Звонок в дверь прозвучал как-то не по-новогоднему. Не весело, не суетливо — настойчиво, почти тревожно. Я как раз поправляла мишуру на верхних ветках ёлки и думала, что в этом году гирлянда снова мигает как попало, хотя муж клялся, что «починил всё капитально». На кухне булькало шампанское в ведёрке с холодной водой, в духовке румянилась утка, по телевизору в соседней комнате уже начинали крутить нарезку «самых лучших новогодних огоньков за все времена». Стандартный набор декабрьского вечера тридцать первого числа — суета, запахи, предвкушение боя курантов.
— Ты откроешь? — крикнула я мужу. — Или опять я?
— Сейчас, — лениво отозвался он из спальни, где, как всегда, «доделывал пару срочных писем» в ноутбуке.
Звонок повторился. Длиннее и требовательнее. Почти отчаянно.
Я, вздохнув, вытерла руки о полотенце и пошла в прихожую. Наверное, какая-нибудь соседка забежала «на минуточку» — занять соли или похвастаться новым салатом. Или курьер перепутал квартиры: в нашем подъезде в декабре бесконечно носили посылки, как будто все внезапно решили осчастливить друг друга чем-то ненужным с китайских сайтов.
Но стоило мне подойти к двери, как я почувствовала странный холодок под рёбрами. Звонок стих, и за дверью кто-то лёгонько постучал — так стучат не уверенные в себе дети или люди, которым неловко тревожить чужой покой. Три коротких стука, почти извиняющихся.
— Да иду я, иду, — пробормотала я, поворачивая замок и отодвигая щеколду.
Дверь открылась, и в прихожую ворвался морозный воздух, перемешанный с запахом мокрого снега и выхлопных газов. На пороге стоял мальчик. Высокий, худощавый, лет пятнадцать-шестнадцать, в тонкой чёрной куртке, явно не по погоде, джинсы промокли до колен, на кедах — снежная каша. Щёки красные от холода, губы посинели, на ресницах повисли мелкие льдинки. Рюкзак за плечами провис, будто в нём лежали камни.
И он был… копией моего мужа в молодости.
Я увидела это сразу, с первого взгляда, прежде чем мозг успел подобрать слова. Тот же прищур карих глаз, та же резкая линия подбородка, даже вихор на макушке — тот самый, с которым я когда-то шутила, что «даже ветер боится спорить». Форма носа, изгиб бровей, манера слегка наклонять голову вбок, когда смущаешься. Как будто с пожелтевшей фотографии, которая лежала у нас в альбоме: Вадим в восемнадцать, у клуба, в потерянной джинсовке и с дерзкой улыбкой.
Только этот мальчик не улыбался. Он дрожал. Настоящая крупная дрожь пробегала по его плечам, будто он простоял на этом заснеженном крыльце уже не один час. Пальцы у него были красные, распухшие — наверняка забыл перчатки.
— Здравствуйте… — хрипло сказал он. Голос сел от холода. — Простите… Я… Мне сказали… Тут живёт Вадим Сергеевич?
Имя прозвучало странно. Формально. Официально. Будто он учил его перед зеркалом, репетировал, как правильно произнести.
В этот момент за моей спиной послышались шаги. Вадим, застёгивая ремень на брюках и поправляя рубашку, вышел в прихожую. Он всегда любил выглядеть «при параде», даже дома, даже в Новый год — привычка с работы, где он руководил отделом продаж и каждый день выступал перед людьми.
— Кто там так поздно… — начал он раздражённо, а потом увидел мальчика.
Лицо у него изменилось в одну секунду. Все привычные маски — усталого, но заботливого мужа, уверенного во всём хозяина дома — будто слетели. Остались блеклые губы, расширившиеся глаза и то самое выражение, которое я ни разу за пятнадцать лет не видела у него: голый, животный страх. Не удивление, не недоумение — именно страх. Страх разоблачения.
Он узнал мальчика. Это было очевидно.
— Закрой дверь, простудим весь дом, — автоматически сказала я, не отрывая взгляда от подростка.
— Ты… ошибся адресом, парень, — глухо выдавил Вадим, делая шаг вперёд и заслоняя собой меня. — Здесь ничего… Нет здесь никакого… Иди домой. Тебе холодно, иди к родителям.
Его голос звучал фальшиво. Слишком громко, слишком нарочито. Он потянулся к двери, чтобы захлопнуть её, но я успела первой. Моя рука легла на край двери, едва не прищемив ему пальцы.
— Ты что делаешь? — спокойно, почти чужим голосом спросила я. — Там ребёнок мёрзнет.
Мальчик вскинул на меня глаза — испуганные, упрямые и до боли знакомые. В них читалась отчаянная решимость человека, который пришёл сюда не от хорошей жизни.
— Я не ошибся, — сказал он, и голос у него дрогнул. — Мне мама адрес дала. Сказала: если будет совсем плохо — иди к нему. К отцу.
Слово «отцу» повисло в воздухе, как тяжёлый лёд, который вот-вот рухнет и раздавит всё под собой. Где-то в комнате за стеной говорили дикторы по телевизору: «До Нового года осталось ровно два часа…» — и это звучало поразительно нелепо на фоне того, что происходило в нашей прихожей. Два часа до праздника, а у порога стоял чужой мальчик и называл моего мужа отцом.
