В тот вечер, когда снег за окном начал падать особенно густо, будто кто‑то наверху надорвал старую перину и не спешил её зашивать, Мария Павловна в третий раз прошла из кухни в зал и обратно, ни разу толком не присев. Квартира её, двухкомнатная, на пятом этаже серого дома, стояла как остров посреди города – вроде бы окружённая людским морем, а на деле странно одинокая.
На кухне пахло – пережаренным луком, куриным бульоном, ещё старым маслом, впитавшимся в занавески за годы. На подоконнике в тесноте стояли горшки с цветами: парочка фиалок, всегда почему‑то чуть поникших, да толстянка, прозванная в народе денежным деревом, хотя денег от неё в доме не прибавлялось. Над плитой висела старая эмалированная кастрюля с отколотой ручкой – память о давно минувших годах, когда муж её, покойный, всё собирался выбросить её да так и не выбросил.
Мария Павловна была женщиной не молодой, но и не настолько древней, как иногда любила представлять себе, чтобы оправдать свою ворчливость. Пятьдесят восемь ей стукнуло недавно – возраст уже не девичий, но ещё и не окончательный приговор к вязанию носков у окна. Лицо её, сохранившее некогда мягкую округлость, немного осунулось; лоб пересекали две твёрдые морщины – одна от вечного прищура, другая от привычки удивляться всему новому с лёгким недоверием. Волосы, тёмные от природы, были аккуратно зачесаны в пучок, но над висками серебрились тонкие ниточки, выданные временем.
Она поправила на столе скатерть, хотя складок на ней не было, переставила тарелки – то ближе к краю, то дальше, то ножи с вилками переложила. Одну, для сына, поставила на привычное место – справа от окна, где тот сидел с детства. Другую, новую, как чужую, водрузила напротив, чуть неохотно, будто сам факт её присутствия уже нарушал привычный мир.
– Ну и зачем я столько наготовила, – пробормотала Мария Павловна, глянув на кастрюли. – Накрыла, как на праздник царский. Будто не знаю, что нынче за праздник‑то.
Она обернулась к дверному проёму, ведущему в зал. Там, под жёлтым светом старой люстры, стояла в углу шведская стенка, купленная когда‑то для маленького Серёжи, ныне Сергея Сергеевича, инженера какого‑то мудрёного профиля; пыль на перекладинах говорила, что мальчишеские игры давно уступили место взрослым заботам. На стене висели фотографии: чёрно‑белая – она с мужем в молодости, ещё до переезда в этот дом; рядом – цветная, где Сергей в первом классе, с портфелем, улыбка во весь рот; ниже – свежая, годичной давности, где он в новом пиджаке, чуть не по‑городскому важный.
И вот теперь, через час, в эту квартиру должна была прийти иная – та, которой, по словам сына, «надлежит занять своё место» рядом с ним. Невестка. Женщина. Чужая.
– «Мам, я жениться собираюсь», – вспомнила Мария Павловна его слова, звучавшие всё ещё как‑то неправдоподобно. – Это он мне так сказал, будто справку принёс. А я… я, дура, ещё и молчала целых десять минут.
Тогда, месяц назад, он пришёл вечером, сел на табуретку на кухне, долго вертел в руках кружку, а потом, не поднимая глаз, молвил этой странной, осторожной интонацией, которой всегда пользовался, когда сообщал ей что‑то из ряда вон – вроде перехода на другую работу или решения взять кредит на машину.
– Мам, – сказал он тогда, – только ты, пожалуйста, сразу не горячись.
Эти слова – «не горячись» – уже как будто подточили её изнутри. Значит, сам понимал, что скажет нечто такое, от чего она, по его разумению, должна вспыхнуть.
– Я… – он кашлянул, – я познакомился с девушкой. Давно уже. Мы… вместе. И я… ну… жениться собрался.
Тогда у неё будто пол из‑под ног слегка поехал. Всё вокруг – кухонный стол, газовая плита, форточка, из которой тянуло холодком, – вдруг стало каким‑то ненадёжным.
– Жениться, говоришь, – медленно повторила она тогда. – А я, значит, при чём?
Вопрос прозвучал глупо даже для неё самой, но иначе спросить она не смогла.
