Глава 1. Сто тысяча восходов
Не было начала. Было просто Бытие.
Он был здесь, на склоне, там, где земля мягко спускалась к реке. Его мир был невелик — несколько шагов в длину и ширину, если бы шагать умел кто-то другой. Его соседями были другие камни: одни чуть более шершавые, другие — отполированные дождями до гладкой, матовой серости. Он сам был средних размеров, размером с прижатые друг к другу два кулака взрослого человека, и формой напоминал приплюснутый эллипс. Цвет его менялся в зависимости от состояния мира: от темного, почти черного в Утренней Сырости, до теплого, медово-серого в Полуденный Зной.
Он не спал и не бодрствовал. Он присутствовал. И присутствие это было полным и совершенным.
Он знал смену эпох не по дням, а по прикосновениям неба.
Сначала приходила Утренняя Сырость. Это было не событие, а медленное проявление. Воздух тяжелел, становился бархатным на ощупь, и крошечные капли влаги конденсировались на его восточном боку. Это было похоже на легкую, невесомую пыль, оседающую из ниоткуда. Он впитывал это ощущение — прохладное, чистое, обещающее.
Потом наступал Полуденный Зной. Свет, сначала робкий и косой, постепенно набирал силу, пока не становился прямым и всеобъемлющим. Тепло проникало в него не с поверхности, а сразу, насквозь, как будто он был не твердым телом, а сосудом, наполняемым жидким золотом. Это была самая близкая к счастью форма бытия: абсолютная, вибрирующая теплота, в которой не оставалось места ни для чего иного.
Вечерняя Прохлада наступала медленно, отдавая тепло обратно, в небо. Это было не чувство потери, а чувство усталости, заслуженной и приятной. Его поверхность постепенно остывала, и он снова становился частью земли, а не её украшением.
А потом приходила Ночная Глубь. Холод, идущий из самой почвы, сливался с холодом, падающим с неба. Он переставал быть отдельным объектом. Его границы растворялись в темноте. Над ним раскидывался бесконечный, усыпанный алмазами потолок, который он не видел, но чувствовал — как огромное, бездонное пространство над собой. В эти часы он был всего лишь частицей чего-то невообразимо большего. Это было смирение. И это было покоем.
Деревья поодаль были его календарем. Он чувствовал, как весной их невидимые корни жадно пили влагу из почвы, отчего земля вокруг слегка подрагивала. Он «видел» (хотя и не имел глаз) летнюю тяжесть их листвы, слышал (хотя и не имел ушей) особую, густую тишину, которую они создавали. Осень приносила другую музыку — сухой, шелестящий шорох падающих листьев, которые иногда цеплялись за него, чтобы через несколько дней улететь дальше. Зима одевала его в снежную шапку — идеальный, изолирующий покров, под которым он замирал в самой глубокой, самой сладкой медитации.
Люди появлялись редко. Они проходили по тропинке метрах в десяти от него. Их шаги передавались по земле как короткие, резкие толчки, нарушающие гармонию. Их голоса резали воздух — острые, бессвязные, лишенные ритма реки. Он не понимал их, но ощущал дискомфорт. Их присутствие было вторжением в упорядоченный мир. Они приносили с собой хаос и спешку, две вещи, совершенно чуждые его природе.
Но главной была Река. Она была голосом его мира. Не песней, а низким, непрерывным шёпотом, который шёл из-под земли и говорил на языке вечности. Он рассказывал о движении, которое не приводит к усталости. О пути, который есть сама цель. Рокот воды был фоном, основой, на которую накладывались все остальные звуки. Это был единственный шум, который не ранил, а укачивал. В нем была своя, водяная, версия покоя.
Так прошли эпохи. Сто тысяч восходов. Сто тысяч остываний. Он был счастлив в своей немоте, в своей неподвижности, в своем совершенном «здесь».
Он не знал, что такое желание. Пока одно утро не принесло с собой не Утреннюю Сырость, а нечто иное.
