максим, кашляя, выключил духовку и стал выковыривать обуглившуюся снизу индейку.
Они стояли в задымлённой, холодной кухне, среди разбросанной посуды, неудавшихся салатов и пахнущей гарью птицы. Новогоднее чудо не случилось. Волшебство семейного единства рассыпалось, как плохо замешанное тесто. И в этой неуютной, прозаической картине, в этом «кухонном аде», вдруг стала кристально ясна простая истина, которую все они раньше упорно не желали замечать: Ольга не просто готовила. Она несла на себе невидимую, тяжёлую ношу, которая позволяла им всем играть свои уютные роли — гостей, критиков, хранителей традиций. И сняв с себя эту ношу, она не разрушила праздник. Она просто показала, что за фасадом «дружной семьи» не было ничего, кроме привычки пользоваться.
Алина, глядя на чёрный поддон духовки, буркнула:
—Ну и ладно. Закажем пиццу.
Но даже это прозвучало не как решение,а как признание полного, безоговорочного поражения.
Идея, как это часто бывает, родилась в ядовитой тишине, последовавшей за предложением заказать пиццу. Она витала в задымлённом воздухе кухни, осела на липких от майонеза столешницах и ждала своего часа.
— Пиццу? На Новый год? — Людмила Петровна произнесла это с таким леденящим презрением, будто дочь предложила есть с пола. — Мы не какие-то босяки, Виктор. Мы семья. У нас должны быть свои традиции.
Виктор Сергеевич молча кивнул, с отвращением глядя на обгоревшую индейку, лежавшую на разделочной доске как трофей неудачной охоты. Он чувствовал себя униженным. Не из-за еды, а из-за того, что ситуация вышла из-под контроля. В его мире мужчина должен был обеспечивать праздник, а здесь праздник самоуничтожился у всех на глазах, и виноватой оказалась отсутствующая невестка. Эта мысль злила его всё сильнее.
— А что, если… — начала Алина, и в её глазах засверкал знакомый Максиму, ещё с детства, огонёк — смесь азарта и желания устроить пакость. Она обвела взглядом кухню, полную неудавшихся заготовок. — Что, если мы сами не справились, потому что не на своей территории? Это же её кухня. У неё всё под рукой. И она знает, где что лежит. А мы тут как на чужом поле.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Виктор Сергеевич, хотя уже всё понял.
— Хочу сказать, что раз уж она так любит свою маму и так не любит нас, — Алина сделала паузу для драматизма, — пусть готовит у себя. Но для нас. Мы приедем к ней. Со всем этим. — Она жестом указала на пакеты и кастрюли. — Она же не может выгнать семью мужа в Новый год, верно? Это будет скандал. А она не любит скандалы.
Максим, который молча мыл поддон от духовки, обернулся. Внутри него всё похолодело.
—Ты с ума сошла, Алина. Какие визиты? Её мать там, больная, по её словам.
—По её вранью, — поправила Алина. — А если и больная, тем лучше. Увидит, какая у неё дочь — эгоистка, которая бросает семью в праздник. Пусть воспитывает.
Людмила Петровна задумалась. Идея была дикой, наглой, сродни захвату заложников. Но в её уязвлённой гордости, в желании восстановить попранную, как ей казалось, справедливость, этот план нашёл отклик. Это был шанс не просто отстоять свою правоту, а поставить строптивую невестку на место публично, при её же матери. Нанести удар в самое уязвимое место — по репутации «хорошей дочери».
— Она поставила нас в дурацкое положение, — тихо сказала свекровь, и её слова прозвучали как приговор. — Пусть теперь сама из него выкручивается. На глазах у своей матери. Виктор, ты за рулём.
— Мама, нет! — вырвалось у Максима. Он бросил губку в раковину. — Это уже переходит все границы! Мы не можем врываться к ним в дом!
—А она может бросать нас? — гаркнул Виктор Сергеевич, наконец обретя ясную цель для своей ярости. — Она перешла границу первой! Или ты, сын, уже совсем на её сторону встал? Может, ты тоже поедешь к тёще?
