Рассказывает его тётка, Анна Ивановна. Мне, значит, племянник доверял, а уж Катюша, его младшая сестра, после всего, так и вообще ко мне прибилась, пока в институт не уехала. Чтобы вы поняли, откуда что пошло, нужно про эту семью немного больше знать.
Раньше комбинат нашего рабочего поселка был известен во всем Союзе, а после разрушительных девяностых — одни ржавые трубы да обшарпанные пятиэтажки здесь остались. Народ спивался. Отец ихний, Витя, был мужик золотой, когда трезвый — токарь от Бога, всех на участке вытягивал. Но как запьёт — чёрт его дерётся. А пил он горько и часто. Бросил их, уехал куда-то, когда Диме десять лет было, а Кате — три. Мать, Людмила, одна на двух работах — и на комбинате, и уборщицей в конторе — детей поднимала. Измоталась вся, поседела в тридцать пять, а к сорока сердце не выдержало, остановилось. Её не стало в девяносто пятом. Дима тогда уже в ПТУ отучился, и на том же комбинате слесарем трудился. Катю мне на себя взять пришлось. Тяжело. И пить он, видать, тогда по-серьёзному начал. От безысходности, от тоски.
А дар-то этот проклятый открылся у него после одного случая. На поминках матери. Сидели, выпивали. Дима вышел во двор проветриться, а к нему соседка, бабка Марфа, подошла. Говорит: «Ты, Дима, не хорош, совсем. На тебе печать вижу. Беги в церковь, крестись, пока не поздно». А у нас церкви-то и не было никогда. В клубе при Союзе атеистические лекции читали, а молиться было негде. Дима, воспитанный в том духе, что «религия — опиум», махнул рукой: «Бабка, не неси чепухи. Мракобесие это всё». Марфа покачала головой: «Ну, смотри, сынок. Придётся — не отвертишься». Он и внимания не обратил.
А вот тут, слушай, как оно было далее на самом деле, он мне потом сам, перед самым концом, признался. Первой-то была бабка одна, чужая. Являлась она ему во сне — как на яву. Стоит в чёрном платке, лицо как тряпочка серая, сморщенная. И не говорит, а будто мысль в голову кладёт, навязчивую, чужую: «Димочка… принеси мне башмаки. Мои любимые башмачки. На могилку положи. Забыли они, родные-то мои… забыли».
Он водкой эту мысль глушил — помогает на час, а потом она опять, ещё назойливей. Пока не рявкнул он на неё в пьяном угаре: «Да где они, бабка? Куда нести-то?» И тут же в голове — адрес, как своё имя знаешь. И даже где стоят: в синем целлофановом пакете, за шкафом в коридоре. Он пошёл, думая — бред. Там его, пьяного, выгнали. Ее дочка, кричала: «Ты что, очумел, алкоголик проклятый?! Мать покойную тревожить! Пошёл вон, пока милицию не вызвала!» Дверь захлопнулась перед его носом.
А бабка-покойница снова явилась. Уже молча. Просто смотрела. И во взгляде том была такая тоска вечная, что он, протрезвев, пошёл снова. И нашли же они тот пакет! Точно где он сказал. Башмаки почти новые, лакированные. После этого бабка отстала. А он подумал — и правда, бред, случайность. Ан нет.
Он пытался от этого избавиться! Как же! К неврологу в райцентр ездил — тот ему лекарство выписал. Не помогло. Вспомнил про бабку Марфу. Пошёл. А та руками развела: «Говорила тебе — в храм. Там, за рекой, в селе Никольском, тридцать километров. Сходи, поговори со святым отцом». Дима собрался, да как представил — мужик он, слесарь, комсомолец в прошлом, будет батюшке про мертвецов рассказывать — так и махнул рукой. Стыдно, да и смешно. Решил — сам справлюсь. Не справился.
Через месяц он ко мне пришёл, сам не свой. Глаза впалые, трясётся.
«Тётка, — говорит, — что со мной? Я же их не знаю, этих покойников. А они ко мне лезут».
А лезли уже другие. Пожарный во сне явился. Дима так его описывал: стоит в дверях ванной, в пробитой каске, лицо в саже, а от него чудится запах — как после большого пожара, гарь да мокрый пепел. Хрипит: «Деньги, документы мои… в стене, за кирпичом в подвале дома номер двенадцать по Заводской. Жене отдай… ». Дима неделю ходил вокруг того дома, боялся в подвал чужой соваться. А пожарный каждую ночь являлся, молча ладони обугленные показывал. Сделал Дима дело — кирпич вынул, нашел конверт, отдал вдове. Та аж на коленях перед ним благодарить пыталась. А пожарный исчез.
