Когда ты строишь империю на руинах собственного детства, меньше всего ожидаешь, что прошлое постучится в дверь в грязных ботинках и с тряпкой в руках. Я думал, что контролирую всё: свой бизнес, свою свадьбу, свою жизнь. Но одна случайная кража и истерика моей невесты вскрыли тайну, которую мой отец хранил тридцать лет. Оказалось, что цена моего успеха — это проданная жизнь самого родного человека.
***
— Убирайся! Чтобы духу твоего здесь не было, старая воровка! — визг Алины, моей невесты, резанул по ушам так, что я чуть не выронил ключи от машины.
Я влетел в холл нашего загородного дома. Картина маслом: Алина, вся красная, с растрепанной укладкой, тычет пальцем в сторону лестницы. А там, прижавшись к перилам, стоит женщина в серой униформе клининговой службы. Голова опущена, плечи трясутся. Рядом валяется перевернутое ведро, грязная вода растекается по моему итальянскому мрамору.
— Что здесь происходит? — рявкнул я, перешагивая через лужу.
Алина подлетела ко мне, вцепилась в лацкан пиджака. Её глаза метали молнии.
— Артем, вызови полицию! Немедленно! Она украла браслет! Тот самый, с сапфирами, который ты подарил мне на помолвку!
Я перевел взгляд на уборщицу. Она была худая, какая-то высохшая. Волосы, спрятанные под косынку, выбивались седыми прядями. Она не поднимала глаз, только теребила край своего фартука. Руки у неё были красные, грубые. Рабочие руки.
— Это правда? — спросил я ледяным тоном. — Вы взяли браслет?
Женщина вздрогнула. Её голос прозвучал тихо, надтреснуто, как старая пластинка:
— Нет... Я не брала. Я просто протирала пыль на туалетном столике. Я ничего не трогала, клянусь...
— Не ври! — взвизгнула Алина. — Я положила его туда утром! Я вышла на пять минут в душ, а когда вернулась — его нет! В комнате была только ты!
— Алина, успокойся, — я попытался отцепить её руку от своего пиджака. — Мы сейчас во всем разберемся.
— В чем тут разбираться?! Обыщи её! Прямо сейчас! Она наверняка сунула его в карман или в это свое грязное ведро!
Мне стало противно. Обыскивать пожилую женщину? Я — владелец крупнейшей строительной фирмы в регионе, буду рыться в карманах уборщицы?
— Как вас зовут? — спросил я, стараясь сохранять спокойствие.
— Надежда... Надежда Петровна, — прошептала она.
— Надежда Петровна, вы понимаете, что обвинение серьезное? Если браслет у вас, верните его сейчас, и мы просто разойдемся. Я не буду вызывать полицию.
Она наконец подняла голову. И меня словно током ударило. Глаза. Светло-серые, с темным ободком радужки. Странно знакомые. В них было столько боли и какой-то обреченной покорности, что мне стало не по себе.
— У меня его нет, — твердо сказала она. — Я не воровка. Я всю жизнь честно работала.
— Честно?! — Алина истерично рассмеялась. — Да на тебе клейма ставить негде! Посмотри на неё, Артем! Это же отребье! Менеджер агентства клялся, что пришлет проверенный персонал, а прислал какую-то бомжиху!
— Алина! Прекрати! — я повысил голос. — Следи за языком.
— Ах, я должна следить за языком?! Меня обворовали в собственном доме, а ты защищаешь её? Может, ты её еще за стол пригласишь?
Алина была на взводе. Свадьба через две недели, нервы ни к черту. Я понимал её состояние, но эта сцена начинала меня раздражать.
— Выверните карманы, — сухо сказал я. — Пожалуйста.
Надежда Петровна медленно, трясущимися руками вывернула карманы своего халата. Пусто. Только носовой платок и какая-то сложенная пополам бумажка.
— В ведре! — не унималась Алина. — Она могла бросить его в воду!
Я вздохнул, подошел к опрокинутому ведру. Грязная вода уже почти впиталась в коврик у двери. Я ногой подвинул пластиковую емкость. Пусто.
— Довольна? — я повернулся к невесте.
— Она могла спрятать его где угодно! В белье, в носках! Артем, ты что, позволишь ей уйти?
— Я не позволю устраивать здесь стриптиз и досмотр с пристрастием, — отрезал я. — Надежда Петровна, уходите.
— Что?! — Алина задохнулась от возмущения. — Ты просто её отпускаешь?
— Я сказал — уходите! — повторил я, глядя на уборщицу. — Расчет получите через агентство. И больше здесь не появляйтесь.
Женщина кивнула, быстро, суетливо подняла ведро, швабру и попятилась к выходу. В дверях она на секунду замерла, посмотрела на меня долгим, нечитаемым взглядом и тихо сказала:
— Простите... за беспокойство.
Дверь хлопнула.
Алина разрыдалась, упав на диван.
— Ты меня не любишь! Тебе плевать на мои чувства! Это был твой подарок, а ты... ты просто выгнал её!
— Алина, у нас нет доказательств. Я не могу сажать человека в тюрьму только на основании твоих догадок.
— Это не догадки! Браслет пропал!
— Найдем мы твой браслет. Или куплю новый, еще лучше. Успокойся.
Я налил себе виски. Руки слегка дрожали. Почему меня так зацепил её взгляд? Эти серые глаза... Где я мог их видеть?
Вечером, когда Алина, напившись успокоительного, уснула, я спустился в гостиную. Нужно было убрать этот бардак у лестницы. Не хотелось ждать до утра прихода домработницы.
Я взял тряпку, начал вытирать остатки воды. Под тумбочкой для обуви что-то блеснуло. Я нагнулся.
Сапфировый браслет.
Он, видимо, соскользнул с туалетного столика, который стоит на втором этаже прямо у перил галереи, и упал вниз, закатившись под тумбу.
Меня обдало жаром. Стыд. Липкий, горячий стыд. Мы обвинили невиновного человека. Я выгнал её, как собаку.
Я сел на ступеньку, вертя браслет в руках. Нужно позвонить в агентство, извиниться, выплатить компенсацию.
Взгляд упал на тот самый комок бумаги, который выпал у Надежды Петровны из кармана, когда она их выворачивала. Видимо, она забыла его поднять в суматохе.
Я механически развернул бумажку. Это была старая, потертая фотография. Черно-белая, с заломами на уголках.
На фото был мальчик лет пяти. Он сидел на трехколесном велосипеде и смеялся, щербато улыбаясь в объектив. На нем была смешная шапка с помпоном и курточка с оторванной пуговицей.
У меня перехватило дыхание. Я узнал эту куртку. Я узнал этот велосипед. И этот шрам над бровью, полученный после падения с качелей.
Это был я.
Но откуда у случайной уборщицы моя детская фотография? Фотография, которой нет даже в моих семейных альбомах, потому что отец сжег все, что касалось моего раннего детства, после смерти мамы.
Я перевернул снимок. На обороте выцветшими чернилами было написано: «Тёмочка. 4 года. Мой любимый сынок».
Сердце пропустило удар, а потом забилось где-то в горле. Почерк. Этот наклон букв «Т» и «м». Я видел его сотни раз в своих детских прописях, когда мама учила меня писать.