Это началось с вибрации. Не с привычного, редкого топота, а с глубокого, мощного гула, исходящего из самого чрева горы. Земля содрогнулась. Птицы, всегда молчаливые свидетели его жизни, взметнулись в небо с пронзительными криками. Гул нарастал, превращаясь в рёв. И тогда пришел Грохот.
Не звук, а физический удар. Что-то огромное и слепое ударило в склон выше. Мир, который состоял из покоя и медленных превращений, взорвался. Его, вместе с куском почвы и корнями трав, оторвало от его места. Места, которое было всем.
Он не успел почувствовать страх. Только стремительное, неконтролируемое падение, кувыркание, удары о собратьев. Хаос движения там, где должно было быть только вечное стояние. И последнее, что он ощутил перед тем, как всё прекратилось, — это холод. Не ночной, а стремительный, пронизывающий, обволакивающий холод, который заткнул рот реке, погасил солнце и увлек его вглубь. В темноту. В молчание, которое было уже не покоем, а отсутствием всего.
Его последней мыслью (хотя мыслью это назвать было нельзя, это было чистое ощущение) была тоска по тяжести. По тому, чтобы снова лечь на свой склон и просто быть.
А потом не стало даже этого.
Глава 2. Большой взрыв тишины
Сознание вернулось не как пробуждение, а как взрыв. Из вечного «здесь» его выдернули и швырнули в хаос «везде».
Он лежал на спине. Твердая, холодная, неестественно ровная поверхность давила на позвонки. Асфальт. Слово пришло само, как внезапный всплеск в мутной воде. Он не открывал глаз — они уже были открыты. Над ним простирался не бесконечный небосвод, а низкий, грязный потолок, пересеченный паутиной трещин. Запах. Не запах мха, влажной земли и хвои, а едкая смесь чего-то химического, затхлости и чужого пота. Воздух горел в ноздрях.
Но главным был Шум.
Это не был рокот реки. Это был ураган из обрывочных, острых звуков. Где-то рядом шипела и булькала вода, капая с крана. За тонкой стеной грохотали шаги, дребезжала посуда, голос — женский, пронзительный — выкрикивал что-то на незнакомом, но почему-то понятном языке: «Опять носки разбросаны!» С улицы доносился непрерывный рёв двигателей, клаксонов, сдавленный гул бесчисленных голосов. Звуки не огибали его, как ветер огибал камень. Они впивались. Вонзались в уши, царапали изнутри череп, бились в висках. Он инстинктивно попытался втянуть голову в плечи, сжаться, стать меньше, камнем, но тело не слушалось.
Оно было огромным, неуклюжим, болезненно чутким инструментом. Он почувствовал холодок воздуха на коже лица. Ощутил грубую ткань джинс на ногах. Тяжесть кожаных ботинок. И внутри — дикий, неконтролируемый ритм: тук-ТУК, тук-ТУК. Его собственное сердце. Оно не просто билось — оно колотилось, как пойманная в клетку птица, требуя чего-то: движения, воздуха, действия. Каждый вдох был усилием. Каждый выдох — дрожью.
Он поднял руку перед лицом. Движение было странным, вязким, будто он толкал ее сквозь плотную воду. Пять гибких, бледных отростков с розоватыми ногтями. Они дрожали. Он сжал пальцы в кулак. Мышцы напряглись, сухожилия натянулись. Сила. Но какая-то поверхностная, временная, не та, что была у гранита — глубокая и постоянная.
Паника подступила беззвучно, разливаясь холодной тяжестью по животу. Он был заключен. Не в пространстве, а в этой хрупкой, шумящей, вечно что-то требующей оболочке. Клетка из плоти и костей. И ключи, казалось, были где-то снаружи.
В кармане куртки что-то жужжало и вибрировало. Он замер, затаив дыхание (и тут же закашлялся — еще одно новое, неприятное ощущение). Медленно, как сапер, засунул руку в карман. Вытащил гладкую, холодную плитку — телефон. На экране плясали разноцветные иконки под странной надписью: «Лев, не забудь купить хлеб. Мама».
Лев. Это было имя. Метка. Звук, который теперь обозначал его.
