Её имя всплывает не сразу — словно из старого афишного ящика, куда давно никто не заглядывал. Но стоит открыть крышку, и воздух меняется: пахнет гримом, холодной сценой и тем особым напряжением, которое держит актёра на грани между жизнью и игрой. Елизавета Никищихина принадлежит к тем фигурам театра, о которых спорят, перешёптываются, иногда морщатся, но всегда — запоминают. Человек, который так ярко светился на сцене, что вокруг неё темнело всё лишнее. И в то же время — человек, который слишком рано позволил тьме подойти слишком близко.
В её биографиях обычно пишут: «странная», «эксцентричная». Словно этим можно объяснить судьбу. Но за эти ярлыки удобно прятать то, что в ней на самом деле поражало — непоколебимая гордость и какая-то почти безрассудная верность себе, людям, профессии. Те качества, которые способны сделать актёра великим, но и уничтожают без остатка.
Она рванула в профессию без оглядки — после девятого класса, когда многие ещё не понимают, кем хотят быть, Лиза уже подписала с театром негласный договор крови. Школа-студия при Театре Станиславского стала её первым убежищем и первой ареной. И там же она столкнулась с тем, что обычно ломает хрупких новичков: свежий, уверенный в себе режиссёр Львов-Анохин объявил её «полной бездарностью». Хладнокровно, в лоб. С позицией человека, привыкшего резать по живому и не оглядываться на последствия.
Но именно в этот момент в её истории появляется фигура, которую сегодня сложно представить в роли начинающего защитника — Евгений Леонов. Невысокий, добродушный, тогда ещё не всенародный любимец, он вдруг вступается за девчонку, которую собираются выкинуть за ненужностью. Сравнивает её с собой. Говорит: поверишь — раскроется. Не поверишь — потеряешь бриллиант, ещё не отмытый от пыли.
И будто кто-то действительно поверил. Через несколько месяцев она выходит на сцену в «Антигоне» — и город ломится в театр так, будто там показывают что-то запретное. Конная милиция перекрывает подходы, зрители давят друг друга у касс, а на сцене стоит девушка, которой вчера пророчили провал. Возможно, она играла так отчаянно потому, что в жизни в этот момент тоже происходила трагедия, которую она ещё не успела переварить.
Её жених, музыкант Алексей Познанский, вернулся из армии инвалидом. И Лиза, упрямая, самоотверженная, ухаживала за ним так, будто могла вытащить назад его прошлую жизнь. Потом — беременность. И в тот же момент — предложение сыграть главную роль. Выбор, который невозможно объяснить несколькими предложениями. Для неё театр был не работой — частью тела. И она принимает решение, за которое расплачивается всю жизнь: делает аборт, теряет жениха, получает диагноз — «в будущем детей не будет».
Но получает и славу. Ту самую, ради которой многие забывают, что мир не заканчивается сценой.
Елизавета входила в труппу как человек, которому всё время нужно доказывать своё право быть здесь. И доказывала. Заглавные роли ложились на неё одна за другой — будто сцена отвечала ей взаимностью за ту боль, которой она уже успела заплатить. В кино она появлялась редко, но каждый эпизод превращала в миниатюру: точную, нервную, запоминающуюся. Казалось, что перед камерой она высекала искру из воздуха — и пока она горела, персонаж жил.
Её первый брак — с музыкальным критиком Анатолием Агамировым — продержался недолго. Слишком разные скорости, разные дыхания. Она вся — театр, он — наблюдатель, ценитель. Быт их сблизить не смог. И как только в её жизни происходило новое встрясывание, судьба подбрасывала следующее.
Одним из таких ударов стало арестовывание Львова-Анохина. Обвинение — мужеложство. Театр пережил это как коллективную травму: режиссёр, который вытащил их на новый уровень, вдруг исчезает за стенами Лефортово. Новый руководитель приходит с собственными взглядами, собственными амбициями — и вычищает почти весь репертуар. «Антигону» трогать не решается, но Никищихина отказывается сама. Не из строптивости. Из верности. Она не может играть женщину, восставшую против несправедливости, под управлением человека, которого не уважает.
Тогда же в её жизни появляется второй муж — зритель, который когда-то сидел в зале, глядя на неё из полутьмы. Доктор-психиатр Эрнест Лейбов. Он был её поклонником, и, пожалуй, первым человеком, кто увидел в ней не только актрису, но и женщину, которую можно защитить. Брак складывался тепло, почти по-домашнему. И, наконец, долгожданное событие — беременность.
И вот тут судьба будто решила повторить свой эксперимент: только она узнаёт, что станет матерью, ей предлагают роль Катерины в «Грозе». Роль, к которой актрисы идут годами. Но теперь выбор был другим. Ребёнок стал важнее. В честь несбывшейся роли она называет дочь Катей — своеобразный жест, который одновременно и ранит, и трогает. Как будто в её жизни всё делилось на две половины: то, что она отдала театру, и то, что оставила себе.
