Пол в кухне у свекрови всегда пах хлоркой и дешёвым мылом. Вода в ведре быстро остывала, и через какое‑то время руки начинали неметь от холода, но я уже привыкла. Я водила тряпкой вдоль плинтуса, собирая крошки и чёрные волосы, и слушала, как в зале гудит старый телевизор. Там сидели они: Лидия Павловна, её муж Геннадий и мой муж Игорь.
Я нарочно оставила дверь на кухню чуть приоткрытой: так удобнее выносить посуду и не тыкаться каждый раз в ручку. И потому я услышала каждое слово.
– Я отберу у неё шестьдесят миллионов и недвижимость! – громко сказал Геннадий, так, будто хвастался удачной покупкой. – Она окажется на улице, а дети в приюте! Поняла, Лида? Хватит терпеть эту… – он осёкся, но в голосе осталась ледяная злость. – Живёт у нас, как барыня. Ходит по чужим квартирам тряпкой махать – и воображает, что независимая.
Тряпка в моей руке застыла. Вода по пальцам потекла, холодная, как внутри груди. Я даже не сразу поняла, что речь идёт обо мне. Про каких ещё шестьдесят миллионов? Мою недвижимость? Они же думают, что у меня за душой только старая куртка да сумка с тряпками.
– Ген, ну ты горячишься, – визгливо втянула воздух Лидия Павловна. – Может, не всё сразу? Надо аккуратно… Документы, там, расписочки… Она глупая, подпишет.
– Какая она вам «глупая», ма? – вмешался Игорь. – Она упрямая. Её ещё уговаривать надо.
Я наклонилась ниже, делая вид, что тщательно оттираю пятно на линолеуме. Сердце билось где‑то в горле так громко, что я боялась: сейчас зайдут и спросят, чего я тут подслушиваю. Но они не заходили. Они были уверены, что я – как стенка.
– Ничего. – Геннадий громко чмокнул чем‑то сладким, я даже услышала характерный липкий звук. – Сначала мы её прижмём. Оформим долг. Официально. Она же нигде не работает, только по уголкам подрабатывает. А живёт на что? Вот и объяснит, откуда деньги. А дети… Ты сама говорила, Лида, органы опеки любят порядок. Сделаем, как надо.
Словосочетание «органы опеки» ударило по мне сильнее, чем его циничные слова про миллионы. Я машинально выжала тряпку, вода с грохотом плеснулась в ведро. В зале стало тихо. Я замерла, не дыша.
– Надь? – крикнула Лидия Павловна. – Ты там чего бьёшься? Аккуратней!
– Сейчас всё, помою и уйду, – ответила я, радуясь, что голос звучит ровно.
Я домыла пол до блеска, будто от этого зависела моя жизнь, вылила грязную воду в раковину, тщательно сполоснула ведро. От моющих средств стоял резкий запах лимона, от плиты – куриного супа, от ковра в зале тянуло пылью и чем‑то старым, тяжёлым. И среди этих запахов витело новое – запах предательства, если у него вообще бывает запах.
Когда я проходила мимо дверного проёма, Геннадий скользнул по мне взглядом, как по мебели. Я на миг встретилась с глазами Игоря. Он быстро отвёл взгляд, словно стыдился. Но молчал.
Ночью я долго ворочалась на узкой кровати в нашей с Игорем комнате. Дом скрипел, где‑то за стеной храпел Геннадий, в детской посапывали наши мальчики. Я думала про их слова и пыталась понять главное: откуда они вообще взяли эти суммы и недвижимость? Кто им сказал?
Лицом к стене, глядя на тусклое пятно света от фонаря за окном, я вспомнила другой дом. Высокие потолки, мраморный пол, по которому я боялась ходить на каблуках, чтобы не оставить следов. Запах дорогого воска, которым натирали ступени. Тогда я тоже мыла полы, только платили в разы больше, и обращались… по‑человечески. Тогда ещё был жив мой шеф – Сергей Львович, хозяин большого строительного дела. Он говорил мне:
«Надежда, оформим всё на вас. Только на вас. И фамилию не меняйте, слышите? Замуж выйдете – пусть хоть сто раз, а бумага должна быть одна. Это ваша защита».
Я смеялась и махала рукой: какая защита, от кого? Я была всего лишь помощницей, вела ему дела, бегала с папками, знала расписание совещаний, пароли от ящиков. Он называл меня «своей правой рукой». После его смерти мне позвонили из конторы нотариуса. Я тогда тоже подумала, что ошибка. Но ошибки не было.