– Мам, – он поднял глаза, – ты при всём. Ты… моя мать. Я хочу, чтобы вы познакомились. Чтобы… ну… ты не была против.
«Чтобы ты не была против» – вот то, что билось в её голове теперь каждый раз, как только она бралась за любое дело. Внутренний её мир, с одной стороны, понимал: сыну – тридцать, не мальчик, не игрушка, имеет право. С другой – всё в ней сопротивлялось: как это так, придёт какая‑то девица и станет ближе ему, чем она, мать, которая ночами не спала, когда он с температурой лежал, которая зубки ему чистила, супы варила, оценки в дневнике переживала.
Тяжёлый её характер, известный всей родне, который она и сама часто ругала, вдруг встал во весь рост. Она чувствовала: не умеет принимать, не умеет отпускать. Сердце её сжималось при мысли, что сын будет радоваться, делиться радостью с другой женщиной, не с ней. Внутри её ревнивая, словно старый пёс у порога, душа рычала на невидимую соперницу.
– И чего ты, Марья, как последняя, – шептала она самой себе, проходя по кухне, – будто всего тебе мало было. Никто ж тебя из сердца его не выгоняет. Но нет, тебе подавай, чтоб он один был до седых волос.
Она понимала умом, что ведёт себя как те самые свекрови из старых рассказов, о которых сплетничали соседи – мол, тяжёлый характер у бабы, житьё невестке не даст. Она сама их не раз осуждала, качая головой: «Эх, отпустить надо, деток‑то, сами пусть живут». А вот теперь, когда дело дошло до неё самой, слова те как‑то не хотели исполняться.
За окном тем временем густой снег ложился на серый двор, укрывая детскую площадку, покосившуюся лавочку, старые, давно некрашеные гаражи. Жизнь за стеной шла своим чередом: где‑то хлопала дверь, кто‑то сверху двигал стул по полу, в соседней квартире старушка включила телевизор на полную, и оттуда потянуло знакомой мелодией старого сериала.
Мария Павловна подошла к окну, отогнула занавеску. В темноте двора загорелись фары машины – несколько раз, как будто подавая сигнал. Она узнала: это Серёжина. Старенький, но тщательно отмытый седан. Дверь со стороны водителя распахнулась, показалась высокая фигура сына в тёмной куртке. С другой стороны – силуэт поменьше, женский. Свет фонаря выхватил из мрака контуры: тёмная шапка, белый шарф, длинное пальто.
– Ну вот, – прошептала Мария Павловна, чувствуя, как пальцы сжались в ткань занавески. – Идут.
Внешнее событие – встреча с невесткой – ворвалось в её тщательно сложенную карту мира, как сквозняк, распахнувший окно в старой комнате.
Звонок в дверь прозвучал сначала робко, затем, спустя секунду, увереннее. Мария Павловна, глубоко вдохнув, вытерла руки о фартук, сняла с крючка, висевшего возле двери, старый ключ, повернула замок.
На пороге стоял Сергей, чуть улыбающийся, взволнованный; рядом – девушка. Не девочка, нет – лет двадцати пяти, не больше, но и не совсем юная: в глазах уже успел поселиться какой‑то опыт, тоненькой линией тянувшийся от уголков.
– Мам, – произнёс Сергей, – знакомься. Это – Аня.
Девушка шагнула вперёд, сняла шапку, оказав в свету прихожей мягкие каштановые волосы, убранные в аккуратный пучок.
– Здравствуйте, Мария Павловна, – произнесла она, и голос её был не писклявый, не кокетливый – ровный, чуть робкий. – Я очень рада с вами познакомиться.
Мария Павловна вдруг почувствовала, как все заготовленные заранее фразы – вроде «Ну, здравствуй, посмотрим на тебя» или «Наконец‑то решился» – куда‑то испарились. Осталась только сухость во рту.
– Здравствуйте, – ответила она, чуть кивнув. – Проходите. Раз пришли, так уж заходите.
Она отошла, давая им дорогу. Аня неловко переступила порог, делая всё прилежно: аккуратно стряхнула снег с сапог, повесила пальто на крючок, не раздавая лишних звуков. Никакой вызывающей яркости в ней не было – пальто тёмно‑синее, шарф светлый, простой; на шее тоненькая цепочка, на пальцах никакого нагромождения колечек.