Это был ультиматум. Максим увидел в глазах отца, матери, сестры — сплочённый фронт. Против него и Ольги. И его собственная, утробная потребность избежать конфликта, быть «хорошим сыном», зашевелилась внутри, подавляя голос разума и остатки супружеской солидарности. Он опустил глаза.
— Я… я не поеду, — пробормотал он.
—Как хочешь, — пожала плечами Алина, уже собирая в сумку самые презентабельные, не испорченные продукты. — Сиди тут в одиночестве. Мы сами справимся.
Они действовали с поразительной, сплочённой скоростью. За полчаса неудавшиеся салаты, обгоревшая индейка, банки с икрой и бутылки с шампанским были упакованы в пакеты. Людмила Петровна поправила причёску и нанесла новую помаду. Виктор Сергеевич надел пальто с таким видом, будто отправлялся не на семейный десант, а на важные переговоры.
Максим остался стоять посреди опустевшей, грязной кухни. Он слышал, как хлопнула входная дверь, как заурчал двигатель отцовской иномарки. Он был парализован. Часть его кричала, что нужно предупредить Ольгу. Но другая, более привычная и трусливая часть, шептала: «А что я могу сделать? Они всё равно поедут. И они назовут меня предателем».
Он не позвонил.
Дорога заняла чуть больше часа. Ольга с матерью как раз сели за стол пить чай с тем самым домашним печеньем. На маленьком экране телевизора шёл какой-то концерт, создавая фон уюта, которого так не хватало в квартире Максима.
И вдруг — резкий, неожиданный, настойчивый звонок в дверь. Не короткое «тук-тук», а длинная, требовательная трель.
—Кого это в такой час? — удивилась Валентина Сергеевна, снимая очки для чтения.
Ольга почувствовала ледяную волну,прокатившуюся по спине. Она знала. Ещё не видя, но уже знала. Её рука сама потянулась к телефону — экран был чист, ни звонков, ни сообщений от Максима.
Она медленно подошла к двери, посмотрела в глазок. И мир сузился до искажённого рыбим глазом изображения: три знакомых лица, нахмуренные, решительные, с пакетами в руках.
— Оля, кто там? — спросила мать.
Ольга не ответила.Её пальцы с трудом нашли цепочку, щёлкнул замок.
Дверь распахнулась. На пороге, в облаке морозного пара, стояли они. Людмила Петровна впереди, с гордо поднятым подбородком. За ней — Виктор Сергеевич с тяжёлой сумкой-холодильником. И Алина, с ёхидной, победной улыбкой на губах.
— С Новым годом, невестушка! — громко, на всю лестничную клетку, провозгласила Алина. — Приехали в гости! Раз уж ты к нам не захотела, мы к тебе!
И, не дожидаясь приглашения, они стали входить в прихожую маленькой квартиры, снимая обувь и ставя пакеты прямо на чистый пол.
Валентина Сергеевна застыла в дверном проёме гостиной, не понимая, что происходит.
—Оля? Это… кто?
—Это моя… семья, мама, — с трудом выдавила Ольга. Она чувствовала, как её дом, её крепость, её единственное безопасное место сейчас нарушено, захвачено.
— Правильно, семья! — подхватила Людмила Петровна, проходя в тесную гостиную и оценивающим взглядом окидывая обстановку. — А семья в Новый год должна быть вместе. Мы привезли всё необходимое. Ольга, показывай, где у тебя тут кухня побольше. Будем готовить. Все вместе. Как и положено.
Ольга стояла, прислонившись к стене, не в силах пошевелиться. Она видела, как её мать, маленькая, хрупкая женщина, пытается осмыслить это вторжение. Видела, как Алина уже несёт пакет с горелой индейкой на её, Ольгину, чистую кухню. Видела, как Виктор Сергеевич ставит бутылку шампанского на её мамин сервант, как на трофей.
И тогда внутри неё что-то щёлкнуло. Не страх. Не отчаяние. А яростная, первобытная волна защиты. Защиты своего дома, своей матери, своего права на тишину.
— Вон, — тихо сказала она. Но в тишине прихожей это прозвучало громко.
Все обернулись.
—Что? — не поняла Людмила Петровна.
—Я сказала — вон из моего дома, — голос Ольги окреп, зазвенел сталью. — Сию секунду. Убирайтесь.