Семья, дочка, тишина. И тишина оказалась страшнее любого скандала. Она начала скучать. Пустые дневные часы давили, как мешки с песком. Она снова обзванивает режиссёров, ищет роли, ищет воздух. И в этот момент впервые тянется к бутылке — «для настроения». Отдельный глоток, маленькая слабость. Но в жизни таких людей слабости никогда не остаются маленькими.
Сначала муж отмахивался: устала, переживает, не нашла себя после декрета. Но профессиональный взгляд врача-психиатра слишком быстро разглядел проблему. С ней нужно было разговаривать. Лечить. Останавливать. А она закрывалась, раздражалась, обещала бросить, когда снова выйдет на сцену. И в какой-то момент действительно вернулась к работе — но уже не домой, по вечерам, а к бутылке.
Эрнест боролся. Говорил, уговаривал, пытался углядеть в ней ту женщину, которую когда-то увидел в зрительном зале. Но алкоголизм — это враг, который живёт в доме и каждый день двигает мебель. Через несколько лет он сдался. Подал на развод. Не из-за слабости — скорее, от бессилия. И, как ни странно, Елизавета пережила это быстрее, чем можно было ожидать.
Потому что вскоре вышла замуж снова.
Евгений Козловский вошёл в её жизнь как человек из другого мира — режиссёр, писатель, диссидент, человек слова, которое в те годы могло стоить свободы. Они сошлись удивительно легко, будто оба устали притворяться кем-то ещё. В их доме звучал смех, споры, размашистые творческие планы. И, возможно, это был период, когда Елизавета действительно была счастлива. Не сценическим, не показным, а тихим, человеческим счастьем — когда рядом тот, кто понимает тебя быстрее, чем ты успеваешь сформулировать мысль.
Но в Советском Союзе тихое счастье никогда не живёт долго. Евгений всё активнее печатается за рубежом, участвует в самиздате — и однажды в дверь стучат люди, от которых жизнь трещит пополам. Его забирают. Лефортово. Семь месяцев неопределённости, слухов, унижения и страха. Для него — тюрьма. Для неё — пустота.
Почти одновременно с этим театр выключает к ней свет. Новый режиссёр будто не видит её. Не замечает. Не даёт даже эпизодов. А в кино её, казалось бы, тоже забыли: телефон молчит, предложения исчезли. Время, когда актрису зовут во все проекты подряд, уходит так же внезапно, как и приходит. Но для неё молчание стало особенно разрушительным — словно кто-то перекрыл ей доступ к кислороду.
И она снова усиливает дозу — не роли, а алкоголя. Дочь Катя в это время отправляется жить к отцу в Америку. Может быть, так было безопаснее для ребёнка, который наблюдал за тем, как мать каждый день исчезает внутрь бутылки. Дом пустеет. Работы нет. Муж в тюрьме. Жизнь — как распущенный канат, за который уже не ухватиться.
Когда Козловского всё же выпустили, первым, что вернуло Елизавету к себе, стал кинематограф. Каким-то невероятным образом она снова появляется на экране — и в «Покровских воротах», и в «Там, на неведомых дорожках», и в «Чародеях». Каждая роль — как глоток воздуха, как напоминание себе, что она всё ещё может быть нужной. В 1984 году ей дают звание заслуженной артистки РСФСР — формальное признание, но для неё оно было почти физическим доказательством того, что она всё ещё существует как актриса.
Она отмечает это звание шумно, ярко, с той самой хмельной беспечностью, которую близкие уже давно перестали считать безобидной. Евгений снова пытается бороться. Уговаривает, лечит, даже кодирует. Но кодировка держится недолго — несколько месяцев, и всё рушится. Он уходит. Потом подаёт на развод. Его можно понять. Любить пьющего человека — всё равно что держать за руку того, кто каждый день делает шаг к пропасти.
Елизавета остаётся одна — и снова уходит в эпизоды. На этот раз — Лерочка, «жертва» из перехода в «Принцессе на бобах». Маленькая роль, но по-своему символичная: её героиня — человек, которого никто не замечает в толпе. И на экране это работает болезненно узнаваемо.
Тем временем из Америки возвращается Катя. Не из тоски по родине — из невозможности жить рядом с педантичным отцом, человеком строгим, выверенным до запятой. Но и перспектива жить с матерью, утонувшей в алкоголе, мало вдохновляла. Однако Катерина берёт на себя новую роль — ту, от которой не отказываются: роль спасателя. Она пытается вернуть мать к жизни. Разговорами, уговорами, заботой. Пожалуй, никто не понимал Елизавету так, как её дочь: понимала, что мать болеет не только алкоголем — она болеет отсутствием сцены.
