Ветеринарная клиника жила своим ровным, будничным ритмом: за стеклянной дверью — чуть приглушённый шум улицы, внутри — стерильный запах, который не перебить ни кофе из автомата, ни чьими-то духами, белые стены, вытертый до матового блеска линолеум, тонкое жужжание лампы над стойкой.
Женщина вошла первой — ровной, уверенной походкой, будто не в клинику пришла, а на переговоры. Тёмный дорогой костюм сидел на ней идеально, волосы гладко уложены, на запястье — часы, которые не спрашивают время, а диктуют его. Лицо холодное, собранное, в глазах — нет места ни сомнениям, ни жалости. За ней, на полшага позади, двигался мужчина-спутник: молчаливый, широкоплечий, с тем самым выражением, когда человек заранее согласился быть тенью. В руках у него была переноска.
Он не сказал ни слова. Просто поднял переноску и поставил её на стол у стойки — аккуратно, но так, как ставят вещь, которой занимаются по необходимости: поставил и отпустил. Решётка дрогнула, внутри кто-то зашевелился, и тонкий, жалобный звук, будто ниточка натянулась, прошёлся по стерильному воздуху.
Скулёж.
Тихий, неровный, детский — срывающийся на вздох, как плач у маленького, который не умеет объяснить, что ему страшно.
Женщина не наклонилась. Не заглянула. Не смягчилась. Она смотрела на стойку упрямо и требовательно, как на место, где должны выполнить заказ. Мужчина-спутник продолжал молчать, глядя куда-то в сторону, будто его здесь вовсе нет.
Миша вышел из кабинета в коридор, вытирая руки о одноразовое полотенце. На нём был халат, на шее — стетоскоп, и всё в нём было привычно рабочее: собранность, спокойная усталость, привычка сначала смотреть, а потом говорить. Он увидел переноску, услышал скулёж, и взгляд его тут же стал внимательнее.
— Добрый день, — сказал он. Голос у него был ровный, профессиональный. — Давайте сначала осмотрим питомца. Что случилось? Какие жалобы? Температура, аппетит, стул?
Женщина даже не моргнула.
— Усыпить, — произнесла она коротко, как пункт в списке дел. — Мне нужно его усыпить. Сегодня.
Миша чуть задержал движение — не театрально, не показательно, просто на долю секунды, когда мозг пытается сопоставить услышанное с увиденным. Скулёж внутри переноски снова дрогнул.
— Усыпление… — повторил он, будто уточнял, что правильно расслышал. — Хорошо, но… по какой причине? Он болен? Ему больно? Давайте сначала осмотрим. Может, его можно вылечить. Иногда люди думают, что всё плохо, а там элементарная вещь — воспаление, паразиты, аллергия…
Он протянул руку к защёлке переноски, не торопясь, чтобы не напугать.
— Вы меня не поняли, — раздражённо и чётко сказала женщина. В голосе уже звенело нетерпение. — Он не болен.
Миша замер, пальцы так и остались у пластика защёлки. Он медленно поднял на неё глаза. На миг в них вспыхнуло что-то тёмное, тяжёлое — не злость даже, а усталое недоумение, которое приходит, когда сталкиваешься с тем, что не должно существовать в нормальном мире.
— Тогда… — он перевёл взгляд на переноску. Сквозь решётку виднелись две круглые, мокрые от слёз глаза, нос, прижатый к пластмассе, и дрожащие усики. Щенок — не крошка уже, но ещё малыш, растерянный, запутавшийся в собственном страхе. — Зачем усыплять совершенно здоровую собаку?
Слова прозвучали как приговор — не ей даже, а всему этому разговору. И в эту секунду стерильная клиника будто стала теснее: воздух уплотнился, шумы в коридоре притихли, и только скулёж, тонкий и неровный, бил по нервам.
Женщина чуть наклонила голову — как человек, которому надо объяснять очевидное.