Он отпустил телефон. Тот со звонким стуком ударился об асфальт. Звук был маленьким, но отозвался в его зубах неприятной ломотой.
Он попытался встать. Это была первая битва с гравитацией, которую он осознавал. Мышцы ног, спины, пресса — все должно было сработать согласованно. Он качнулся, оперся локтем о стену, почувствовал, как колени подгибаются. Стоял на четвереньках, тяжело дыша. Асфальт под ладонями был мертвым, бездушным, лишенным энергии земли.
Из-за угла подъезда вышел человек в спортивном костюме, с наушниками в ушах. Увидев его, замедлил шаг, бровь поползла вверх.
— Эй, мужик, ты чего? С похмелья? — голос был приглушенным, но слова четкими.
Лев посмотрел на него. Не видел лица, видел только источник шума, движения, потенциальной угрозы. Его язык, новый, непослушный инструмент во рту, попытался что-то сказать. Из горла вырвался только хрип.
— Ничего, пронесет, — флегматично бросил незнакомец и побежал дальше, оставив после себя лишь легкий шлейф пота и дезодоранта.
Лев, цепляясь за шершавую стену, поднялся. Он стоял на двух ногах, как дерево, но без корней. Качался. Мир вокруг был слишком ярким, слишком быстрым. Рекламные вывески мигали, машины проносились цветными пятнами, люди шли потоком, не глядя друг на друга. Он закрыл глаза. Не помогло. Шум проникал сквозь веки.
Он вспомнил тишину склона. Глубокую, наполненную смыслом тишину реки. Ее не было. Вместо нее внутри была лишь паника и этот бешеный, неугомонный стук. Тук-ТУК, тук-ТУК.
Он сделал шаг. Потом другой. Ноги двигались сами, как будто помнили маршрут. Он шел, не видя дороги, отталкиваясь от потока звуков и запахов, как когда-то отталкивался от гравитации, удерживая свою форму на склоне. Он шел домой. В место, обозначенное в памяти этого тела как «дом». Ключи тоже были в кармане. Тяжелая связка с маленькой фигуркой — тотемом-медвежонком.
Он думал, что перерождение — это дверь в иное состояние. Но это оказалась клетка с прозрачными стенами. И он только что осознал, что все ключи — от квартиры, от шкафа, от этой жизни — были привязаны к нему изнутри.
Глава 3. Ключ от клетки
Дверь была серая, металлическая, с царапинами у замка. Он стоял перед ней, держа в руке связку ключей. Память тела подсказывала: маленький, потертый ключ с синим пластиковым брелоком. Его пальцы, неуклюжие и чужие, нащупали его. Вставить ключ в скважину оказалось сложнее, чем казалось. Металл скрипел, не желая входить. Он надавил — слишком сильно. Ключ изогнулся, посылая в ладонь неприятную вибрацию. Паника, холодная и липкая, снова подкатила к горлу. Закрыто. Все закрыто.
Он замер, прислушиваясь к себе. К телу, которое должно было знать. И оно знало. Оно расслабило кисть, чуть провернуло ключ, потянуло на себя — щелчок, едва слышный среди уличного гула, но для него прозвучавший как сдвиг каменной плиты. Дверь подалась.
Запах ударил в лицо. Застоявшийся воздух, пыль, старая древесина, томатный соус из вчерашней пасты — все это смешалось в один густой, тяжелый коктейль. Он вошел и захлопнул дверь за спиной, прижавшись к ней спиной. Относительная тишина. Гул улицы стал приглушенным, как шум реки за поворотом. Здесь было темно. Только слабый свет пробивался из окна-бойницы напротив, выхватывая из мрака угол кухни и спинку стула.
Это был не дом. Это была пещера. Не уютная, а чужая. Полки, заваленные вещами: книги, папки, кружки. Все предметы кричали о своей функции, о своей истории, которую он не знал. Диван с продавленным сиденьем. Стол с пятном от горячей кружки. Компьютер с потухшим экраном, похожий на черное зеркало.