Но мама умерла, когда мне было пять. Отец сказал, что это был рак. Сгорела за месяц. Я даже не был на похоронах — отец отправил меня к бабушке, чтобы не травмировать психику.
Руки затряслись так, что фото выскользнуло на пол.
— Этого не может быть, — прошептал я в пустой гостиной. — Это какой-то бред.
Я схватил телефон. Время — час ночи. Плевать.
— Алло, Сергей? — я набрал номер своего начальника службы безопасности. — Срочно. Мне нужны данные на сотрудницу клининга, которая была у меня сегодня. Надежда Петровна... фамилию не знаю. Найди всё: адрес, биографию, родственников. Прямо сейчас.
— Артем Викторович, ночь же... Что случилось? Она что-то украла?
— Нет! Просто найди её. Это вопрос жизни и смерти.
Я сидел в темноте, сжимая в руке старое фото, и чувствовал, как идеально выстроенный мир начинает рушиться. Если эта женщина — просто посторонняя, откуда у неё это фото? А если...
Нет. Отец не мог мне врать. Он жесткий человек, да. Он построил бизнес в девяностые, он шел по головам. Но соврать о смерти матери? Это за гранью.
Через сорок минут телефон пискнул. Сообщение от Сергея:
«Зотова Надежда Петровна, 52 года. Прописана в общежитии на Окраинной, 14. Ранее судима за кражу в особо крупных размерах, отсидела 8 лет. Освободилась полгода назад. Фото прилагаю».
Я открыл файл. Тюремное фото. Осунувшееся лицо, короткая стрижка, тот же потухший взгляд.
Судима. Воровка. Зэчка.
Всё сходилось. Алина была права — у неё криминальное прошлое. Но фото? Фотография моего детства разрушала все логические цепочки.
Я накинул куртку и вышел в ночь. Я должен был увидеть её. Спросить. Потребовать правду.
Мой внедорожник ревел на пустом шоссе, но мне казалось, что я ползу как черепаха. В голове крутились обрывки воспоминаний. Теплые руки, запах ванили и выпечки, колыбельная про серого волчка. И потом — пустота. Холодный кабинет отца, няньки, интернаты, престижные вузы.
Я подъехал к обшарпанной пятиэтажке на окраине города. Общежитие. Вонь в подъезде, исписанные стены, тусклая лампочка на этаже.
Я нашел нужную дверь. Обитая дерматином, с торчащими клочьями ваты. Постучал.
Тишина.
Постучал громче.
— Да кого там черт несет?! — раздался хриплый мужской голос из-за соседней двери. — Ночь на дворе!
Дверь передо мной скрипнула и приоткрылась. На пороге стояла она. В старом халате, с распущенными седыми волосами.
Увидев меня, она побледнела так, что стала сливаться со стеной.
— Вы... — выдохнула она. — Вы пришли с полицией?
Я шагнул вперед, практически заталкивая её в комнату, и закрыл за собой дверь. Комнатушка была крошечной: кровать, стол, шкаф. Бедно, но чисто.
Я достал из кармана фотографию и сунул ей под нос.
— Откуда это у вас?
Надежда Петровна замерла. Её глаза наполнились слезами. Она протянула руку, коснулась фото, словно святыни.
— Вы его нашли... Я думала, потеряла навсегда...
— Отвечайте! — рявкнул я. — Кто вы такая? Откуда у вас мое фото? Вы знали мою мать? Вы работали у нас? Шантажировать меня вздумали?
Она отступила назад, упала на кровать, закрыв лицо руками. Её плечи сотрясались от рыданий.
— Я не шантажирую... Я никогда бы не посмела... Тёма... Артем...
Это «Тёма» прозвучало так, словно мне снова пять лет.
— Не смейте меня так называть! — заорал я. — Моя мать умерла двадцать пять лет назад!
Она подняла на меня заплаканное лицо.
— Это тебе сказал Виктор? Твой отец?
— Да! И у меня нет причин ему не верить. А вы — уголовница, которая украла фото, чтобы втереться в доверие!
— Я не крала фото, сынок, — тихо сказала она. — Я его сделала. В том парке, у пруда. Помнишь, мы кормили уток, и ты упал с велосипеда? Я тогда дула тебе на лоб, чтобы не болело.
Меня качнуло. Я помнил. Я помнил уток. И помнил, как мама целовала ушибленное место. Но я никому об этом не рассказывал. Даже Алине.
— Кто вы? — мой голос сел до шепота.
— Я — твоя мама, Артем. Я не умерла. Меня просто... стерли.
Я смотрел на эту изможденную женщину в убогой комнате и чувствовал, как земля уходит из-под ног. Мой отец — уважаемый бизнесмен, меценат, человек года. Моя мать — «мертвая» святая, чей портрет висит у него в кабинете.
И эта женщина. Зэчка. Уборщица.
— Если ты моя мать, — медленно проговорил я, — то почему ты была в тюрьме? И почему за тридцать лет ты ни разу не попыталась меня найти?
Она горько усмехнулась.
— Потому что твой отец продал меня, Артем. А потом посадил, чтобы я не мешала.
Я рассмеялся. Нервно, зло.
— Продал? Что за бред? Мы не в девятнадцатом веке.
— Ты болел. Тебе нужна была операция в Германии. Очень дорогая. У Виктора тогда были проблемы с бизнесом, он задолжал серьезным людям. Денег не было. Но был один человек... Партнер отца. Ему очень нравилась я.
Она замолчала, глядя в окно.
— И что? Отец отдал тебя за долги? Как вещь?
— Он сказал, что это единственный способ спасти тебя. Либо я ухожу к тому человеку и живу с ним, либо ты умираешь. Выбор был прост. Я ушла. Я думала, это временно. Я думала, Виктор поднимется и заберет меня. Но он оформил развод заочно, лишил меня прав и сказал всем, что я умерла.
— А тюрьма? — спросил я жестко. Я все еще не верил. Не хотел верить.
— Тот человек... к которому я ушла... он был жесток. Он держал меня в золотой клетке. А когда я попыталась сбежать и прийти к тебе, он обвинил меня в краже сейфа с деньгами. У него были связи. Виктор ему помог. Они засадили меня на восемь лет. Я писала тебе письма, Артем. Сотни писем.
— Я не получал ни одного.
— Конечно. Виктор перехватывал всё. А когда я вышла... я узнала, кто ты теперь. Богатый, успешный. Зачем тебе мать-уголовница? Я просто хотела увидеть тебя. Хоть одним глазком. Поэтому устроилась в это агентство. Я знала, что они обслуживают твой дом.
Я стоял посреди комнаты, оглушенный. Это звучало как сценарий дешевого сериала. Но её глаза... И это фото...
— Собирайся, — сказал я.
— Куда? — испугалась она.
— Ко мне. Мы сделаем тест ДНК. Прямо завтра.
— Артем, не надо. Твоя невеста... она меня ненавидит.
— Плевать на невесту. Если ты говоришь правду, Надежда... мама... то мне предстоит очень серьезный разговор с отцом.