— Меня обманули, — сказала она так, будто обвиняла мир целиком, а не конкретного продавца. — Я покупала маленькую собачку для дочери. Понимаете? Маленькую. Милую. Чтобы как игрушка… любимец. Чтобы она радовалась. А это…
Она кивнула на переноску, не глядя внутрь, и в этом жесте было столько брезгливого отстранения, будто речь шла не о живом существе, а о неудачной покупке.
— Он подрос, — продолжила она, и каждый слог был выверен, как в претензии. — И стал страшным как смертный грех… как его людям показывать?
Миша непроизвольно сжал губы. Ему хотелось сказать сразу, резко, чтобы ей стало стыдно. Но он видел таких — и знал: стыд у них не включается на слова.
Он всё же открыл переноску. Щенок, словно почувствовав шанс, тут же потянулся носом к его руке, обнюхал воздух, чуть дрогнул хвостом — осторожно, будто боялся, что за любое движение накажут. На морде — детская, нелепая серьёзность: ушки чуть разные, шерсть взъерошенная, глаза большие, доверчивые. Никакой “смертный грех”. Просто малыш, который оказался не там и не с теми.
Женщина, не меняя выражения лица, добавила:
— И он пакостит. Грызёт мебель. Портит вещи.
— Щенок грызёт мебель, — повторил Миша медленно, как врач повторяет симптомы, чтобы понять диагноз. И в голосе его уже появлялась сталь. — Он… щенок.
— У меня стулья итальянские, — отрезала она, будто это всё объясняло. — Один стул стоит как… — она махнула рукой, не называя суммы, потому что сумма была для неё не цифрой, а аргументом. — И я не собираюсь жить в доме, где… это.
Щенок снова тихо заскулил, будто от её голоса. Или от того, что рядом стояли двое, чей запах был знакомым, но больше не тёплым.
Миша почувствовал, как внутри него — привычно, больно — поднимается то самое: пауза-осознание. Вот он, настоящий диагноз. Не у собаки. У хозяйки.
Он вдохнул, заставляя себя говорить ровно. Он не имел права сорваться — сорвёшься, и она уйдёт искать другого, кто сделает “услугу”.
— Если собака вам не нужна, — сказал он спокойно, но уже жёстко, — почему бы просто её кому-нибудь не отдать?
Он не спорил “в лоб”. Он искал выход, как ищут вену, когда нужно спасти: спокойно, точно, не теряя времени.
Женщина закатила глаза — так, как закатывают их при детской наивности.
— Кому? — спросила она, и в вопросе было презрение. — Кто возьмёт такую страшилу? Вы вообще… видели её?
Миша посмотрел на щенка. Тот, будто понимая, что речь о нём, прижался к углу переноски и тихо, часто дышал. “Страшила”. Смешно. Больно. И мерзко.
— Документы у вас есть? — спросил он, уже переходя на формальности. Иногда формальности — единственный щит, когда моральный конфликт слишком острый.
— Конечно, — женщина тут же оживилась: вот это было её поле. — Я брала в питомнике. Всё официально. Вот паспорт, договор. Деньги мне уже вернули, кстати. Там тоже… признали. — Она говорила “признали” так, будто речь о браке товара.
Телефон у неё в сумке зазвонил — резким деловым рингтоном, чужим этому месту. Она раздражённо глянула на экран, одним движением сбросила вызов и сунула телефон обратно.
— У меня нет времени, доктор, — сказала она. — Я не собираюсь обсуждать воспитание, дрессировку и прочие… вещи. Мне нужно решить вопрос.
Миша почувствовал, как в нём поднимается горькая усмешка: “решить вопрос” — так говорят о бумагах, о машинах, о налогах. Но не о живом существе, которое сейчас тянется носом к руке и ищет хоть кого-то, кто не вычеркнет его из жизни.
Женщина постучала ногтем по столу — лёгкий сухой звук, как печать.
— Где мне нужно подписать? — спросила она.
Так спрашивают в сервисе, когда оформляют возврат. Так спрашивают, когда меняют бракованный товар. И в этом “где подписать” было страшнее, чем любое ругательство: в нём не было сомнения, не было внутренней борьбы. Только процедура.
Миша молчал секунду. Смотрел на переноску. На щенка. На его дрожащие лапы. На хвост, который всё равно пытался вильнуть — потому что он ещё верил людям, как верят те, кто не умеет иначе.