Наступила секунда ошеломлённой тишины. Алина первая опомнилась.
—Ой, слышала? Выгоняет! Семью мужа! В Новый год! — она специально говорила громко, чтобы слышали соседи. — Ну ты и стерва!
— Это не ваша семья! — крикнула Валентина Сергеевна, набравшись духа и вставая между дочерью и свекровью. — Это мой дом! И я вас не приглашала! Уходите!
— Ваш дом? — вступил Виктор Сергеевич, его лицо побагровело. — Ваша дочь замужем за нашим сыном! Она часть нашей семьи! И она будет вести себя как следует! А не прятаться за мамину юбку! Ольга, надевай фартук и идём на кухню. Хватит истерик.
Он сделал шаг вперёд, как бы намереваясь пройти дальше в квартиру. И этот шаг, это мужское движение, полное грубой уверенности в своём праве нарушать границы, стал последней каплей.
Ольга выхватила телефон из кармана. Её пальцы не дрожали. Она чётко набрала короткий, известный каждому ребёнку номер.
—Алло? Полиция? — её голос прозвучал на удивление чётко и громко в звенящей тишине. — Ко мне в квартиру вломились посторонние люди, отказываются уходить, угрожают. Да, высылайте наряд. Адрес…
Слово «полиция» повисло в воздухе, будто разбив хрустальный шар праздничных иллюзий. На мгновение в тесной прихожей воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь шипением из кухни, где на плите забыли выключить чайник.
Первым взревел Виктор Сергеевич.
—Ты что, сумасшедшая?! Полицию?! На семью?! — Его лицо из багрового стало землистым. Он шагнул к Ольге, но та, не отводя взгляда, чётко и громко продиктовала в трубку адрес матери.
— Ольга, прекрати этот цирк немедленно! — закричала Людмила Петровна, но в её голосе уже не было прежней ледяной уверенности, а лишь паническая попытка вернуть контроль над ситуацией, которая катилась в бездну. — Мы же просто приехали праздник отметить! Ты что, нас за бандитов считаешь?!
— Вас я не приглашала, — холодно ответила Ольга, заканчивая разговор и опуская телефон. Она всё ещё держала его в руке, как оружие. — Вы ворвались в чужой дом. Это называется «самовольное проникновение». Угрожали. Теперь ждите.
Алина, которая секунду назад выглядела победительницей, остолбенела. В её сценарии развития событий не было такого поворота. Она рассчитывала на слёзы, на уговоры, на капитуляцию Ольги под давлением «общественного мнения» в лице её матери. Но не на полицию. Полиция — это уже из другой, страшной реальности, где её наглость и родительский авторитет не значили ровным счётом ничего.
—Это… это позор! — выдохнула она, но звучало это жалко и неубедительно.
Валентина Сергеевна, дрожа от волнения, обняла дочь за плечи. Она молчала, но её сжатые в кулаки пальцы и решительный взгляд говорили сами за себя: она готова была защищать свой дом до конца.
Дальнейшие пятнадцать минут тянулись как годы. Никто не уходил. Уйти — означало признать поражение и страх перед законом, на что гордость Виктора Сергеевича не могла пойти. Но и наглость их покинула. Они стояли в прихожей, как тени, в пальто и с сумками, в растерянности глядя на закрытую дверь, за которой вот-вот должны были появиться люди в форме.
Максим в это время метался по своей опустевшей квартире. Он наконец-то нашёл в себе силы позвонить Ольге. Она не ответила. Тогда он позвонил отцу. Тот ответил почти сразу, и в его голосе Максим услышал не ярость, а растерянное, испуганное бормотание:
—Сын… она… она полицию вызвала. Мы просто приехали поговорить, а она…
В трубке послышались отдалённые голоса, и звонок прервался. В голове у Максима всё смешалось. Полиция. В доме тещи. Его отец, мать, сестра. И Ольга, которая это сделала. Ужасная, чудовищная картина, которую он сам же и позволил нарисовать своим бездействием.
Он схватил ключи и выбежал из квартиры. Ему нужно было туда. Теперь это касалось не только ссоры, а чего-то гораздо большего.