Мы ехали молча. Она жалась к двери, словно боялась испачкать кожаное сиденье. Я смотрел на дорогу, но перед глазами стояло лицо отца. Спокойное, уверенное лицо человека, который всегда прав. Неужели он способен на такое чудовищное предательство?
Дома было тихо. Алина спала. Я отвел Надежду Петровну в гостевую комнату.
— Закройся, — сказал я. — И не выходи до утра.
Я не спал всю ночь. Я курил на балконе, одну за другой, глядя на рассвет.
Утром, едва открылись клиники, мы сдали экспресс-тест. Результат обещали через шесть часов. За эти деньги они могли бы сделать его и за час, но пришлось ждать.
Алина устроила скандал, увидев «воровку» за завтраком.
— Ты сошел с ума?! — визжала она, размахивая тостом с авокадо. — Она украла браслет, а ты кормишь её круассанами?
— Браслет нашелся, Алина. Он упал под тумбочку.
— Ой... — она осеклась, но тут же пошла в атаку. — Ну и что? Это не повод тащить бомжей в дом! От неё воняет хлоркой!
— Алина, заткнись, — тихо сказал я.
— Что ты сказал?!
— Я сказал: закрой рот. Эта женщина, возможно, моя мать.
Алина выронила тост. Она посмотрела на меня как на умалишенного, потом на Надежду Петровну, которая сидела, втянув голову в плечи, и молча пила чай.
— Твоя мать умерла, Артем. Ты болен? Тебе нужно к психологу. Это аферистка! Она задурила тебе голову!
В этот момент в дверь позвонили. Курьер из лаборатории.
Я вскрыл конверт дрожащими руками. Пробежал глазами по строчкам. Вероятность родства: 99,9%.
Мир сузился до этого листка бумаги.
Я посмотрел на Надежду. Она не смотрела на меня, она смотрела в окно, где к воротам подъезжал черный автомобиль моего отца. Он приехал обсудить детали свадьбы.
— Папа приехал, — сказал я. — Пойдем, мама. Нам есть что ему предъявить.
Мы вышли в холл. Отец входил, сияя улыбкой, с коробкой сигар в руках.
— А, молодежь! Готовы к торжеству? Артем, я договорился с мэром, он будет на регистрации...
Он осекся. Его взгляд упал на женщину, стоящую рядом со мной. Коробка с сигарами выпала из его рук. Грохот показался мне оглушительным.
Лицо отца посерело. Маска уверенности сползла, обнажив страх. Животный страх.
— Надя? — прохрипел он. — Ты... ты жива?
— Привет, Витя, — тихо сказала она. — Как видишь. Не сгнила в тюрьме, как ты надеялся.
— Отец, — я шагнул вперед, сжимая тест ДНК в руке. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? Про операцию? Про долги? Про маму, которая «умерла»?
Он переводил взгляд с меня на неё.
— Сынок, ты не понимаешь... Это было ради тебя... Я спасал тебя!
— Спасал меня, продав её?! — заорал я так, что задрожали стекла. — Ты продал свою жену как скот! И ты жил с этим тридцать лет! Ты смотрел мне в глаза и врал!
— Артем, она преступница! — взвизгнул отец, пытаясь вернуть контроль. — Она сидела! Она не достойна быть в этом доме!
— Она сидела из-за тебя!
В этот момент Алина, которая подслушивала на лестнице, спустилась вниз.
— Виктор Сергеевич, — сказала она елейным голосом. — А вы перепишете на нас загородный клуб к свадьбе, как обещали? А то Артем какой-то нервный сегодня, вдруг передумает жениться...
Я посмотрел на неё. На эту красивую, пустую куклу, которую волнуют только подарки и статус. И понял, что я чуть не стал таким же, как отец. Я окружил себя вещами, людьми-функциями, ложью.
— Свадьбы не будет, — сказал я.
— Что?! — хором воскликнули Алина и отец.
— Свадьбы не будет. Алина, собирай вещи. Отец... — я подошел к нему вплотную. — Уходи. Чтобы я тебя больше не видел. И молись, чтобы я не пустил в ход свои связи, чтобы раскопать то дело тридцатилетней давности. Я тебя уничтожу, если ты еще хоть раз приблизишься к ней.
Отец попятился. Он был раздавлен. Он понял, что потерял не просто сына, он потерял власть надо мной.
Когда за ними закрылась дверь, в доме стало тихо. Надежда Петровна опустилась на диван и заплакала.
Я сел рядом, обнял её худые плечи. Впервые за тридцать лет.
— Ну всё, мам, — сказал я, чувствуя, как у самого щиплет глаза. — Всё закончилось. Ты дома. Теперь я тебя никому не отдам.
Она подняла на меня глаза. В них уже не было той беспросветной тоски. Там была надежда.
— Знаешь, — улыбнулась она сквозь слезы. — А у тебя уши всё так же торчат, как в детстве.
Я рассмеялся.
Вечером мы сидели на кухне, пили чай с малиновым вареньем. Я смотрел на неё и думал: как странно устроена жизнь. Можно иметь миллиарды и быть сиротой при живых родителях. А можно найти счастье в грязном ведре уборщицы.
Но меня мучил один вопрос. Отец сказал, что она преступница. Да, её подставили. Но за восемь лет тюрьмы человек меняется. Неужели она осталась той самой светлой мамой из моего детства? Или тюрьма сломала её, и я еще не знаю всей правды о той краже, за которую она села? Ведь дыма без огня не бывает...
***
— Артем, ты опять не спишь? — голос мамы раздался у меня за спиной, когда я в третий раз за ночь переложил одни и те же папки на столе.
Я дернулся, захлопнул папку с выпиской из клиники и обернулся.
— Мама, иди спать, — устало сказал я. — Тебе нужны силы, а не ночные бдения.
Она зашла в мой кабинет, осторожно, как чужая. До сих пор ходила по дому на цыпочках, будто боялась оставить след.
— Ты что-то ищешь? — она кивнула на разложенные бумаги. — Или кого-то?
— И то, и другое, — хмыкнул я. — Решил проверить своё детство на подлинность.
Мама тихо прикрыла за собой дверь и села напротив.
— Артем, — она посмотрела прямо мне в глаза. — Ты хочешь спросить, почему я не вернулась, когда ты поправился?
Эта фраза срезала все мои подготовленные вопросы.
— Хочу, — выдохнул я. — Если ты ушла ради операции… хорошо. Это страшный выбор, но я его хотя бы умею объяснить. Но потом? Когда я выжил? Почему ты не пришла? Почему я рос с мертвецом в голове вместо матери?
Она сжала руки так, что побелели костяшки.
— Я пришла, Артем, — тихо сказала она. — Дважды.
— В смысле «пришла»? — я наклонился вперед. — Когда?
— Первый раз — через год после твоей операции. Я тогда жила у того... партнера. У него был дом под Питером, охрана, камеры. Но он уехал в Европу на неделю, и я сбежала. Доехала до нашего старого дома на такси. Стояла напротив подъезда, дрожала. Вышла твоя бабушка.