“Она не первая”, — подумал Миша, и мысль пришла не как открытие, а как старая заноза. Сколько раз он видел это: берут “поиграться” — на месяц, на сезон, на фоточки. Потом щенок вырастает, начинает требовать времени, терпения, ответственности — и становится неудобным. Некоторые люди искренне считают, что у любви есть срок годности и чек.
“Некоторым людям запретить заводить питомцев”, — холодно сформулировал он внутри, и тут же вспомнил десятки глаз — собачьих, кошачьих, доверчивых — которые потом гасли от предательства. Животные чувствуют предательство. Не словами, не логикой — телом, запахом, паузой в голосе, тем, как хозяин перестаёт смотреть в глаза.
Он тяжело вздохнул, словно сдвигал с места что-то огромное.
— Подпишите вот тут, — сказал он и достал папку. Бумага шуршала сухо, как листья в ноябре. Холодная граница между “было” и “не будет”. Он развернул лист так, чтобы ей было удобно, и протянул ручку.
Женщина даже не присела. Быстро, размашисто подписала там, где он показал. Рука у неё не дрожала.
Миша, не поднимая глаз, спросил формально, потому что формальность иногда спасает от лишней боли:
— Тело собаки будете забирать?
Она фыркнула — коротко, уверенно.
— Нет, конечно.
Сказала так, будто вопрос был глупым. Будто речь о мусоре.
— Хорошо, — тихо ответил Миша. Он закрыл папку.
Женщина уже разворачивалась. Мужчина-спутник послушно взял переноску, но Миша поднял ладонь:
— Оставьте. По документам… собака теперь не ваша.
Мужчина замер, посмотрел на женщину, та кивнула: мол, оставляй. Переноска снова оказалась на столе — как чемодан, который сдали в камеру хранения.
— До свидания, — сказала женщина сухо, уже на ходу.
Миша посмотрел ей в спину. И вместо “до свидания” — потому что свидание предполагает новую встречу — сказал тихо, почти неслышно:
— Прощайте.
Дверь закрылась, и вместе с ней будто ушёл холодный сквозняк. В клинике снова послышались обычные звуки: где-то прошуршали бахилы, кто-то позвал медсестру, в коридоре тихо засмеялась девочка — вероятно, потому что её кот оказался “не таким уж больным”.
А щенок остался.
Он потянулся носом к Мишиной руке, уже без решётки между ними, осторожно лизнул пальцы и, словно вспомнив, как надо радоваться, вильнул хвостом сильнее. Не понимал, что произошло. Не понимал, что его только что вычеркнули — и что это не его вина.
— Ну что ты, дружок… — Миша присел рядом, чтобы оказаться на одном уровне. Голос его смягчился сам, без усилия. — Тише. Всё. Всё хорошо.
Щенок обнюхал его халат, ткнулся лбом в ладонь и снова тихо пискнул — будто спрашивал: “Ты мой теперь?”
Миша провёл рукой по взъерошенной шерсти, чувствуя под пальцами живое тепло. И внутри него, там, где обычно копится усталость, вдруг встал чёткий, упрямый стержень.
Миша поднялся и на секунду задержал взгляд на папке с бумагами. Женщина думала, что подписала “разрешение”. Но по факту — подписала отказ. И это было не хитростью ради хитрости, а единственным способом не дать ей уйти и найти того, кто, не задавая вопросов, сделает запрещённое.
Закон не позволяет усыплять здоровое животное просто потому, что оно “неудобное”. Но Миша слишком хорошо знал жизнь: откажи ей напрямую — и она поедет дальше, к “менее законопослушному”, где всё решается не совестью, а наличными. Поэтому он оставил её уверенной, что она “всё оформила”, и забрал у неё право решать судьбу этого щенка. Умный ход. Грязный — с её точки зрения. Спасительный — с его.
Дверь снова открылась резко, и в клинику, как порыв тёплого ветра, вбежал мальчик лет семи. Куртка на нём была расстёгнута, шапка съехала набок, щёки раскраснелись от холода и спешки.