Вадим резко втянул воздух, как перед прыжком в ледяную воду.
— Так, всё, хватит цирка, — он снова потянулся к двери, и в движениях его появилась почти паническая суета. — Мальчик, ты… ты ошибся. Или тебя кто-то неправильно проинформировал. Иди домой. Тебе к маме надо.
— Ему надо в тепло, — сказала я и распахнула дверь шире. — Заходи.
— Лена! — почти выкрикнул Вадим. Он схватил меня за локоть, сжал так, что стало больно. — Ты не понимаешь! Ты…
— Ты потом мне всё объяснишь, — отрезала я, сама удивившись, откуда во мне взялась эта холодная, стальная твёрдость. — Сначала — ребёнка отогреть. Или у тебя теперь в списке принципов «не пускать в дом мёрзнущих детей»?
Я вырвала руку из его хватки. На коже остался красный след от пальцев.
Мальчик нерешительно переступил через порог. Снег с его кед тут же растаял на коврике, оставив мокрые пятна. Я закрыла за ним дверь и повернула замок. Щёлкнуло громко, окончательно.
— Разувайся, — сказала я, стараясь не смотреть на Вадима, который стоял сзади, как каменный столб. — Куртку снимай. Сейчас дам тёплые носки и что-нибудь… — я оглядела его тонкую кофту с вытянутыми рукавами, дырку на локте, — свитер найдём.
Он покорно стал расстёгивать молнию на куртке, пальцы у него дрожали так, что это заняло целую вечность. Я помогла, стянула с него мокрую ткань — под ней оказалась старенькая футболка с выцветшим принтом какой-то рок-группы. Плечи худые, ключицы выпирают. Он явно не ел толком уже давно.
И снова мелькнула мысль: плечи, руки, посадка головы — всё Вадим. Будто природа решила сыграть жестокую шутку и вылепила точную копию, не дав мне шанса усомниться.
— Как тебя зовут? — спросила я, беря куртку и вешая её на крючок.
— Саша, — ответил он. — Александр.
Саша. Мы когда-то с Вадимом спорили о детских именах, ещё в самом начале отношений, когда казалось, что впереди вся жизнь и дети обязательно будут. Он говорил: «Если будет мальчик, назовём Сашей. Надёжное имя». Я тогда засмеялась: «Прямо как твой одноклассник, в которого ты вечно влипал в истории». Вадим махнул рукой: «Да какая разница, просто нравится». Потом мы перестали говорить о детях. Я не могла забеременеть, врачи разводили руками, Вадим успокаивал: «Ну и ладно, вдвоём проще, честно». И я поверила, что ему правда так легче.
Я вспомнила это сейчас почему-то очень отчётливо. И от этого воспоминания стало горько во рту.
— Проходи в комнату, Саша, — сказала я. — Там тепло. Я сейчас поставлю чайник.
Он шагнул в коридор, оглядываясь по сторонам, словно попал в музей чужой жизни, о которой ему только рассказывали. Ёлка мерцала разноцветными лампочками, на журнальном столике блестела мандарино-майонезная роскошь салатов, по полу валялись золотистые серпантиновые ленты, которые я сдуру рассыпала ещё днём, «создавая атмосферу». На полках стояли наши общие фотографии в рамках: мы на море, мы на свадьбе у друзей, мы на даче с шашлыками. Счастливые лица, улыбки, обнимашки.
Нас было двое — и всё это готовилось для нас двоих. Я вдруг отчётливо это почувствовала: наш дом был рассчитан ровно на пару, без лишних людей, без неожиданностей. Без правды, которая приходит в мокрых кедах и дрожит на пороге.
— Лена, — прошептал Вадим почти неслышно, пока Саша проходил в гостиную. Он схватил меня за плечо, развернул к себе. — Дай мне объяснить. Только… только без сцен. Сейчас не время. Давай… давай отправим его куда-нибудь. В гостиницу. Я заплачу. Завтра разберёмся спокойно.
— А когда у тебя «время»? — так же тихо спросила я, не поворачиваясь к нему лицом. — Между шести и семью утра, когда ты якобы «на планёрке»? Или в командировках, из которых всё чаще не можешь назвать даже город, в котором находишься?
Он молчал. Пальцы разжались, рука соскользнула с моего плеча. Я впервые за долгие годы осознала, насколько тяжёлой стала эта тишина между нами. Раньше она казалась уютной — как мягкий плед, которым укрываешься вечером под любимый сериал. Но сейчас я увидела, что это вовсе не плед, а глухая стена, которой Вадим отгораживался ото всего, что не хотел замечать. И от меня — тоже.
Я прошла на кухню, включила чайник, машинально проверила духовку. Утка зарумянилась идеально, кожа блестела золотистым жиром, запах был такой аппетитный, словно сам Новый год поселился у нас возле плиты и ждал, когда его подадут на блюде с гарниром и клюквенным соусом. Какое-то издевательское совершенство в тот момент — всё готово для праздника, а праздника уже не будет.
Я достала кружки, заварку, мёд из шкафчика. Руки двигались автоматически, а мозг пытался переварить произошедшее. У моего мужа есть сын. Подросток. Шестнадцать лет, судя по виду. Значит, он появился… когда? До нашей свадьбы? После? Я считала в уме, и от каждого варианта становилось всё хуже.
