В то утро небо за окном напоминало грязную, стираную тряпку. Оно висело низко, давило на крыши домов, на мокрый асфальт, на стекла нашей элитной квартиры на пятнадцатом этаже. Но тяжелее всего оно давило мне на грудь. Я сидела за кухонным столом из натурального мрамора — холодного, как склеп, — и смотрела, как в чашке с остывшим кофе тонет крошечная пылинка.
Мои руки лежали на столешнице, бледные, почти прозрачные, с просвечивающими голубыми венами. Они дрожали мелкой, противной дрожью, которую я уже давно перестала пытаться унять. Кольцо с бриллиантом, подарок Сергея на десятилетие свадьбы, теперь болталось на безымянном пальце и при каждом движении стукало о камень: дзынь-дзынь. Звук одиночества.
Два года. Семьсот тридцать дней я превращалась из цветущей тридцатипятилетней женщины в развалину. Сначала это было похоже на обычную усталость. "Много работы, Ленка, ты перегорела", — говорили подруги. Потом начались боли в животе, такие, что я сворачивалась калачиком и выла в подушку. Потом полезли волосы. Я находила их везде: на подушке, в ванной, на пиджаке мужа. Я с ужасом смотрела в зеркало, видя, как моя густая каштановая грива редеет, открывая блестящую кожу головы.
Сергей вошел в кухню, распространяя вокруг себя аромат дорогого парфюма — древесные ноты с горчинкой, которые я когда-то обожала. Теперь от этого запаха меня мутило. Он был безупречен: белоснежная рубашка, идеально выглаженные брюки, запонки, блестящие в тусклом утреннем свете. Он выглядел как человек, у которого вся жизнь впереди. Я рядом с ним выглядела как его больная тетка.
— Ты опять сидишь? — бросил он, не глядя на меня. Он подошел к кофемашине, его движения были резкими, раздраженными. — Врач же сказал: нужно двигаться. Гулять. А ты сидишь и жалеешь себя.
— У меня нет сил, Сережа, — мой голос был похож на шелест сухих листьев. — У меня кружится голова. Ноги как ватные.
— "Ватные", "кружится", "тошнит"... — передразнил он, с грохотом ставя чашку на стол. — Я слышу это каждое утро. Каждое, черт возьми, утро! Ты хоть представляешь, каково мне? Я прихожу с работы, хочу уюта, тепла, нормальной жены. А получаю хоспис.
Он повернулся ко мне. В его глазах, когда-то таких родных и теплых, теперь была только ледяная пустота и брезгливость. Он смотрел на меня не как на любимую женщину, а как на сломанную бытовую технику, которую лень нести на помойку.
— Я не виновата, что врачи не могут поставить диагноз, — прошептала я, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. — Я сдала все анализы. МРТ, КТ, гастроскопия... Они говорят "психосоматика". Говорят, мне нужен психиатр.
— Вот именно! — он ударил ладонью по столу. Я вздрогнула, чашка звякнула. — Ты псих, Лена. Ты придумала себе эту болезнь, чтобы не работать, чтобы привязать меня к себе чувством вины. Тебе нравится, когда я ношусь с тобой, покупаю эти бесконечные лекарства, завариваю тебе этот чертов чай по вечерам. Ты — энергетический вампир.
Слово "чай" отозвалось во мне странным эхом. Вечерний ритуал. Ровно в девять часов Сергей приносил мне в спальню дымящуюся чашку. "Пей, маленькая, это бабушкин сбор, успокаивает", — говорил он, и его голос в эти моменты становился мягким, почти как раньше. Чай был горьким, вяжущим, но я пила его, веря, что это единственное проявление его любви. После чая я проваливалась в тяжелый сон, похожий на обморок, а утром просыпалась еще более разбитой.
— Прости... — выдавила я. Это стало моим самым частым словом. Я извинялась за то, что болею. За то, что живу.