– Ну что ж, – сказала Мария Павловна, – проходите в кухню. Там теплее. Да и хлебосольство наше – там, а не в коридоре.
В кухне воздух, и без того плотный от запахов, ещё более насыщенным показался, когда туда вошли трое. Сергей сразу уселся на своё место у окна, а Аня застеснялась, замешкалась, не зная, куда приткнуться.
– Садись туда, – кивнула Мария Павловна на стул напротив сына. – Раз уж предполагается тебе напротив него сидеть в жизни, так и сейчас садись.
Фраза прозвучала шутливо‑колко, но без особой злобы. Аня улыбнулась, хоть и покраснела.
– Спасибо, – сказала она тихо.
Мария Павловна разливала суп по тарелкам, а внутренний её голос, словно неугомонная соседка, не унимался:
«Вот она, значит, сидит. Ладненькая, скромная вроде. Не из тех, что ногти красные по локоть. А всё равно… чужая. Не знает, где у нас ложки лежат, не знает, каким голосом он в детстве звал меня ночью».
– Ань, – вдруг нарушил молчание Сергей, – расскажи маме, где ты работаешь.
Он посмотрел на Мария Павловну с тем особенным выражением, когда хотел сгладить паузу.
– Я… – Аня чуть выпрямилась, – я в библиотеке работаю. В районной.
Она замялась, словно проверяя, не покажется ли это странным.
– Библиотекарша, значит, – констатировала Мария Павловна. – Книжки выдаёшь.
– Не только, – чуть оживилась Аня. – Мы там и мероприятия проводим, и с детьми занимаемся, и с пожилыми. Читаем вслух, обсуждаем. Я люблю книги.
Она улыбнулась.
Сергей бросил на мать быстрый взгляд: мол, смотри, какая у меня невеста – не пустая.
– Ну, книжки – дело, конечно, хорошее, – ответила Мария Павловна, разливая суп. – Только жизнь‑то не по книжке идёт. В книжке всё ровно, красивенько, а в жизни… – она махнула ложкой. – Там ложка, там поварёшка.
Аня кивнула.
– Я понимаю, – сказала она. – Но и в книгах порой про настоящую жизнь пишут. И про тяжёлый характер свекрови тоже.
Она улыбнулась уже осмелев, словно позволила себе лёгкую шутку.
Сергей тихо фыркнул. Мария Павловна на секунду застыла, потом тоже улыбнулась, хоть и уголком губ.
– Значит, читала, – произнесла она. – Ну, коли читала – может, хоть будешь готова.
Она села, взяла в руки ложку, но суп её вдруг показался безвкусным, словно кто‑то незаметно вылил из него все специи.
Разговор постепенно пошёл – про работу Сергея, про библиотеку, про город. Аня говорила не много, но и не молчала; отвечала на вопросы, иногда сама спрашивала Марию Павловну: как ей здесь живётся, давно ли они в этой квартире, чем занималась раньше.
– Я? – Мария Павловна пожала плечами. – Я всю жизнь в столовой проработала. Руки мои, – она показала ладони, – все в шрамах да мозолях. Кормить умею. А как иначе‑то? Мой, царствие ему небесное, дома без меня бы и воды не вскипятил.
Она произнесла слова привычные, но внутри почувствовала, как слегка заныло – от того, что невольно сравнивает: её жизнь, проведённую меж кастрюль, и Анину – среди книг и людей.
– Это сейчас в столовых всё на полуфабрикатах, – продолжила она, будто оправдываясь. – А раньше – всё сами: картошку чисти, мясо режь, супы вари. Народу‑то сколько приходило…
Аня слушала внимательно, не отводя взгляда, не перебивая. И в её глазах Мария Павловна неожиданно не увидела ни снисхождения, ни скуки – скорее, уважение.
– Это труд большой, – тихо сказала Аня, когда та замолчала. – Людей кормить – не каждому дано.
Марии Павловне стало как‑то неловко. Она привыкла, что её работа воспринимается как нечто само собой разумеющееся: ну, повариха, подумаешь. А тут – «труд большой».