— Миша! — выдохнул он, не скрывая радости, и сразу же добавил, торопясь: — Я к Рексу! Я пришёл к нему! Он ждёт?
За мальчиком вошла мама — усталая, но мягкая. Она поправила сыну шапку, вздохнула и качнула головой так, будто заранее просила прощения за его громкость, за его детскую надежду, за то, что надежда здесь сегодня будет сталкиваться с болью.
Миша улыбнулся Саше — ровно настолько, чтобы не обмануть, но и не разрушить сразу.
— Привет, Саш. Конечно, пришёл к другу? — Он наклонился чуть ближе. — Как ты? Не замёрз?
— Я нормально! — мальчик кивнул слишком энергично. — А Рекс… он сегодня лучше? Он вчера… — голос дрогнул на мгновение, но Саша тут же проглотил комок. — Он меня узнал, да? Он хвостиком махнул!
Мама положила ладонь сыну на плечо — молча, осторожно. В её глазах было то, чего Саша ещё не умел назвать: готовность отпустить ради того, чтобы не мучилось.
Миша повёл их в сторону, где не было слышно других пациентов. Он говорил так, как говорят с детьми, когда нужно сказать страшное, но не разбить.
— Саш, — тихо начал он, — Рекс очень устал. Он долго боролся. Ты знаешь, он сильный… но иногда даже самые сильные устают так, что… не могут больше быть рядом.
Саша застыл. Глаза у него расширились, губы дрогнули.
— Он… — мальчик вдохнул резко, как после падения. — Он… уйдёт?
Миша не стал прятаться за “может быть”. Но и не сказал грубо.
— Мы сделаем так, чтобы ему не было больно, — ответил он. — Чтобы он не мучился. Это… как когда ты очень-очень хочешь спать и уже не можешь держать глаза открытыми. Только Рекс… устал сильнее.
Саша всхлипнул — громко, по-детски, без стыда. Слёзы выступили сразу, горячие, быстрые.
— Но он же… он же со мной с рождения, — выдохнул он, будто это должно было отменить реальность. — Он меня защищал. Он… он всегда был. Если он уйдёт, я… я буду один…
Мама прижала сына к себе, поцеловала в макушку, и плечи её дрогнули — но она держалась. Она была тем взрослым, который не ломается при ребёнке, хотя ломается внутри.
И в этот момент из переноски на столе снова донёсся тихий звук — тонкий, жалобный скулёж. Не громко, не требовательно — просто голос, который не умеет молчать, когда страшно.
Саша замолчал на вдохе, прислушался. Его взгляд метнулся к столу.
— Кто там? — прошептал он и, не дожидаясь ответа, подошёл ближе. Не отворачиваясь, не пугаясь. Сердцем.
Он наклонился к переноске, увидел внутри щенка, и даже сквозь слёзы в его глазах мелькнуло удивление.
— А как его зовут? — спросил Саша, аккуратно, будто боялся спугнуть.
Миша подошёл, встал рядом.
— По паспорту — Граф, — сказал он и на секунду задержал взгляд на документах, оставленных прежними владельцами. — Документы вот… оставили.
Саша сморщил нос — не от брезгливости, а как от задачи, которую нужно решить.
— Граф… — повторил он и покачал головой. — Не-е. Ему не подходит. Он… он как Пират!
Миша чуть приподнял брови.
— Пират? — переспросил он, но не стал спрашивать “почему”. Пусть это останется с Сашей, его маленьким секретом, его способом сделать щенка своим.
Саша осторожно просунул пальцы сквозь решётку. Щенок тут же ткнулся носом, облизал, хвост задвигался быстрее. И от этого простого движения — доверчивого, живого — у Саши снова задрожали губы, но теперь в дрожи было что-то другое: не только боль, но и тепло.
Он резко повернулся к Мише, словно вспомнив главное.
— А я могу увидеть Рекса? — попросил он тихо.
Миша поднял глаза на маму. Это был немой вопрос — проверка: выдержит ли ребёнок прощание сейчас, нужно ли дать ему попрощаться, или лучше увести, отвлечь, защитить.