Когда вернулась в гостиную с подносом — чайник, кружки, мёд, варенье, тарелка с печеньем, — Саша сидел на краю дивана, ссутулившись и обхватив себя руками. Он старался не смотреть по сторонам, будто боялся случайно увидеть что-то лишнее. Взгляд его упирался в пол, в мокрые следы от своих ног на паркете.
Вадим стоял у окна, отвернувшись, и курил, приоткрыв форточку. Он почти никогда не курил в квартире. «Запах въедается в мебель», — говорил он, морща нос, когда гости пытались закурить у нас на балконе. Видимо, сейчас ему было всё равно, во что въестся табак. Дым тянулся тонкой струйкой к потолку, растворяясь в тёплом воздухе.
— Чай горячий, — сказала я Саше, ставя поднос на стол. — Держи кружку, аккуратно. Можешь добавить мёд, если любишь сладкое.
— Спасибо, — он взял кружку обеими руками, будто это был не чай, а спасательный круг, единственное, за что можно держаться в этом странном, чужом доме.
Какое-то время мы пили молча. Только ложечка звякала о стенки кружки, да по телевизору кто-то громко смеялся над чужими шутками — какое-то праздничное шоу с блёстками и конфетти. Я чувствовала, как Вадим смотрит на меня исподтишка, оценивая, прикидывая, как лучше начать разговор, какими словами всё объяснить, чтобы не взорвалось окончательно. Но начать пришлось не ему.
— Я не собирался приходить, — вдруг сказал Саша, не поднимая глаз от кружки. Пар поднимался к его лицу, оседал каплями на ресницах. — Честно. Мама не хотела. Она говорила, что… что не нужно. Что она сама справится. Что он… — он запнулся, бросив быстрый взгляд на Вадима, — что ему незачем знать про нас. Что мы и так нормально. Но ей стало хуже. Намного хуже. И в больнице врач сказал, что если… если деньги на лекарства не найдутся в ближайшие недели… — он снова запнулся, глотнул чай, обжёгся, поморщился, — ну, в общем, она мне тогда сказала: «Ладно. Иди. Он должен знать, что ты есть. Что мы есть».
Я почувствовала, как у меня похолодели пальцы, хотя кружка была горячей. Пальцы сжали ручку так сильно, что костяшки побелели, ногти впились в ладонь.
— Вадим, — медленно произнесла я, наконец повернувшись к мужу. — Он говорит о тебе. Верно?
Вадим потушил сигарету о подоконник, закрыл форточку и обернулся. В его взгляде было всё: усталость, злость на самого себя, растерянность, мольба о пощаде. Только не было ни тени удивления. Он знал. Он всегда знал, что этот момент когда-нибудь наступит.
— Да, — тихо сказал он. — Верно.
И тогда я поняла, что этот Новый год мы встретим втроём. И что эта ночь откроет мне глаза не только на прошлое моего мужа, но и на то, как я сама жила последние пятнадцать лет — в тщательно декорированной, уютной, новогодней иллюзии, где всё было красиво, вкусно пахло и мерцало огоньками, пока за окном разворачивалась совсем другая история.
Мы пересели за стол, будто так и было задумано с самого начала: я — на своё обычное место у окна, Вадим — напротив, Саша — сбоку, чуть отодвинув стул, словно готов был в любой момент вскочить и убежать обратно в метель. Телевизор я выключила — не было больше сил слушать эти сияющие лица ведущих и сладкие тосты «за семью, за любовь, за искренность». Искренность. Какое насмешливое слово в этот момент.
— Ешь, — сказала я Саше, подвигая к нему салат «Оливье» и нарезку с колбасой и сыром. — Потом рассказывать будешь. На голодный желудок такие разговоры вредны для психики.
Он попытался улыбнуться, но вышло криво, как у человека, который давно разучился улыбаться по-настоящему. Всё же послушно положил себе оливье большой ложкой, пару ломтиков докторской колбасы, кусок белого хлеба. Ел быстро, нервно, будто боялся, что мы передумаем и выгоним его, не дав доесть. Майонез остался на губах, он вытер рукой, смущённо.
Вадим не притронулся к еде. Только налил себе в бокал шампанского — почти до краёв — и залпом выпил, даже не чокнувшись ни с кем. Потом налил ещё. Пузырьки лопались на поверхности, шипели тихо, как злая насмешка.
Я смотрела на них двоих и видела странное зеркало времени: шестнадцатилетний Вадим с фотографии — и сорокалетний Вадим за столом напротив. Один — ещё с неоформившимися чертами взрослой грубости, с детской прямотой во взгляде, второй — уже с первыми морщинами у глаз и седеющей височной прядью, с тяжёлым, усталым выражением лица. Между ними — пятнадцать лет моей жизни. Мой труд, мои надежды, моя любовь. Всё, что я вкладывала в наш дом, в нашу семью, в эту иллюзию счастья.
— Ладно, — сказала я, когда Саша немного поел и перестал дрожать. Щёки у него порозовели, дыхание выровнялось. — Давайте без спектаклей и драм. Вадим, начинай. Кто он? Откуда? Когда? И главное — почему я узнаю об этом только сейчас?
Вадим усмехнулся — коротко, как-то зло и безнадёжно.