– Да какой уж теперь, – выговорила она. – Теперь на пенсии. Домом занимаюсь, Серёжкой… то есть Сергеем.
Она поправила слово, словно признавая, что сын её больше не маленький.
Разговор не был лёгким, но и не тягучим; он шёл, как весенний ручей – где‑то пробиваясь между камней, где‑то наталкиваясь на корни. И всё же в каждом слове, в каждом взгляде Мария Павловна чувствовала: её внутренний протест никуда не делся. Он сидел где‑то в глубине, точил её, подбрасывая мысли: «Вот уйдут они отсюда, и останешься ты одна. Они будут жить своей жизнью, смеяться, спорить, а ты… с цветами своими разговаривать будешь».
Кульминация – то есть момент, когда внутренний её конфликт столкнулся с внешним в полную силу, – наступила вечером, когда за окном уже стемнело, и город засверкал своими разноцветными огнями, как ярмарка, которую видно издалека.
После ужина Сергей предложил показать Ане свой детский альбом.
– Там есть фото, – сказал он, – где я в горшке с землёй сижу. Помнишь, мам?
Он рассмеялся.
– Как такое забудешь, – фыркнула Мария Павловна. – Всё испачкал тогда. Еле отмыла.
Они ушли в зал, оставив её на кухне мыть посуду. Она слышала их голоса из‑за стенки – сначала отчётливо, потом словно сквозь воду.
– Вот это – папа, – говорил Сергей. – А вот мама в молодости. Видишь, какая у меня красавица была.
Анино «ох» и «ах» отзывались в Марии Павловне странной волной – то тепла, то какой‑то… ревности.
Она мыла тарелки, а в голове у неё шёл другой, внутренний разговор – с самой собой, с мужем, с сыном.
«Вот ты сейчас, Серёженька, – думала она, – показываешь ей свои фотографии, а ведь раньше ты ко мне бегал с ними: «Мам, смотри, как я вышел». Я первая всё видела, первая всё слышала. А теперь… теперь ты делишься этим с ней. Значит, место моё – уже не первое».
Она понимала, что это естественно, что так устроен мир: дети вырастают, покидают родительский круг, создают свои. Но её сердце, привыкшее держать сына рядом как единственное, что осталось после ухода мужа, не хотело это принимать.
И тут, словно специально к этому моменту, Сергей позвал её.
– Мам, – крикнул он из зала, – иди к нам!
Она вытерла руки о полотенце, подошла к двери.
В зале они сидели рядом на диване: Сергей с альбомом на коленях, Аня – чуть к нему наклонившись, внимательная.
– Смотри, – сказал Сергей, показывая ей фотографию, – вот мы втроём: папа, мама и я.
На снимке – молодой мужчина с густыми усами, смеющаяся молодая Мария с косой и маленький Серёжа, прижавшийся к ним.
– Красивая у вас семья, – тихо сказала Аня. – Прямо как из старого фильма.
– А теперь будет другая, новая, – добавил Сергей. – В которой мы с тобой будем, а мама…
Он запнулся, словно столкнувшись с невидимой стеной.
Мария Павловна почувствовала, как в груди у неё что‑то болезненно дернулось.
– А мама что? – спросила она, сделав шаг вперёд.
– Мама… – Сергей поднял глаза, – мама будет рядом. Но… немного по‑другому.
Он замялся, подбирая слова.
– Мама, – сказал он наконец, – мы с Аней решили… мы хотим снять свою квартиру.
Он выдохнул.
– Не уйти от тебя навсегда, нет, – поспешил добавить. – Но жить отдельно. Ты знаешь, как это важно – начать свою жизнь.
Слова его, сказанные вроде бы мягко, как‑то ужасно громко прозвучали в её сердце. «Снять свою квартиру» – это уже не просто «привести невесту в дом». Это – уйти.
– А моя квартира, значит, – произнесла Мария Павловна, чувствуя, как голос её становится холоднее, чем хотелось, – это как? Вечный детский сад, где живут, пока в садик не стыдно ходить?
Аня опустила глаза. Сергей вздохнул.
– Мам, – начал он, – ты же сама говорила когда‑то, что молодым лучше отдельно. Ты ещё про соседку вспоминала, у которой невестка с свекровью в одной кухне не ужились.