Закрытое завещание. На моё имя – деньги и несколько объектов недвижимости. Я сидела напротив седого нотариуса и не могла понять: за что? За то, что приносила Сергею Львовичу чай и всегда вовремя подавала папки?
– Это благодарность, – сказал нотариус. – И в какой‑то мере – защита. Он сам просил вас предупредить: никому ничего не рассказывать, пока не почувствуете, что можете постоять за себя.
Я тогда рассказала только Ольге, моей подруге со школы, которая стала юристом, и, конечно, тому же нотариусу, который всё оформлял. Родным – ни слова. Даже маме. Мне казалось, что так спокойнее.
А потом появился Игорь. Улыбчивый, добрый, с застенчивыми глазами. Мы познакомились в очереди в поликлинике, у него болела спина, я подала уроненную им карточку. Он шутил, звал гулять, носил мне яблоки. Про своё наследство я сказала ему далеко не сразу и не всё. Про суммы промолчала, просто призналась, что бывший работодатель оставил мне кое‑что «на старт в жизни». Игорь только усмехнулся:
– Ну, хоть кому‑то везёт… – и больше не спрашивал.
Я думала, не спрашивает из порядочности. Теперь вот, лежа в темноте, я впервые допустила мысль: может, спрашивать и не нужно было, если за него спрашивала мама с Геннадием.
Я уже почти задремала, когда услышала в коридоре мягкий шорох. Послышался тихий шёпот. Я осторожно встала, чтобы не разбудить Игоря, и вышла «попить воды».
На кухне горела одна маленькая лампочка над плитой. Лидия Павловна сидела за столом в халате, склонившись над бумагами. Рядом – Геннадий, на носу очки.
– Вот здесь напишем, что она якобы взяла у знакомой большую сумму, – бормотал он. – А знакомая – наша. Понятно? Отдавать не сможет – имущество под залог. Суд, приставы – и всё. А если начнёт возмущаться, мы её как… нервную, нестабильную… У Игоря знакомый врач, выпишет справку, что она, мол, истеричная, срывается, на детей кричит. Опека только обрадуется.
– Страшно всё это, Ген, – вздохнула свекровь. – А если узнает, что ничего на неё нет?
– Как – нет? – удивился он. – Ты же сама говорила, у неё наследство. Всё на неё записано, как на жену Игоря.
– Ну… – Лидия Павловна замялась. – Она ведь фамилию не поменяла, ты знаешь. Всё по‑девичьей ходит.
– Тем более, – отмахнулся он. – Какая разница, девичья, не девичья. Бумаги на неё, а значит – наши. Главное, чтобы Игорь с ней поскандалил пару раз при соседях. Пусть все видят, что у них в семье неблагополучие. А потом подведём юриста, хорошего, семейного. Скажем, что надо оформить детские пособия, побольше. Она подпишет, не глядя.
Я стояла в дверях, прижимая к груди пустой стакан, и думала только об одном: не выронить его. Потому что если он упадёт и разобьётся, они увидят меня, и тогда всё.
Я сделала шаг вперёд, нарочно пошуршала тапками.
– Ой, Надя, ты напугала! – всплеснула руками Лидия Павловна, тут же закрывая бумаги какой‑то газетой. – Не спится?
– Горло пересохло, – сказала я. – Воды хотела.
Геннадий посмотрел на меня пристально, оценивающе, словно взвешивал на ладони.
– Спи, не думай ни о чём, – «добродушно» произнёс он. – Муж твой о вас с детьми думает. Мы все думаем.
Я налила воды, сделала вид, что не замечаю ни бумаг, ни их виноватых, колючих глаз. Вернулась в комнату и легла, но спать уже не могла. В голове вспыхивали фразы: «отберу», «приют», «долг», «справка».
Утром, когда мальчики ушли в садик с Лидией Павловной, а Игорь – на работу, я достала из тумбочки старый потрёпанный конверт с визиткой нотариуса. Провела пальцем по выцветшим буквам и поняла: тянуть нельзя.
В его конторе пахло старыми книгами, бумагой и чёрными чернилами. На стене тикали часы с маятником, отмеряя каждую секунду моей прежней и нынешней жизни.
– Надежда, – он поднял на меня глаза из‑под седых бровей. – Вы всё же пришли.
Я рассказала ему о ночных разговорах, о словах Геннадия. Он слушал внимательно, не перебивая, иногда только помечал что‑то в толстой папке.