Он сделал шаг, и что-то хрустнуло под подошвой. Рассыпавшиеся чипсы. Он замер, глядя на желтые осколки на линолеуме. Чувство вины, острое и незнакомое, кольнуло его под ребра. Он наклонился, поднял один обломок между пальцев. Рассмотрел. Выбросил. Потом, движимый новым, смутным импульсом, нашел под раковиной щетку и совок. Подмел. Каждое движение было осознанным, как ритуал. Механическая работа успокаивала. Пока он не взглянул на свои руки, испачканные пылью и крошками.
Вода. Ему нужно было воды. Он повернул кран над раковиной. Хлынула струя — слишком громкая, слишком сильная. Он попятился, брызги попали на футболку. Холодная влага впиталась в ткань, и это ощущение — локальное, мокрое пятно на коже — было таким же чуждым, как и все остальное. Он снова подошел, осторожно подставил ладони. Вода ударила по коже, побежала между пальцев. Чистая, прозрачная, но без голоса реки. Бездушная. Он напился, припав к струе, как животное. Вода была безвкусной и холодной.
Зазвонил телефон. Тот самый, оставленный в прихожей. Вибрация заставила его вздрогнуть. Он подошел, поднял аппарат. На экране снова горело: «Мама». Палец сам потянулся к зеленой иконке. Он поднес телефон к уху, не зная, что делать дальше.
— Левушка? Ты почему трубку не брал? — голос был тревожным, пронзительным, он заполнил все внутреннее пространство черепа. — Хлеб купил? Ужинать будешь? Я картошку с грибами оставила в холодильнике, разогрей.
Он открыл рот. Язык прилип к небу.
— Я… — хрип вырвался сам собой.
— Что «я»? Ты в порядке? Опять за компьютером сидишь? Глаза сломаешь. Ладно, завтра позвоню. Не забудь поесть!
Щелчок. Тишина. Диалог, которого не было. Он опустил руку с телефоном. Слова матери были как мелкие, острые камешки, брошенные в него. Каждое — ожидание. Каждое — обязательство. «Купи». «Разогрей». «Не забудь». Его прежнее бытие не знало забывчивости. Камень ничего не забывает, потому что ему нечего помнить. А теперь в его голове висели крючки с чужими поручениями.
Голод. Это было новое чувство — не недостаток, а активное, ноющее требование. Пустота в животе, слабость в мышцах. Холодильник гудел, как спящий зверь. Он открыл его. Яркий свет ударил в глаза. Внутри лежали странные, завернутые в пленку существа. Он нашел контейнер, на котором было написано от руки: «Для Льва. Разогрей 3 минуты.»
Микроволновая печь. Еще один механизм. Он открыл дверцу, поставил контейнер внутрь, закрыл. На панели были цифры. Он ткнул в «3», потом в «старт». Аппарат загудел, и внутри закрутился свет. Он наблюдал, зачарованный и напуганный. Еда, нагреваемая не солнцем или огнем, а невидимыми волнами. Через три минуты прозвучал резкий сигнал. Он открыл дверцу. От еды повалил пар, пахнувший грибами и маслом. Запах был густым, материальным, почти осязаемым.
Он сел за стол с горячим контейнером. Взял вилку. Металл был холодным и скользким в пальцах. Он ткнул вилкой в картофелину, поднес ко рту. Жар, мягкость, сложный вкус — все это обрушилось на него. Он жевал медленно, с трудом. Процесс был утомительным. Еда не приносила того чистого, простого насыщения, как солнечный свет. Она была обременительной необходимостью.
Когда он закончил, наступила тяжелая, сонная тишина. Темнота за окном стала гуще. Он подошел к узкому окну, выглянул. Огни города мерцали, как тысячи чужих, холодных звезд. Ни одна из них не была его. Ни одна не грела.
Усталость накатила волной, физической, сковывающей. Тело требовало горизонтального положения. Он нашел маленькую комнату с кроватью. Лег, не раздеваясь. Матрас прогнулся под ним, мягкий, податливый, лишенный твердой опоры. Он ворочался, пытаясь найти позу, в которой можно было бы «просто быть». Но тело все время напоминало о себе: здесь затекла рука, там защекотало в носу, здесь давил ремень.