— Бабушки у меня не было, — машинально возразил я. — Отец всегда говорил…
— Что его родители умерли ещё до твоего рождения, — криво усмехнулась мама. — Ложь номер сто двадцать пятая. Это была его мать. Твоя бабушка. Она узнала меня с порога.
— И что было?
— Я сказала, что хочу увидеть сына. Она побледнела и заорала так, что сбежался весь подъезд: «Убирайся! Для него ты умерла! Не смей ломать ребёнку жизнь!»
Я сжал челюсти. В голове не укладывалось.
— Бабушка... — прошептал я. — То есть все знали?
— Все, кто был рядом с Виктором. Он уже тогда придумал эту легенду про рак. Бабушка сказала, что ты только начал нормально спать, перестал искать меня по ночам. Что если я появлюсь, ты опять сломаешься. И что Виктор мне ребёнка не отдаст. Никогда.
— А второй раз? — голос сорвался.
— Второй раз... — она отвела взгляд. — Я всё-таки пробилась к нему. К твоему отцу. Это уже после того, как партнер устал от меня и начал пить. Виктор тогда был на подъёме, у него пошли деньги. Я пришла к нему в офис. Села вот так же, напротив.
— И?
— «Надя, — сказал он. — Ребенку сказали, что ты умерла. Он это принял. Ты хочешь теперь признаться, что мы все ему врали? Хочешь, чтобы он возненавидел и меня, и тебя?» Я сказала: «Пусть ненавидит, но я хочу быть рядом». А он только рассмеялся.
— Что он сказал? — мне было физически больно это слушать, но я не мог остановиться.
— «Ты думаешь, мне сейчас удобно менять картинку? У меня бизнес, репутация, связи. У меня сын — сирота с трагической историей, все меня жалеют и уважают. А ты кто? Женщина, которую я обменял на операцию. Ты хочешь разрушить всё это из-за своих материнских соплей?»
У меня перед глазами потемнело. Я знал, что отец циничный, но слышать это из её уст…
— И ты ушла? Просто ушла?
— Я не успела, — она горько усмехнулась. — Через неделю ко мне в дом партнера ворвались люди в масках. Обыск, крики, сейф, деньги... Я тогда даже не поняла, что происходит. А потом был суд. И вдруг на суде оказался Виктор. В качестве… свидетеля.
Я сжал подлокотник кресла так, что заскрипело дерево.
— Ты хочешь сказать, что он...
— Он подтвердил, что я якобы уже раньше брала у партнера деньги «без спроса». Что я неустойчивая психика, могла украсть. Он не смотрел мне в глаза.
Повисла тишина. Я слышал только, как в стене тикают японские часы — подарок отца на тридцатилетие.
— Мама, — я глубоко вдохнул. — Это твои воспоминания. Их уже никто не подтвердит. Мне нужны факты.
Она кивнула.
— Я понимаю. Я столько лет жила в мире, где мои слова ничего не значили. Делай, как считаешь нужным. Я не обижусь, если ты мне не поверишь.
— Я уже поверил, — резко сказал я. — Но и добить его просто истерикой — мало. Я хочу, чтобы у тебя было не только оправдание в глазах сына. Я хочу, чтобы у тебя был официальный документ, что ты невиновна. И чтобы имя Виктора Зотова в новостях звучало не рядом со словом «меценат», а рядом со словом «предатель».
Она вздрогнула.
— Артем, не надо публичной казни. Он всё-таки твой отец.
— Нет, мама, — я посмотрел на неё холодно. — Отец у меня — человек, который отдал последнюю рубашку ради операции сына. Мужчина, который по ночам сидел у моей кровати в реанимации, держал за руку. Тот Виктор умер для меня вчера. Остался только Зотов. И с ним я разберусь как с чужим.
Я поднял телефон.
— Кому звонишь? — шепотом спросила мама.
— Адвокату. И ещё одному человеку, который очень не любит грязные дела девяностых.
— «Пересмотр дела пятнадцатилетней давности», — пробормотал Игорь, мой школьный друг, ныне один из самых дорогих адвокатов в городе. — Ты решил заняться ретро-декором, Тёма?
— Хватит клоунствовать, — я кинул ему на стол копию приговора. — Дело Зотовой Надежды Петровны.
Игорь пробежался глазами по листам, присвистнул.
— Впечатляет. Ущерб — миллион двести в долларах. В девяносто девятом году. Ты знаешь, сколько это по тем временам?
— Знаю, — мрачно сказал я. — Я примерно представляю, сколько стоила моя жизнь.
— Ты уверен, что хочешь туда лезть? — Игорь поднял на меня глаза. — В качестве кого? Родственника осужденной?
— В качестве сына, который только что узнал, что его мать жива. И что её туда отправили не только ради партнера, но и по инициативе моего отца.
Игорь затих. Он знал Виктора, не лично, но как фигуру. Все знали.
— Доказательства? — спросил он наконец.
— Пока — только её слова. И моё желание верить.
— А реалистично?
— Реалистично — поднять весь архив, найти следователя, который вел дело, охранников партнера, кто там ещё был. И задать им пару неприятных вопросов. А ещё — поговорить с самим партнером. Он жив?
Игорь задумался, потом кивнул.
— Жив. Недавно всплывал в одном корпоративном разборе. Старый уже, диабетик, в санатории почти живет. Севостьянов Григорий Павлович, если по паспорту.
Фамилия кольнула смутным знакомым эхом. Я слышал её в детстве. Отец как-то говорил: «Если бы не Гриша, мы бы с тобой сейчас в общаге жили».
— Найди мне доступ к материалам дела, — попросил я. — И организуй встречу с этим Севостьяновым. Официальную или нет — неважно.
Игорь какое-то время молчал, потом усмехнулся:
— Знаешь, чем ты занимаешься, Тёма? Ты делаешь то, на что не решился ни один журналист в этой стране: копаешь под своего же отца-могулла. Будет жарко.
— Отлично, — ответил я. — Мне давно было холодно.
***
— «Вы понимаете, что это не для печати?» — бывший следователь по делу матери смотрел на меня поверх очков, как на неразумного студента.
— Я вообще журналистов терпеть не могу, — отрезал я. — Я здесь не как пресса. Я здесь как человек, чью мать вы отправили за решётку.
Мы сидели в маленьком кафе у здания старого суда. Следователь в отставке, лысоватый мужчина лет шестидесяти с лишним, мешал чай и избегал смотреть мне в глаза.
— Время было такое, — наконец выдохнул он. — Девяностые. Тогда много кого за решётку отправляли. И не всегда за дело.
— Конкретно по этому делу, — я постучал пальцем по папке. — Вы — кто? Исполнитель приказа или автор конструкции?
Он дернул щекой.
— Молодой я тогда был. Рвался наверх. Первый большой эпизод. Деньги, громкие фамилии, охрана, показания... — он махнул рукой. — Для нас все они тогда были одной шайкой. Бандиты, коммерсы, шансон в колонках.
— А мой отец? — я наклонился. — Он был кем?
— Свидетелем. Потерпевшим косвенно. — Следователь пожал плечами. — Пришел, заявил: «Жена бывшая нестабильная, могла сорваться. Любила красивую жизнь». У нас в деле вот его показания есть. Ты же читал?
