Я всегда слышала её раньше, чем видела. Сначала — шарканье тапок по коридору, потом тяжёлый вздох у меня за спиной и, наконец, её голос, режущий тишину, как нож тупым лезвием:
— Вот скажи, Алена, это нужно быть такой ленивой, чтобы раковину до блеска не вымыть? Ты в этой квартире кто? Гостья? Приживалка?
Я стояла над раковиной, тёрла уже чистую тарелку, пока пальцы не побелели. Вода пахла хлоркой, на плите шипела гречка, на подоконнике вяло тянулся к мутному свету аспарагус, когда-то подаренный свекровью «для уюта». Уют в этой квартире был у всех, кроме меня.
— Я уже всё помыла, Галина Павловна, — тихо сказала я, не оборачиваясь. Лучше не смотреть ей в глаза: там я всегда видела свой приговор.
— Ты мне ещё отвечай, — зашипела она. — Это я тебе крышу над головой даю. Это квартира моего сына. Если бы не я, ты бы в общаге где-нибудь мыкалась.
Я не напомнила, что мы с Игорем покупали эту квартиру вместе, что расписались ещё до этого, что часть денег была моя, от проданной бабушкиной комнатушки. Галина Павловна любила говорить «квартира моего сына», будто я тут временная, вроде случайного пятна на её идеально выглаженной скатерти.
Телефон в кармане фартука тихо мигал. Я заранее включила запись — научилась делать это почти незаметно. Палец сдвинулся по экрану, когда она зашла на кухню. Первое время мне было стыдно. Теперь — только страшно. Страшно не записывать.
Годами она точила меня мелкими уколами. При Игоре — ещё более или менее сдержанно, а стоило ему уйти на работу — начинался другой дом. Шёпот за дверью, звонки родственникам, где она жаловалась на «бездетную дармоедку», нарочно громко, чтобы я слышала каждое слово. Она держала его на коротком поводке: «Сынок, ты единственный у меня, без тебя я пропаду». И он верил. А я боялась не её одной, а всей этой цепочки тёток, двоюродных, «старых подруг семьи», которые смотрели на меня, как на лишнюю соринку в их родовом гнезде.
— Вон, посмотри, — продолжала она, ткнув меня согнутой костлявой рукой в сторону окна. — Подоконник в пыли. Это ты как убираешься? Думаешь, я ослепла?
От её резкого движения с полки над мойкой слетела кружка, глухо стукнулась о плитку и треснула. Я вздрогнула.
— Простите, я потом уберу…
— Она ещё мне «простите», — передразнила она. — Ты думаешь, я не знаю, что ты на меня жалобы сочиняешь? Сидишь там в телефонах своих… Думаешь, умнее всех?
Я почувствовала, как холодный пот выступил на спине. Она заметила, как я дёрнулась, когда включала запись в прошлый раз. С тех пор я делала всё осторожней, но Галина Павловна никогда не забывала.
— Я не…
— Заткнись! — почти прошипела она и подошла вплотную.
Я почувствовала её запах — тяжёлые духи, смешанные с чем-то лекарственным, мазью для суставов. Сердце забилось чаще. Она любила подходить близко, вторгаться в моё личное пространство, заставляя меня прижиматься к раковине.
— Тебе мало, что я тебе жить здесь позволила? Ты ещё против меня пойдёшь? Квартирку мою на себя записать хочешь? Я тебя знаю. Всех вас знаю, — её глаза сузились. — Но не на ту напала.
Я молчала, чувствуя, как во мне поднимается что-то горячее, почти неуправляемое. Я устала бояться. Устала делать вид, что не слышу, как она каждый вечер намекает Игорю: «Квартиру надо на меня оформить, мало ли какая баба тебе потом попадётся». Я устала ловить его виноватый взгляд, когда он промолчит вместо того, чтобы сказать «мам, хватит».
— Я ни на кого не нападала, — выдохнула я наконец. — Это вы…
Она будто вспыхнула.
— Что ты сказала?