— Ты сама только что услышала, кто он, — ответил он, наливая себе третий бокал. — Сын. Мой сын.
— Я не про биологию, — холодно сказала я. — Я про правду. Откуда он взялся в нашей жизни сегодня? Почему я узнаю о его существовании… вот так? За два часа до боя курантов? Как в дешёвом сериале на Первом канале?
Он провёл рукой по лицу, словно стирая усталость, но вместе с усталостью проступила другая маска — та, которую я видела у него на совещаниях, когда он спорил по телефону с недовольными подрядчиками или отчитывал подчинённых за сорванные сроки. Холодная, деловая, расчётливая. Он собирался «разрулить ситуацию», как привык разруливать рабочие конфликты.
— Ладно, — сказал он, откашлявшись. — Пятнадцать лет назад… Нет. Шестнадцать, почти семнадцать. Это было до свадьбы. За пару месяцев до того, как мы с тобой подали заявление. Помнишь, я ездил на стройку в соседний город, на месяц почти? Объект сдавали срочный, платили хорошо.
Помнила. Конечно, помнила. Тогда я ему звонила каждый вечер по старенькому кнопочному телефону, он рассказывал, как устаёт, как мерзнут руки на ветру, как бригадир орёт, как по ночам снится, что дом рушится прямо на него. Я варила себе макароны с сосиской, смотрела сериалы и скучала по нему так сильно, что засыпала, обнимая его старую футболку. Я ждала, когда он вернётся, чтобы мы уже наконец подали заявление в ЗАГС и начали «нашу настоящую жизнь». Мне было двадцать три года, и я верила в «настоящую жизнь», как в сказку.
— Там была бригада, — продолжал Вадим, глядя куда-то мимо меня. — Мы жили в общаге, понимаешь? Рабочей. Вшивой. Койки железные, туалет на этаже один, по утрам очередь стоишь полчаса. Понимаешь, какие там были условия… Пьянки каждый вечер, гулянки, зарплату вовремя не дают, только обещают. Я тогда с ребятами связался… — он снова криво усмехнулся, допивая очередной бокал. — Я же тогда был не такой, как сейчас. Молодой, дурак. Мне казалось, что если после смены выпить пива, послушать музыку, потанцевать с девчонками — это нормально. Все так делали.
— Как её звали? — перебила я. Голос звучал странно спокойно, почти равнодушно. Будто я спрашивала не про ту, с которой он изменил мне когда-то, а про какую-то постороннюю женщину из криминальной хроники.
— Оля, — тихо сказал Саша вдруг, не поднимая головы. — Мою маму зовут Оля.
У меня перед глазами вспыхнуло лицо из далёкого сна, вернее, из реальности, которую я предпочла забыть. В нашем старом альбоме, который я когда-то листала тайком, пока Вадим был в душе, лежала фотография. Она выпала из-за обложки. Вадим, ещё почти мальчишка, в той самой джинсовке, и рядом с ним девчонка в яркой, дешёвой красной куртке, с тёмной чёлкой, лезущей в глаза, и смехом до ушей. Они стояли в обнимку, и он держал руку у неё на талии так по-свойски, так уверенно. Тогда, помню, я спросила его: «Кто это?» Он даже не моргнул, махнул рукой: «Да так, подруга с тех времён, с общаги. Даже и не помню, как зовут, где-то фоткались по пьяни».
Я поверила. Я просто выбросила этот снимок, чтобы он не мозолил глаза. Потому что тогда верила всему, что он говорил. Мне было удобнее верить.
— Она там работала в столовой, — кивнул Вадим, глядя в свой бокал. — Поварихой, или раздатчицей, не помню точно. Весёлая такая была, простая. Без претензий. Мы как-то… — он замялся, бросив испуганный взгляд на сына, — закрутилось всё быстро. Алкоголь, молодость, скука. Тогда это казалось… неважным. Эпизодом. У меня же ты была. Я тебя любил, Лена! Я собирался к тебе возвращаться, жениться, ипотеку брать. А с ней… Я сам себе придумал, что это так, ерунда. Развлечение на вахте.
— Ерунда, которая через девять месяцев стала человеком, — сказала я, глядя прямо ему в глаза.
Он дёрнулся, будто я его ударила пощечиной. Вино в бокале плеснуло на скатерть, расплываясь кровавым пятном.
— Я не знал! — резко сказал он, повысив голос. — Понимаешь? Я уехал, объект сдали, меня перевели в другой город, потом мы поженились. Телефоны тогда… не как сейчас, соцсетей у неё не было. Она мне не звонила, не писала, не искала. Я думал, что всё, история закрыта. А потом… потом мы уже жили здесь, ты на новую работу устроилась, мы мебель в кредит покупали. Я работал как вол, чтобы этот чертов ремонт закончить.
— А потом? — спросила я.
Он выдохнул, посмотрел на Сашу с какой-то виноватой брезгливостью, словно тот был живым укором его совести.
— А потом она объявилась. Саше уже родился. Ему было… сколько? Год? Полтора?
— Полтора, — тихо, но твёрдо сказал Саша, будто подтверждая приговор судьи. — Мама говорила, что я только ходить начал.