Мама кивнула едва заметно, сжав губы. Да. Пусть увидит. Пусть скажет.
Миша положил ладонь Саше на плечо.
— Пойдём, — сказал он. — Я тебя провожу.
Миша повёл Сашу не сразу, не резким шагом “пойдём быстрее”, а так, будто каждую секунду можно положить на ладонь и подержать, чтобы она стала тёплой и не обожгла. Коридор клиники был знакомый, простой, с белыми стенами и табличками на дверях, но чем дальше они уходили от приёмной, тем меньше становилось посторонних звуков. Даже шаги у них стали тише: бахилы почти не шуршали по полу, и Саша, как будто сам это почувствовав, перестал подпрыгивать и суетиться, как минуту назад.
— Мы сейчас зайдём к нему, — негромко сказал Миша. — Ты можешь быть рядом, сколько захочешь. Никто тебя не торопит.
Саша кивнул, но глаза у него были широко раскрыты, в них стоял страх, похожий на холодный воздух на улице: он есть, даже если не дышать.
Мама шла рядом, молча. Она то и дело чуть сжимала пальцы на Сашином плече — не удерживала, не тянула назад, а просто напоминала: “Я здесь”.
Дверь в отдельную комнату открылась почти без звука. Внутри было не так светло, как в приёмной: мягкий полумрак, тёплая лампа под абажуром давала спокойный, не режущий глаза свет, словно специально, чтобы никто не чувствовал себя на операционном столе. Пахло лекарствами — чуть горько, чисто, как после дождя, и рядом, на кушетке, лежал плед: простой, серый, домашний, нестерильный на вид, но именно поэтому успокаивающий.
Саша остановился на пороге, сделал маленький вдох и будто не решился сделать шаг.
— Дыши, — тихо подсказал Миша. — Можно медленно. Мы же… к другу.
Там, ближе к стене, на мягкой подстилке лежал Рекс. Большой пёс, когда-то наверняка тяжёлый и сильный, теперь казался слишком большим для своей усталости. Рёбра не торчали, он не выглядел страшно, не выглядел “умирающим” из фильмов — просто очень-очень уставшим. Голова лежала набок, глаза полуприкрыты, дыхание было неровным, с паузами, будто каждый вдох приходилось убеждать случиться. Но когда он услышал голос и шаги, он медленно, с усилием поднял веки.
И узнал.
В его взгляде вдруг появилось то самое — ясное, тёплое, как будто на секунду внутри него вспыхнул маленький огонёк: “ты пришёл”.
— Рекс… — выдохнул Саша, и это имя прозвучало не как слово, а как рука, протянутая через боль. Он шагнул вперёд. Осторожно, как будто боялся, что слишком громкое движение разобьёт что-то хрупкое.
Рекс попытался пошевелить хвостом. Получилось едва-едва, но хвост всё-таки дрогнул, и для Саши это было важнее любого “всё хорошо”.
Миша сел на корточки чуть в стороне, не вмешиваясь, оставляя им пространство.
— Саш, — сказал он, подбирая простые слова, — ему больно. Он давно болеет. Он… устал бороться. Это не потому, что он слабый. Просто… иногда болезнь сильнее, чем мы.
Саша подошёл ближе и опустился рядом с Рексом. Он положил ладонь псу на голову — осторожно, будто гладил не шерсть, а воспоминание. Пальцы у него дрожали, но не от истерики, а от того, что внутри всё слишком большое для семилетнего сердца.
— Я пришёл, — прошептал Саша. — Я же сказал, что приду… Ты слышишь?
Мама стояла за спиной, и Миша видел, как она крепко сжала губы. Она не плакала вслух, не позволяла себе рассыпаться, но её глаза стали влажными, и в этом было больше силы, чем в любой громкой речи.
Саша наклонился к Рексу ближе и прошептал ему что-то совсем тихое, личное, так, что даже мама не разобрала. Миша тоже не вслушивался. Бывают слова, которые нельзя подсматривать.
Саша только на секунду поднял лицо, и губы его дрогнули.