— Читал, — с отвращением сказал я. — Они состоят из сплошного вранья.
— Сейчас легко быть умным, — огрызнулся он. — Тогда я видел дело так: есть богатый коммерсант, у него любовница бывшая жена друга. Она якобы украла у него сейф. Он пишет заявление. У нас показания двух охранников, которые видели, как она шныряла ночью у кабинета. У нас твой отец, который кивает: «Да, с деньгами у неё всегда были проблемы». Всё.
— А деньги? — я прищурился. — Нашли украденный миллион двести у неё?
Он отвел взгляд.
— Не нашли. Но нашли у её… друга. — Он усмехнулся. — У одного мента в тот год в багажнике нашли пол-города, и то он отмазался. А тут — чужие деньги, без номеров, без заявителя из Европы. Все в деле было шито белыми нитками.
— И вы не задали ни одного лишнего вопроса? — спросил я.
— Задал, — неожиданно тихо сказал он. — Задал один. Спросил у Севостьянова: «Точно уверены, что хотите, чтобы она села надолго? Можно было и по-другому решить...» А он говорит: «Я обещал одному хорошему человеку, что она исчезнет. Иначе он ребёнку ничего не объяснит».
У меня внутри всё сжалось.
— «Одному хорошему человеку», — повторил я. — Это он так про Виктора сказал?
— А кто ещё? — следователь развел руками. — Вы ж тогда чуть ли не родня были. Везде вместе. Мы так и записали: «по инициативе потерпевшего настаивает на максимальном сроке». Тогда это никого не удивляло. Женщина украла чемодан денег у коммерса — села. Жизнь.
— А вы сейчас, — я смотрел ему прямо в глаза. — Считаете, что посадили невиновную?
Он помолчал, потом кивнул.
— Теперь да. Тогда — нет. Но я и тогда чувствовал, что вонь от этого дела какая-то не та. Понимаешь, как бывает? По документам всё гладко, а внутри — чувство, что тебя используют. Но у меня жена, двое детей, ипотека. Мне сверху сказали: «Закрыть быстро и красиво». Я закрыл. Карьеру сделал.
— А если это дело поднимут? — я полез в сумку. — Вы готовы дать показания, что на вас давили? Что упоминали моего отца и его партнера?
Он уставился на меня, потом криво усмехнулся.
— Тебе что, жить надоело, сынок? Или денег слишком много?
— У меня мать восемь лет сидела в колонии строгого режима за преступление, которое организовали двое мужчин ради собственного удобства. — Я поднялся. — Я не собираюсь с этим жить тихо. Так что думайте. Вот визитка адвоката. Если совесть проснётся — звоните.
Я вышел из кафе, и в нос ударил холодный воздух. Я чувствовал, как во мне копится злость, тяжелая, вязкая. Если бы Виктор сейчас стоял передо мной, я не поручился бы за свои руки.
Телефон завибрировал. Игорь.
— Есть новости, — сказал он. — Нашёл Севостьянова. Санаторий «Лесные ключи». И ещё: по твоей просьбе подняли старые банковские проводки. Там интересное.
— Еду, — коротко ответил я. — Рассказывай по дороге.
***
— «Вы к кому?» — медсестра в розовом халате посмотрела на меня подозрительно. Санаторий «Лесные ключи» оказался не домом отдыха, а чем-то средним между частной клиникой и тюремной больницей.
— К Григорию Павловичу Севостьянову, — вежливо сказал я. — Личный вопрос. Я — сын Виктора Зотова.
Фамилия сработала лучше любого удостоверения. Медсестра вытянулась.
— А, к Григорию Павловичу... Конечно, конечно. Только он у нас после инсульта, сильно устаёт. Долго нельзя.
— Мне много и не нужно, — буркнул я.
Палата была просторной, с панорамным окном. У кровати — аппаратура, капельницы. На подушке — иссохший мужчина с острым носом и водянистыми глазами. Наверное, когда-то он был тем самым хищником девяностых, но теперь напоминал выброшенную на берег рыбу.
— Григорий Павлович, — медсестра наклонилась к нему. — К вам тут посетитель. Сын Виктора Зотова.
Глаза старика вспыхнули.
— Зотов? — прохрипел он. — Мелкий... мальчишка этот... Артем?
— Да, — подошел я ближе. — Видите, всё-таки помните.
Он закашлялся, махнул медсестре, чтобы та вышла.
— Пришёл... папочку защищать? — в голосе сквозила старая ехидца.
— Пришёл спросить про женщину, которую вы помогли посадить, — холодно сказал я. — Про Надежду.
Он дернулся, будто я ударил его.
— Опять она... — он отвернулся к окну. — Сколько можно, а?
— Раньше с вами никто об этом всерьёз не говорил, — отрезал я. — Теперь говорю я. И от того, как вы ответите, зависит, насколько спокойной будет ваша старость.
— Угрожаешь? — старик вдруг хрипло рассмеялся. — Ты смешной. Вы все, новая волна, думаете, что деньги вас от всего спасут. В девяностые деньги были у нас. У вашего папочки — только яйца.
— У моего папочки, — я сел в кресло у кровати, — было достаточно яиц, чтобы отдать вам свою жену в обмен на оплату операции ребёнка.
Севостьянов замолчал. Воздух в палате стал густым.
— Значит, он всё-таки рассказал... — прошептал он.
— Нет, — я смотрел на него непрощающим взглядом. — Рассказала она. Моя мать. Которую вы с ним закрыли как мешок мусора, когда она решила вернуться за своим сыном.
Старик закрыл глаза, выдохнул.
— Что ты хочешь услышать, мальчик? Что мы с твоим отцом — чудовища? Да. Что её подставили? Да. Что деньги из сейфа я не терял? Тоже да. Доволен?
Меня даже качнуло от прямоты.
— Зачем? — спросил я сквозь зубы. — Зачем после операции, когда всё было позади, нужно было устраивать этот цирк с тюрьмой?
— Потому что твоя мамочка, — он открыл глаза, и в них сверкнула злоба старого хищника, — отказалась играть дальше по правилам. Она захотела вернуться к тебе. Пришла ко мне, сказала: «Я заберу сына, поедем куда глаза глядят, мне плевать на деньги». Героиня, мать Тереза. А я, между прочим, к тому моменту вложился в вашего батю — закрыл его долги, поднял его бизнес. У меня был свой интерес, чтобы Зотов стал респектабельным вдовцом, а не мужиком, который променял жену на пачку баксов.
— Это вы придумали легенду о раке? — спросил я.
— Нет, это твой Виктор, — усмехнулся старик. — Он её так красиво продавал всем, что мы с пацанами сами чуть не прослезились. «Умерла сразу, не мучилась, только просила позаботиться о сыне». Понимаешь, какая картинка? Его уважали. Ему верили. Бабки сами везли деньги в его фонд. Ты думаешь, он хотел всё это разрушать из-за истерик бабы, которая вдруг вспомнила про материнский долг?
— И он попросил вас её посадить, — тихо сказал я.