Сергей молча вышел в коридор. Я слышала, как он надевает пальто, как щелкает замок портфеля. Потом он вернулся. В руках он держал лист бумаги.
— На, — он швырнул лист на стол. Бумага проскользила по мрамору и замерла перед моим носом.
"Заявление о расторжении брака". Буквы прыгали перед глазами.
— Я больше не могу, Лена. Я подаю на развод. У меня есть право на нормальную жизнь. Квартира моя, куплена до брака. Машина тоже на мне. Даю тебе неделю на сборы. Поезжай к матери в деревню, там свежий воздух, навоз, козы — может, это тебя вылечит.
— В деревню? — я подняла на него глаза. — К маме? Сережа, там до ближайшей больницы пятьдесят километров. Если мне станет плохо...
— А тебе не станет плохо, — усмехнулся он, поправляя галстук. — Там некому будет ныть. Сразу выздоровеешь. Всё, я опаздываю. Ключи оставишь консьержке, когда будешь уезжать.
Хлопок двери прозвучал как выстрел в висок. Тишина, наступившая после, была оглушительной. Я осталась одна. Брошенная, больная, никому не нужная.
Три дня я существовала в режиме автопилота. Я бродила по квартире, как привидение, трогала вещи, которые мы покупали вместе. Вот диван, который мы выбирали два месяца. Вот ваза, которую привезли из Италии. Все это теперь было чужим. Я пыталась собирать вещи, но через каждые десять минут мне приходилось ложиться на пол, потому что мир начинал вращаться.
Без вечернего чая Сергея я спала плохо. Меня мучили кошмары, бросало то в жар, то в холод. Но странное дело — утренняя тошнота стала чуть меньше. Голова болела, но не было той свинцовой тяжести, от которой хотелось умереть.
На четвертый день закончились обезболивающие. Я поняла, что если не выйду в аптеку, то просто сойду с ума от ломоты в суставах. Одеваться было пыткой. Пуговицы не слушались онемевших пальцев. В зеркале в прихожей отразилась старуха с серым лицом и потухшими глазами. Неужели это я?
Улица встретила меня шумом и запахом бензина. Люди спешили по своим делам, яркие, живые, громкие. Я чувствовала себя инопланетянкой. Ноги подкашивались. До аптеки было всего сто метров, но они показались мне марафоном.
У входа в какой-то медицинский центр — вывеска "Новая Жизнь", какая ирония — земля вдруг качнулась и ударила меня по коленям. Асфальт был холодным и шершавым. Я пыталась встать, но тело больше мне не подчинялось.
— Женщина! Эй, вам плохо? Пьяная, что ли? — раздался чей-то брезгливый голос.
— Нет... — прохрипела я, пытаясь поднять голову. — Помогите...
Мимо проходили ноги. Туфли, кроссовки, ботинки. Никто не останавливался. Я закрыла глаза, готовясь к тому, что это конец. Вот так, на грязном тротуаре, под ногами равнодушной толпы.
Вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня.
— Осторожнее, держу! — Голос был мужской, спокойный, властный. — Откройте дверь, быстро!
Меня подняли, как пушинку. Запахло стерильностью, спиртом и лекарствами. Меня положили на что-то мягкое.
— Пульс нитевидный, давление низкое. Зрачки расширены. Неврологическая симптоматика налицо. Капельницу, срочно! Физраствор, глюкозу, витамины группы B. И возьмите кровь на расширенную токсикологию.
Я с трудом разлепила веки. Надо мной склонилось лицо мужчины лет сорока пяти. Очки в тонкой оправе, умные серые глаза, глубокая морщинка меж бровей. Он светил мне в глаз фонариком.
— Вы меня слышите? — спросил он.
— Да... — шепнула я. — Я не пьяная. Я болею... Врачи не знают... Синдром усталости...
