Лизавета, дочь смирения и кротости, стояла, словно прибитая к земле, перед пестрой толпой. Высокая, нескладная фигура её выделялась, как одинокое дерево в поле, изъеденном бурями. В глазах её, тихих и робких, светилась вселенская печаль, будто в них отражались все скорби мира. Тридцать пять лет, но казалось, что жизнь пронеслась над ней, не оставив ничего, кроме тихой, извечной покорности.
Возраст, когда иная женщина расцветает, словно роза майская, но на ней он оставил лишь печать извечной покорности, словно клеймом выжег на сердце безмолвное рабство. Девка? Пожалуй, да. Но девка, чья душа хранила в себе больше сострадания, чем у иного мужа ученого в целых томах.
Словно тень, она служила своей сестре, старухе-процентщице, чье сердце было тверже камня, а нрав – острее бритвы. Лизавета трудилась, не покладая рук, день и ночь, словно бессловесная скотина, принимая упреки и даже побои с неизменным смирением. В её душе не было места ни для ропота, ни для гнева, лишь безграничная, всепрощающая любовь к ближнему.
Сейчас она стояла, погруженная в раздумья, с узлом в руках, слушая, как мещанин и баба что-то горячо ей доказывают. Лицо её, обычно бесстрастное, слегка порозовело от волнения. Казалось, какие-то искры надежды затеплились в её сердце, давно уже привыкшем к тьме и безысходности. Что они ей говорили? О чём просили? Была ли это мольба о помощи, обращенная к её доброму, милосердному сердцу? И способна ли она, вечная раба, найти в себе силы откликнуться на чужую боль, преодолеть свой страх и помочь нуждающимся? Господи, пошли ей сил!