И вот тогда всё случилось. Галина Павловна резко взмахнула рукой, как будто хотела дать мне по щеке. Я рефлекторно отшатнулась, локтем задев кастрюлю, та звякнула крышкой. Свекровь, потеряв равновесие, промахнулась и с силой ударилась рукой о край стены. Глухой, тяжёлый стук, словно палкой по сырому бревну, и её вскрик, длинный, жалобный, неестественно высокий для её обычного низкого голоса.
Она осела на пол, прижимая руку к груди, но я успела заметить: пальцы у неё шевелятся уверенно, лицо больше говорит не о боли, а о ярости и… вдохновении? Она уже играла.
— Ой... ой, рука… — она застонала, но взгляд у неё был трезвый, холодный. — Ты… ты меня покалечила… сумасшедшая… Господи, за что мне такое наказание…
Она почти ползком добралась до стола, схватила телефон. Я стояла как вкопанная, в ушах гудело. В голове стучало только одно: «всё, сейчас она сделает то, к чему годами готовилась».
— Игорюшка… — голос её сразу стал жалобным, потекли громкие, показные рыдания. — Сынок… приезжай… немедленно… Твоя сумасшедшая жена сделала меня калекой… Всё… рука… я теперь… инвалид… Сынок, она меня убить хотела!
Слово «инвалид» она произнесла с каким-то особым наслаждением, растягивая слоги, как будто примеряла новую дорогую шубу перед зеркалом. Я видела, как её взгляд скользнул по своим аккуратно сложенным медицинским бумажкам на комоде в комнате. Сколько она уже оформила этих «болезней», «освидетельствований», «заключений»… Сколько раз она с победной улыбкой возвращалась от врачей: «Ну вот, ещё одна справочка. Доплата будет». Я тогда думала, что она просто умеет выбивать себе лишнее. Теперь понимала: там что-то гораздо страшнее.
Она ещё громче зарыдала в трубку:
— Игорь, я… я встать не могу… Всё… конец мне… А она стоит, смотрит, довольная… Сынок, если ты сейчас не приедешь… она меня добьёт…
Гудки в моём ухе зазвучали одновременно с её всхлипами — Игорь перезвонил мне. Голос был чужой, сорванный.
— Что ты сделала с мамой?! — заорал он. — Ты… ты у меня за это ответишь, слышишь?! Мать теперь инвалид!
Я попыталась что-то сказать, объяснить, что она сама… но он уже отключился. Свекровь, ещё секунду назад «не способная подняться», резко выбралась на стул, прижимая к себе руку, но не забывая бросать на меня победоносные взгляды.
— Всё, Аленочка, — прошептала она, почти не шевеля губами, чтобы «инвалидский» образ не распался. — Доигралась.
Я вдруг поняла, что стою на той самой черте, о которой думала ночами, когда в тишине переслушивала её ругань, сохранённую в телефоне. Либо я как всегда сглатываю, подстраиваюсь, позволяю им переписать реальность. Либо… делаю то, чего они от меня меньше всего ожидают.
Я вытерла мокрые ладони о фартук, прошла в комнату. На тумбочке лежала белая визитка — плотная, с чёткими буквами. Я хранила её почти как оберег, хотя боялась к ней прикасаться. «Если решитесь говорить правду — позвоните», — сказал тогда незнакомец с серыми глазами, который представился старым другом семьи. При Игоре он говорил о каких-то общих знакомых, шутил, вспоминал стройку, где они вместе работали. А когда Игорь вышел в магазин, тихо повернулся ко мне и прошептал: «Я знаю, кто ваша свекровь. И знаю, что она делает с людьми и их жильём».
Так я узнала, что его зовут Марат Седых, и что он вовсе не «старый приятель», а следователь, который уже давно собирает материалы о фиктивных инвалидностях, страховых махинациях и исчезающих квартирах. Фамилия Галины Павловны в его записях всплывала слишком часто.
Тогда я не решилась. Сказала, что мне нужно подумать. Он оставил визитку и взгляд, в котором было больше сочувствия, чем я за последние годы видела от кого-либо.
Сейчас думать было поздно.
Пальцы дрожали, когда я набирала номер. Первый гудок, второй. Я успела представить, как он не ответит, как я останусь с этой визиткой, как с пустым талисманом.