— Усталости? — он хмыкнул, продолжая осмотр. — Посмотрите на свои ногти, милая. Видите эти белые полоски поперек? Это линии Меса. Классический признак. И волосы... Алопеция. Полиневрит. У вас, дорогая моя, не усталость.
— А что? Рак?
Он выпрямился, снял перчатки и серьезно посмотрел на меня.
— Меня зовут Андрей Павлович Вершинин. Я заведующий отделением токсикологии этой клиники. И я готов поставить предварительный диагноз еще до результатов анализов. Клиническая картина слишком яркая.
— Какой диагноз?
— Хроническое отравление солями таллия.
Я моргнула, пытаясь осознать смысл слов.
— Таллий? Это яд?
— Это тяжелый металл. Очень коварный. Без вкуса, без запаха. Растворяется в воде мгновенно. Его раньше использовали как крысиный яд, сейчас достать сложнее, но можно. Вас травят, милая. Систематически. Долго. Года полтора-два, судя по состоянию.
Два года.
В голове вспыхнула картина. Вечер. Спальня. Сергей с чашкой. "Пей, это бабушкин рецепт". Его заботливая улыбка. Его настойчивость. "Ты сегодня не выпила чай, поэтому тебе плохо".
— Чай... — выдохнула я, и слезы брызнули из глаз. — Он давал мне чай. Каждый вечер. Травяной сбор.
Вершинин помрачнел. Он придвинул стул и сел рядом, взяв мою холодную руку в свою теплую ладонь.
— Кто "он"? Муж?
— Да. Сергей. Он говорил, это от нервов...
— Значит так, — голос врача стал жестким, как металл. — Сейчас придет экспресс-анализ. Если я прав, мы немедленно вызываем полицию. Вам повезло, что вы упали именно у моей клиники. Еще месяц такой "диеты", и у вас отказали бы почки или сердце. Он вас убивал. Медленно, чтобы выглядело как естественная смерть от непонятной болезни.
Я слушала его и не могла поверить. Человек, с которым я делила постель, с которым мечтала состариться, каждое утро смотрел, как я умираю, и каждый вечер подносил мне новую порцию смерти.
— У вас есть доступ к этому чаю? — спросил Андрей Павлович.
— Он в сейфе. Но чашка... Последняя чашка стоит на тумбочке. Я не мыла ее четыре дня.
— Это шанс. Мы едем туда. Прямо сейчас.
Дорога до дома прошла как в тумане. Вершинин не отпускал меня одну, поехал сам, захватив свой "тревожный чемоданчик" для забора проб. В машине я рассказала ему все: про развод, про спешку, про "поезжай в деревню".
— Классика, — кивнул он, сжимая руль так, что побелели костяшки. — Ему нужно было убрать вас из города, подальше от квалифицированных врачей. В деревне фельдшер списал бы смерть на сердечную недостаточность. Идеальное убийство.
Мы вошли в квартиру. Тишина, которая раньше казалась мне просто гнетущей, теперь звенела угрозой. Казалось, сами стены пропитаны ядом. Андрей Павлович надел перчатки и бахилы. Он действовал быстро и профессионально, как криминалист в сериале.
В спальне пахло пылью и болезнью. На тумбочке стояла она — моя красивая фарфоровая чашка с золотой каемкой. На дне засохла темная бурая корка.
— Бинго, — тихо сказал врач. Он аккуратно взял смыв со стенок чашки ватным тампоном, поместил его в пробирку, потом упаковал саму чашку в специальный пакет. — Этого уже достаточно для возбуждения дела.
— А сейф? — я кивнула на шкаф. — Там трава.
— Сейф пусть вскрывает следственная группа. Нам главное...
Дверь в прихожей хлопнула. Я вздрогнула так сильно, что у меня закружилась голова.
— Кто здесь?! — голос Сергея был напряженным. — Лена? Ты почему не собираешь вещи? И чья это машина внизу?