А что я ему скажу? Сама, хоть и верующая, но такого не видывала. Говорю: «Сходи в церковь, сынок. Исповедуйся. Может, снимут с тебя это». Он усмехнётся: «Да там меня за сумасшедшего сочтут. И кому я тут нужен?» Гордыня, понимаешь. Советская закваска: всё сам, всё своими силами. А силы-то уже не те были.
Дальше приснилась девочка. Это, говорит, самое страшное было. Являлась она мокрая насквозь, в платьице, из-под которого течёт лужица. И во рту у неё — трава речная. Шепчет без голоса, а в голове слова: «Мишку моего достань… Зацепился за корягу под старой пристанью… Он один там… ему холодно». Дима, он ведь реку с детства боялся, чуть не утонул раз, а полез. Нырял в ледяную осень, под старые доски. И нашёл-таки медвежонка, всего тиной облепленного. Отнёс на кладбище, на свежую могилку. Девочка тогда в последний раз приснилась — сухая, чистая, медведя обнимает. И такая тихая радость от неё шла… а ему от этой радости ещё страшнее было. Потому что понял — он теперь навечно привязан. Кто придёт следующий?
И приходили. Постоянно. Их просьбы были мелкими, бытовыми, страшно человеческими: передать спрятанную когда-то любовную записку, поправить покосившийся крест, найти потерянную сережку. Каждая выполненная просьба приносила короткую передышку, но привлекала новых просителей. Он их просьбы выполнял, а сам на глазах таял. Не человек — тень. На работу еле ходил. Пил уже не для забвения, а для смелости — чтобы с мертвецами разговаривать. И ведь не злые они были, нет. Простые, несчастные, застрявшие. Но представьте: живёте вы в хрущёвке, вокруг соседи, у всех свои заботы — то трубу прорвало, то работы нет. А у вас в квартире — вокзал для покойников. Тихий, бесшумный, но от этого ещё страшнее.
В общем, он стал проводником между мирами. Живым почтовым ящиком для мёртвых.
Последней каплей стал старик в костюме. Дима Кате потом рассказывал, в тот день он был сам не свой. Говорит: «Он на твое фото пальцем показал, Кать. Молча. А потом так… по горлу провёл». Дима понял — это уже не просьба. Это намёк. Что если он откажется помогать следующим, беда может коснуться Кати. Он, как брат, её вырастивший, этого допустить не мог.
Друзья! Если хотите выразить свою признательность за мой труд, вы можете сделать это, отправив донат через красную кнопку с надписью «ПОДДЕРЖАТЬ».
В тот день Катя со школы вернулась радостная, контрольную на пятёрку написала. Забежала к нему, кричит: «Дима, я дома!» А в квартире — никого. Она хотела в ванну зайти, дверь толкнула — а она заперта. Испугалась, зовёт. А потом — тишина страшная. И стук… как что-то тяжёлое упало.
Вот так и не стало моего племянника. Сильный, в сущности, парень. Руки золотые. Сердце не каменное. Но сломала его эта ноша, которую он один нести не мог, да и не хотел просить помощи там, где её только и можно было найти.
Катя потом долго ко мне ходила, плакала. Говорила, что в ту ночь, уже после… ей приснился Дима. Стоит он, светлый такой, и вокруг него никого — ни бабок, ни пожарных. И он улыбается. Может, и бред, конечно. Девочка травму получила.
А я вот что думаю. Дар этот — тяжкий крест. И он не для простых людей. Но и снять его можно. Только не своими силами. Высшие силы дают — они и забирают. Нужно было ему не стесняться, не отмахиваться, а в тот самый сельский храм дойти. Коленку преломить. Попросить. Может, и помогли бы. Но время-то было такое — безбожное. И посёлок наш — безнадёжный. И он сам — сломленный, гордый. Вот и не нашёл он двери, в которую мог бы постучать. Только одну нашёл — ту, последнюю. Царство ему Небесное и вечный покой. Он его больше чем кто-либо заслужил.
Так-то вот, милок. История у нас печальная. И поучительная.
Предлагаю прочитать рассказ «Почтальон для посланий с того света»
Написал Евгений Павлов-Сибиряк, автор книг - Преодолевая страх, Невероятная мистика. Приобрести книги со скидкой 10 % вы можете ЗДЕСЬ и ЗДЕСЬ.