Когда он, нарушая все правила, мчался по ночному городу, в квартиру его тещи уже стучали. Три раза. Чётко, официально.
Ольга открыла. На пороге стояли два сотрудника полиции — мужчина и женщина, с невозмутимыми, усталыми лицами, видавшими виды.
—Вам угрожали? — сразу спросила женщина-полицейский, её взгляд скользнул по перекошенным лицам гостей в прихожей, потом перешёл на Ольгу и её мать.
—Да. Эти люди вломились в квартиру, отказываются уходить, требуют, чтобы я готовила им еду, кричат, — чётко, без дрожи, сказала Ольга. — Я их не приглашала. Это дом моей матери.
— Это ложь! Мы семья! — попытался вставить Виктор Сергеевич, но его голос звучал хрипло и неуверенно. — Мы просто приехали на праздник… недопонимание…
—Они приехали с продуктами, — добавила Ольга, указывая на сумки. — Сразу пошли на кухню. Сказали «надевай фартук».
Полицейский-мужчина, старший по званию, кивнул. Его опыт подсказывал ему, что картина классическая: семейная склока, перешедшая все границы.
—Документы, — коротко сказал он, обращаясь к Виктору Сергеевичу. Тот, бормоча, полез за паспортом. — Объясните, на каком основании вы находитесь в этой квартире? Вас приглашали?
—Мы… мы приглашение не спрашиваем! Мы родня! — выпалила Людмила Петровна, но под взглядом полицейской её голос стал тише. — Наша невестка… она должна была…
—Никто никому и ничего не должен, — спокойно, но твёрдо прервал её старший. — Есть факт нарушения неприкосновенности жилища. Хозяйка просит вас удалиться. Вы отказываетесь?
В этот момент на лестничной клетке, запыхавшийся, с разбитым лицом, появился Максим. Он увидел раскрытую дверь, фигуры полицейских, бледные лица своих родных, сжавшихся в тесной прихожей, и Ольгу с матерью, стоящих напротив, как на баррикаде.
— Я… я муж, — выдохнул он, пробираясь вперёд.
Старший полицейский оценивающе посмотрел на него.
—Вы здесь проживаете?
—Нет… я… это мать моей жены.
—Тогда ваше присутствие также не является основанием для нахождения здесь этих граждан, — констатировал полицейский. — Ваша супруга и её мать просят их удалить. Ваша позиция?
Все взгляды устремились на Максима. Отец с немой мольбой и злобой. Мать с укором и страхом. Алина с ненавистью. И Ольга. Её взгляд был пустым, отстранённым. В нём не было ни надежды, ни ожидания. Была лишь усталость и решимость довести дело до конца.
И в этот момент, под этим перекрёстным огнём взглядов, под холодным, профессиональным взором полицейских, которые видели в нём не «сына», не «мужа», а просто одного из участников бытового конфликта, с Максимом произошло то самое прозрение. Он увидел всё со стороны. Увидел своих родных не как обиженных близких, а как агрессивную, наглую толпу, вломившуюся в чужой дом. Увидел себя — трусливого посредника, который струсил и позволил этому случиться. Увидел Ольгу — доведённую до отчаяния, но нашедшую в себе силы защищаться самым жёстким, но единственно верным в этой ситуации способом.
Всё, что копилось годами — его собственное нежелание конфликтовать, его постоянные уговоры Ольги «потерпеть», «не позориться», его молчаливое согласие с тем, что она должна была «служить» его семье, — всё это предстало перед ним в своём истинном, уродливом свете.
Он повернулся к отцу. Голос его, когда он заговорил, был тихим, но в нём не осталось и тени сомнения.
—Папа. Мама. Алина. Уходите. Сейчас же.
—Ты… ты что сказал?! — прошипел Виктор Сергеевич, не веря своим ушам.
—Я сказал — уходите! — крикнул Максим, и этот крик сорвался с его души, как нарыв. — Вы что, совсем с ума посходили?! Какое вы имеете право сюда вламываться?! Вы что творите?! Уходите отсюда, пока вас не увели! Немедленно!