Шаги приближались. Тяжелые, хозяйские шаги. Мне стало страшно. Животный ужас сковал горло. Я посмотрела на Андрея Павловича. Он стоял спокойно, заслоняя собой столик с уликами.
Сергей влетел в спальню. Увидев нас, он замер. Его взгляд метнулся от меня к незнакомцу, а потом — на пустую тумбочку, где больше не было чашки. Я увидела, как его лицо меняется. Сначала недоумение, потом страх, а затем — маска ярости.
— Это еще кто? — рявкнул он. — Ты что, хахаля привела в мой дом? Пока мы еще даже не развелись?
— Это мой врач, — мой голос дрожал, но я заставила себя смотреть ему в глаза. — Андрей Павлович. Токсиколог.
Слово "токсиколог" ударило его как пощечина. Он побледнел.
— Какой к черту токсиколог? Пошли вон отсюда! Оба! Я вызываю полицию!
— Не трудитесь, — спокойно ответил Вершинин. — Я уже вызвал. Они будут с минуты на минуту. И у нас есть очень интересные предварительные результаты анализов вашей супруги. А также смывы с чашки, которую вы так неосмотрительно не помыли. Таллий, Сергей Александрович. Редкий выбор. Старомодный.
Сергей дернулся, словно хотел броситься на врача, но передумал. Он затравленно оглянулся на дверь.
— Вы бредите! Она сумасшедшая! Она сама что-то пила! Я тут при чем?
— При том, что вы готовили этот чай, — сказала я. — Ты. Каждый вечер.
— Докажи! — взвизгнул он. — Где доказательства? Я просто заваривал мяту!
В этот момент в домофон позвонили. Полиция.
Следующие часы превратились в хаос. Обыск, понятые, протоколы. Сейф вскрыли. Внутри, среди папок с документами, нашли банку без этикетки с сероватым порошком, смешанным с сушеной травой. Сергей кричал, что это удобрение для цветов, что я подбросила это ему, но его руки тряслись, а взгляд бегал.
Меня увезли в больницу. На этот раз — в стационар токсикологии. Начались долгие, мучительные процедуры. Гемодиализ, антидоты, капельницы по пять часов в день. Яд выходил из меня с боем. Меня рвало, кости ломило так, что я кусала губы в кровь. Но рядом был Андрей. Он приходил каждое утро, проверял показатели, шутил, пытался меня отвлечь.
Через две недели ко мне пришел следователь. Молодой, уставший лейтенант.
— Ну что, Елена Викторовна, — сказал он, листая папку. — Экспертиза подтвердила. В банке — смесь трав с сульфатом таллия. В чашке — следы того же вещества. На внутренней обивке сейфа — микрочастицы. Отпираться ему бессмысленно, хотя он и пытается.
— Зачем? — спросил я. — У нас был брачный контракт. Квартира его. Бизнес его. Я бы ушла с одним чемоданом. Зачем убивать?
Следователь вздохнул и выложил на стол фотографию. На ней Сергей, улыбающийся и счастливый, обнимал молодую блондинку с округлившимся животом. Они стояли на фоне какого-то строящегося коттеджа.
— Знакома вам эта дама? Вероника Скворцова. Его секретарь. Беременна, срок семь месяцев. А коттедж они строят в элитном поселке. Денег на стройку у вашего мужа не было — его фирма на грани банкротства, долги огромные.
— И при чем тут я? — не понимала я.
— А при том, Елена Викторовна, что вы — богатая наследница. Вы просто забыли об этом или не придали значения. Помните дядю Мишу, который умер полтора года назад?
— Дядю Мишу? Да, он оставил мне какой-то заброшенный участок под Звенигородом и старую дачу. Я даже не вступала в права толком, болела уже тогда...