– С вашими активами всё в порядке, – наконец сказал он. – Деньги и объекты недвижимости по‑прежнему оформлены на вашу девичью фамилию. Часть – на семейный фонд, о котором, как вы сами просили, никто, кроме вас, не знает. Брачный договор, который вы подписали перед свадьбой, помните?
Я кивнула. Тогда Игорь сказал, что это «чтобы никому потом не было обидно».
– Так вот, – продолжил нотариус. – По этому договору супруг не имеет права ни на одну копейку из того, что вы получили до брака. Юридически вы защищены. Но я вижу, вас беспокоит другое.
– Дети, – выдохнула я. – Они угрожают приютом. Справками. Сплетнями.
Нотариус долго смотрел в окно, потом перевёл взгляд на меня.
– Вам нужна не только юридическая защита, но и доказательства их намерений. Не спешите вступать в открытый спор. Соберите всё, что сможете. А часть средств переведите в благотворительный фонд на имя детей. Тогда всякая попытка тронуть эти деньги будет выглядеть очень некрасиво для любой проверки.
Слово «фонд» прозвучало тяжело, как удар молотка. Но внутри стало чуть спокойнее: значит, не всё так безнадёжно.
Из конторы нотариуса я поехала не домой, а к Ольге. Она жила в старом доме недалеко от парка, где по вечерам мамы гуляли с колясками.
– Я так и знала, что рано или поздно они покажут зубы, – сказала Ольга, выслушав меня. – Надь, запомни главное: ты не жертва. У тебя в руках куда больше козырей, чем у них.
– Какие же, если они могут забрать у меня детей? – голос всё равно дрожал.
– Могут попытаться. – Она прошлась по комнате, собирая со стола какие‑то маленькие приборы. – Поэтому слушай внимательно. Первое: делаешь вид, что ничего не понимаешь. Плачешь Лидии Павловне в жилетку, говоришь, что без них пропадёшь. Пусть расслабятся. Второе: мы устанавливаем в доме запись звука и изображения. Они всё озвучат сами. Никакого принуждения – только их собственные планы.
Я смотрела, как она раскладывает небольшие серебристые коробочки.
– Ты уверена, что это не… перебор? – спросила я.
– Перебор – это отбирать у матери детей ради чужих денег, – жёстко сказала Ольга. – Ты защищаешь себя и сыновей.
В тот вечер, когда дом опустел, мы с Ольгой ходили по комнатам. Она ловко прятала крошечные устройства в вазу с искусственными цветами, под полку с посудой, в мягкую игрушку в детской. Я держала стул, подавала ей скотч, и руки у меня дрожали так, что липкая лента путалась.
– Дыши, – шептала Ольга. – Представь, что ты снова в том большом доме. Ты же там не дрожала?
Я вспомнила блеск мрамора, спокойный голос Сергея Львовича и его фразу: «Это ваша защита». И пальцы стали послушнее.
Через неделю Геннадий объявил, что «нашёл хорошего юриста, который поможет с детскими выплатами».
– Наденька, тебе повезло, – сладко улыбалась Лидия Павловна, суя мне в руки толстую папку. – Вот тут распишись, тут, тут… Мы же о детках заботимся.
Я бегло пролистала бумаги. Между знакомыми формулировками про пособия и компенсации неожиданно мелькнуло слово «долг» и указание на крупную сумму. Внизу – моя подпись. Моя, только я её никогда не ставила.
– Я не помню этот лист, – тихо сказала я, возвращая папку. – Можно я потом ещё посмотрю?
– Да что там смотреть, – раздражённо отмахнулся Геннадий. – Тебе сделали доброе дело, а ты нос воротишь. Вон, Игорь уже всё подписал, – соврал он. – Не выделывайся.
Я опустила глаза, сжала пальцами край стола так, что побелели костяшки, и прошептала:
– Ладно. Я… я подумаю.
С той ночи, когда я впервые услышала его фразу про «шестьдесят миллионов» и приют, во мне как будто что‑то умерло. Но на его месте родилось другое – холодное, упрямое. Я ещё не знала, как именно буду отвечать. Я только делала вид, что сломлена и беспомощна, и ждала, когда они сами сделают первый настоящий шаг.
А в вазе на шкафу тихо мигал крошечный огонёк, записывая каждое их слово.
