В комментах на реплику Юрия Лозы о гибели 8 декабря 1980 года Леннона заметил замечание: в тот год замолчали Высоцкий и Дассен.
Ах, этот загадочный и чертовски щемящий год — 1980-й. Он собрал свою жатву с изысканной, почти дендистской жестокостью. Казалось бы, что общего между этим триумвиратом теней — меланхолическим французским скитальцем, его хриплым, разорванным в клочья русским двойником-пророком и ливерпульским мечтателем, упаковавшим утопию в трёхминутный поп-сингл?
Но присмотритесь: все трое были пленниками собственных голосов.
Высоцкий — пленник своей хрипоты, той потаённой, подпольной России, что говорила сквозь него хлестко, с надрывом, разбиваясь о тихий ужас быта. Его голос — это голос улицы, возведённый в трагедию, шершавая тень на стене тюремной камеры. Он пел так, будто спасался от самого себя, и эта погоня выжгла его изнутри.
Дассен — пленник бархатной меланхолии, гладкого, почти стерильного звука, за которым скрывался вечный иностранец. Его голос был убежищем, уютной, но тесной камерой, где переливались отражения несуществующих океанов и потерянных родин. Он пел о тоске так безупречно, что сама безупречность стала его саваном.
А Леннон — пленник собственного идеализма, голоса, который сначала звенел, как сирена молодости, а потом устало, с материнской нежностью, уговаривал мир лечь в траву и просто смотреть на небо. Он запер себя в клетке из собственных гимнов, и чудовище, приползшее из американской ночи, лишь захлопнуло дверь.
Все трое — не просто певцы. Они были инженерами эха. Они построили в воздухе резонаторы для самых сокровенных дрожаний своей эпохи: русской тоски, европейской ностальгии, западной мечты. И смерть их была не случайностью, а финальным, безупречным аккордом. 1980-й стал гигантским концертным залом тишины, где эти три мощнейших голоса внезапно, в унисон, оборвались, оставив после себя не пустоту, а идеальную, звенящую форму — негативное пространство, где мы до сих пор слышим отголоски.
Их уход — это не трагедия в обывательском смысле. Это блестящая литературная метафора. Как если бы автор, закончив три великих, но совершенно разных романа, с наслаждением и лёгкой жестокостью перечеркнул их героев одним росчерком пера, дав понять: история этой конкретной иллюзии, этой конкретной формы звукового искушения — завершена. Эпоха больших, всеобъемлющих голосов, голосов-вселенных, затворяла свой рот. Начиналось время шепота, постмодернистской игры и цифрового эха.