Он лежал в темноте и слушал. Сердцебиение. Шум крови в ушах. Далекий гул лифта. Смех за стеной. Каждый звук был гвоздем, прибивающим его к этой реальности. Он закрыл глаза и попытался представить себя на склоне. Тяжесть. Неподвижность. Тишину реки.
Но вместо этого он чувствовал только биение собственного сердца. Тук-ТУК. Тук-ТУК. Не ритм вечности. Ритм отсчета. Отсчета его нового, непонятного, слишком шумного существования.
Клетка была не только вокруг. Она была внутри. И ключа от этой внутренней клетки у него не было.
Глава 4. Механика песка
Дни слипались в недели, недели — в месяцы, как слои осадочной породы. Лев научился функционировать. Это слово он услышал по телевизору и оно подходило идеально. Он не жил, он функционировал. Как сложный, не до конца отлаженный механизм.
Работа в муниципальном архиве стала его спасением. Там было прохладно, сухо и тихо. Полуподвальное помещение с высокими стеллажами, заставленными папками, пахло пылью и старым картоном — самый близкий к земле запах, который он нашел в мире людей. Его обязанности были просты: принимать коробки, вносить их в реестр, ставить на полку. Монотонные, повторяющиеся действия. Никто не требовал от него болтливости. Коллеги — две женщины за пятьдесят — быстро приняли его молчаливость за особенность характера. «Лев у нас тихоня», — говорили они, и в этом была спасительная правда.
Он научился отвечать «нормально» на вопрос «как дела». Научился кивать, делая вид, что слушает разговоры о политике или погоде. Он освоил минимальный набор жестов: легкая улыбка при встрече, поднятие руки в знак прощания. Это была социальная мимикрия, и он исполнял ее с усердием первоклассника, выводящего палочки в прописи.
Деньги — бумажки и цифры на экране — оставались абстракцией, но он понимал их обменную функцию: отдаешь — получаешь еду, проезд, крышу над головой. Крыша… его квартира-пещера постепенно заполнилась камнями. Он приносил их с прогулок: гладкую гальку с берега залива, угловатый кусок гранита из парка, плитку сланца, отколовшуюся от старого забора. Они лежали на подоконнике, на полках, на полу у кровати. Молчаливые, цельные, настоящие. Взгляд на них успокаивал дыхание. Иногда, придя домой, он брал один в руку и просто сидел, ощущая его вес и прохладу, растворяя в них треск дня.
Но мир людей настаивал на большем. Коллега Анна, добрая и одинокая, начала приглашать его на чай со своими пирогами. Ее забота была теплой, удушающей, как плотное шерстяное одеяло. Она говорила, а он чувствовал за ее словами ожидание: ответной реплики, улыбки, симпатии. Ее прикосновение к его руке, когда она передавала чашку, было как удар током — не от боли, а от чудовищной близости, от нарушения незримой границы. Он втягивал голову в плечи, замирал, и рано или поздно Анна вздыхала и отступала, оставляя после себя осадок вины и неловкости, тяжелый, как известковый налет.
Однажды, в бухте, он нашел почти идеальный овальный камень, похожий на тот, которым он был. Он долго держал его в ладони, а потом положил в карман куртки, и с тех пор носил с собой всегда. Талисман. Якорь. Напоминание о том, что где-то существует иная, истинная форма покоя.
Но якорь лишь удерживал на месте, не позволяя утонуть. Он не мог тянуть его назад, к тому берегу. Лев все глубже погружался в песок человеческого бытия. Песок засыпал его, попадал в механизмы души, скрипел на зубах. Каждую ночь он ложился, чувствуя, как этот песок оседает внутри него тонкими, нестираемыми слоями. Усталость была уже не сном. Она была эрозией.
Глава 5. Трещина
Он стоял в переполненном вагоне метро. Тела, горячие, податливые, дышащие, давили со всех сторон. Воздух был густым от смеси дыханий, духов, пота. Грохот колес о рельсы пронизывал все существо, сливаясь с гулом голосов из наушников соседа. Лев сжал в кармане свой камень до боли в костяшках. Он смотрел в запотевшее стекло, на котором кто-то нарисовал смайлик, и видел в нем не лицо, а крик.