Повестка из суда пришла ранним утром, когда я выжимала тряпку над ведром. Конверт упал на пол, намок по углу, чернила чуть расплылись. Лидия Павловна схватила его первой, но вскрыть не успела – я вежливо, почти шёпотом попросила:
– Это на моё имя. Позвольте?
Она поморщилась, но отдала. В кухне пахло подгоревшей кашей и хлоркой, за стеной кашлял Геннадий.
Внутри – иск о взыскании долга. Огромная сумма, фамилия какого‑то человека, которого я никогда в жизни не видела. И знакомое слово: «расписка». Та самая, которую я «подписала», пока мыла пол и вытирала за ними крошки.
– Ну вот, – удовлетворённо сказал Геннадий, заглянув через плечо. – Началось. Суд всё разберёт. Там и увидим, кто прав.
– Я… должна туда идти? – спросила я, стараясь, чтобы голос дрожал.
– Обязательно, – сладко вставила свекровь. – Но не бойся. Если будешь с нами послушной, мы тебе всё устроим. Главное – детей не потеряй. Там ещё опека будет, – она будто невзначай кинула это слово, наблюдая за моим лицом.
Опека. От него по спине пробежал холодок. Я вспомнила, как Ольга говорила: «Пусть думают, что ты загнана в угол. Им так удобнее ошибаться».
К вечеру Игорь вернулся напряжённый, щёки пылали красными пятнами.
– Я подал на развод, – бросил он как будто с порога. – И заявление в опеку. Я обязан защитить детей от твоих… срывов.
– Моих каких? – тихо спросила я, сжимая мокрую тряпку.
– Надя, не устраивай сцен, – вмешалась Лидия Павловна, театрально хватаясь за сердце, так что на кухне звякнули ложки. – Соседи слышали, как ты на мальчиков кричала. Ты же их оставляешь одних. И вообще… – Она вдруг повысила голос, явно уже играя не мне, а на публику за стеной: – Я, старая женщина, вынуждена спасать внуков от безумной матери!
За дверью кто‑то остановился, поскрипели половицы. Я представила чьи‑то уши, прижатые к косяку, и опустила глаза.
– Простите, – прошептала я. – Я… не хотела…
Вечером, когда все разошлись по комнатам, я сидела на табуретке, глядя на залитый каплями ведро. Ольга прислала сообщение: «Получили копию иска. Завтра заносим наши бумаги в суд». Я провела пальцем по экрану, словно по спасительному кругу.
На следующий день комната у Ольги была заставлена папками. Пахло кофе и какой‑то терпкой бумагой.
– Вот, – она раскладывала передо мной листы, – учредительные документы фонда, завещание Сергея Львовича, твой брачный договор, выписки по счетам фонда, где чёрным по белому: ты – управляющая, а не собственница. И всё на твою девичью фамилию.
Я смотрела на знакомые буквы, на аккуратную подпись шефа.
– А если суд… поверит им, а не нам?
– Суд верит документам, – жёстко ответила Ольга. – И записям. Их голосам. Не забывай.
В день, когда пришла опека, я нарочно испекла простой пирог с яблоками. Пусть в доме пахнет не страхом, а чем‑то тёплым. Вымытый пол блестел, на столе лежали детские рисунки – дом, солнце, палочки‑люди.
Инспектор была женщина лет сорока, с усталым лицом и внимательными глазами. За её спиной маячили Лидия Павловна с платочком у губ и Игорь, опустивший взгляд.
– Мальчики, расскажите, как вы живёте, – мягко попросила инспектор.
Старший смял в руках машинку, глянул на меня и вдруг выпалил:
– Дедушка на маму кричит. Говорит, что нас в приют отправит, если она его не послушает. Я не хочу в приют.
Свекровь всплеснула руками.
– Да что вы! Дети фантазируют! – и повернулась к инспектору, почти касаясь её локтя. – У них мать… ну, сами понимаете…
– Понимаю, – неожиданно холодно ответила та. – Я вижу, как дети на неё смотрят.
Я впервые за долгое время позволила себе поднять голову прямо. И просто выдержала её взгляд.
День суда выдался пасмурным, тяжёлым. Двор перед зданием был залит серой лужей, в которую втыкались огрызки сигарет и мокрые листья. Внутри пахло старой краской и пылью от стёртых дел.
Геннадий пришёл в блестящих туфлях, важно постукивая ими по мраморному полу. Лидия Павловна шепталась с какой‑то знакомой, театрально вытирая уголки глаз платочком. Игорь стоял в стороне, теребил ремень.