— Да, Алена, — услышала я спокойный голос. Он помнил, кто я. — Похоже, вы всё-таки решились.
Слова сами посыпались из меня, сбивчиво, с паузами, с всхлипами, которые я пыталась заглушить ладонью. Я рассказала про удар о стену, про звонок Игорю, про то, как Галина уже наполовину разыграла для всего мира новую роль — несчастной калеки.
— Я и раньше говорил: такие истории редко заканчиваются сами, — тихо ответил он. — У вас остались записи?
— Да… все. За последние месяцы. И то, как она сегодня… тоже.
— Хорошо. Я неподалёку. Поднимусь к вам. Только одно, Алена, — он помолчал. — Вы понимаете, что если мы пойдём до конца, рухнет не только её власть? Ваш муж связан с её делами гораздо глубже, чем вы думаете. Придётся отвечать всем.
Я села на край кровати. Ткань под пальцами была шершавая, простыня плохо выглажена — свекровь любила говорить об этом с осуждением. «Даже постель толком застелить не может». Я сжала эту скомканную простыню и вдруг ясно почувствовала: моей прежней жизни уже нет. Будет или что-то честное, или… ничего.
— Я понимаю, — прошептала я. — Приходите.
Когда прозвенел звонок в дверь, Галина Павловна сидела на диване, величественно выпрямившись, рука перевязана её любимым эластичным бинтом, который, как она уверяла, «всегда на всякий случай под рукой». Телевизор гудел фоном, но она не смотрела на экран, только прислушивалась к шагам в подъезде.
— Это Игорь, — сказала она, бросив на меня угрюмый взгляд. — Сейчас узнаешь, как за всё платят.
Я пошла открывать. За дверью, вместо взвинченного мужа, стоял Марат. Обычная куртка, в руке папка, в глазах — усталость и сосредоточенность. Я отступила, пропуская его. Сердце стучало где-то в горле.
— Здравствуйте, Галина Павловна, — вежливо кивнул он, входя в комнату, словно и правда был давно знакомым человеком.
Она нахмурилась, видно, вспоминая его лицо. Что-то промелькнуло в её взгляде — настороженность, а потом маска страдальца снова легла на черты.
— Мы уже виделись, — напомнил он мягко. — На дне рождения у вашей соседки, помните? Я тогда заходил с Игорем.
— А-а… да, — протянула она, всё ещё оценивая его. — Друг моего сына. А где сам сын?
— С минуты на минуту, — ответил он и сел за кухонный стол, кивнув мне: мол, принести чай. Я машинально поставила чайник, вслушиваясь в каждое слово. Пока вода глухо стонала в металлическом пузе, Марат перелистнул несколько листов из своей папки, мельком взглянул на мой телефон, где уже были открыты записи. Его лицо стало жёстче.
— Удивительно, сколько выдержки у некоторых женщин, — сказал он тихо, так, чтобы это слышала только я. — Не каждая смогла бы столько времени всё это переносить и ещё собирать доказательства.
Слово «доказательства» прозвучало как обещание.
Мы успели прослушать пару отрывков: визгливые обвинения, угрозы, её любимое «я тебя из этой квартиры выкину, как котёнка». В моей голове это было привычным фоном, но в его глазах каждый крик превращался в строчку в деле.
— Этого уже достаточно, чтобы начать, — кивнул он. — Но дальше будет тяжело. Когда правда всплывёт, дороги назад не будет. Для всех.
Я хотела спросить, что он знает об Игоре. Но за дверью вдруг раздался топот по лестнице, громкий, торопливый. Потом — стук ключа в замок, хлопок двери.
— Алена! — голос Игоря сорвался. — Где она?!
Он ворвался в коридор, красный, взъерошенный, глаза налиты. В руках у него был пакет с какими-то лекарствами, который он тут же уронил на пол. С порога кухни заорал:
— Ты за это ответишь! Мать теперь инвалид!
Он был готов, казалось, крушить всё, что увидит перед собой. Но на пороге кухни внезапно остановился. Его взгляд упёрся в человека, сидящего за столом в мягком свете лампы.