— Она нашла меня через коллег, через ту самую строительную фирму, — продолжал Вадим, сжимая ножку бокала. — Пришла ко мне на работу. Прямо в офис. С ребёнком на руках. В старом пальто, уставшая, злая. Сказала, что это мой сын. Что у неё тяжело с деньгами, она одна, родители от неё отвернулись, когда узнали про беременность. Попросила помочь. Не требовала, не угрожала судом. Просто попросила.
В комнате стало тесно от всех этих слов. Я ощутила, как скулы сводит от напряжения, а воздух стал густым и вязким.
— И что ты сделал? — спросила я.
— Сначала — сдал анализ, — буркнул он, пряча глаза. — Я же не идиот, чтобы верить на слово первой встречной спустя два года. Результат был… очевидный. 99 и 9 процентов.
Я снова посмотрела на Сашу — да, можно было и без анализов догадаться. Природа поставила свою подпись на его лице слишком чётко.
— А потом, — Вадим наконец поднял на меня взгляд, полный отчаяния, — я стал помогать деньгами. По чуть-чуть. Скрытно. Договорились, что я буду переводить ей на карту определённую сумму каждый месяц. Я не знал, как тебе сказать. У нас только начало всё налаживаться. Я… я испугался. Банально испугался. Думал, скажу — ты уйдёшь. Или устроишь скандал, расскажешь моим родителям, всё разрушится.
— Поэтому ты выбрал разрушить всё медленно и тайно? — спросила я, и голос неожиданно дрогнул. — Так спокойнее? Жить с миной замедленного действия под кроватью?
— Лена, — он поднял руки, как будто отбиваясь от невидимых ударов. — Я не святой. Я ошибся. Но я же помогал! Я пятнадцать лет платил! Я деньгами его растил. Одежду, школу, кружки… Я не бросил…
— Ты бросил, — перебил его вдруг Саша. Громко, звонко. — Ты просто делал вид, что не бросил.
Мы оба посмотрели на него. В этих глазах, детских ещё, была такая взрослая, выстраданная усталость, что от неё щемануло в груди. Он не плакал, он просто констатировал факт.
— Мама никогда не говорила про тебя плохо, — продолжал он, глядя на отца. — Она говорила: «Твой отец помогает, как может. У него другая жизнь, другая семья. Не лезь туда, не мешай. Будь благодарен». Я и не лез. Я тебя только на фотографиях видел. Мама где-то нашла в интернете твои снимки с корпоративов, распечатала один. Я смотрел и думал: ну ладно, живёт себе дядька, красивый, успешный. Главное, что нам помогает. А потом… — он замолчал, сжав губы в тонкую линию.
— Потом что? — спросила я, уже зная ответ, но всё ещё надеясь на какое-то чудо, на ошибку.
— Потом он перестал помогать, — твёрдо сказал Саша. — Почти два года назад. Сказал маме по телефону, что у него «трудности с бизнесом», «кризис», «самому надо семью тянуть». Сказал: «Парень взрослый, пусть сам подрабатывает, хватит доить». Мама тогда ничего мне не сказала, просто стала работать в две смены. Шутила: «Ну что ж, Сашка, будем тянуться сами, мы же сильные». А потом у неё… — он запнулся, глотая слёзы, голос сорвался, — у неё обнаружили опухоль. Саркома. Сначала говорили, что можно лечить по квоте. Она деньги копила, брала подработки, мыла полы в подъездах. Я после школы листовки раздавал, грузчиком ходил, где брали. Но потом сказали, что нужно дорогое импортное лекарство, которое в квоту не входит. Очень дорогое. И тогда мама… она сдалась. Она дала мне адрес и сказала: «Не проси у него любви. Любви там нет. Проси только то, что он и так должен был дать. Ради жизни».
В комнате стало тихо-тихо. Так тихо, что я слышала, как в соседней квартире кто-то открыл кран — тонкой струйкой полилась вода, зашумели трубы. Часы на стене тикали: так-так, так-так.
— Это правда? — спросила я Вадима шёпотом. — Ты перестал помогать два года назад? Когда мы купили новую машину? Когда мы ездили в Италию?
Он откинулся на спинку стула, закрыл лицо руками.
— У меня правда были проблемы, — глухо сказал он сквозь пальцы. — На работе всё полетело, бонусы срезали. Меня чуть не уволили тогда, помнишь? Я подумал, что… что хватит уже. Что я свой долг выполнил. Что он уже большой лось, четырнадцать лет. Что… Лена, я не знал про её болезнь! Клянусь тебе! Я узнал только сейчас, когда он пришёл.
Я смотрела на него и понимала, что, возможно, это правда. Возможно, он и правда не знал. Но облегчения это не приносило. Наоборот, становилось ещё гаже. Он бросил их не потому, что не мог помочь, а потому, что решил — «хватит». Потому что мы хотели новую машину. Потому что ему надоело отстёгивать от себя куски комфорта.
Вдруг всё стало складываться в слишком знакомую, омерзительную картину: его «командировки», которые оказывались короче, чем он говорил; задержки зарплаты, про которые он ныл; странные переводы с его карты, которые он однажды назвал «взносом в гаражный кооператив». Я тогда усмехнулась: какие ещё кооперативы в наше время? Он легко перевёл в шутку, поцеловал в лоб, и я… приняла. Потому что так удобнее. Так спокойнее.