– То я говорила про чужих, – отрезала она. – А про себя… про себя я, видать, не думала.
Она вдруг почувствовала, что ладони её дрожат.
– Значит, – продолжила она, – как только девица объявилась, сразу жилплощадь ей подавай. А я… я кто вам теперь?
– Мама, – Сергей встал, подошёл ближе, – ты наш близкий человек. Самый. Но я… я хочу, чтобы у нас с Аней был наш угол. Чтобы, если мы поссоримся, это было между нами, а не на твоих глазах. Чтобы ты не ходила по квартире, как теперь, всё за мной убирая, волнуясь.
– Значит, я хожу и волнуюсь лишнее, да? – в голосе её зазвенела обида. – Значит, тяжёлый характер у меня, всем жить мешаю. Удобней уехать – и дело с концом.
– Не в этом дело, – вмешалась тихо Аня. – Мария Павловна, вы не подумайте…
Мария Павловна резко повернулась к ней.
– А ты помолчи пока, – сказала она грубее, чем хотела. – Это я с сыном разговариваю.
Аня чуть побледнела, но промолчала.
– Мам, – голос Сергея стал твёрже, – не надо так. Аня ничего плохого не сказала. Она… она хочет, чтобы тебе было легче. И мне.
Он провёл рукой по волосам.
– Я взрослый мужчина, – продолжил он, – и мне правда тяжело всё время чувствовать, что я обязан соответствовать твоим ожиданиям. Ты меня любишь, я это знаю. Но этой любовью мне иной раз дышать трудно.
Он говорил слова, которые, возможно, копились в нём не один год.
– Я не хочу доказать тебе, что ты плохая, – добавил он. – Ты много для меня сделала. Но, если ты только через свою жертву и тревогу хочешь меня удержать, это…
Он замолчал, не находя продолжения.
Мария Павловна стояла, как облитая холодной водой. Каждое слово сына резало её, но где‑то, глубоко внутри, она понимала: не лжёт. Он не злой, не неблагодарный – он честный. И эта честность сейчас была для неё как испытание.
– Значит, – проговорила она медленно, – ты хочешь уйти.
Она вдохнула, выдохнула.
– Не только жениться, но и уйти.
– Я хочу жить, – тихо сказал Сергей. – И хочу, чтобы и ты жила. Не через меня, а сама.
Эти слова – «через меня» – вдруг осветили перед ней картину всей её жизни последних лет. После ухода мужа она действительно жила сыном: его успехами, его провалами, его радостями и печалями. Своих собственных – почти и не было.
Тяжёлый её характер, которым она тщилась всё вокруг контролировать, казался ей до сих пор чуть ли не добродетелем: «Я ж обо всех забочусь, всё вижу, всё знаю». А теперь оказалось, что эта тяжесть – как цепи на ногах сына.
Она почувствовала, как к горлу (хоть и не тем запретным образом, о котором она знать не знала) подступила тугая, тяжёлая печаль. Но вместе с тем где‑то в глубине мелькнула и другая нота – тихая, почти неслышная: «А что, если он прав? Если, отпустив его, она сама начнёт наконец жить не лишь его отражением?»
– Я… – начала она, но голос сорвался.
Аня вдруг осторожно поднялась.
– Мария Павловна, – сказала она, – можно я скажу?
Мария молча кивнула.
– Я не хочу, чтобы вы думали, будто я хочу увести у вас сына, – Аня говорила медленно, явно подбирая слова. – Я полюбила Сергея – не вместо вас, а вместе. Мне важна его семья, его корни.
Она сделала маленький шаг ближе.
– Но вы ведь сами, наверное, в молодости хотели иметь свой угол, свою кухню, свои шторы на окнах? Хотели сами решать, что у вас на столе и кто к вам приходит?
Она посмотрела Марии Павловне прямо в глаза.
– Если вы позволите нам это, – продолжила она, – вы не потеряете сына. Вы приобретёте… не знаю, как сказать… невестку, которая не будет от вас прятаться, которой не придётся защищаться от вашей обиды.
Голос её дрогнул.