Марат неторопливо поднялся. В этот момент в кухне стало так тихо, что я слышала, как тикают настенные часы и как в чайнике ещё до конца не стихло шуршание воды.
Игорь побледнел. На секунду он стал чужим — не мой муж, а мальчишка, застуканный за чем-то страшным. Узнавание в его глазах было почти осязаемым.
— Ты… — выдохнул он, хватаясь за косяк. — Ты откуда здесь?..
Я смотрела на него и вдруг поняла, что между ними есть история, о которой мне никто никогда не рассказывал. Та самая стройка, о которой Игорь как-то вскользь упомянул, что там был «несчастный случай», после которого он ушёл из той фирмы. Лицо Марата стало каменным.
— Ну что, Игорь… — тихо, но отчётливо произнёс он, глядя ему прямо в глаза. — Пора отвечать не только за мать, но и за себя.
Я вдруг почувствовала, как подгибаются колени. Казалось, что пол под кухней стал тонким, как фанера, и сейчас проломится — и мы все полетим в какую‑то чёрную яму.
Чайник щёлкнул, стих, но я не потянулась к нему. Только слышала, как капля за каплей стекает по его носику на плиту.
— Марат… — Игорь сглотнул, оглянулся на меня, снова на него. — Ты чего… Что это вообще?
— Это, Игорь, твоя жизнь, записанная на бумаге, — спокойно ответил Марат и вытянул из папки первый прозрачный файл. — Садись.
Игорь не сел. Осторожно вошёл на кухню, как в комнату, где уже лежит кто‑то мёртвый, и только потом опустился на стул напротив. Я стояла у мойки, вцепившись в спинку табурета, ногти впивались в дерево.
Марат раскладывал перед ним папки, одна за другой. Они шуршали, как сухие листья. На каждой — наклейка с фамилией.
— Помнишь этого дедушку? — он подтолкнул к Игорю первую. — Которому ваша фирма «помогла» оформить инвалидность и продать квартиру «под переселение». Он теперь живёт в проходной комнате в коммуналке. А его бывшее жильё — у внука подруги твоей матери.
Игорь нахмурился, отмахнулся:
— Я только подписывал… Это всё мать с её знакомыми. Я даже не вникал…
— Знаю, — кивнул Марат. — Вот, смотри, где ты «не вникал».
Он развернул распечатку: движение денег по счёту. В графе «получатель» жирно — фамилия Игоря. Цифры, названия, подписи. Я мало что понимала, но видела, как бледнеет Игорь. Пот с его висков пах кислым железом, смешиваясь с ароматом дешёвого чая.
— Это подстава, — выдавил он. — Ты всё переворачиваешь. Мать… она… она хитрит, да. Но иначе в нашей стране не выжить. Ты же знаешь.
Марат вздохнул, будто слышал это уже сотни раз.
— Хитрость — это когда ты полтора часа притворяешься больной спиной, чтобы тебя в троллейбусе посадили. А вот это, — он положил новую папку, — уголовное дело.
Галина Павловна на диване за стеной зашевелилась, кашлянула, но пока молчала. Её звонок по телефону всё ещё висел в воздухе — в памяти, в дрожи Игоревых пальцев.
— Это что? — он ткнул в следующую пачку листов.
— А это люди, у которых «внезапно» умерли родственники, — тихо сказал Марат. — И каждый раз рядом оказывались одни и те же врачи, одни и те же риелторы. И твоя подпись. На доверенностях, на заявлениях.
Воздух в кухне стал густым, как кисель. Я слышала только, как громко стучит собственное сердце, и как за стенкой у соседей заурчала вода в стояке.
— Ты специально пришёл напугать его, да? — сорвалось у меня. — Чтобы он… Чтобы что?
Марат посмотрел на меня, и в этом взгляде было столько серьёзности, что мне стало стыдно за собственный крик.
— Чтобы он перестал быть мальчиком, который «ничего не знал», — сказал он. — И стал человеком, который отвечает.
Телефон Игоря на столе завибрировал. На экране высветилось: «Мама». Он дёрнулся, схватил, включил громкую связь.