— Он был со мной… сколько я себя помню, — сказал он глухо, будто сам удивился, что это можно произнести. — Он всегда был. Когда я маленький был… он со мной лежал. А когда я боялся… он тоже был.
И снова опустил ладонь на голову Рекса, гладил медленно, будто хотел запомнить под пальцами каждую шерстинку, чтобы потом не забыть.
Слёзы стекали по его щёкам тихо. Он не выл, не метался. Он уже понимал — на своём детском уровне, но очень ясно, — что есть вещи, которые нельзя отменить. И от этого понимания было особенно больно.
Рекс с трудом вытянул морду и лизнул Сашину руку. Медленно, чуть влажно, как последний знак: “я здесь… я с тобой”. Потом хвост ещё раз слабенько дрогнул.
Миша смотрел на них и чувствовал, как в груди сжимается что-то человеческое, не врачебное. Сейчас он не был специалистом с дипломом. Он был свидетелем дружбы — простой, настоящей, той, ради которой люди вообще приводят животных домой.
— Мы можем сделать так, чтобы он просто уснул, — тихо сказал Миша, когда Саша чуть отстранился и снова посмотрел на него большими мокрыми глазами. — Он не испугается. Ему станет спокойно. И ему больше не будет больно.
Мама кивнула, не говоря ничего. В её кивке было доверие и просьба одновременно: “Сделайте правильно”.
Саша сглотнул.
— Он… уснёт? — спросил он, как будто цеплялся за это слово.
— Да, — ответил Миша. — Как сон. Только без боли.
Он подготовил всё спокойно, уверенно, без суеты. Не было страшных металлических звуков, не было лишних людей. Только мягкий свет, плед и тишина, в которой слышалось, как Рекс дышит.
— Ты можешь держать его за голову, — сказал Миша Саше. — Если хочешь.
Саша кивнул и положил обе ладони на голову Рекса — одну на лоб, другую чуть за ухом. Пальцы уже не дрожали так сильно, будто он нашёл в этом жесте опору.
Миша сделал то, что должен. Не описывая миру деталей, не превращая это в ужас. Просто сделал.
И случилась тишина.
Дыхание Рекса стало медленнее. Потом ещё медленнее. В комнате не произошло ничего “страшного” — только ушла боль, как уходит вечерний свет, когда солнце садится, и никто не кричит от этого, потому что так устроено.
Саша всё ещё гладил голову Рекса, будто не хотел отпускать момент, когда пёс рядом.
Миша наклонился чуть ближе и сказал тихо, почти шёпотом, чтобы не разрушить тишину:
— Всё… ему больше не больно.
Саша замер. Не плакал. Как будто завис между “было” и “стало”. Его глаза смотрели на Рекса так, словно он ждал, что тот сейчас снова поднимет веки и махнёт хвостом.
Прошла секунда. Другая.
— Он теперь не грустит? — спросил Саша очень тихо, почти без голоса.
Миша вдохнул, выбирая честность, но такую, которую ребёнок может выдержать.
— Нет, — сказал он. — Теперь ему спокойно. Он больше не мучается.
Саша кивнул. И вдруг, словно только теперь всё стало настоящим, его губы дрогнули, и по щеке снова потекли слёзы — тихо, без звука. Мама присела рядом, обняла его, прижала к себе.
— Я с тобой, — прошептала она. — Слышишь? Я с тобой.
Саша ещё раз погладил Рекса — уже мягче, как прощальный листочек в книгу.
— Пока, — прошептал он. — Я тебя… я тебя люблю.
И в этих простых словах было всё, что взрослые иногда годами не умеют произносить.
Когда они вышли обратно в коридор, клиника снова оказалась “живой”. Где-то звенел телефон, кто-то спорил о времени записи, медсестра несла коробку с бинтами, и чей-то маленький шпиц тявкнул на собственное отражение в стекле. Обычная жизнь продолжалась — не потому, что ей всё равно, а потому, что она всегда так делает: идёт дальше, даже когда кому-то кажется, что мир должен остановиться.