— Этот "заброшенный участок" попал в зону новой элитной застройки. Земля там сейчас на вес золота. Риелторы оценивают его в шестьдесят миллионов рублей. По закону, пока вы в браке, в случае вашей смерти наследником первой очереди становится муж. Сергей Александрович очень хотел эти деньги. Ему нужно было закрыть долги и достроить гнездышко для новой семьи. А развод означал бы, что наследство останется при вас. Вы должны были умереть до развода, но процесс затянулся. Ваш организм оказался слишком сильным.
Шестьдесят миллионов. Моя жизнь, моя любовь, мои два года ада — все это имело конкретный ценник.
Я попросила о встрече с ним. Мне нужно было увидеть его глаза.
Свидание в СИЗО. Стекло, разделяющее нас. Он сидел ссутулившись, небритый, в казенной робе. Взгляд исподлобья, злой, как у загнанной крысы.
— Ну что, пришла поглумиться? — прошипел он в трубку.
— Я пришла спросить: как ты спал? — тихо сказала я. — Как ты мог ложиться со мной в одну постель, зная, что я умираю от твоей руки? Как ты мог улыбаться?
— Да пошла ты, — сплюнул он. — Святоша. Ты всегда меня бесила своей правильностью. "Сережа, не пей", "Сережа, давай сэкономим". А мне жить хотелось! Красиво жить! Вероника меня понимала. Она женщина, а ты... ты клуша. Если бы ты сдохла полгода назад, всем было бы легче!
Я смотрела на него и с удивлением понимала: мне не больно. Больше не больно. Передо мной сидел чужой, жалкий человек. Не муж. Враг.
— Спасибо, Сережа, — сказала я. — Ты научил меня главному. Ценить себя. Прощай. Наследство тебе не достанется. И Вероника твоя останется ни с чем.
Я повесила трубку и вышла из душной комнаты. В коридоре меня ждал Андрей. Он протянул мне стаканчик с кофе из автомата.
— Все? — спросил он.
— Все. Точка.
Процесс восстановления занял восемь месяцев. Таллий уходил неохотно, оставляя шрамы на нервной системе. Мне пришлось заново учиться многому: нормально ходить, не шатаясь, держать ложку, не расплескивая суп, спать без снотворного.
Я продала ту самую землю. Сразу, как только вступила в права. Не хотела иметь ничего общего с тем, из-за чего меня чуть не убили. Деньги я вложила с умом: купила небольшой, но уютный дом с садом в пригороде, о котором всегда мечтала, и открыла свою маленькую цветочную студию. Цветы лечат. Их аромат, их живая энергия — это было лучше любой терапии.
Андрей стал моей опорой. Он не торопил меня. Мы просто гуляли по вечерам, пили (теперь только безопасный!) чай в кафе, говорили обо всем на свете. Он тоже был одинок — жена умерла пять лет назад, дети выросли. Мы были как два раненых бойца, нашедших друг друга после битвы.
Волосы мои отросли. Теперь это была стильная короткая стрижка "пикси", которая, как ни странно, очень мне шла, делала моложе. Я снова начала носить яркие платья. Я снова начала смеяться.
Однажды, в конце октября, когда в моей студии пахло хризантемами и дождем, дверь открылась. На пороге стояла женщина с коляской. Она выглядела изможденной: серые круги под глазами, дешевый пуховик, сбившиеся в колтуны светлые волосы.
Я узнала ее. Вероника. Та самая "новая жизнь" Сергея.
Она мялась у входа, не решаясь подойти. Ребенок в коляске захныкал. Она начала его качать, нервно дергая ручку.
— Елена Викторовна? — голос ее был тихим, сломленным.
— Я, — я отложила букет, который составляла. — Зачем вы пришли, Вероника?
Она вдруг упала на колени. Прямо на грязный от осенней слякоти пол.
— Простите меня! Ради бога, простите! Я не знала... Клянусь здоровьем сына, я не знала, что он вас травит! Он говорил, вы сами умираете, что у вас рак... Я верила!
Она рыдала, размазывая тушь по щекам.