Его крик, полный негодования и стыда, грохнул в тишине прихожей громче любого полицейского свистка. Людмила Петровна ахнула и прикрыла рот рукой. Алина смотрела на брата как на чужого. Виктор Сергеевич опустил голову. Все их напускное величие, авторитет и правота развеялись как дым под этим искренним, запоздалым, но таким необходимым взрывом сыновьего неповиновения.
— Граждане, — твёрдо сказала полицейская, — либо вы спокойно покидаете помещение сейчас, либо мы составляем протокол и решаем вопрос о доставке в отделение для разбирательства. Выбирайте.
Движения их были медленными, как у сомнамбул. Они, не глядя ни на кого, собрали свои пакеты, надели обувь. Никто не произнёс больше ни слова. Виктор Сергеевич шёл первым, сгорбившись, постаревший за один вечер на десять лет. За ним, уткнувшись взглядом в пол, поплелась Алина. Людмила Петровна на прощанье бросила на сына взгляд, в котором было столько боли и предательства, что он на мгновение сжался внутри. Но он выдержал его. Он не отвел глаз.
Когда дверь закрылась за ними, в квартире снова стало тихо. Полицейские взяли у Ольги и её матери краткие объяснения, дали номер протокола, посоветовали в случае повторения звонков сразу обращаться. Они ушли, оставив после себя запах официальщины и ощущение кошмара, который только что закончился.
Максим остался стоять посреди прихожей, не зная, куда деть руки, на каком основании он здесь. Он посмотрел на Ольгу. Она отвернулась и пошла на кухню выключать тот самый чайник. Её спина была прямая и неприступная.
Валентина Сергеевна вздохнула, села на стул в прихожей и закрыла лицо руками.
—Господи… чего же они хотели-то? — простонала она.
Максим не знал, что ответить. Он и сам теперь не понимал, чего хотел он сам все эти годы, позволяя довести ситуацию до такого дикого, позорного финала. Но он понял одно. Той жизни, той семьи, которая была у него вчера, больше не существовало. Она сгорела в пламени новогоднего скандала, и пепел от неё горько осел на языке.
После ухода полиции квартира погрузилась в гулкую, неестественную тишину. Было слышно, как за стеной у соседей смеются и звенят бокалами. Шёл новый, ровно тот самый год, от которого Ольга так отчаянно пыталась убежать и который теперь ворвался в её убежище, принеся с собой пепел и осколки.
Валентина Сергеевна молча убрала на кухню чашки, вытерла стол. Её движения были медленными, автоматическими, словно она пыталась стереть саму память о вторжении. Потом она повернулась к Максиму, который всё ещё стоял в прихожей, как приговорённый, и тихо сказала:
—Максим, я пойду прилягу. У меня голова раскалывается.
Она не смотрела на него,и в этом был страшный укор. Она ушла в свою комнату и закрыла дверь, оставив их вдвоём.
Ольга вышла из кухни. Она прошла мимо него в гостиную, села в старое кресло у окна и уставилась в тёмный квадрат ночи, где уже реже вспыхивали зарницы салютов. Она не плакала. Она была пуста.
Максим сделал несколько неуверенных шагов и остановился на пороге гостиной. Он не знал, с чего начать. Слова «прости» казались сейчас такими жалкими и неуместными, что он не решался их произнести.
—Оля… — хрипло начал он.
—Садись, — прервала она его, не оборачиваясь. Голос её был ровным, без интонаций, как у диктора, зачитывающего сводку погоды. — Давай поговорим. Ты же хотел серьёзно поговорить о нашем будущем? Вот будущее. Прямо здесь. Говори.
Он опустился на край дивана, ощущая пропасть между ними, шириной в целую комнату.
—Я… я не знал, что они так… что они решатся на это, — начал он, и слова звучали фальшиво даже в его собственных ушах.
—Знал, — спокойно возразила Ольга. Она наконец повернула к нему голову. Её глаза в полумраке казались огромными и тёмными. — Ты знал их характер. Ты знал, на что они способны. Ты просто не хотел верить. Тебе было удобнее думать, что я всё преувеличиваю. Что я «истеричка».