– Я знаю, что у вас тяжёлый характер, – мягко добавила она. – Сергей рассказывал, не скрывая. Но тяжесть эта от любви. И её можно сделать легче, если вы позволите нам вам помогать, а не только принимать вашу жертву.
Мария Павловна смотрела на эту девушку – не идеальную, не сказочную, но искреннюю – и чувствовала, как внутри её два голоса спорят: старый – обиженный, ревнивый, и новый – тихий, разумный.
«Если сейчас я начну кричать, – подумала она, – хлопну дверью, скажу, что никто мне не нужен, – удержу ли я его? Может, на день, на два. А потом… потом он уйдёт уже не просто жить отдельно, а от меня, от моего характера. И Аня будет не мостиком меж нами, а стеной».
– И что же, – спросила она наконец, – вы от меня хотите?
– Чтобы вы нас благословили, – тихо сказала Аня. – По‑человечески. Не иконами, а сердцем.
Она улыбнулась чуть робко.
– Мне очень хочется, чтобы, когда у нас появятся дети, я могла приводить их к вам и не бояться, что вы будете на нас злиться за то, что мы… живём своими правилами.
Сергей стоял рядом, будто мальчик, ждущий приговора.
Развязка произошла не громко – без высоких слов, без слёзной сцены. Она была похожа на то, как зимой лёд на реке не ломается резко, а сначала покрывается крошечными трещинками, по которым начинает пробиваться вода.
Мария Павловна опустилась в кресло, тяжело, как будто сняв с плеч невидимую ношу.
– Ну что ж, – сказала она, странно устало, – видать, пришло время мне учиться тем словам, которыми я других поучала.
Она усмехнулась самой себе.
– Всю жизнь я говорила: «Детей надо отпускать, не держать их у подола». Хорошо говорить, когда чужих имеешь в виду. А когда своего…
Она устремила взгляд куда‑то в сторону.
– Я боялась, – призналась она вдруг. – Не за тебя, Серёжа, – за себя. Боялась, что, как только ты уйдёшь, окажется, что у меня самой‑то ничего нет, кроме тебя. Что я – пустая изба без хозяина.
Она перевела взгляд на Аню.
– И на тебя, Аня, я тоже злилась заранее. Потому что казалось: ты придёшь и заберёшь себе всё, чем я жила.
Она вздохнула.
– Только, видать, не ты, а время идёт. И хочешь не хочешь, а менять надо не только занавески, но и сердце.
Сергей шагнул к ней, опустился на корточки, взял её руку.
– Мама… – начал он, но она мягко остановила его жестом.
– Дослушай, – сказала она. – Я тяжёлый человек, не спорю. Сама себя иной раз боюсь. Но если уж вы двое решились жизнь строить, то я не хочу быть тем камнем, о который вы ноги собьёте. Хочу быть… ну, хотя бы старым деревом, под которым можно отдохнуть.
Она улыбнулась криво.
– Живите отдельно, коли так надо. Квартиру снимайте – я даже помогу, сколько смогу. Только одно прошу: не делайте вид, будто я вам не нужна. Приходите. Звоните. Не отрезайте меня сами.
– Мам, – Сергей прижал её руку к губам, – спасибо.
В голосе его звучало облегчение, перемешанное с нежностью.
Аня подошла, присела рядом.
– Спасибо, Мария Павловна, – повторила она. – Я… постараюсь быть для вас не врагом.
Мария Павловна посмотрела на неё долго, пристально. Потом, как бы через силу, но твёрдо, проговорила:
– Ладно. Раз уж так…
Она поднялась, подошла к серванту, достала оттуда небольшую шкатулку.
– Тут… – она помялась, – серёжки мои старые. Серебряные. Мне их когда‑то муж подарил. Я их берегла.
Она протянула шкатулку Ане.
– Возьми. Не как знак того, что я тебя признала сразу и безоговорочно – не буду лукавить, ещё долго я к тебе сердцем привыкать буду. А как знак того, что я пробую.
Аня, растерянно моргая, взяла коробочку.
– Я… буду носить их, – сказала она. – Обещаю.
Мария Павловна кивнула.
– Носи. Только не каждый день, – неожиданно улыбнулась она. – А то вещь‑то всё ж не простая, с историей.