— Он не просил. — Водянистые глаза вспыхнули. — Он пришел ко мне с бутылкой коньяка и сказал: «Гриша, забери её. Я сына отправил на операцию, а толку? Он же всё равно больной, слабый, психику ему ломать нельзя. Пусть лучше живёт с мёртвой матерью в голове, чем с живой, но опозоренной. Ты же можешь всё решить красиво?» Я спросил: «Красивая — это как?» Он пожал плечами: «Хоть убей, хоть посади, мне всё равно, лишь бы исчезла».
У меня перехватило дыхание.
— Он... сказал «хоть убей»?
— Это образно, — отмахнулся старик. — Но идея была именно такая: она должна исчезнуть. А у меня как раз была проблема с дырой в отчётности. Надя пыталась «занимать» у меня деньги, вывозила подружкам, помогала каким-то бабкам. Я пару раз закрывал глаза. А потом понял, что из неё идеальный козёл отпущения. Охране дал команду: «В ночь, когда я уеду, она придёт к сейфу». Дальше — техника. Заявление, суд, твой батя — красивый свидетель. Все счастливы. Кроме вашей святой Наденьки, разумеется.
Я встал. Ноги дрожали.
— Вы понимаете, что сейчас признаётесь в организации ложного обвинения? — спросил я. — Что вменяется как минимум как соучастие?
Он рассмеялся, закашлялся, задышал тяжело.
— Мальчик, мне семьдесят три, у меня три инсульта, почки не работают. Меня максимум переведут из санатория в больницу. Я уже своё отсидел, только без решётки. — Он посмотрел на меня вдруг очень трезво. — Я тебе это говорю не потому, что каюсь. Я не каюсь. Время такое было. Я тебе это говорю, потому что хочу посмотреть, будет ли у тебя хватка. Ты готов порвать собственного отца? Или ты так же, как он, спрячешься за легендой?
— Я не он, — прохрипел я. — И не вы.
— Посмотрим, — старик закрыл глаза. — Запомни только одно: первый, кто сдаст твоего батю, — это не я буду. Это будут его друзья, как только почувствуют, что он тонет. Мир не меняется, меняются только декорации.
На выходе из санатория я остановился, прислонился к холодной стене и медленно сполз на корточки. Меня трясло.
В голове крутилась одна фраза: «Я спасал его от тебя». Так отец оправдывал себя. Он не просто продал мать, он потом сознательно уничтожил её жизнь, чтобы не рушить собственную версию реальности. Версию, где он — герой-отец.
Телефон завибрировал. Игорь.
— Ну что? — спросил он. — Старик что-то дал?
— Дал всё, что нужно, — хрипло ответил я. — Теперь осталось самое весёлое — поговорить с «героем-отцом».
***
— «Мы можем поговорить как взрослые люди, без этого цирка?» — голос отца резал слух, как наждак.
— Впервые слышу, чтобы человек, проживший тридцать лет в спектакле, жаловался на цирк, — хмыкнул я.
Мы сидели в его кабинете. Тот самый кабинет, где висел большой, дорогой портрет «умершей» мамы. Теперь он смотрел на нас сверху, как третейский судья.
Отец выглядел постаревшим. За последние дни он, видимо, плохо спал. Лицо осунулось, под глазами — синяки. Но голос оставался твердым, командным.
— Артем, — он потёр переносицу. — Я понимаю, ты зол. Тебе кажется, что мир обрушился. Но ты взрослый мужчина. Ты должен уметь отделять эмоции от фактов.
— Факты у меня есть, — я кинул на стол флешку. — Запись разговора с Севостьяновым. Копия материалов дела. Выписки из банков. И вот это, — я достал из папки один лист. — Приказ о переводе платежа за мою операцию на личный офшорный счёт Григория Павловича. С подписью: «Согласовано: В. Зотов».
Он нахмурился, взял лист, мельком пробежал глазами.
— И что? — поднял взгляд. — Это доказывает только то, что я оплатил твою операцию через своего партнёра. Большинство так делают.
— Это доказывает, что у вас была сделка, — холодно ответил я. — Деньги, жена, ребёнок. Бартер по-русски.
— Не драматизируй, — резко бросил он. — Да, я воспользовался его предложением. Но основной мотив был один — ты. Ты был при смерти.
— А когда я поправился? — я наклонился. — Мотив сменился? Или мать продолжала быть товаром?
Он замолчал. Мы смотрели друг на друга, как два незнакомца.
— Ты знаешь, — наконец сказал он, — что дети после тяжёлых операций часто имеют психологические травмы? Ты ночами орал, звал её. Тебя трясло от любого шороха. Врачи сказали: ему нужна стабильность. Ему нужна определённость. Нельзя туда-сюда мотылять образ матери. Она либо есть, либо её нет.
— И ты выбрал, чтобы её «не было», — выдохнул я. — Какая трогательная забота.
— Я выбрал меньшее зло, — резко ответил он. — Твой организм еле выдержал операцию. Я боялся, что ты просто не переживешь ещё один удар. Как я должен был тебе объяснить, что мама продана, как вещь? Что она жила с другим мужиком ради твоей же жизни? Ты бы меня возненавидел. Её — тоже. Ты был ребёнок, Артем. Ребёнок!
— А когда мне было десять? Пятнадцать? Двадцать? — голос стал тише. — Когда я уже мог понять? Почему ты тогда не рассказал?
Отец отвернулся к окну. Руки за спиной дрожали.
— Потому что к тому моменту всё уже... оформилось, — выдавил он. — Ты поступил в лицей как сын вдовца. Я получил от государства грант «Одинокий отец». Фонд открыл. Я не мог просто взять и сказать: «Извините, ошибочка вышла, жена жива, просто в тюрьме».
— Поэтому ты помог её туда отправить, — сказал я. — Чтобы легенда не рассыпалась.
Он обернулся.
— Я не помогал! — взорвался он. — Я просто... не мешал. Гриша сам всё решил. Я только дал показания, что она могла... сорваться.
— Ты настоял на максимальном сроке, — спокойно напомнил я. — Это есть в деле.
Он сжал губы.
— Это было правильно, — процедил он. — Она была нестабильна. Хаотична. Она могла и тебя забрать, и увезти в никуда. Ты бы сейчас не сидел в этом кабинете. Ты бы, возможно, был таким же зэком, как она.
— Ты говоришь о ней как о наркоманке или алкоголичке, — я не верил своим ушам. — Хотя единственное, в чем она виновата — это в том, что слишком любила меня и пыталась помогать всем подряд.
— Любовь — не оправдание, — отрезал он. — Мир жёсткий. Кто-то должен был принимать решения. Я принял. Ты выжил, вырос, стал успешным. Я считаю, что всё сделал правильно.
— Даже сейчас? — спросил я. — После того, как она отсидела восемь лет ни за что? После того, как ты тридцать лет смотришь ей в глаза на этом портрете?
Отец на секунду перевёл взгляд на картину. В глазах мелькнуло что-то... человеческое. Боль? Раскаяние? Или мне показалось.
— Если бы я тогда вернул её, — тихо сказал он, — ты бы вырос другим. Слабым. Зависимым от её слёз, истерик. Она была... мягкая. Светлая. В этом и была её беда. Я строил империю. Мне нужен был наследник, а не мальчик, который будет всю жизнь лечиться от детских травм.