— Сергея посадили на пятнадцать лет, — продолжала она сквозь слезы. — Все конфисковали. Квартиру забрали за долги банкам. Я осталась на улице с грудным ребенком. Мои родители выгнали меня, когда узнали, от кого я родила. Мне нечего есть. Мне негде жить. Помогите... Вы же богатая теперь. Дайте хоть немного денег. Ради малыша. Он же не виноват!
Я смотрела на нее. Молодая, глупая, жадная, а теперь — раздавленная. Она была соучастницей, пусть и косвенной. Она спала с моим мужем, пока я корчилась от боли. Она планировала ремонт в доме, построенном на костях.
Во мне боролись два чувства. Жалость — та самая, женская, материнская жалость к плачущему ребенку. И холодная, трезвая справедливость. Если я дам ей денег, я предам ту себя, которая умирала два года. Я обесценю свою боль.
— Встаньте, — сказала я сухо. — Не пачкайте колени.
Она поднялась, глядя на меня с надеждой.
— Вероника, вы знали, что он женат. Вы знали, что у него есть больная жена. Вы торопили его, требовали денег, требовали красивой жизни. Вы были катализатором. Если бы не ваши запросы, возможно, он бы просто развелся, а не стал убийцей.
— Но я же не убивала! — вскрикнула она.
— Вы убивали мою семью. Мою веру в людей. Знаете, что такое эффект бумеранга? Он всегда возвращается. И бьет больнее, когда не ждешь.
Я подошла к кассе, достала из ящика визитку.
— Денег я вам не дам. Ни копейки. Это было бы неуважением к самой себе. Но вот адрес кризисного центра для женщин. Там дадут кров, еду и памперсы. Там помогут найти работу. Идите. И стройте свою жизнь сами, а не за счет чужих смертей.
Она взяла визитку дрожащими пальцами. В ее глазах погасла надежда на легкие деньги, но появился страх — настоящий, отрезвляющий страх перед реальностью.
— Вы жестокая, — прошептала она.
— Нет. Я живая. И я выжившая. Прощайте.
Она ушла, толкая перед собой коляску. Я закрыла за ней дверь и перевернула табличку на "Закрыто".
Мне нужно было на воздух. Я вышла на задний дворик студии. Ветер срывал последние листья с кленов.
В калитку вошел Андрей. Он улыбался, держа в руках огромный пакет с продуктами и... новый электрический чайник в яркой коробке.
— Привет! — крикнул он. — Решил, что нам нужен новый чайник в студию. Старый совсем плох. И купил твоих любимых пирожных.
Я посмотрела на него — на его добрые глаза, на морщинки в уголках губ, на руки, которые спасли мне жизнь. Внутри разлилось тепло. Не то лихорадочное тепло болезни, а спокойное, ровное тепло счастья.
— Ты чего плачешь? — он встревоженно подошел ко мне, поставил пакеты на скамейку.
— Просто так, — я уткнулась лицом в его куртку, вдыхая запах озона и свежести. — Просто поняла, что все закончилось. Совсем.
— Оно закончилось давно, Лен, — он погладил меня по коротким волосам. — Сейчас все только начинается.
Вечером мы сидели на моей кухне. Новый чайник весело шумел, закипая. Я достала две чашки — простые, стеклянные, прозрачные. Никаких тайных узоров, никакого темного дна. Все на виду.
Я бросила в заварник дольку лимона, веточку чабреца и ложку крупнолистового черного чая . Залила кипятком. Аромат поплыл по кухне — честный, бодрящий, настоящий.
— За нас? — Андрей поднял свою чашку.
— За жизнь, — ответила я, чокаясь с ним. Стекло звонко дзынькнуло — чисто и радостно.
Я сделала глоток. Горячая жидкость обожгла язык, но это была приятная боль. Чай был вкусным. Он был безопасным. И самое главное — я пила его с человеком, который никогда, ни за какие миллионы мира, не причинит мне зла.
Я наконец-то была дома.
