Запах жареной картошки с луком, смешанный с дешевым табачным дымом, всегда вызывал у меня тошноту, но в тот вечер он казался особенно удушливым, почти ядовитым. На кухне нашей старой «двушки» висел сизый туман — вытяжка давно сломалась, гудела, как раненый зверь, но воздух не тянула. А чинить её никто не собирался: отцу было лень, брату — некогда, а мать лишь махала рукой, мол, и так сойдет.
Отец сидел за столом, в майке-алкоголичке, открывающей дряблые руки, и ковырял вилкой в тарелке. Мать суетилась у плиты, подкладывая добавку моему старшему брату, Виталику. Виталик, двадцатипятилетний детина с вечно сальными волосами и бегающими глазками, жевал с аппетитом, громко чавкая и не отрываясь от экрана смартфона.
Я стояла в дверном проеме, сжимая в руках зачетку так сильно, что побелели костяшки пальцев. Там, на первой странице, стояла последняя оценка за летнюю сессию — «отлично». Я перешла на третий курс архитектурного. Бюджет. Моя личная Эверест, моя гордость. Я хотела кричать от радости, но знала, что здесь, в этой кухне, любая радость разобьется о глухую стену равнодушия, как волна о скалы.
— Мам, пап, я сессию закрыла, — тихо сказала я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.
Мать даже не обернулась, продолжая скрести лопаткой по сковороде. Отец поднял на меня мутные, водянистые глаза:
— Ну и чё? Хлеба купила по дороге?
— Я про сессию, пап. Я на стипендии осталась. Повышенной.
— Стипендия, — фыркнул Виталик, наконец оторвавшись от телефона. Рот его был набит картошкой. — Копейки твои жалкие. Лучше бы сигарет принесла или пива бате взяла. Толку с твоей учебы, как с козла молока.
— Лена, сядь, разговор есть, — голос матери прозвучал непривычно жестко, с металлическими нотками. Она вытерла руки о засаленный, в пятнах жира фартук и тяжело опустилась на табурет напротив отца. — Мы тут с отцом и Виталиком посовещались…
Сердце пропустило удар, а потом забилось где-то в горле. «Посовещались» в нашей семье обычно означало катастрофу. Это слово было предвестником того, что они снова что-то решили за меня, не спросив.
— В общем так, — начал отец, отодвигая тарелку и вытирая губы тыльной стороной ладони. — Хватит тебе в бирюльки играть. Институты эти твои… архитектуры-шмархитектуры… Толку ноль. Денег в доме нет. Виталику машину надо ремонтировать, карбюратор полетел, подвеска стучит. А он работу найти не может, потому что ездить не на чем. Замкнутый круг, понимаешь? А нам с матерью на лекарства не хватает, давление скачет.
— И что? — я почувствовала, как холодеют руки, кончики пальцев онемели.
— Забирай документы, — отрезала мать, глядя мне прямо в глаза. В её взгляде не было ни капли сочувствия, только холодный расчет. — Тетя Валя, соседка, устроила тебя к себе в магазин «Продукты 24». Кассиром. График два через два, иногда ночные смены, зарплата хорошая. Будешь нам тридцать тысяч отдавать, в общий котел, так сказать. Себе пять оставляй на проезд и обеды. Хватит тебе.
Я застыла. Мир вокруг качнулся и поплыл. Стены кухни, с отклеивающимися обоями в цветочек, показались клеткой. Архитектурный был моей мечтой с пятого класса. Я ночами чертила при свете фонарика под одеялом, чтобы не мешать им спать, учила историю искусств, прошла конкурс двадцать человек на место, не имея ни блата, ни денег на репетиторов.
— Вы шутите? — прошептала я, чувствуя, как к глазам подступают слезы. — Я на бюджете. Я стану архитектором. Я не могу бросить. Это же мое будущее!
— Архитектором она станет! — загоготал Виталик, брызгая слюной. — Кому нужны твои домики кривые? Людям жрать надо, а не на стены пялиться. Вон, посмотри на нас. Мы тебя вырастили, кормили, одевали, обували. Пора долги отдавать. Совесть надо иметь!
— Какие долги?! — я сорвалась на крик, голос дрогнул и сорвался. — Я с четырнадцати лет листовки у метро раздаю в любой мороз, чтобы себе колготки и тушь покупать! Вы мне на выпускной даже платье не купили, я в перешитом мамином ходила! Я все сама!