Я сидела на жёстком стуле, сжимая сумку так, что ногти впивались в ладони. Внутри лежали мои документы, и ещё – маленькая флешка, которую сунула мне Ольга.
– Надежда Сергеевна, – позвала секретарь.
В зале было прохладно, от окон тянуло сырым стеклом. Судья пролистал иск, поднял глаза.
– Истец утверждает, что вы заняли у него крупную сумму и уклоняетесь от возврата. Признаёте ли вы долг?
– Не признаю, – сказала я и сама удивилась, какой ровной прозвучала фраза. – Я не знакома с этим человеком и ничего у него не брала.
– Она врёт! – взвился Геннадий. – У нас есть расписка, с подписью!
– Именно об этом я и хотела сказать, – вмешалась Ольга. Она поднялась со своего места, положила на стол судьи тонкую папку. – Ваша честь, прежде чем обсуждать расписку, нам необходимо установить, какое имущество вообще может быть предметом взыскания.
Судья вскинул брови, взял документы. Наступила та самая тишина, когда слышно, как листы скользят один о другой.
– Благотворительный фонд… – медленно прочитал он. – Учредитель – такой‑то… Управляющий – Надежда… другая фамилия.
Геннадий дёрнулся.
– Это что ещё за фонд? – прошипел он.
– Фонд, созданный покойным Сергеем Львовичем, – ровно ответила Ольга. – В пользу детей моей доверительницы. Все денежные средства и недвижимость, о которых здесь идёт речь, принадлежат не ей лично, а фонду. Они не являются совместно нажитым имуществом супругов. Вот брачный договор, заверенный нотариусом.
У двери поднялся невысокий мужчина в строгом костюме.
– Я как раз тот нотариус, – представился он. – Могу подтвердить: при заключении брака сторонам были разъяснены все последствия. Надежда не отвечает по долгам супруга и его родственников.
Слово «долги» словно ударило по лицу Лидию Павловну. Она прижала платок к губам так, что побелели пальцы.
– Но… шестьдесят миллионов… – вырвалось у Геннадия, и зал тихо загудел.
– О, отлично, что вы сами назвали сумму, – спокойно сказала Ольга. – Сейчас я попрошу включить запись.
Она достала флешку. На столе помощника судьи лежала небольшая колонка. Первый щелчок, треск – и вдруг в зале прозвучал знакомый голос Геннадия, только громче, чем на кухне.
«Я отберу у неё шестьдесят миллионов и недвижимость! Она окажется на улице, а дети в приюте! – говорил муж свекрови, пока я мыла полы».
Меня бросило в жар, хотя я это уже слышала. А они – нет. Игорь застыл, глаза у него стали круглыми.
– Это монтаж! – взревел Геннадий, вскакивая. – Я такого не…
Следом за его словами на записи послышался его же смех и подробное обсуждение, как «подсунуть дурочке бумаги» и «через знакомого оформить долг».
– Здесь же, – не моргнув, продолжила Ольга, – видеозапись, на которой Лидия Павловна и её сын убеждают мою доверительницу подписать пакет документов, скрывая от неё наличие расписки.
На экране ноутбука вспыхнуло знакомое кухонное окно, мои руки с тряпкой, папка на столе, голос свекрови: «Вот тут распишись, тут, тут… мы же о детках заботимся». Судья смотрел молча, только постукивал ручкой.
Лидия Павловна вдруг осела на стуле.
– Я… плохо себя чувствую… – простонала она и попыталась завалиться в сторону, но Игорь не подхватил – он неотрывно смотрел на экран, как будто видел себя впервые.
Геннадий, побагровев, ударил кулаком по столу.
– Да как вы смеете! Это семейное дело! Эти деньги нам по праву…
– Ещё одно слово в таком тоне – и вас удалят из зала, – холодно оборвал его судья. – И учтите: из‑за этих «семейных дел» я вынужден буду передать материалы в следственные органы. Речь идёт о явной попытке мошенничества и вымогательства.
До меня не сразу дошло: не просто «откажут в иске». Теперь уже они – под прицелом.
Решение объявили через час, но для меня время распалось на отдельные звуки: шорох мантии, скрип стула, шмыганье Лидии Павловны, тяжёлое дыхание Геннадия.
– В иске о взыскании долга отказать, – чётко произнёс судья. – Материалы проверки передать в следственный комитет. Органы опеки прошу учесть предоставленные записи при рассмотрении вопроса о месте проживания детей.