Его вытолкнули на станции вместе с потоком. Он шел по бесконечному, ярко освещенному переходу, обложенному гладкой, блестящей плиткой. Его отражение мелькало в отполированном граните. Ирония была столь горькой, что он чуть не засмеялся. Камень повсюду. Под ногами, в стенах, в столбах. Но это был мертвый камень, порезанный, отполированный, поставленный на службу шуму и спешке. Оскверненный.
Дома его ждало сообщение от матери: «Звонила Анна. Говорит, ты очень закрытый. Может, сходить к психологу?» И ниже: «Когда приедешь? Холодильник починить надо».
Он сел на пол, прислонившись спиной к дивану. Сжался в комок. Давление нарастало изнутри, как будто слои песка, накопленные за месяцы, подспудно двигались, создавая тектоническое напряжение. Он чувствовал, как трещина, тонкая и невидимая, проходит через всё его человеческое естество. Не боль, а пустота за ней. Холодная, беззвучная пустота склона.
Он взял со стола лист бумаги и ручку. Написал одно слово: «ПОЧЕМУ?». Посмотрел на него. Вопрос висел в воздухе, не находя адресата. Небу? Реке? Случайности, забросившей его сюда? Ответа не было. Был только гул.
Он подошел к окну, раздвинул шторы. Ночь. Искусственные звезды-огни. Шум, даже ночью, низкий, непрекращающийся гул мегаполиса. Он приложил ладонь к холодному стеклу. Вспомнил, как тепло солнца пронизывало его насквозь. Здесь, за стеклом, была только пустота и холод.
Тогда он понял. Понял, что больше не может делать вид. Что механизм дает сбой. Что песок засыпал его с головой. Функционирование — это не жизнь. Это отсрочка. А он устал от отсрочки.
Решение созрело тихо, как кристалл в глубине геода. Не желание прекратить. Желание вернуться. Прекратить быть ошибкой. Исправить сбой в великом, безмолвном уравнении бытия.
Он достал из кармана тот самый овальный камень. Положил его на ладонь. Взвесил. В его тяжести была вся правда. Он кивнул ему, как старому другу. План, простой и ясный, как линия горизонта, начал вырисовываться в его сознании. Он не будет рвать, ломать, кричать. Он растворит. Растворит эту временную, шумную форму в вечной тишине. Взвесит. И найдет свое место. Настоящее место.
Глава 6. Настоящее место
Все было просто и обдуманно, как процесс кристаллизации. Он написал два письма. Анне: «Спасибо за вашу доброту. Вы ни в чем не виноваты. Просто мне нужно туда, где тихо. Лев». Матери: «Мама, я возвращаюсь к своему истоку. Не плачь. Это не грусть. Это покой. Прости, что не починил холодильник. Лев».
Он положил письма на стол, рядом с коллекцией камней. Затем собрал рюкзак. Не с вещами, а с тем, что ему было нужно: бутылка воды, его талисман-камень, легкая ветровка. Всё остальное — паспорт, деньги, телефон — осталось лежать на столе. Ключи он оставил в замке изнутри.
Было раннее утро, еще темно. Город только начинал свой громовый день, но пока что глухо вздыхал во сне. Он вышел, не заперев дверь. Ему больше не нужны были ключи.
Дорога заняла несколько часов. Сначала поезд, потом автобус, затем пешком по лесной тропе, которая становилась все уже и каменистее. С каждым шагом вверх, с каждым вздохом холодного горного воздуха, с каждым отдалением от гула, слой человеческого напряжения на нем трескался и осыпался, как старая штукатурка.
Он пришел туда, куда его тянуло с самого первого дня в этой оболочке. Не к обрыву, не к леднику, которые были слишком драматичны и громки. Он пришел к высокогорному озеру, зеркально-спокойному, окруженному крутым, осыпающимся склоном. Вода была такого темно-синего цвета, что казалась черной, и лишь у берега просвечивала, обнаруживая дно, усыпанное валунами. Тишина была абсолютной. Лишь изредка где-то высоко срывался камешек, и его падение отдавалось в воздухе сухим, чистым щелчком. Здесь даже ветер был тихим, почтительным.