— Не ори на мать! — отец с силой грохнул кулаком по столу, тарелка подпрыгнула. — Сказано — бросаешь, значит, бросаешь. Я глава семьи, я решаю. Нам деньги нужны. Срочно. Виталик — парень, ему сложнее, у него натура тонкая, он себя ищет. Ему поддержка нужна, старт нужен. А ты баба, тебе все равно замуж выходить, детей рожать, борщи варить. Зачем тебе образование? Чтобы мужика умными словами пугать?
— Он ищет себя пять лет! — я указала трясущимся пальцем на брата, который самодовольно ухмылялся. — Он ни дня не работал нормально! То охранник, то курьер, и отовсюду выгоняют через неделю за пьянку или лень! Почему я должна жертвовать своим будущим ради его лени? Почему я должна быть топливом для его костра?
— Ты как с братом разговариваешь, дрянь? — взвизгнула мать, вскакивая. — Эгоистка! Мы для тебя всё, ночей не спали, а ты… Завтра же идешь в деканат и забираешь документы! Иначе прокляну!
Внутри меня что-то оборвалось. Словно перерезали последнюю ниточку, связывающую меня с этими людьми. Я смотрела на них — на родных по крови людей, которые сейчас, без тени сомнения, ломали мне хребет, перемалывали мою судьбу в мясорубке своего эгоизма. Они не видели во мне человека, личность. Только ресурс. Дойную корову, которая должна заменить им пенсию и спонсировать пиво и бензин для Виталика.
— Нет, — твердо сказала я. Это слово прозвучало тихо, но в тишине кухни оно было подобно выстрелу.
— Что «нет»? — прищурился отец, наливаясь нездоровой краснотой.
— Я не брошу институт. И деньги свои, заработанные потом и кровью, отдавать не буду. Пусть Виталик идет грузчиком, если ему на бензин не хватает. Или пешком ходит, полезнее будет.
Отец медленно встал. Он был тяжелым, грузным человеком, и его тень накрыла меня, как грозовая туча.
— Пока ты живешь в моем доме, жрешь мой хлеб, ты делаешь то, что я говорю. Не нравится — вали на все четыре стороны. Дверь открыта. Но копейки от нас не получишь. И не надейся.
Это был блеф. Он знал, что мне некуда идти. У меня не было ни парня, ни богатых подруг, ни накоплений. В кармане джинсов лежали двести рублей, старый проездной и пачка жвачки.
— Хорошо, — сказала я. Голос дрожал, но решение уже созрело, мгновенное, отчаянное и единственно верное. — Я уйду. Прямо сейчас.
— Ну и вали! — крикнула мать, всплеснув руками. — Посмотрим, как ты взвоешь через два дня! Приползешь на коленях, будешь прощения просить, пятки лизать! Жизнь тебя быстро обломает!
Я развернулась и пошла в свою комнату. Это была даже не комната, а отгороженный старым советским шкафом угол в проходной «зале». Я схватила свой потертый рюкзак. Ноутбук (старенький, тормозящий, купленный с рук на первые заработанные листовками деньги), зачетка, пара футболок, джинсы, смена белья, зубная щетка. Самое ценное — тубус с чертежами. Мой дипломный проект, мои надежды.
— Куда собралась? На ночь глядя? — кричал из кухни отец, слышался звон посуды. — Дверь за собой закрой, ключи на тумбочку! Обратно не пущу! Слышишь? Не пущу!
Я положила связку ключей на тумбочку в прихожей. Звякнул металл о дерево — прощальный аккорд моего детства. В мутном зеркале отразилась худая девушка с бледным лицом, впалыми щеками и огромными испуганными глазами. «Ты сможешь, Ленка, — сказала я себе одними губами. — Хуже, чем здесь, в этом аду, уже не будет».
Выйдя из подъезда, я вдохнула прохладный вечерний воздух. Пахло мокрым асфальтом и листвой. Было страшно. До жути, до дрожи в коленях, до спазмов в животе. Но вместе со страхом пришло странное, пьянящее чувство свободы. Я больше никому ничего не должна. Я сама по себе.
Первую ночь я провела на вокзале. В зале ожидания пахло хлоркой и немытыми телами. Я сидела в углу, на жестком пластиковом кресле, обняв рюкзак, как спасательный круг. Спать было нельзя — могли прогнать охранники или обокрасть местные обитатели. Рядом храпел какой-то бродяга, бормоча во сне. Я смотрела на электронное табло с расписанием поездов и думала. Думала о том, как не умереть с голоду и не бросить учебу.
Под утро, когда глаза слипались от усталости, ко мне подошла женщина в форме уборщицы.