— Игорёк, сыночек, — завыла из трубки Галина Павловна, — они меня тут добили! Рука всё, всё! Я теперь калека! Эта… сумасшедшая… Твоя жена… Она меня убить хотела!
Я до дрожи знала этот голос — поставленный, с надрывом. Но сейчас в нём было что‑то ещё — мерзкая уверенность, что всё пойдёт по её сценарию.
— Мама, успокойся, — хрипло сказал Игорь, бросив быстрый взгляд на Марата. — Я уже дома. Разберёмся.
— СЧЕМ разберётесь?! — взвизгнула она. — Ты что, на её сторону встал? Я руку о стену разбила, пока от неё спасалась! Я теперь инвалид! Ты слышишь?! Я заявление уже написала! Пусть её посадят!
Марат молча потянулся к своему телефону, несколькими движениями включил запись и поставил на стол, рядом с Игоревым. Из динамика раздался знакомый визг… но это была не я.
На экране — сегодняшнее утро. Наш подъезд. Галина Павловна в коляске у квартиры соседки. Камера чуть дрожит — видно, снято из‑за угла.
Она первым делом встаёт. Встаёт легко, без опоры, отталкивает коляску ногой к стене. Потом несколько раз, сосредоточенно, сжимая кулак, прикидывает расстояние до стены, словно примеряясь. И — бьёт. Глухой удар, матовый след на обоях. Она морщится, но в глазах ни капли боли. Только расчёт.
— Так, хватит, — поспешно сказал Игорь, но Марат только прибавил звук.
Через минуту на записи Галина уже сидит в коляске, стонет, зовёт соседку. А когда та появляется, — с придыханием рассказывает, как «эта психованная невестка» толкнула её, как она «полетела» и «руку раздробила». И пока соседка суетится, из кармана Галины вываливается пухлый конверт, она резко наклоняется, ловко запихивает его обратно. Конверт с деньгами. Я заметила знакомую зелёную полоску купюр.
Игорь уткнулся в свой телефон, словно хотел спрятаться в чёрный прямоугольник.
— Это монтаж, — глухо сказал он. — Марат, ты… Зачем тебе это всё? Ты же… Мы же на стройке… Ты же меня тогда…
— Я тогда взял на себя ту смерть, — перебил его Марат. Голос стал жёстким. — Думал, ты был просто мальчишкой, которого мать запихнула в грязь и заставила подписывать. Но ты давно взрослый, Игорь. У тебя жена. У тебя совесть должна быть.
Слово «совесть» повисло в воздухе, как запах гари.
Дверь в коридоре с грохотом распахнулась. Я вздрогнула так, что чуть не опрокинула чайник. В квартиру, тяжело сопя, вкатили коляску. Соседка из третьего этажа суетливо толкала её, всхлипывая:
— Держитесь, Галина Павловна, сейчас сын…
Галина Павловна въехала в кухню как на сцену. На ней был чистый халат, рука перевязана белыми бинтами, на лице — страдание, почти торжественное. Она едва не подпрыгнула, увидев Марата, но тут же перевела это в стон.
— Вот она! — ткнула она подбородком в мою сторону. — Вот… чудовище! Смотри, сынок, что она со мной сделала!
Игорь вскочил, стул с грохотом отлетел к стене. Я увидела, как дрожит у него подбородок. Между матерью и мной он метался всегда. Всю нашу совместную жизнь.
— Мама… — начал он, и в этом «мама» было столько усталости, что мне захотелось заплакать.
— Не называй меня так, если ты с ней заодно! — заорала Галина Павловна. — Она тебя против меня настроила! Я за тебя жизнь положила, а ты… Ты… Предатель!
Марат поднялся, неторопливо подошёл ближе, поставил свой телефон прямо перед ней. Видео снова пошло. Она увидела себя, встающую из коляски, бьющую по стене. На секунду маска съехала. В глазах мелькнула чистая ярость и страх, как у зверя, загнанного в угол.
— Это… Это подстроили! — прохрипела она. — Они у меня весь подъезд камерами завесили!