Он снял рюкзак, сел на крупный плоский камень у самой воды. Достал свой талисман. Теперь они были почти неотличимы — камень в его руке и камень, на котором он сидел. Один немного более гладкий, другой — более угловатый. Но суть одна.
Он не испытывал ни страха, ни печали, ни даже облегчения. Был лишь глубокий, всепоглощающий покой. Как в те времена, когда он был просто частью склона и солнце медленно пересекало небо.
Он смотрел на озеро. Оно было идеальным отражением. В нем не было движения, лишь глубина. И он понял, что это и есть дверь. Не обрыв вниз, а плавное погружение внутрь. Внутрь тишины. Внутрь вечности. Возвращение в изначальное, недвижимое состояние.
Он встал. Сделал несколько шагов по мелкой гальке у кромки воды. Холодная влага омыла его кроссовки. Он не раздевался. Одежда была частью этой временной формы, она должна была раствориться вместе с ней.
Он взял в руку свой талисман, крепко сжал его, чувствуя последнюю связь с твердью. Потом положил камень себе в рот. Тяжелый, гладкий, прохладный. Это был последний якорь, последнее напоминание о том, кем он был и кем станет снова. Он закрыл глаза.
И сделал шаг вперед. Не прыжок. Не падение. А именно шаг. Как шаг в другую комнату.
Холод обнял его мгновенно, плотно, безжалостно. Он не боролся. Он позволил ему проникнуть в каждую клеточку, заморозить движение, остановить вибрации. Вода приняла его, затянула в свою густую, темную прохладу. Звуки внешнего мира исчезли, сменившись ровным, глухим гулом в ушах — гулом его собственной крови, которая скоро должна была замереть.
Он опускался медленно, словно в замедленной съемке. Пузырьки воздуха, похожие на серебряные бусины, ускользали от него вверх, к свету, который становился все тусклее и зеленее. Он смотрел на этот удаляющийся свет, и в нем не было тоски. Был лишь покой. Давление нарастало, сжимая грудную клетку, но это было знакомое, древнее давление — давление пород, давление глубины.
Его ноги мягко коснулись дна. Ил, вековой и мягкий, принял его, обволок, как перина. Он лежал на спине, глядя вверх, в зеленоватую толщу, где медленно танцевали последние солнечные лучи. Камень во рту был тяжел и спокоен.
Он перестал дышать. Не потому, что не мог, а потому, что больше не чувствовал в этом нужды. Воздух был для тех, кто жил наверху, в шуме. Ему нужна была только тишина. Сердцебиение замедлялось, удары становились все реже, глубже, пока не слились с ритмом подводных течений. Тук… Тук… Тишина.
Сознание не гасло. Оно меняло агрегатное состояние. Оно сжималось, уплотнялось, сбрасывая последние оболочки воспоминаний, страхов, имен. Лев растворялся. Оставалась лишь суть — тяжелая, минеральная, вечная.
Его человеческая форма, медленно и неотвратимо, становилась частью ландшафта. Одежда наполнялась водой, прижималась ко дну. Водоросли уже тянулись к нему первые, нежные щупальца. Маленькая рыбка, любопытная, подплыла и ткнулась носом в его неподвижную руку, прежде чем уплыть прочь.
Он был дома. Он вернулся. Камень лежал на дне озера, в объятиях ила, под толщей безмолвной, темной воды. Шум мира остался где-то там, за невозмутимой гладью, которую он больше никогда не потревожит.
А в его руке, постепенно разжимавшейся под действием воды, все еще покоился тот самый гладкий, овальный камень. Скоро он выкатится из ослабевших пальцев и ляжет рядом, на вечное соседство. Два камня на дне горного озера. Молчаливых. Цельных. На своих местах.
И в этой окончательной, совершенной тишине не было ничего лишнего. Только покой. Только бытие. Только камень.