— Чего сидишь, дочка? Удрала из дома?
— Ушла, — поправила я.
— Есть хочешь?
Она сунула мне теплый пирожок с капустой. Я чуть не разрыдалась. Этот пирожок показался мне самой вкусной едой в мире.
Утром, едва открылось метро, я поехала в институт. В туалете умылась ледяной водой, пытаясь смыть следы бессонной ночи. В деканате меня знали — я была старостой, активисткой и круглой отличницей. Я подошла к секретарю, Марье Ивановне, строгой женщине с высокой прической «хала» и вечно поджатыми губами.
— Марья Ивановна, у меня беда, — сказала я прямо, глядя ей в глаза. — Родители выгнали из дома. Мне нужно общежитие. Срочно. Иначе мне придется бросить учебу. Я на улице.
Она посмотрела на меня поверх очков, увидела мой мятый вид, синяки под глазами и тубус, который я прижимала к себе.
— Мест нет, Лена. Ты же знаешь ситуацию. Ты городская, с пропиской, тебе не положено. Очередь из льготников на километр.
— Пожалуйста. Хотя бы в изолятор, в кладовку, в подсобку, куда угодно. Я буду мыть полы, дежурить на вахте, помогать с документами. Мне просто некуда идти. Совсем.
Видимо, в моем взгляде было столько отчаяния, такой животный страх, что ее сердце, обычно закаленное студенческими отмазками, дрогнуло. Она вздохнула, порылась в ящике стола и достала ордер.
— Есть койка в комнате с заочницами. В старом корпусе, там ремонт не делали лет тридцать. Они редко появляются, только на сессии. Но это временно, слышишь? Месяц-два, пока кто-то не выселится или проверку не пришлют. Иди к коменданту, скажи, я прислала.
Это была первая победа. Маленькая, но победа.
Комната оказалась сырой, с облупившейся краской и скрипучими кроватями с панцирной сеткой. По углам свисала паутина. Но для меня это был дворец. Мой личный дворец.
Следующие три года превратились в марафон на выживание. Я жила в режиме нон-стоп. Спала по четыре часа в сутки. Днем — пары, сложные лекции, сопромат, термех. Вечером я бежала на работу. Сначала мыла полы в подъездах элитного дома — там платили наличными каждый день. Потом устроилась официанткой в ночное кафе у вокзала. Контингент там был специфический, часто пьяный и агрессивный, но чаевые позволяли не умереть с голоду. Ночью, при свете настольной лампы, занавесив ее курткой, чтобы не будить соседок, я делала курсовые и чертежи.
Я ела гречку без масла и самые дешевые сосиски, в которых мяса не было вовсе. Я научилась готовить суп из одного куриного кубика и горсти вермишели. Я носила одну куртку три зимы подряд, зашивая подкладку и закрашивая потертости маркером.
Родители не звонили. Ни разу. Я знала через общих знакомых, что они всем рассказывали, какая я неблагодарная дочь, «кукушка», бросившая бедных больных стариков на произвол судьбы. «Мы ей все дали, а она хвостом вильнула», — жаловалась мать соседкам на лавочке.
Однажды, на четвертом курсе, я встретила бывшую одноклассницу, Светку.
— Ленка! Привет! — она оглядела меня с жалостью. — Ты как? Слышала про твоих…
— Что с ними? — сердце екнуло, несмотря ни на что.
— Да Виталик твой… совсем с катушек слетел. Машину разбил, которую они в кредит взяли. Пьяный был в дрова. Прав лишили. А кредит-то на родителей. Дачу они продали, чтоб долги закрыть. Теперь живут, грызутся. Виталик не работает, пьет, мать болеет. Отец злой как черт.
Я слушала и ничего не чувствовала. Только глухую пустоту.
— Понятно, — сказала я. — Мне пора, Свет. Работа.
Злость на них была моим топливом. Самым эффективным, высокооктановым топливом. Каждый раз, когда хотелось сдаться, упасть от усталости лицом в подушку и не вставать, я вспоминала лицо отца и его слова: «Приползешь на коленях».
«Не дождетесь, — шептала я, стирая пальцы в кровь о макетный нож, вырезая очередное окошко в макете здания. — Я сдохну, но не приползу».
На пятом курсе меня заметил профессор Соловьев, легенда нашего факультета. Строгий, язвительный старик, которого все боялись. Он увидел мой дипломный проект — реконструкцию старой ткацкой фабрики под современное арт-пространство с жилыми лофтами.