— Камеры там висят по обращению жильцов, — сухо ответил Марат. — После того, как ваш «несчастный случай» с соседским инвалидом обнаружился мошенничеством. Помните? Вы ему тоже квартиру «помогли» продать.
Она задышала тяжело, частыми рывками, глядя то на экран, то на Игоря.
— Ты что, поверил им? — прошипела она. — Ты, сын? Ты этой… этой дурочке поверил? Ты за неё меня посадишь? Да я тебя первым потащу! Все бумаги на тебе! Все фирмы! Думаешь, тебя пожалеют? Я тебя за собой утяну, если рот откроешь!
Она метнулась так быстро, что я не сразу поняла, что происходит. Коляска качнулась, отъехала в сторону. С нижней полки тумбы, возле которой она остановилась, блеснул металл. Она ухватила кухонный нож — тот самый, которым я резала хлеб, — и рывком притянула к себе Игоря, прячась за его спиной.
— Сядь! — заорала она ему в ухо. — Молчать будешь! Или я тебя и изуродую, и под суд сдам!
Острие мелькнуло у меня перед глазами. Я отпрянула к окну, спиной в холодный подоконник. На секунду в голове мелькнула глупая мысль: «Шторы не зацепить бы… Только постирала».
— Отойди от жены, мама, — тихо сказал Игорь. Голос у него сорвался, но в нём появилось что‑то новое. Сталь.
— Ты что, совсем с ума сошёл?! — она дернула его за воротник. — Я тебя вырастила, выучила, мужиком сделала! Всё ради тебя делала! А ты… Да я тебя…
Дальше она уже не выбирала выражений, но в этом потоке обвинений я различала главное: страх. Животный страх потерять власть.
Марат стоял чуть поодаль, руки поднял, как врач, подходящий к раненому. В глазах у него была сосредоточенность и готовность броситься в любой момент.
— Галина Павловна, — сказал он твёрдо. — Опустите нож. Я уже вызвал людей, они в пути. Сопротивление только усугубит ваше положение.
— Какое ещё «положение»?! — она захрипела от смеха. — Ты мне не судья, мальчишка! Я тебя и тогда, на стройке, могла… Да я…
Игорь дёрнулся. Я увидела, как напряглись мышцы у него на шее.
— Мама, — повторил он. — Хватит.
Он сделал то, чего я от него не ждала никогда. Он резким движением вывернул плечо, выскальзывая из её хватки, и шагнул вперёд — между мной и ножом. Всё произошло в какой‑то странной тишине, как под водой. Я только увидела, как рука Галины с ножом дёрнулась, пытаясь вернуть его назад, и как лезвие словно само врезалось в Игорево плечо.
Звук был тупой, влажный, как если бы кто‑то воткнул нож в арбуз. Игорь качнулся, осел, прижал ладонь к ране. Кровь сразу пропитала рубашку, тёплая, густая. Запах железа смешался с запахом чая и старого линолеума.
— Игорь! — закричала я, подбегая. — Господи, Игорь, держись!
Он поднял на меня глаза — серые, растерянные, но в них впервые не было ни тени маминых приказов. Только боль и… облегчение?
— Я… сам, — прошептал он. — Не трогай нож…
Марат уже был рядом. Быстро, чётко, без суеты, он перехватил Галинину руку, выкрутил её за спину, нож вырвал и отшвырнул в мойку. Галина завыла — но теперь уже не театрально. В её голосе послышалась настоящая паника.
За дверью загудел подъезд — кто‑то выбежал на площадку, соседи что‑то кричали, одна из старушек начала молиться вслух. Сквозь этот гул прорезался вой сирены, нарастающий, как приближающаяся гроза.
— Лежи, — шептал мне Игорь, хотя лежала как раз я, прижавшись к его ногам. — Алена… прости… Я всё знал. Просто боялся.
— Потом, — выдохнула я. — Молчи.
Марат прижал Галину к полу, она брыкалась, осыпая нас проклятиями. В каждом её слове по привычке слышалось приговор, но теперь я вдруг ясно поняла: это только звук. Не закон. Не истина. Просто визг запутавшегося человека.