Пятнадцать лет я жила рядом с человеком и не задавала лишних вопросов, когда ответы могли ранить. Я сама строила свою иллюзию, клала кирпич за кирпичиком, цементировала их своим доверием, пока не получилась крепкая стена. Стена, за которой умирала чужая женщина, пока я выбирала шторы в гостиную.
— Где сейчас твоя мама? — спросила я у Саши, чувствуя, как внутри поднимается холодная волна решимости.
— В больнице, — он сжал кулаки на коленях. — В областной онкологии, в четвёртом корпусе. Сегодня её должны были перевести в платную палату интенсивной терапии, чтобы начать курс. Но… — он глухо усмехнулся, так взросло, что мне стало страшно, — палата стоит денег. Лекарства стоят денег. А у нас… сами понимаете. Врач сказал: «Ищите средства до утра первого числа, иначе мы теряем время».
Я посмотрела на часы. Без двадцати двенадцать. В это время обычно мы с Вадимом уже наполняли бокалы, включали президента, обменивались подарками в красивых упаковках, шутили про «ну вот и ещё один год пролетел».
— Мы поедем туда, — сказала я внезапно. Громко и чётко. — Завтра утром. В восемь ноль-ноль. В больницу. Вадим, ты поедешь с нами.
Он дёрнулся, убрал руки от лица. Глаза у него были красные, жалкие.
— Лена, завтра… первого числа… Всё закрыто, врачей нет, такси не будет, тарифы сумасшедшие… Да и вообще, что мы там сделаем первого января?
— Ты поедешь, — повторила я ледяным тоном. — Ты снимешь деньги со своего «накопительного счёта», про который ты думаешь, что я не знаю. И ты оплатишь всё, что нужно. Ты посмотришь в глаза женщине, которую ты когда-то использовал и бросил в одиночку с твоим ребёнком умирать. Она хотя бы раз в жизни увидит не анонимный перевод с чужой карты, а живого человека, который несёт за всё это ответственность.
Он открыл рот, хотел что-то возразить, найти аргумент — и закрыл. Опустил глаза. Понял, что спорить бесполезно.
Саша смотрел на меня, раскрыв рот, как будто не верил, что всё это происходит на самом деле. В его взгляде смешались недоверие и благодарность.
— А сегодня… — я глубоко вдохнула, ком в горле мешал говорить, слёзы подступали, но я не дала им воли. — Сегодня ты останешься у нас. В комнате для гостей. Там диван удобный, есть чистое бельё. Постираем твою одежду, высохнет к утру. В ванну сходишь, согреешься. Всё остальное… будем решать потом.
— Я не хотел… — выдохнул он, и по щеке у него всё-таки скатилась слеза. — Я не хотел вам Новый год испортить. Правда. Я думал, просто спрошу и уйду.
— Его испортили задолго до тебя, Саша, — сказала я неожиданно честно. — Ты только нажал на звонок. Ты просто включил свет в тёмной комнате, где мы жили на ощупь.
До боя курантов оставалось десять минут, когда я зашла в гостевую комнату. Саша уже принял душ, волосы у него были влажные, тёмные, торчали в разные стороны. В руках он мял выданную Вадимом футболку и спортивные штаны — на нем они сидели мешком, но всё же лучше, чем его промокшие грязные джинсы. Он выглядел сейчас ещё моложе, совсем ребёнком — без уличной пыли и снега, с розовыми после горячей воды щеками.
— Постельное нашла? — спросила я, кивая на стопку белья на кресле.
— Да, спасибо, — он кивнул. — Я… если хотите, могу уйти после двенадцати. Когда метро заработает нормально. Я правда не хочу вам мешать, вы же семья, у вас праздник.
— Перестань, — я махнула рукой, чувствуя усталость в каждом суставе. — Как мы тебя отпустим в Новый год одного по ночному городу? У нас не гостиница, конечно, но переживёшь одну ночь. Ложись спать. Тебе силы нужны.
Он улыбнулся — на этот раз по-настоящему, чуть неуверенно, но тепло. Улыбка у него была мамина — открытая, беззащитная.
— Мама всегда говорила, что Новый год — это как экзамен, — сказал он вдруг. — Как встретишь, так и… Не в смысле глупых суеверий, а… ну, как ты себя поведёшь в эту ночь, таким человеком и будешь весь год. Она всегда на Новый год списки писала: что исправить, чему научиться, кого простить. В прошлом году она написала: «Перестать всё тащить на себе. Научиться просить помощи». Но так и не научилась. До сегодняшнего дня.
Эти слова больно легли куда-то внутрь — слишком уж знакомой была формулировка. Сколько раз за последние годы я думала, что тоже всё тащу на себе? Эмоционально, бытово. Но каждый раз добавляла: «Ну ничего, я сильная, я справлюсь». Не просила. Не требовала. Только оправдывала его вечную занятость, его усталость, его секреты.
— Иногда экзамен нам устраивают другие, — тихо сказала я, поправляя штору. — И не спрашивают, готовы мы или нет, выучили ли билеты.
Со двора донеслись первые хлопки петард — резкие, громкие. Кто-то там уже не выдержал и начал палить в небо. Я подошла к окну. Во дворе мерцали гирлянды на ёлке, дети в ярких пуховиках бегали кругами, взрослые смеялись, кто-то тащил ящик с фейерверками. Жизнь шла своим чередом.