— У вас есть чувство объема, Елена, — сказал он, разглядывая чертежи через лупу, и я замерла, боясь дышать. — И характер. Вижу, как вы работаете с линиями. Жестко, смело. Редкость в наше время, когда все лепят однотипные коробки. Хотите стажировку в моем бюро? Платить буду мало, гонять буду много. В слезах будете уходить.
— Я согласна, — ответила я, не раздумывая ни секунды. — Я не плачу, профессор. У меня на это нет времени.
Так началась моя настоящая карьера. Я хваталась за любую возможность. Я была и чертежницей, и курьером, и помощником прораба. Я училась разговаривать с заказчиками, которые считали, что «девочка» ничего не понимает в бетоне. Я научилась спорить со строителями, которые пытались украсть материалы. Я видела красоту в арматуре и стекле, в игре света и тени.
Через пять лет я рискнула и открыла свою фирму. Сначала мы снимали сырой подвал, нас было трое энтузиастов. Мы работали за идею и доширак. Через семь лет мы заняли этаж в престижном бизнес-центре. Мое имя стало брендом.
Прошло десять лет с той ночи, когда я положила ключи на тумбочку. Я ни разу не видела свою семью. Я вычеркнула их, как неудачный набросок, скомкала и выбросила в корзину. Но жизнь — драматург жестокий, она любит закольцовывать сюжеты, и я подсознательно знала, что однажды прошлое постучится в мою дверь.
Мой кабинет находился на восемнадцатом этаже башни из стекла и стали. Здесь всегда было прохладно и пахло дорогим кофе. Из панорамного окна открывался вид на город, который я теперь помогала менять, перекраивать, делать лучше. На столе из массива дуба лежал проект нового жилого комплекса «Горизонт» — амбициозный, смелый, безумно дорогой. Я, Елена Викторовна Крылова, генеральный директор архитектурного бюро «Вектор», только что подписала последний договор с подрядчиками.
— Лена, к тебе посетители, — голос секретарши Алины в селекторе звучал растерянно, даже испуганно. Алина обычно была непробиваема.
— У меня нет встреч до обеда. Кто это? Партнеры из Китая?
— Нет… Они говорят… говорят, что они твои родители. И с ними мужчина, утверждает, что брат. Вид у них, честно говоря… не очень. Охрана хотела их вывести, фейс-контроль они явно не проходят, но они подняли шум в лобби, кричали твою фамилию, угрожали прессой. Я решила, лучше пустить, чтобы скандала не было.
Ручка «Паркер» в моей руке хрустнула. Я медленно положила ее на стол, глядя на золотое перо. Десять лет. Десять лет тишины, и вот они здесь. Видимо, увидели мою фотографию в журнале «Городская среда» или сюжет по местному телевидению о премии «Архитектор года».
— Пусть войдут, — сказала я, чувствуя, как ледяной ком подступает к горлу, сжимая голосовые связки. — И, Алина, принеси нам воды. И успокоительное. Мне.
Дверь открылась без стука. В кабинет вошла странная, жалкая процессия.
Первым шел отец. Он катастрофически сдал: некогда грузное, мощное тело оплыло, превратилось в бесформенный мешок. Лицо стало землистого, серого цвета, мешки под глазами висели тяжелыми складками, губы тряслись. Он опирался на дешевую трость. Следом семенила мать — маленькая, ссутулившаяся старушка в дешевом китайском пуховике, который выглядел нелепо и грязно в моем стерильном кондиционированном офисе. Замыкал шествие Виталик. Он почти не изменился, только обрюзг, полысел и приобрел тот характерный одутловатый вид человека, который много лет дружит с дешевым алкоголем. На нем были потертые джинсы, растянутый свитер в катышках и кроссовки, которые, кажется, помнили еще мою школу.
Они остановились у порога, сбившись в кучу, озираясь по сторонам. Роскошь моего кабинета — дубовый стол, дизайнерские кресла, абстрактные картины на стенах — явно давила на них, пригибала к земле.
— Ну, здравствуй, дочь, — прохрипел отец, пытаясь придать голосу былую властность, выпрямить спину, но получилось жалко и карикатурно.
Я не встала. Я сидела в своем кожаном кресле, как на троне, откинувшись на спинку, и смотрела на них, как на незнакомцев. Как на деталь интерьера, которая не вписывается в проект.
— Здравствуйте, — холодно ответила я. — Садитесь.
Они неуверенно, бочком, опустились на кожаный диван для посетителей. Виталик плюхнулся развязно, закинув ногу на ногу, но бегающий, вороватый взгляд выдавал его страх и зависть.