Дальше всё смешалось. Люди в форме, вспышки, вопросы, протоколы. Кровь на кухонных плитках, мои босые ноги в этой крови, белые пакеты, в которые складывали нож и какие‑то бумаги, Маратовы объяснения — уверенные, короткие.
Когда Игоря увезли, я стояла в коридоре, прислонившись к стене, и только тогда поняла, что вся трясусь. На вешалке покачивалось его тёмное пальто, карман чуть приоткрыт — оттуда выглядывал мятый чек из аптеки. Лекарства, которые он купил «для матери‑инвалида».
Той ночью я не спала. В квартире было непривычно тихо. Ни одного укора, ни одного глухого стука трости, ни шипения из комнаты, когда я проходила мимо. Только ровное гудение холодильника и тиканье часов. Я сидела на кухне, обхватив кружку с остывшим чаем, и чувствовала, как будто из меня вынули огромный гвоздь, который много лет держал меня прибитой к одному месту.
Потом были месяцы, растянувшиеся, как длинный коридор с одинаковыми дверями. Следствие. Допросы. Суд. Я видела Галину Павловну в стеклянной комнате — уже без халата страдалицы, в простой серой одежде. Её волосы стали редкими, глаза — злыми и уставшими. Она пыталась смотреть на меня так же, как раньше, — сверху вниз, но стекло между нами превращало её в птицу в клетке.
Вылезли другие истории. Старики с поддельными справками, которых она убеждала, что «государство всё равно у всех отнимает, так хоть свои заберём». Родственники, потерявшие жильё после «случайных» подписей. Врачи, которые за деньги закрывали глаза. Риелторы, оформлявшие сделки. Чиновники, подписывавшие нужные бумаги. Всех их постепенно стягивали в одно дело, как рваные нитки в узел.
Им дали сроки. Кому‑то большие, кому‑то поменьше. Галине Павловне — один из самых серьёзных. Я не испытывала радости, когда читали приговор. Только пустоту и тихое удивление: неужели это всё действительно заканчивается фразой судьи, а не её криком?
Имя Игоря всплывало в делах ещё не раз. Оказывалось, на нём числились фирмы‑пустышки, через него проходили чужие деньги, он подписывал бумаги, не читая. Его могли посадить вместе с матерью, но он пошёл по другому пути. Признал, что знал и закрывал глаза. Согласился сотрудничать, дав показания по схемам, которые сам же когда‑то называл «умными ходами».
Он потерял всё, что у нас считалось «успехом»: небольшой бизнес, привычный достаток, уверенность, что «как‑нибудь проскочим». У него остался шрам на плече и рука, которая так и не стала прежней. Порез задел что‑то важное, и теперь он не мог поднимать эту руку выше определённого уровня. Ему оформили инвалидность — настоящую, без взяток и хитростей. Я почти физически чувствовала иронию судьбы, когда мы в первый раз вошли в кабинет врача за этой справкой.
Реабилитация пахла лекарствами и прогретым воздухом. В зале, где он по нескольку часов в день поднимал и опускал руку, скрипели тренажёры, тихо переговаривались такие же упрямые люди, учившиеся заново ходить, держать ложку, застёгивать пуговицы. Игорь стиснул зубы и делал, делал, делал эти упражнения, пока пот не капал на резиновый коврик.
— Я хочу хотя бы сам рубашку застёгивать, — сказал он как‑то, пытаясь попасть пальцами в пуговицу. — Не хочу больше, чтобы за меня кто‑то всё делал. Ни ты, ни… она.
Я видела, как в нём медленно рождается человек, которого я полюбила когда‑то, до всех этих схем и оправданий. Человек со своей волей, со своей, пусть и искалеченной, но честной жизнью.
Я тоже изменилась. После всех этих заседаний и разговоров с людьми, которые приходили в суд как свидетели и пострадавшие, я поняла, как много таких, как я: зажатых между роднёй и совестью, между страхом остаться без крыши и страхом предать себя. Я записалась на вечерние юридические курсы. Сидела в тесном классе, слушала про статьи и права, вдыхая запах старых учебников и дешёвой шариковой ручки, рисовала в тетради схемы, читала законы по ночам, пока Игорь спал.