Для Саши этот коридор стал длиннее и холоднее, чем был. Он держался за мамину руку крепче. И шаги у него стали медленнее, тяжелее, будто он вдруг вырос на несколько лет за одну комнату.
И тут, будто кто-то специально, чтобы не дать тишине окончательно превратиться в пустоту, из приёмной донёсся тонкий звук — знакомый скулёж.
Щенок.
Почти такой же, как раньше, только теперь он звучал иначе: не как жалоба, а как напоминание — жизнь всё ещё где-то дышит.
Саша вздрогнул и обернулся. Его глаза, ещё влажные, поймали переноску на столе, и он посмотрел туда так, будто искал точку, за которую можно ухватиться, чтобы не упасть внутрь собственной потери.
— Это он… — прошептал Саша. — Тот… Пират.
Миша подошёл ближе.
Щенок в переноске поднялся на лапы и ткнулся носом в решётку. Хвост дёрнулся. Он смотрел на людей так доверчиво, будто ничего плохого с ним никогда не случалось. И от этого доверия у Миши снова кольнуло внутри: как легко ломают, и как трудно потом собрать обратно.
Саша, не отрывая взгляда, вдруг спросил то, что изменило воздух вокруг:
— А он тоже умрёт? — голос у него был тонкий, не обвиняющий, просто детский, прямой. — Его тоже… усыпят?
— Нет, — сразу ответил Миша. И в этом “нет” было столько твёрдости, будто он держал дверной косяк, чтобы мир не рухнул. — Он здоров. Его никто не будет усыплять. Просто… прежним хозяевам он стал не нужен. Никому не нужен оказался.
Саша смотрел на щенка и будто видел в нём не только собачью морду, но и своё чувство — то самое, которое возникло минуту назад в комнате: одиночество, которое невозможно объяснить словами. Он не “заменял” Рекса — это было видно по тому, как он всё ещё держал в себе слёзы. Но любовь, которая не успела вылиться до конца, искала куда пойти, чтобы не стать камнем.
Он подошёл ближе к переноске и присел, как приседал у Рекса.
Щенок тихо пискнул и лизнул решётку, как будто пытался дотянуться.
— Ему тоже страшно быть одному, — сказал Саша вдруг, и это было не рассуждение, а констатация. Он поднял глаза на маму — робко, но с внутренней решимостью. — Мам… можно он будет с нами?
Мама молчала. В ней прямо на лице читалась внутренняя борьба: она понимала боль сына, понимала пустоту, которая теперь будет в доме, но она была взрослой — и знала, что собака не игрушка “от грусти”. Это ответственность, время, силы, расходы, бессонные ночи. Она посмотрела на Мишу — будто спрашивала взглядом: “Что это за щенок? Сможем ли мы?”
Саша добавил тихо, как последний аргумент, не рациональный, а сердечный:
— Ему… ему тоже страшно. Я не хочу, чтобы он… как Рекс… один.
Мама выдохнула. Потом спросила у Миши уже практично, по делу — так, как и нужно, чтобы решение было настоящим:
— Сколько ему месяцев? Он привит? Какой характер? Он правда… здоров? И… он будет большой?
Миша кивнул и ответил честно, без приукрашивания:
— Месяцев пять-шесть, примерно. По паспорту прививки начаты, но я проверю всё и скажу точно. Он здоров, да. Он щенок, будет активный, будет грызть, пока не научите — это нормально. Скорее всего, вырастет средний или крупный. И ему нужен будет режим, прогулки, воспитание. Не “на неделю”. А по-настоящему.
Мама снова посмотрела на Сашу. В её глазах было: “Ты готов?” И ещё: “Я готова ради тебя, но это должно быть честно”.
Саша кивнул быстро, но теперь уже без прежней суеты — будто понимал, что обещание не игрушечное.
— Я буду, — сказал он. — Я буду с ним гулять. Я буду… я буду заботиться.
Он снова посмотрел на щенка.
— Пират, — прошептал он. И впервые за долгое время уголки его губ чуть приподнялись. — Потому что ты… ну… ты немного страшный, но смелый. И пираты выживают. И у тебя взгляд… как у настоящего пирата.