— Твой отец… — начала я и осеклась. Слово «отец» застряло в горле, как рыбья кость.
— Можете говорить просто «Вадим», — спокойно ответил Саша. — Так даже честнее. Я его отцом никогда не звал. Только «он» или по имени.
Я кивнула.
— Вадим сейчас сидит на кухне и допивает вторую бутылку шампанского, — сказала я. — Он всегда так делает, когда не знает, что ему делать, когда ситуация выходит из-под контроля. Напивается, прячет голову в песок, потом выспится, а утром будет делать вид, что всё «как-нибудь само рассосётся», что мы все преувеличили.
— Не рассосётся, — тихо, но жёстко сказал Саша. — Я… я всё равно бы к вам пришёл. Может, позже. Может, весной, когда маме стало бы совсем плохо. Но пришёл бы. Я обещал ей, что не дам ей умереть просто так, из гордости.
— Я знаю, — ответила я. — Знаешь, что самое странное во всей этой истории?
Он вопросительно посмотрел на меня своими карими глазами.
— Я не удивлена, — призналась я, и слова падали в тишину комнаты как камни. — То есть… конечно, я в шоке. Больно, обидно, страшно. Но где-то глубоко внутри есть ощущение, что я всегда этого… не то чтобы ждала, но… допускала. Просто не хотела думать. Это как снег на крыше: ты видишь, что его становится всё больше, сугробы нависают, понимаешь, что рано или поздно он съедет лавиной и кого-нибудь прибьёт. Но продолжаешь ходить под этой крышей и делать вид, что всё в порядке, что зима бесконечная.
Саша задумчиво кивнул.
— Мама тоже так говорила про больницу, — ответил он. — Она знала, что станет хуже. Чувствовала. Но до последнего делала вид, что это просто… Ну, устала, болит голова, давление. Чтобы меня не пугать. Мы все друг другу врали, чтобы было легче.
Мы помолчали.
— Саша, — сказала я, — если хочешь, завтра после больницы… можно будет вместе составить список. Как твоя мама. Что делать дальше. Не про «как встретишь — так и проведёшь», а по-настоящему. План действий. Лечение, деньги, врачи. Я помогу. У меня есть свои сбережения, не Вадима.
Он вскинул на меня глаза. В них мелькнуло что-то, похожее на надежду — ещё робкую, неверящую, но уже живую.
— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо вам. Вы… вы очень хорошая.
— Я не хорошая, Саша, — грустно улыбнулась я. — Я просто проснулась.
Когда я вернулась в гостиную, по всем каналам уже начались президентские поздравления. Те же фразы про единство, про трудности, про веру в лучшее. Те же интонации — как фон к совершенно другому фильму, который шёл сейчас в моей жизни. Фильму в жанре социальной драмы, а не рождественской комедии.
Вадим сидел на диване, опустив голову на руки. Пустая бутылка лежала на боку, рядом — два бокала. Один — его, с осадком на дне, второй он, видимо, налил мне по привычке, но так и не тронул. Жидкость в бокале тихо покачивалась, отражая синий свет экрана.
— Ты ему всё рассказала? — хрипло спросил он, не поднимая глаз. Язык у него уже слегка заплетался.
— Ему и так всё очевидно, — ответила я, садясь в кресло напротив. — В отличие от меня. Он вырос в этой правде, Вадим. А я жила в твоей сказке.
Он дернулся, но промолчал.
Я взяла пульт и нажала красную кнопку. Телевизор погас прямо на словах: «Мы вошли в этот год с надеждой…» Экран стал чёрным квадратом Малевича. В комнате сразу стало тише, только шум улицы пробивался сквозь стеклопакеты. Слышно было лишь, как где-то далеко, за стенами и этажами, отбивает свои удары кремлёвский курант — по радио у соседей кто-то включил трансляцию на всю громкость.
— Двенадцать без пяти, — сказала я, глядя на настенные часы. — У нас есть пять минут. Хочешь что-то сказать до того, как начнётся новый год? Или так и будем молчать?
Вадим поднял на меня глаза. Они были красными, воспаленными, не то от выпитого, не то от сдерживаемых слёз. Лицо помятое, старое.
— Я виноват, — выдохнул он. — Виноват перед тобой. Перед ним. Перед той женщиной… Олей. Я… я жил, как последний трус. Всё время откладывал. Разговор, решение, честность. Думал: «Вот ещё чуть-чуть, вот ещё год, подкоплю денег, решу проблемы, и всё как-нибудь уладится само, без скандалов». А оно не уладилось. Оно гнило. Я… не знаю, как это исправить. Я всё испортил.
— Исправить всё ты уже не сможешь, — спокойно сказала я. — Ты не вернёшь Саше отца, которого у него не было. Ты не вернёшь Оле здоровье, которое она угробила, работая на трех работах. Но можно хотя бы перестать врать. Хотя бы сейчас. Себе, мне, ему. Это первое.
Он кивнул, соглашаясь.
— Хорошо, — сказал он. — С этого момента — никакой лжи. Клянусь.