Через пару лет я уже приходила в другие кухни. Там тоже пахло чайной заваркой и пережаренным луком, и тоже сидели женщины с красными глазами, шепча: «Да кто же мне поверит, это же мой отец… мой муж… моя мать…» Я раскладывала перед ними копии законов, образцы заявлений, рассказывала, где и как можно защитить себя. Слушала их истории, и каждая откликалась во мне своей давней болью.
Мы с Игорем переехали. Наша новая квартира была маленькой: одна комната, кухня, где вдвоём уже тесно. Мебель простая, местами с рук, но я впервые в жизни выбирала гардину, думая только о том, нравится ли она мне, а не как на это посмотрит свекровь. По ночам мы спали с открытой форточкой. С улицы тянуло пылью и чужими разговорами, но внутри было удивительно ровно. Никто не врывался в дверь с криком «ты за это ответишь», не считал наши тарелки и не заглядывал в шкафы.
Однажды вечером, когда за окном уже темнело, а на плите тихо кипел суп, почтальон принес конверт. Жёлтый, с кривым почерком адреса и знакомой фамилией отправителя. Я долго вертела его в руках, чувствуя, как внутри натягивается какая‑то старая струна.
— Открывать? — спросила я у Игоря.
Он молча кивнул. В его глазах был усталый интерес, как у человека, заглядывающего в старый шкаф с вещами, которые давно пора выбросить.
Письмо оказалось длинным. Листы исписаны мелко, нервно. С первых строк меня ударило знакомое: «Сумасшедшая, ты всё разрушила. Это ты довела моего сына, это из‑за тебя я сижу здесь. Забери заявление. Откажись от показаний. Ты же женщина, у тебя сердце должно быть. Вспомни, как я…»
Дальше — бесконечный перечень её «заслуг», перемежающийся проклятиями в мой адрес и слезливыми просьбами. Она всё ещё умела жать на самые больные точки: упоминала мою мать, мои страхи остаться одной, наши с Игорем трудности.
Я дочитала до места, где она снова называла меня «ненормальной» и угрожала, что если я не помогу, «на нас обоих найдут управу». В каждой фразе — тот же самый удар о стену: театральный, рассчитанный, чтобы сделать из себя жертву и из меня — виновницу.
Я аккуратно сложила письмо. Подошла к газовой плите, включила конфорку. Оранжевый язык огня мягко зашуршал. Бумага в моих пальцах была тёплой, шероховатой, с запахом чужих рук.
— Ты уверена? — спросил тихо Игорь.
— Да, — ответила я. — Я больше не её невестка. И ты — не её мальчик. Мы ей ничем не обязаны.
Я разорвала письмо на несколько частей. Сначала на крупные, потом на совсем маленькие, как будто резала кислую, гнилую ткань, из которой нас когда‑то пытались сшить. Один за другим кусочки полетели в огонь. Они сворачивались, чернели, вспыхивали, превращались в лёгкий пепел, поднимавшийся в вытяжку.
Я смотрела, как горят строчки, где она называла себя калекой, а меня — разрушительницей. И вдруг поняла: тот первый удар её рукой о стену был не началом её беды. Это был первый треск в старом, гнилом доме, который она строила годами из чужих жизней, обид и лжи.
Теперь этот дом окончательно рухнул. На его месте — пустырь. Но пустырь — это свобода. Здесь можно вдруг вдохнуть полной грудью, можно поставить маленький стол, повесить простые занавески, посадить в уголке цветок.
Мы с Игорем сидели на кухне. За окном шумела вечерняя улица, в комнате пахло супом и чуть‑чуть — сгоревшей бумагой. Он осторожно разминал свою больную руку, морщился, но не сдавался. Я разбирала на столе новые листы — планы одной женщины, которая решила больше никогда не позволять чужому крику перекрывать её собственный голос.
Мы больше не были «сыном» и «невесткой» Галины Павловны. Мы были просто двое взрослых людей, которые наконец‑то поняли: за всё действительно отвечают сами.