— А теперь у тебя нет ни империи, ни наследника, — усмехнулся я. — Империей займусь я. А наследник... Что ж, придётся тебе смириться с тем, что это будет сын «зэчки», а не святой вдовы.
Он резко встал.
— Ты хочешь меня уничтожить? — прошептал он. — Так уничтожь. У тебя есть деньги, связи, адвокаты. Ты можешь подать на пересмотр дела, можешь потащить меня в суд как соучастника. Но знай одно: уничтожая меня, ты уничтожаешь и ту жизнь, которую я для тебя построил. Всё, что у тебя есть, — это результат тех решений.
— Я это прекрасно понимаю, — кивнул я. — Но мне больше не нужен дом, построенный на костях моей матери. Я лучше снесу его и построю новый.
Он подошёл ближе, почти вплотную.
— И что ты скажешь журналистам, когда они начнут копать? — прошипел он. — «Здравствуйте, я Артем Зотов, сын уголовницы и барыги, который жил за счёт её продажи?»
— Скажу правду, — ответил я. — Что я сын женщины, которая пожертвовала собой ради моего здоровья, и мужчины, который этого не оценил. И ещё — что теперь я сам решаю, с кем мне быть и на чьей стороне.
Я развернулся к двери.
— Артем, — голос отца прозвучал неожиданно устало. — Если ты сейчас выйдешь, пути назад не будет.
— Он уже закрыт, — не оборачиваясь, сказал я. — Тридцать лет назад. Когда ты впервые произнёс вслух: «Она умерла».
***
— «Ты понимаешь, что мы сейчас делаем не только ей, но и себе?» — Игорь нервно теребил ручку, сидя напротив меня в переговорке моей компании.
— Понимаю, — сказал я. — И всё равно хочу.
На столе лежало готовое ходатайство о пересмотре уголовного дела Зотовой Н. П. в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. К нему — приложение: аудиозапись беседы с Севостьяновым, письменное согласие бывшего следователя выступить с показаниями о давлении, медицинские документы о моей операции, выписки из банков.
— Прессу подключаем? — спросил Игорь. — Или пока втихаря?
— Прессу подключим, когда суд примет дело к производству, — ответил я. — И когда поймём, на кого именно пойдёт основной удар. На Севостьянова, на отца или на обоих.
— На обоих пойдёт, — буркнул Игорь. — У нас страна любит кровавые драмы. Особенно, когда падают идолы.
Телефон на столе завибрировал. Алина.
— Ты хоть раз возьмёшь трубку? — почти прокричала она, как только я ответил. — Артем, ты что творишь? В новостях пишут, что какая-то Зотова подала на пересмотр дела! Это что, та твоя... уборщица?!
— Она не «моя уборщица», — устало сказал я. — Она моя мать.
— Она уголовница! — взвизгнула Алина. — Ты понимаешь, как это выглядит? Меня в салоне уже все спрашивают, правда ли, что я чуть не вышла замуж за сына зэчки! Ты обязан это остановить!
— Я тебе ничего не обязан, — ответил я спокойно. — Мы с тобой расстались. Точка. Твоя репутация — твоя проблема.
— А твоя? — я почти видел, как она выкатывает глаза. — Твой отец! Ты губишь его! Он сидит сейчас бледный как стена, должен был поехать подписывать контракт, а вместо этого адвокатов вызывает! Артем, очнись! Этот скандал похоронит всех!
— Кроме одной, — тихо сказал я. — Той, которую уже когда-то похоронили заживо.
Я сбросил вызов. Игорь хмыкнул.
— Страшная у тебя была невеста, — заметил он. — Что скажет мама, когда узнает, какой фейерверк мы устроили?
— Она уже знает, — я посмотрел в окно. — И очень боится. Но ей надо через это пройти. Иначе она так и останется «той самой уборщицей из общаги».
Суд принял ходатайство к производству быстрее, чем мы ожидали. Видимо, фамилии в деле сыграли свою роль. Через неделю на новостных сайтах появились первые заметки: «Громкое дело конца девяностых может быть пересмотрено», «Бывшая любовница крупного бизнесмена заявляет о своей невиновности».
Фамилия отца пока звучала вскользь, но это было только началом.
— «Я не хочу туда идти», — мама сжимала в руках свой старый платок, стоя у входа в суд. — Артем, я не выдержу снова этих взглядов.
— Ты уже выдержала восемь лет зоны, — мягко сказал я. — Пару часов в суде ты тоже переживёшь. И на этот раз — не как обвиняемая.
Она подняла на меня глаза. В них был страх, но и решимость.
— Хорошо. Только, если мне станет плохо...
— Я буду рядом, — пообещал я. — Игорь тоже.
Внутри суда я почувствовал себя странно. В зале, где обычно выносили приговоры другим, сегодня решалась наша жизнь.
Севостьянова привезли на коляске. Он выглядел ещё хуже, чем в санатории, но в глазах всё так же плясал бесовской огонёк. Бывший следователь пришёл сам, в строгом костюме, выбритый, серьёзный.
Отца не было. Лишь его представитель — дорогой адвокат с каменным лицом.
— «Сторона Зотова Виктора Петровича поддерживает позицию о законности и обоснованности приговора, — проговорил тот монотонно. — Считает, что пересмотр дела в связи с давностью срока нецелесообразен и вызван исключительно попытками извлечения выгоды заинтересованными лицами».
— Какая выгода от оправдания? — зло прошептал я Игорю. — Компенсация в двадцать копеек?
— Не кипятись, — шепнул он. — Сейчас главное — показания.
Когда встал бывший следователь, тишина в зале стала вязкой.
— «На меня оказывалось давление со стороны руководства и неустановленных лиц, — читал он по бумаге, — с целью быстрого и жёсткого рассмотрения дела. Мне было прямо указано, что фигурантка должна получить максимальный срок, поскольку этого требует потерпевший и его партнёр».
— «Назовите потерпевшего», — спокойно попросил судья.
— «Севостьянов Григорий Павлович», — ответил следователь. — «А также присутствовал Зотов Виктор Петрович, который настаивал на необходимости того, чтобы обвиняемая «исчезла» из жизни его семьи».
В зале прошёл шепот. Я почувствовал, как мама рядом вздрогнула.
Потом говорили врачи, подтверждавшие, что после моей операции мать действительно находилась в тяжёлом психологическом состоянии, но не имела признаков клептомании или асоциального поведения. Потом — Севостьянов, который не стал повторять всё, что говорил мне в санатории, но признал, что реальной хищения сейфа не было, а деньги были «перераспределены по договоренности с партнёрами».
Вишенкой на торте стало моё выступление. Игорь настоял.
— «Почему вы, будучи сыном известного бизнесмена, вынесли эту ситуацию в публичное поле?» — спросила судья.
Я глубоко вдохнул.
— Потому что устал жить в чужой легенде, — ответил я. — Тридцать лет мне говорили, что моя мама умерла от рака. Я вырос с чувством вины за то, что не помню её лицо. Когда оказалось, что она жива, но провела восемь лет в колонии за преступление, которого не совершала, мне показалось, что у меня украли не только мать, но и детство. Сейчас я хочу вернуть ей хотя бы имя.