Инспектор опеки, та самая женщина с усталыми глазами, кивнула. Позже, уже в коридоре, она тихо сказала мне:
– Мы признаём дом ваших свёкра и отчима мужа небезопасным. Временная опека будет за вами и вашей сестрой. Дети останутся с вами.
Слова «останутся с вами» я прокручивала в голове, пока шла по холодному коридору мимо облупленных стен. Геннадий сзади ещё что‑то кричал на судью, свекровь прижимала платок к виску, Игорь метался между ними и мной, но я больше не оборачивалась.
Позже я узнала: дом Лидии Павловны и Геннадия описали по их старым долгам, они остались в своём обветшавшем гнезде почти без вещей. Игоря выгнали из фирмы, куда его устроил отчим: сказали, что не хотят связываться с человеком, чья семья фигурирует в судебных разбирательствах.
Он пришёл ко мне через пару недель. Стоял под дверью, когда я с детьми возвращалась с прогулки, мял в руках мятый пакет.
– Надь… давай начнём сначала? Я всё понял. Они… они меня толкнули на это.
Дети прижались ко мне, младший спрятался за мою спину.
– Папа, ты нас в приют хотел, – тихо сказал старший. – Мы слышали.
Я смотрела на Игоря и понимала: передо мной не тот мальчишка, за которого я когда‑то вышла замуж. И не тот мужчина, который готов признать свою вину.
– Игорь, – сказала я спокойно. – Суд расторг наш брак. И запретил тебе приближаться к нам из‑за давления и угроз. Я не позволю тебе снова войти в нашу жизнь. Ни ради себя, ни ради детей.
Он ещё что‑то бормотал, но дом уже как будто выталкивал его. Я закрыла дверь, и щёлчок замка прозвучал как точка.
Через несколько месяцев другое судебное решение закрепило: фонд, созданный Сергеем Львовичем, окончательно признан владельцем всех средств и недвижимости. Мне, на всю жизнь, дали право управлять ими в интересах детей. Не как жене кого‑то, не как бесправной невестке, а как самостоятельному человеку, которому когда‑то поверил один мудрый человек.
Мы переехали в одну из квартир фонда. В первый день я ходила по пустым, ещё пахнущим свежей краской комнатам и не верила, что здесь никто не будет орать на меня за каждую соринку. Я сама купила ведро, швабру, мягкие тряпки. Вымыла полы, открыла окна настежь. Ветер трепал лёгкие занавески, где‑то вдалеке слышались детские голоса и лай собаки.
Я шла по чистому, ещё влажному полу и вдруг ясно вспомнила тот день, когда, стоя на коленях на кухне у свекрови, выслушивала сквозь шлёпанье тряпки по плитке чужой голос: «Я отберу у неё шестьдесят миллионов и выкину на улицу, а детей – в приют».
Тогда я действительно чувствовала себя служанкой в чужом доме. Униженной, напуганной, затянутой в липкую паутину чужой жадности. Теперь под ногами был мой дом. Не потому, что стены записаны на меня, а потому, что я сама строю здесь жизнь – свою и моих сыновей.
Через год я открыла небольшой центр помощи женщинам, которых ломают родные, прижимают к стене угрозами забрать детей, оставить без крыши. Мы снимали светлое помещение на первом этаже, привезли старые, но крепкие столы, стулья, поставили чайник. Деньги на всё это шли из доходов фонда, а ещё – из тех самых средств, которые кто‑то когда‑то так жадно хотел отобрать.
Иногда, проходя по двору, я встречала знакомые лица. Соседка свекрови шепнула однажды:
– Лидия-то ваша всё никак смириться не может. Говорит, что вы её… перехитрили. И живут они теперь, бедолаги, еле‑еле.
Я только кивнула. Не из злорадства – его во мне уже не осталось. Просто знала: каждый сам строит свою судьбу. Они строили её на уверенности в моей беспомощности – и рухнули под тяжестью собственных планов.
Вечером, когда дети ложились спать, я проходила по коридору нашего дома босиком, слушая, как тихо поскрипывают доски. За окном шелестели деревья, в комнате пахло тёплым молоком и чистым бельём. Я больше не боялась тишины. В ней не прятались чужие угрозы.
Я остановилась посреди гостиной и посмотрела на светлое пятно лампы на полу. Когда‑то я мыла полы, чтобы выжить в чужом доме. Теперь я шла по ним как по собственному пути. И знала: назад меня уже никто не загонит.