— Хорошо устроилась, Ленка, — присвистнул он, оглядывая кабинет, задерживая взгляд на моем ноутбуке и телефоне. — Богато. Не то что мы, сирые.
— Елена Викторовна, — жестко поправила я. — Для вас — Елена Викторовна. Зачем вы пришли? Что вам нужно?
Мать всхлипнула, достала застиранный носовой платок и начала тереть глаза.
— Леночка, доченька… Как же ты выросла, какая красавица стала. Прямо королева. А мы вот… совсем плохи. Совсем жизнь нас побила.
— Ближе к делу, — я не позволила жалости проникнуть в сердце. Я выстроила эту плотину десять лет назад, и не собиралась ее открывать. Я помнила тот вечер. Помнила каждое слово. «Вали на все четыре стороны».
Отец прокашлялся, пряча глаза.
— Квартиру мы потеряли, Лена.
— Как? — я вскинула бровь. — Ту самую, где я выросла?
— Виталик… — начала мать и тут же осеклась под злобным взглядом брата. — В общем, вложились мы в одно дело. Хотели бизнес открыть, чтобы, значит, не бедствовать, чтобы Виталику помочь встать на ноги. Заложили квартиру. А нас обманули. Мошенники! Кругом одно жулье!
— Пирамида? — усмехнулась я, догадываясь о сценарии.
— Инвестиционный крипто-фонд! — буркнул Виталик. — Там обещали двести процентов годовых. Блокчейн, все дела. Друг посоветовал. Кто ж знал, что они сайт закроют и исчезнут.
— Ясно. И где вы теперь живете?
— Снимаем комнату в коммуналке на самой окраине, в бараке под снос, — сказал отец, глядя в пол, теребя ручку трости. — Пенсии не хватает даже на аренду. У матери диабет, инсулин нужен, мне операция на сердце требуется, клапан менять. Виталик… Виталик пока не работает, у него депрессия тяжелая, нервный срыв после потери денег.
— Депрессия, — повторила я, смакуя это слово. — Значит, за десять лет ничего не изменилось. Он все еще ищет себя? А вы все еще спонсируете его поиски?
— Не язви! — огрызнулся брат, его лицо пошло красными пятнами. — Ты обязана помогать! По закону! Семейный кодекс читала? Родители нетрудоспособные, инвалиды! Ты богатая, тебе ничего не стоит!
— По закону я обязана платить алименты, если суд назначит. И то, в твердой денежной сумме, исходя из прожиточного минимума. Вы этого хотите? Судиться со мной? У меня штат юристов, которые развалят ваш иск за одно заседание. Вы же меня выгнали, свидетели есть.
Они замолчали. Виталик сдулся, как проколотый мяч.
— Лена, — мать заплакала уже по-настоящему, громко, с подвываниями. — Нас выселяют. Завтра. Хозяйка требует оплату за три месяца, а у нас нет. На улицу нас выгоняют, в зиму. Пожалей стариков. Мы же родители твои. Мы тебя родили, растили… Ошиблись мы тогда, бес попутал, погорячились. Прости ты нас, Христа ради!
— Вы меня выгнали, — тихо сказала я. В кабинете повисла звенящая, мертвая тишина. — Вы выставили меня за дверь без денег, без вещей, ночью. Вы сказали, что я вам не нужна, если не приношу деньги. Вы сломали бы мне жизнь, если бы я тогда сломалась. Вы не звонили десять лет. Вы не знали, жива ли я.
— Ну мы же… это был воспитательный момент! — воскликнул отец, и в его голосе прорезались истеричные нотки. — Мы думали, ты одумаешься, поймешь, что семья важнее карьеры. Кто ж знал, что ты такая злопамятная? Камень у тебя вместо сердца!
— Злопамятная? — я встала и подошла к окну. Город внизу жил своей жизнью, текли реки машин. — Нет, я просто с хорошей памятью. Я помню, как спала на вокзале, прижимая рюкзак. Помню, как ела просроченные йогурты, которые списывали в кафе, чтобы не упасть в голодный обморок.
— Но ты же выбилась! — вставил Виталик. — Благодаря нам! Если бы мы тебя не пнули, сидела бы ты чертежницей за копейки в какой-нибудь конторе. Мы тебя закалили! Сделали акулой! Так что ты нам должна. Купи нам квартиру. Тебе же не сложно, я гуглил, сколько твоя фирма стоит. Миллионы! Трёшку нам хватит, в центре. И мне машину, кроссовер какой-нибудь, я таксовать буду. Честно. Слово пацана.