В последующие недели Мария Павловна часто ловила себя на том, что старые привычки тянут её обратно: хотелось как раньше звонить сыну каждый вечер и спрашивать, что он ел, во сколько пришёл, не забыл ли шапку; хотелось проверять, хватает ли им денег, не слишком ли громко у них телевизор.
Она не стала совсем иной – тяжёлый характер, как старый дом, за одну ночь не перестроишь. Она по‑прежнему могла поворчать, если Сергей забывал о её дне рождения, или обидеться, если Аня не сразу перезванивала.
Но вместе с тем в ней появилась новая ниточка – сознательное усилие остановиться, прежде чем сказать лишнее. Иногда, поднимая телефон, она спрашивала себя: «Я сейчас звоню, чтобы помочь, или чтобы контролировать?» И если понимала, что второе – откладывала звонок до утра.
Она стала чаще выходить из дома – записалась в кружок при доме культуры, где женщины её возраста учились рукоделию и пели старые песни. Удивилась, обнаружив, что ей приятно быть не только «мамой Серёжи», но и «Марией Павловной», у которой свои истории, свои таланты.
В квартире по‑прежнему стояли те же горшки на подоконнике, та же шведская стенка в углу; фотографии на стене пополнились новой – где Сергей и Аня стояли в загсе, скромно, без особых торжеств, и всё же светло. Среди снимков была и одна, где они втроём – Мария Павловна в центре, по бокам – сын с невесткой.
Смотрев на неё, она порой думала: «Вот оно, новое: не я с ребёнком, а мы – трое. И мне в этом ряду есть место. Не первое, не второе – своё».
Однажды, сидя вечером на кухне, она услышала, как зазвонил телефон. На экране высветилось «Сергей». Сердце привычно ёкнуло, но теперь уже не от тревоги, а от радости.
– Мам, – послышался в трубке его голос, – ты дома?
– А где ж мне ещё быть, – привычно проворчала она, но мягко.
– Мы к тебе зайдём на выходных, – сказал он. – У нас… новости.
В его голосе было то волнение, которое она помнила по тем временам, когда он приносил домой дневник с пятёркой.
– Какие ещё новости? – насторожилась она.
– Потом скажем, – улыбнулся он. – Вживую. Аня…
Она услышала, как та что‑то шепчет на заднем плане.
– Аня сказала, – продолжил он, – что ты будешь первой, кому мы скажем.
Эти слова согрели её сильнее, чем чай.
– Ну, – проговорила она, удерживая голос ровным, – раз первой, значит, жду. Пирог испеку. С картошкой. Ты ж его любил всегда.
– Любил, – ответил он. – И люблю.
Положив трубку, Мария Павловна подошла к окну. За стеклом неторопливо падал снег, ложась на крыши, на ветви деревьев, на огни улиц. Город жил своей большой жизнью – с чужими радостями и чужими бедами. В её маленькой двухкомнатной квартире тоже кипела своя, чуть тише, но не менее важная.
Она вспомнила, как недавно, почти случайно, сказала соседке:
– Знаешь, а ведь тяжёлый характер – не приговор. Его можно как‑то… распутывать. Не сразу, по ниточке.
Соседка удивилась, махнула рукой: мол, в твоём‑то возрасте.
А Мария Павловна подумала: «В каком бы ни было – всё равно ещё не конец».
И, замешивая тесто для пирога, она ловила себя на том, что впервые за долгое время ждёт не только сына, но и невестку. Уже не как врага или соперницу, а как ту, с кем можно будет поделиться – да, чем‑то из своих тяжестей, но и чем‑то из своей любви.
Тяжёлый характер свекрови никуда не исчез – он, как старый шкаф, всё ещё стоял в углу её души. Но на этот шкаф она повесила ключ – ключ собственного выбора. И, может быть, именно в этом и заключалась та тихая надежда, которая теперь жила в её сердце: надежда, что она успеет стать для сына не цепью, а корнями, которые держат, но не душат; для невестки – не испытанием, а всё‑таки опорой.
А за окном всё так же падал снег, укрывая под своей белой, мягкой пеленой старые обиды, давние страхи и новые, ещё не совсем привычные, но уже такие родные ростки будущей семейной жизни.