— Нет, я не думал…
—Думал! — её голос впервые дрогнул, в нём прорвалась плотина сдержанных эмоций. — Пять лет, Максим! Пять лет я была у вас на побегушках! Не невесткой, не членом семьи, а бесплатной прислугой с пожизненным контрактом! Ты слышал, чтобы твоя мама хоть раз сказала мне «спасибо»? Чтобы твой отец предложил помочь? Чтобы Алина, которая старше меня, сама помыла за собой тарелку? Ты слышал?
Она говорила негромко, но каждое слово било точно в цель.
—Я приходила с работы и вставала к плите. Я отпрашивалась, чтобы успеть всё приготовить к вашему приезду. Я слушала комментарии про пересол, про недостаточно воздушный салат, про то, что мама Алины готовила лучше. А ты что делал? Ты выходил на балкон курить или смотрел футбол с отцом. Ты был «нейтрален». Ты был «над схваткой». Над схваткой твоей жены и твоей семьи, которая её унижала!
— Я пытался их успокоить! — попытался защититься Максим, чувствуя, как под её словами рушится всё здание его самооправданий.
—Успокоить?! — она горько рассмеялась. — Ты успокаивал не их, Максим. Ты успокаивал меня. «Оля, не обращай внимания», «Оля, мама уже в возрасте», «Оля, Алина просто дура, она не хотела тебя обидеть». Ты затыкал мне рот! Ты заставлял меня молчать и терпеть! Потому что тебе так было проще! Ты выбирал путь наименьшего сопротивления. И в итоге довёл до того, что твои родные вломились ко мне в дом, в дом моей матери, в Новый год, с требованием надеть фартук! И тебе пришлось выбирать сторону под дулом полицейского протокола!
Она встала и подошла к окну, обхватив себя руками, будто ей было холодно.
—Я тебя ненавидела в эти минуты. Когда ты звонил и ставил ультиматум. Но сейчас… сейчас я почти жалею тебя. Ты прожил всю жизнь, боясь их. Боясь маминого недовольства, папиного гнева, Алининых интриг. И ты хотел, чтобы я тоже боялась. Чтобы я тоже подчинялась. Я была твоим щитом, Максим. Между тобой и ими стояла я. А ты думал, что это я — проблема.
Он сидел, сгорбившись, слушая. Каждое её слово было правдой. Горькой, неприкрытой, жгучей правдой. Он видел сейчас всю эту картину с высоты птичьего полёта, и она была уродливой. Его молчаливое согласие, его трусость, его предательство по отношению к женщине, которую он якобы любил.
— Прости, — выдохнул он, и это слово наконец вырвалось само, из самой глубины. — Ты права. Во всём права. Я… я был тряпкой. Я думал, что сохраняю мир. А на самом деле я его разрушал. Сегодня, когда я увидел их здесь… и тебя… и полицию… я понял. Я понял, во что мы превратились. Во что я тебя превратил.
Она обернулась. Слёз на её щеках не было.
—«Прости» — это просто слово, Максим. Оно ничего не меняет. Оно не стирает пять лет унижений. И не гарантирует, что завтра ты снова не позвонишь и не скажешь: «Оля, мама обиделась, что мы не поздравили, нужно съездить».
— Я не скажу! — резко поднял он голову. — Я не хочу возвращаться к этому. Я не хочу, чтобы они… чтобы они снова так с тобой обращались. Никогда.
—А как ты можешь этого гарантировать? — спросила она просто. — Твоя мама сейчас считает, что я поссорила её с сыном. Алина уверена, что я довела её до позора перед полицией. Твой отец… он вообще вряд ли заговорит со мной до конца жизни. Они не извинятся. Они не поймут. Они просто объявят нас врагами. И ты снова окажешься посередине. И что ты выберешь в следующий раз?
Он долго молчал, глядя на свои руки.
—Я выбираю тебя, — наконец сказал он. Тихо, но твёрдо. — Сегодня, когда я кричал на них… это был не порыв. Это было… освобождение. Я больше не могу жить с оглядкой на их одобрение. Я не хочу. Я хочу жить с тобой. Но я понимаю… я понимаю, что ты мне не веришь. И я не имею права требовать этой веры.
Ольга закрыла глаза. В её душе шла война. Одна часть, израненная и уставшая, кричала: «Довольно! Хватит! Беги!» Другая, та, что помнила его смех, их общие планы, тот свет, что был когда-то до всей этой истории с его семьёй, тихо шептала: «Дай шанс. Но только один. Последний».