Театр для неё был чем-то большим, чем профессия. Это был орган. И когда его удалили, организм начал медленно умирать.
Катя терпела всё: капризы, вспышки гнева, провалы в депрессию, слёзы, обещания «последний раз». Она знала, откуда растут эти метания — из пустоты, которая образовалась внутри женщины, привыкшей к аплодисментам сильнее, чем к собственному отражению. Материнские слабости, раздражительность, неуёмная тоска — всё складывалось в тяжёлый узел, который дочь каждый день пыталась развязать заново.
Но чем сильнее тянула, тем туже затягивалась петля. Мать требовала выпивку, скандалила, отталкивала, будто боялась, что забота лишит её последнего — права на собственную боль. Роли не стало, театра не стало, денег не стало — и жизнь начала рассыпаться на маленькие, острые осколки. Дома возникали скандалы, особенно когда рядом появлялись «посторонние» — муж дочери, друзья, любой человек, не принадлежащий её личной вселенной.
История дошла до точки, когда Катя, беременная, требует разделить квартиру. И в ответ слышит не просьбы, не слёзы, а приказ, который бьёт сильнее пощёчины: «Уходи». Так дочь оказывается у родителей мужа, решая вопрос обмена через суд — и всё же судьба смягчает удар. После родов они мирятся. Две однокомнатные квартиры на окраинах — компромисс, который казался началом новой главы. Но новой главы не вышло.
Встречались они редко, не по желанию — по обязанности. Катя продолжала бояться оставить сына с матерью: Елизавета стала слишком слабой, чтобы держать на руках кого-то, кроме собственной беды. Она всё ещё появлялась на экране — один-единственный раз, снова с той же эпизодической Лерочкой. И этот повтор словно подчёркивал, как замкнулся круг: путь актрисы, начинавшийся с бешеного успеха, завершался маленькими, почти невидимыми штрихами.
Постепенно она меняет свою однокомнатную квартиру на комнату в коммуналке. Так дешевле, да и не так одиноко — если, конечно, считать присутствие людей за общение. Но она не общалась. Соседи видели её реже, чем слышали: бутылка, сон, тишина, спина, отвернувшаяся к стене. Мир в её комнате был захламлён ещё сильнее, чем сама жизнь.
Там её и нашли. Соседка заметила, что дверь уже несколько дней не открывается, что посуда не тронута, что тишина стала подозрительной. Дочь вызвали, вызвали «скорую». Но скорая уже ничем не могла помочь. Елизавете было всего пятьдесят шесть.
Дальше начинается самая горькая глава её истории — глава, в которой актриса, известная всей стране, оказывается без денег даже на собственные похороны. Катерина обращается в театр имени Станиславского — тот самый, которому мать отдала всю молодость, всю ярость, все свои роли. И коллеги, люди, которые помнили прежнюю Никищихину, помогают. Организуют прощание, дают последний жест уважения. Похороны проходят на Востряковском кладбище — месте, которое почему-то всегда кажется более честным, чем парадные мемориальные участки. Без пафоса, без громких слов, без толп поклонников.
Так уходят люди, которых при жизни боялись не понять.
В 2009 году о ней снимают фильм — «Разбитые мечты актрисы Никищихиной». Звучит громко, почти мелодраматично. Но если выдать из названия всю шелуху, останется одно: женщина, которая жила театром, и которой никто так и не смог дать роль, нужную не для успеха, а для спасения.
Елизавета Никищихина прожила жизнь, в которой сцена и реальность так тесно переплелись, что порой невозможно понять, где она играла, а где пыталась выжить. Она вышла на театральный подмосток слишком рано, стала знаменитой слишком стремительно и упала слишком больно. Порой кажется, что она прожила не одну судьбу, а сразу несколько — каждая с бешеным ритмом, с резкими поворотами, с решениями, которые невозможно отмотать назад.
Но главное — её трагедия никогда не была театральной. Она была человеческой. И, возможно, поэтому так ранит. Она искала опору там, где её не мог дать никто: ни мужья, ни режиссёры, ни даже самые громкие аплодисменты. Театр давал ей крылья, но не давал земли под ногами. А без земли невозможно удержаться.
Смерть в коммуналке, скромные похороны, лёгкая тень на Востряковском кладбище — финал, слишком резкий для актрисы, которой когда-то перекрывали улицы. Но в этом финале есть одна честная деталь: её имя помнят не из-за громких званий, не из-за наград, а из-за того света, который она зажигала, выходя на сцену. Света, который она не смогла удержать для себя.
Если бы в её жизни нашёлся один человек, способный удержать, — изменило бы это её жизнь?