В зале кто-то всхлипнул. Мама закрыла лицо руками.
Мы вышли из суда под вспышки камер. Журналисты, микрофоны, крики:
— «Артем, вы собираетесь лишать отца бизнеса?»
— «Правда ли, что ваша мать была любовницей Севостьянова?»
— «Вы ненавидите Виктора Петровича?»
Я закрыл маму собой, буквально проталкивая её к машине.
— «Мы не обязаны им отвечать», — сказал я ей, когда двери захлопнулись. — «Сегодня — нет».
***
— «То есть всё? Я больше нигде не числюсь как судимая?» — мама вертела в руках справку о реабилитации так, словно боялась, что она растворится.
— Всё, — улыбнулся Игорь. — Суд признал приговор незаконным, сроки давности по ответственности для должностных лиц уже прошли, но статус у вас теперь чистый. Формально — вы ни в чём не виноваты.
— Формально, — повторила она. — А неформально?
— А неформально, — сказал я, — вы — женщина, которая наконец может перестать прятаться.
Мы сидели на веранде моего загородного дома. Того самого, где всё началось с потерянного браслета. Был тёплый вечер, на столе — чайник, пирог, ягоды. Ольга — моя бывшая официантка, а теперь администратор нашего нового семейного ресторана в центре города, — мыла чашки на кухне и тихо напевала себе под нос.
— Артем, — мама вдруг посмотрела на меня серьёзно. — А что будет с Виктором?
Я пожал плечами.
— Юридически — ничего. Сроки давности, адвокаты, связи. Максимум — репутационные потери. Пара фондов от него отвернётся, пару советов директоров попросят написать заявление «по собственному». Но в тюрьму он не сядет.
— А ты этого хочешь? — мягко спросила она.
Я задумался. Перед глазами всплыло его лицо в тот день в кабинете — упрямое, закрытое, но на секунду сломавшееся.
— Честно? — спросил я. — Раньше — да. Хотел, чтобы он прочувствовал всё, что чувствовал ты. Беспомощность, унижение, страх. А сейчас... Сейчас я хочу, чтобы он жил долго. И каждый день смотрел новости, где его имя рядом со словом «ложь». Чтобы каждый раз, когда он брал внука на руки, помнил, через что мы с тобой прошли.
Мама вздохнула.
— Ты стал жёстким, Артем, — сказала она. — Слишком жёстким.
— Я стал таким, каким меня вырастил он, — усмехнулся я. — Только теперь эта жёсткость работает не в его пользу.
— Ты его простишь? — она задала вопрос, которого я боялся.
Я посмотрел на закат.
— Простить... — повторил я. — Я могу понять мотивы. Боль, страх, слабость. Могу даже признать, что в какой-то параллельной реальности он действительно верил, что делает лучше. Но простить — это значит позволить ему снова войти в мою жизнь. Нет. Здесь — нет.
Она кивнула. В глазах была не радость, не удовлетворение. Скорее, тихая грусть.
— А я, — сказала она, — наверное, уже простила. Не до конца, не по-церковному. Но... Я устала ненавидеть. Ненависть — это такая же тюрьма, только без решётки. Я слишком долго сидела.
Я накрыл её руку своей.
— Тебе никто не запрещает жить легче, — сказал я. — Ты своё уже отстрадала. Я могу позволить себе роскошь злиться за нас обоих.
Она вдруг улыбнулась.
— Знаешь, о чём я мечтаю? — спросила. — Не о компенсации, не о квартире. Я мечтаю сесть за пианино. По-настоящему, не крадучись. И чтобы рядом сидел мой сын. И слушал, как в детстве.
— Так кто тебе мешает? — рассмеялся я. — Пойдём.
В новом ресторане, который я открыл в старом особняке в центре города, гостей еще не было — мы готовились к техническому открытию. В центре зала, под старинной люстрой, стояло черное, прекрасно отреставрированное пианино. Я купил его на аукционе, специально для этого момента.
— Это мне? — мама замерла у сцены.
— Тебе, — кивнул я. — Иди.
Она села за инструмент. Спина, привыкшая сутулиться от тяжелой работы, вдруг выпрямилась. Руки зависли над клавишами. Сначала робко, потом увереннее.
Зазвучала та самая мелодия. Из детства. От первых аккордов у меня, взрослого мужика, перехватило горло.
Я сел за ближайший столик, один в пустом зале, и закрыл глаза. Впервые за тридцать лет музыка звучала не в моей голове, а наяву.
В какой-то момент звук входной двери заставил меня обернуться.
В проёме стоял отец.
Он пришел один. Без охраны, без свиты, без привычного пафоса. В простой куртке, постаревший, какой-то уменьшившийся в размерах. Он не решился пройти дальше порога. Стоял и смотрел на женщину за роялем.
Мама увидела его. Пальцы не дрогнули, музыка не прервалась. Она продолжила играть, только чуть громче, чуть увереннее.
Отец сделал шаг внутрь. Его взгляд был прикован к ней. Губы дрогнули.
— Витя, — сказала мама, не прекращая играть, и её голос прозвучал удивительно спокойно в акустике зала. — Ты ведь знаешь эту мелодию. Ты же всегда её не любил. Говорил, что она делает тебя слабым.
Он молчал. Ком в горле мешал ему говорить.
— Ты играешь лучше, чем раньше, — наконец выдавил он хрипло.
— Я играю свободнее, — ответила она, глядя поверх клавиш. — Потому что больше ничего тебе не должна. И никого не боюсь.
Он перевёл тяжёлый взгляд на меня. Я сидел неподвижно, не делая попытки встать или подойти.
— Артем... — начал он.
— Стоп, — я даже не повысил голоса, но он замолчал. — Здесь нет суда, отец. И нет твоего зала совещаний. Ты можешь войти, как любой гость. Заказать кофе, послушать музыку. Но ты больше не имеешь права ни на что другое. Ты здесь — просто посетитель.
Он медленно кивнул. В его глазах блестели слёзы, но он их сдержал. И, наверное, это было правильно. Слёзы сейчас ничего бы не исправили. Слишком много лет молчания лежало между нами.
Он прошел к самому дальнему столику в углу. Сел. Ссутулился. И стал слушать, как женщина, чью жизнь он когда-то переписал и вычеркнул ради своего удобства, возвращает себе голос — ноту за нотой.
Мир не стал чёрно-белым. Справедливость восторжествовала, но она не вернула потерянные годы. Однако одно я знал точно: теперь в истории моей семьи не было фальшивых глав. Там были слова: «выжила», «выстояла», «вернулась».
И ещё одно — самое важное: «мы справились».
А вы как считаете: если близкий человек лжет «во благо» и калечит вам жизнь, но при этом искренне верит, что спасает — можно ли когда-нибудь по-настоящему простить такое или максимум, на что мы способны, — просто научиться жить с этим шрамом?
P.S. Спасибо, что дочитали до конца! Важно отметить: эта история — полностью художественное произведение. Все персонажи и сюжетные линии вымышлены, а любые совпадения случайны.
«Если вам понравилось — подпишитесь. Впереди ещё больше неожиданных историй.»