Наглость брата была настолько феноменальной, настолько запредельной, что мне даже стало смешно. Это был смех сквозь слезы.
— Трёшку и кроссовер, — повторила я. — А может, мне сразу переписать на вас фирму? И ключи от сейфа дать?
— Не паясничай, — нахмурился отец. — Нам нужна помощь. Мы твоя семья. Кровь не водица.
Я повернулась к ним. Я смотрела на этих людей и пыталась найти в себе хоть каплю детской любви. Хоть искорку тепла. Но там была только выжженная пустыня, пепелище. Они пришли не потому, что раскаялись и соскучились. Они пришли, потому что у них кончились ресурсы, и они нашли новый. Я была для них просто новой «крипто-пирамидой».
— Я не куплю вам квартиру, — твердо сказала я, чеканя каждое слово. — И машину Виталику не куплю. Никогда.
— Ах ты тварь! — вскочил Виталик, сжимая кулаки, лицо перекосило от ярости. — Зажралась! Родных родителей на помойку?! Я тебя сейчас…
Я спокойно нажала кнопку вызова охраны под столом.
— Сядь, — мой голос хлестнул его, как кнут. В нем было столько стали, сколько я набрала за эти десять лет на стройках, перекрикивая прорабов. — Еще одно слово, еще одно движение в мою сторону, и вы вылетите отсюда быстрее, чем я тогда из дома. И тогда — только полиция и суд.
Виталик сел, тяжело дыша.
— Я дам вам шанс, — сказала я. — Но на моих жестких условиях.
— Каких? — с надеждой спросила мать, вытирая нос.
— Я сниму вам квартиру. Однокомнатную. В спальном районе. Оплачу аренду на год вперед. Я буду оплачивать лекарства и продукты — напрямую, через сервисы доставки. Никаких денег на руки. Ни копейки наличными.
— Однушку?! — возмутился отец, его лицо вытянулось. — На троих? В тесноте?
— На двоих, — поправила я. — Виталик в сделку не входит.
Брат побелел, рот его открылся в беззвучном крике.
— В смысле? А я? Я куда?
— А ты, Виталик, взрослый здоровый мужик. Тебе тридцать пять лет. Руки есть, ноги есть, голова вроде на месте. Иди работать.
— Куда?! Я специалист с высшим… незаконченным… Я менеджер!
— На стройку. У меня есть подрядчики, им всегда нужны разнорабочие. Таскать кирпичи, мешать раствор, убирать мусор. Работа тяжелая, грязная, но платят честно и вовремя. Общежитие предоставляют — вагончик, но теплый.
— Я?! На стройку?! Кирпичи таскать?! — Виталик задохнулся от возмущения, его аж передернуло. — Я не буду батрачить как гастарбайтер! Я не для того рожден!
— Тогда живи на улице. Или ищи другую «пирамиду». Это мое последнее слово. Родителям — жилье и еда. Тебе — лопата в руки. Или так, или уходите прямо сейчас и больше не возвращаетесь. Никогда.
Дверь открылась, вошли два крепких охранника в черных костюмах.
— Выводите, если не согласны, — кивнула я парням.
Родители переглянулись. В их глазах я читала страх, отчаяние и… ненависть. Тихую, глухую ненависть. Они ненавидели меня за то, что я стала сильной. За то, что я выжила без них. За то, что теперь я диктовала условия, а они были просителями.
— Мы согласны, — тихо прошамкала мать, опустив голову. — Виталик… сынок, соглашайся. Ну куда деваться-то? Пропадем ведь.
— Да пошли вы! — заорал Виталик. — Предатели! Продались за похлебку! И ты, сестрица, подавись своими деньгами!
Он плюнул на дорогой ковролин и выбежал из кабинета, грубо оттолкнув охранника плечом.
В кабинете стало тихо.
— Вот видите, — сказала я, садясь обратно в кресло. Я чувствовала себя опустошенной. — Он сделал свой выбор. Теперь ваш черед. Алина сейчас подготовит документы. Вы подпишете договор, где будет сказано черным по белому: если Виталик появится в той квартире, которую я сниму, или вы будете передавать ему продукты, финансирование прекратится немедленно. В ту же секунду.
Отец смотрел на меня исподлобья, тяжело дыша.
— Ты жестокая, Лена. В кого ты такая?
— Жизнь жестокая, папа. Я просто хорошо усвоила ваши уроки. Вы были отличными учителями.