— Я не могу просто взять и сказать «ладно, прощаю, поехали домой», — сказала она, открывая глаза. — Слишком много боли. Слишком много грязи. Мне нужны гарантии. Не слова, а действия.
—Что? — спросил он, в его голосе зазвучала надежда, слабая, как первый лучик после ночи.
—Во-первых, мы не возвращаемся к прежним отношениям с твоими родителями и сестрой. Никаких совместных праздников, никаких частых визитов, никаких общих чатов с оскорблениями. Полная информационная блокада. Ты готов к этому? К тому, что они назовут тебя предателем? Откажут в помощи? Может, и в наследстве?
—Я готов, — ответил он без колебаний. Это решение уже созрело в нём там, в прихожей, под взглядом полицейского.
—Во-вторых, семейная терапия. Для нас двоих. Нам нужен третий, кто поможет разобраться в этом… во всём этом. Кто научит нас выстраивать границы. Вместе. Ты готов?
Он кивнул.
—Да. Я найду специалиста. Запишемся.
—И в-третьих, — она сделала паузу, — мне нужно время. Я остаюсь здесь, у мамы. На неделю, на две, я не знаю. Мне нужно прийти в себя. Побыть одной. Без тебя, без них, без всего этого. Ты сможешь уважать это моё пространство? Не звонить каждые пять минут, не требовать отчётов?
Он сжал кулаки,но снова кивнул.
—Смогу. Буду ждать. Сколько нужно.
Она посмотрела на него долгим,изучающим взглядом, как будто видела впервые. Потом медленно подошла и села напротив.
—Это не примирение, Максим. Это… перемирие. И проверка. Для нас обоих. Я проверяю, можешь ли ты измениться по-настоящему. А ты проверяешь, сможешь ли ты жить без их одобрения и сможешь ли я когда-нибудь снова тебе доверять.
—Я всё понимаю, — прошептал он.
Они сидели друг напротив друга в полутьме,а за окном кто-то запустил новую, роскошную гирлянду салюта. Бум. И рассыпающиеся разноцветные звёзды. Бум. И снова звёзды. Они смотрели на них, но это был не их праздник. Их праздник был где-то далеко позади, а впереди лежала долгая, трудная работа по разминированию поля, которое они сами же и засеяли минами обид, молчания и предательства.
Максим встал.
—Я пойду. Позвонишь, когда… когда захочешь поговорить.
—Хорошо, — кивнула Ольга.
Он вышел в прихожую,надел пальто. Уходя, он обернулся. Она стояла в дверном проёме гостиной, худая, хрупкая, но не сломленная.
—С Новым годом, Оля, — сказал он.
—С Новым, — тихо ответила она.
И когда дверь закрылась,она прислушалась к звуку его уходящих шагов. Впервые за долгое время она не чувствовала опустошения. Была боль, была усталость, но была и слабая, едва уловимая ниточка чего-то нового. Не надежды даже, а просто… возможности другого пути. Возможности, которую ей предстояло теперь или принять, или окончательно разорвать.
Снег падал за окном медленно, крупными, пушистыми хлопьями, застилая город мягким белым покрывалом. В уютной, недавно отремонтированной кухне пахло корицей, апельсинами и сдобным тестом. Ольга, стоя у плиты, смазывала взбитым яйцом золотистую корочку пирога с яблоками.
Она двигалась спокойно, без привычной суеты предпраздничного аврала. На столе уже стояли салат в прозрачной салатнице, аккуратно нарезанная сёмга на тарелке и бутылка хорошего игристого вина. Всё просто. Вкусно. Без фанатизма.
За её спиной раздался скрип половицы. Максим вошёл на кухню с охапкой ёлочных игрушек.
—Где у нас коробка с гирляндой? В шкафу на антресолях? — спросил он.
—Да, там, в синей, — кивнула Ольга, не отрываясь от пирога. — Аккуратно, там старые шары, мамины.
—Знаю.
Он вернулся через минуту, и они вместе, молча, удобно распределив движения в небольшом пространстве, закончили накрывать на стол для двоих. Никто не суетился, не давал указаний, не ждал, что другой всё сделает. Это был отлаженный, почти музыкальный тандем.