— Тогда ответь, — я подалась вперёд, глядя в его зрачки. — Ты любишь меня? Сейчас. Не ту Лену, которая верила во всё, что ты говорил пятнадцать лет, не ту удобную жену, которая создавала уют, а меня — вот такую? Которая знает, что у тебя есть сын, другая жизнь, подлость за душой? Которая сейчас смотрит на тебя не с обожанием, а с жалостью?
Он открыл рот, но слова не шли. Пауза растянулась. Где-то за стеной громко заржали, хлопнула пробка шампанского.
— Я… — выдавил он, — я… привязан к тебе. Ты — часть моей жизни. Мой дом. Мой тыл. Без тебя… я не представляю себе, как жить. Я пропаду.
— Это не ответ, — тихо сказала я. — «Привязан» — это про собаку к будке. «Часть жизни» — про удобный диван. «Тыл» — это чтобы было куда спрятаться. Я спросила: любишь ли ты меня?
Куранты начали бить. Бом. Бом. Бом. Работали по-своему — в моём внутреннем времени. Каждый удар отдавался в груди, разбивая остатки прошлого.
Вадим зажмурился.
— Я не знаю, — прошептал он. — Я правда уже не знаю, Лена. Всё так смешалось… работа, долги, ответственность, страх… Я так давно не думал просто о том, что чувствую. Я всё время думал, как выжить, как сохранить лицо. Чтобы всем хватило. Чтобы никто не узнал…
— Вот, — сказала я, вставая. — Это и есть честный ответ. Спасибо.
С последним, двенадцатым ударом часов во дворе начался ад. Взрывались фейерверки, небо окрасилось в багровые и зелёные тона. Казалось, весь мир сошёл с ума от радости, а у нас в квартире происходила тихая катастрофа.
— А ты? — вдруг спросил Вадим, глядя на меня снизу вверх. — Ты меня любишь?
Я смотрела на него и вспоминала всё: как он стоял на пороге нашей первой съёмной квартиры с букетом полевых ромашек, как мы выбирали обои в этот коридор, как он носил меня на руках до такси, когда я сломала ногу. И параллельно — как он отводил взгляд, когда я спрашивала про деньги, как он «забывал» телефон экраном вниз, как он врал мне в глаза.
— Я любила, — ответила я честно. — Очень любила. Того Вадима, который был в моей голове. Того, кто обещал, что у нас всё будет «по-честному». Я любила картинку. Я любила нашу жизнь. Но я… я не знаю тебя настоящего, Вадим. Оказывается, я жила с незнакомцем. Поэтому я не могу ответить. Я не знаю, можно ли любить того, кто предал не только меня, но и своего ребёнка.
Мы долго молчали. Новый год уже наступил. 2024-й, или какой там, неважно. Цифра сменилась.
— Что ты будешь делать? — спросил Вадим.
— Я не знаю, — ответила я. И это «не знаю» было самым честным, что я произносила за многие годы. — Но одно знаю точно: я не буду больше жить так, как жила.
— Ты уйдёшь? — почти шёпотом спросил он. В голосе был ужас одиночества.
— Сегодня — нет, — сказала я. — Завтра утром мы поедем в больницу. Ты сделаешь всё, что нужно. Потом мы вернёмся. И тогда я решу. Но прежней жизни здесь больше не будет.
— Я перееду в гостевую, — быстро сказал он, пытаясь хоть как-то загладить вину. — Я лягу там, на полу, если надо. Саша пусть на диване. А я…
— Нет, — сказала я. — Сашу не трогай. Ты пойдешь спать в кабинет, на раскладушку. А я лягу в спальне. Одна.
Он встал, покорно поплелся в кабинет, сгорбленный, постаревший на десять лет за один час.
Я осталась одна в гостиной. Подошла к ёлке, выдернула вилку из розетки. Огоньки погасли. В комнате стало темно и спокойно.
Утром первого января город был мёртвым. Пустые улицы, заваленные снегом и конфетти, редкие прохожие с собаками. Мы ехали в такси молча. Вадим сидел на переднем сиденье, Саша и я — сзади.
В тёмном коридоре онкологического отделения пахло лекарствами, хлоркой и безысходностью. Дежурная медсестра, недовольная тем, что её потревожили в праздник, долго листала журнал, потом кивнула на палату в конце коридора.
Мы вошли. В палате на четыре койки, у окна, лежала женщина. Очень худая, с коротко остриженными волосами, с серым, почти прозрачным лицом. Но когда она увидела Сашу, её глаза вспыхнули — тем самым живым огнём, который я помнила по фотографии.
Она перевела взгляд на Вадима. Потом на меня. И всё поняла без слов. Никаких истерик, никаких упрёков. Только бесконечная усталость и облегчение.
— Здравствуйте, — сказала я первой, подходя к кровати. — Мы… мы приехали. Вадим приехал всё оплатить. И мы составим план.
Она слабо улыбнулась мне — одними уголками губ.
— Спасибо, — прошептала она. — Простите нас.
— Не за что, — ответила я, беря её худую, холодную руку в свою. — Теперь всё будет иначе.
Я стояла там, держа за руку любовницу моего мужа, и чувствовала, как внутри меня рождается что-то новое. Не ненависть, не ревность. А странное, холодное и чистое чувство свободы. Я наконец-то видела жизнь такой, какая она есть — грязной, сложной, болезненной, но настоящей. И я знала, что справлюсь. Без иллюзий.