Прошло полгода. Полгода странной, холодной войны. Жизнь вошла в привычную колею, но присутствие родителей на периферии моего сознания создавало легкий, раздражающий фоновый шум, как гудение неисправной лампы. Я сдержала слово: сняла им чистую, светлую «однушку» с ремонтом, оформила доставку продуктов из супермаркета (базовый набор, без излишеств) и прикрепила их к хорошей платной клинике, оплачивая счета безналом.
Я не приезжала к ним. Не могла. Физически не могла переступить этот порог. Ключи и договор передал мой помощник, Максим. Но я знала, что происходит, благодаря отчетам курьерской службы и врачей.
Они пытались хитрить. Это было предсказуемо. Пару раз заказывали элитный коньяк, красную рыбу и дорогие конфеты — магазин блокировал заказ по моему личному распоряжению. Мать звонила секретарю, плакала, требовала связать со мной, жаловалась, что «отец умирает, ему нужно хорошее питание, а дочь кормит как собак». Я не брала трубку. Это была дрессировка. Жесткая, циничная, но необходимая. Если дать слабину — они сядут на шею и свесят ноги, как делали это всю жизнь.
С Виталиком было сложнее. Через месяц после визита ко мне он попался на мелкой краже в супермаркете — пытался вынести бутылку виски под курткой. Мне позвонили из полиции — он, конечно же, дал мой номер как контактного лица.
Я приехала в отделение. Виталик сидел в «обезьяннике», грязный, с фингалом под глазом, от него разило перегаром и мочой. Жалкое зрелище.
— Забери меня! — заныл он, увидев меня через решетку. — Ленка, ну заплати им! Тебе что, жалко? Ты же миллионами ворочаешь!
Я поговорила с опером. Ущерб был небольшим, заявление могли забрать при примирении сторон. Я оплатила украденное и сверху дала магазину компенсацию.
Когда мы вышли на крыльцо отделения, Виталик расправил плечи, закурил стрельнутую у мента сигарету:
— Ну, спасибо, сеструха. Выручила. Подкинь пару косарей на такси и пожрать, а? А то кишки марш играют.
— Нет, — сказала я, глядя на него с отвращением. — Это был первый и последний раз. Еще один привод — и ты сядешь. Я пальцем не пошевелю.
— Да ладно тебе! Жмотина!
— Я предложила тебе работу. Вакансия на стройке все еще открыта. Бригадир Петрович ждет.
— Пошла ты со своей стройкой! — он сплюнул мне под ноги. — Я найду тему получше. Не родился еще тот начальник, который мной командовать будет.
Он ушел в темноту, шаркая подошвами. Я смотрела ему вслед и понимала: его не спасти. Он — паразит, которого вырастили родители, и теперь он пожирает сам себя, лишившись кормовой базы. Он обречен.
Еще через два месяца, промозглым ноябрьским вечером, мне позвонила мать. Голос у нее был не жалобный, не требовательный, а испуганный, дрожащий, как осенний лист.
— Лена… Приезжай. Отец в больнице. Реанимация. Обширный инфаркт.
Я приехала. Не ради них, а ради своей совести. Чтобы потом не думать: «А могла ли я что-то сделать?». Палата была платной (входила в страховку, которую я оплачивала). Отец лежал бледный, почти прозрачный, опутанный проводами и трубками. Монитор пищал, отсчитывая ритм его угасающей жизни. Увидев меня, он попытался отвернуться, но сил не хватило.
Мать сидела на стуле рядом, сжимая его безвольную руку. Она постарела еще сильнее за эти месяцы, превратилась в тень.
— Врачи говорят, выкарабкается, но нужен уход, — прошептала она. — Лена… спасибо тебе. Если бы не платная скорая и эта палата… он бы в коридоре городской умер, пока место искали.
Я стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела на серый больничный двор.
— Где Виталик? — спросила я. — Почему его здесь нет?
Мать опустила глаза, плечи ее затряслись.
— Он… он приходил к нам. Вчера. Пьяный, злой. Требовал денег, кричал, что должен серьезным людям. Мы сказали, что денег нет, только карта на продукты. Он начал крушить мебель… Нашел тайник отца, где тот прятал последние наличные — гробовые, что мы с пенсии откладывали по крохам. Отец попытался его остановить, схватил за руку… Виталик его оттолкнул. Отец упал, ударился головой… Виталик забрал деньги и убежал. А у отца сердце…
В палате повисла тишина, нарушаемая только писком приборов.
— Я предупреждала, — сухо сказала я. Никакого злорадства, только констатация факта. — Вы сами создали этого монстра.