Когда всё было готово, они сели за стол. Зажгли свечи. Выключили верхний свет. За окном уже стемнело, и снегопад, подсвеченный фонарями, напоминал волшебный занавес, отгораживающий их маленький мир от всего остального.
— Ну что, — сказал Максим, наливая в бокалы вино. — Подводим итоги?
—Подводим, — тихо улыбнулась Ольга.
Они чокнулись. Звон хрусталя был чистым и ясным.
Прошёл ровно год. Год, начавшийся с полицейского протокола и слёз в прихожке у её матери. Год, который они прожили по новым правилам.
Правило первое: никаких контактов с его семьёй. Максим позвонил родителям 2 января и чётко, без криков, но и без дрожи в голосе, объявил, что пока они не извинятся перед Ольгой и не изменят своё поведение, общения не будет. Ответом был ледяной шквал обвинений. Потом — несколько месяцев полного молчания. Потом осторожные попытки Алина через общих знакомых выяснить, «не одумался ли братец». Максим не одумался. Он изменился.
Правило второе: терапия. Раз в неделю они ходили к психологу. Это было тяжело. Больно. Они разбирали по косточкам каждый эпизод, каждую обиду, каждый акт молчаливого предательства. Максим учился распознавать манипуляции и говорить «нет». Ольга училась доверять снова, но не слепо, а осознанно, проверяя его слова делами.
И правило третье: их собственная семья — это они двое. Их традиции, их праздники, их границы.
— Мама звонила, — сказала Ольга, отламывая кусочек пирога. — Передаёт тебе привет. Говорит, что ждёт в гости на выходные, хочет твой фирменный стейк попробовать.
—Обязательно съездим, — улыбнулся Максим. Его отношения с Валентиной Сергеевной, после того как он доказал свою решимость измениться, стали тёплыми и простыми. Он нашёл в ней ту самую «нормальную» семейную поддержку, которой ему так не хватало.
Он помолчал, ковырнув вилкой салат.
—Мне сегодня звонил отец.
Ольга замерла,кусок пирога застыл у неё в руке. Это было первое упоминание о них за последние полгода.
—И?
—Поздравил с Новым годом. Сухо. Сказал, что если я «опомнись», они готовы «закрыть эту неприятную историю». Предложил встретиться. Без тебя, конечно.
—Ты что ответил?
—Ответил, что у меня есть семья. И я буду встречать Новый год с женой. И что если они хотят «закрыть историю», путь начинают с извинений. Тебе. Письменных. И гарантий, что такое никогда не повторится.
Он сказал это спокойно, без вызова, просто констатируя факт. И в этой спокойной уверенности была вся пройденная за год работа. Он больше не боялся их гнева. Он больше не нуждался в их одобрении.
Ольга положила руку на его. Её глаза блестели в свете свечей.
—Спасибо.
—Не за что, — он пожал её пальцы. — Это не подвиг. Это норма. Я просто наконец-то стал вести себя нормально.
За окном, ровно в полночь, раздался бой курантов с главной площади города, доносившийся из телевизора у соседей. Потом грянул салют, разноцветные всполохи осветили снегопад за стеклом.
Они не стали кричать «ура!» или загадывать желания. Они просто сидели, держась за руки, и слушали, как отзванивают старые куранты и начинается новый год. Их год. Выстраданный, отвоеванный, построенный заново на руинах старого.
— Знаешь, — тихо сказала Ольга, глядя на танцующие на стене отсветы салюта. — Год назад, в эту же минуту, я думала, что всё кончено. Что у нас нет будущего. А сейчас… Сейчас я просто счастлива. Вот так. Тихо. С тобой. Без фейерверков в душе. Но и без войны.
Максим обнял её за плечи и притянул к себе. Они сидели так, прижавшись друг к другу, пока за окном не стихли последние залпы. Бой курантов прозвучал только для них двоих. Он возвестил не о чуде, а о простой, хрупкой, но невероятно ценной человеческой победе — победе над страхом, над привычкой, над токсичной «любовью». Победе, которую они одержали вместе.
И это было идеально.