— Да… ты предупреждала. — Мать вдруг упала на колени, прямо на холодный больничный пол, и зарыдала, закрыв лицо руками. — Господи, кого мы вырастили? Как же мы ошиблись, Леночка… Мы ведь думали, он мужчина, опора, продолжатель рода, все лучшее ему… А он отца чуть не убил. А ты… мы тебя выгнали, как собаку, а ты нас спасаешь. Прости нас, доченька! Прости дураков старых!
Впервые за десять лет я услышала в ее голосе что-то похожее на искреннее раскаяние. Не требование, не манипуляцию, а глубокую, черную горечь осознания краха всей жизни.
Отец открыл глаза. Он смотрел на меня долго, тяжело. По его щеке скатилась слеза.
— Прости, — прохрипел он еле слышно, губы едва шевелились. — Виноват я. Перед тобой.
Я не почувствовала торжества. Никакой радости от того, что они наконец-то признали мою правоту. Только огромную, свинцовую усталость и… облегчение. Гнойник, который я носила в душе десять лет, который отравлял меня, наконец-то вскрылся. Я больше не ждала их одобрения. Мне больше не нужно было ничего доказывать.
— Я не держу зла, — сказала я. Это была полуправда. Зло ушло, выгорело, осталась пустота, которую теперь можно было заполнить чем-то новым. — Поправляйся, папа. Я найму сиделку.
Когда я выходила из больницы, на улице уже стемнело. Шел мокрый снег. Мне позвонил Петрович, мой прораб.
— Елена Викторовна, извините, что поздно. Тут такое дело… Пришел к нам на объект чудик один. Говорит, брат ваш. Весь побитый, трясется, зубов передних нет. Просится раствор мешать, мусор носить. Говорит, на любую работу согласен, лишь бы пайку дали и переночевать пустили. Брать?
Я остановилась посреди аллеи. Снежинки падали на лицо и таяли.
— Виталик?
— Ну да. Паспорт показал. Говорит, мать не пускает, замки сменила, ментами пригрозила. Говорит, идти некуда, долги.
Значит, мама все-таки нашла в себе силы. Урок был усвоен. Страшной ценой, ценой инфаркта отца, но усвоен. Они наконец-то перерезали пуповину.
— Бери, Петрович, — сказала я после паузы. — Но никаких поблажек. Как со всеми. Опоздает на минуту или выпьет хоть каплю — гони в шею без разговоров. И паспорт забери пока, чтоб не сбежал.
— Понял, Елена Викторовна. Сделаем из него человека, или он сам сбежит через неделю. Стройка дурь быстро выбивает.
— Скорее второе, — усмехнулась я. — Но шанс дай. Последний.
Я села в машину, включила печку. Мой телефон пискнул — пришло сообщение от Андрея, моего мужа (да, я вышла замуж два года назад, за архитектора, такого же сумасшедшего трудоголика, как я, который любил мои чертежи так же, как меня). «Ужин стынет. Лазанья по твоему рецепту. Ты скоро?»
«Еду, — написала я, улыбаясь. — Еду домой».
Теперь у меня была своя семья. Настоящая. Своя крепость, которую я построила сама, с нуля, без чьей-либо помощи. А родители… они остались частью моего фундамента. Кривого, косого, зарытого глубоко в темную землю, залитого слезами и обидами. Но именно на этом несовершенном фундаменте я выстроила свой небоскреб, свою жизнь. Я не буду с ними лучшими друзьями, мы никогда не станем той идеальной семьей из рекламы майонеза, где все улыбаются за круглым столом. Но война закончилась. Мы подписали мирный договор.
Я завела мотор и выехала на трассу, оставляя позади больницу, прошлое, боль и детские страхи. Впереди горели огни большого города, который ждал моих новых проектов. И я знала точно: я справлюсь. Я всегда справляюсь. Потому что я — архитектор своей судьбы.
Спустя три года.
Я стояла на открытии жилого комплекса «Горизонт». Ленточку перерезали под аплодисменты и вспышки камер. Андрей держал меня за руку.
В толпе зевак, за ограждением, я увидела знакомое лицо. Виталик. Он был в рабочей спецовке, с каской под мышкой. Он постарел, лицо его огрубело, обветрилось, но исчезла та одутловатость и мутный взгляд. Он работал. Тяжело, грязно, но работал. Он кивнул мне — коротко, сдержанно. Я кивнула в ответ.
Мы не стали близкими. Но мы перестали быть врагами. И для нашей семьи это был самый лучший хэппи-энд, на который можно было рассчитывать.
