Деда Матвея мы хоронили во вторник. День выдался таким, что и врагу не пожелаешь: мороз под тридцать, ветер воет, как голодный волк, а небо серое, низкое, будто крышка гроба. Земля на погосте промерзла на метр — копщики из матерились, ломая ломы, но ямку вырыли.
Я остался в доме один. Наследник. Дед завещал мне этот сруб, крепкий еще, пятистенный, и участок у леса. Я планировал переночевать, разобрать вещи, а утром ехать в город.
Поминки были скромные. Соседка, баба Шура, принесла блинов и кутьи. Уходя, она странно на меня посмотрела и сказала у порога:
— Ты, Витя, вот что... На ночь ставни закрой. И что бы ни услышал — не отзывайся. Дед твой колдуном не был, но умирал тяжело. А земля нынче ледяная, не принимает она сразу.
Я только усмехнулся. XXI век, спутниковый интернет в доме, а они всё про леших да вурдалаков.
— Спасибо, баб Шур. Разберусь.
Она перекрестила дверь и ушла.
Я заперся. Дом остывал быстро, пришлось подкинуть дров в печь. Огонь загудел, стало уютнее. Я включил ноутбук, налил чаю и попытался отвлечься. За окном бушевала вьюга, снег хлестал по стеклам, как песок.
Около полуночи ветер стих. Внезапно. Будто кто-то выключил рубильник. Навалилась ватная, звенящая тишина.
И в этой тишине раздался стук.
Тук. Тук. Тук.
Не в дверь. В окно. То самое, что выходило в огород, в сторону кладбища.
Я замер. Ветки? Нет, там нет деревьев, дед всё вырубил, чтобы свет не заслоняли. Птица? Ночью, в такой мороз?
Тук-тук-тук.
Уже настойчивее. Словно костяшкой пальца.
Я встал, подошел к окну. Стекло затянуло морозным узором, ничего не видно. Я приложил ладони ко лбу, пытаясь разглядеть, кто там шастает по моему участку.
— Ви-и-итя... — донеслось с той стороны.
У меня чашка выпала из рук. Горячий чай плеснул на ноги, но я даже не почувствовал.
Голос.
Это был голос деда. Его характерный, с хрипотцой, надтреснутый бас.
— Витенька... Пусти...
Я попятился. Спина врезалась в шкаф. Разум лихорадочно искал объяснения. Может, дед не умер? Летаргический сон? Врачи ошиблись? Мы закопали живого, он выбрался и пришел?
Но я сам видел его в гробу. Я сам закрывал ему глаза. Он был холодным и твердым, как камень.
— Холодно мне, Витя... — голос за стеклом дрожал, срываясь на жалобный скулеж. — Ноги совсем отмерзли. В одних носках я. Пусти погреться, внучек.
Моя рука сама потянулась к шпингалету. Жалость. Дикая, иррациональная жалость смешалась с ужасом. Это же дед! Ему холодно!
Я сделал шаг к окну.
И тут увидел это.
Снаружи, прижавшись к стеклу, было лицо.
Дед. Точно он. Те же седые брови, те же глубокие морщины, та же родинка на щеке. Но кожа... Кожа была синей, пергаментной, натянутой на скулы так, что, казалось, вот-вот лопнет.
Он улыбался.
Губ у него почти не было. Рот растянулся до ушей в неестественной ухмылке. А во рту...
Вместо старых, стертых зубов, у него был частокол. Мелкие, острые, прозрачные, как сосульки, иглы. Они росли в два ряда, заходя друг за друга.
А потом он высунул язык. Длинный, серый, мускулистый язык, похожий на слизня. Он медленно провел им по стеклу снизу вверх, слизывая иней.
Шшшууух...
Звук был влажным и противным.
— Открой, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. Глаза у него были мутные, как прокисшее молоко. — Свой я. Родная кровь.
Гипноз. Я почувствовал, как моя воля тает, словно воск. Мне захотелось открыть. Не потому что я хотел его впустить, а потому что он велел.
Я положил пальцы на задвижку.
«Стоп!» — заорал голос внутри головы. — «Вурдалак! Не может войти без приглашения!»
Я отдернул руку, словно от огня.
— Уходи! — крикнул я, срываясь на визг. — Ты умер! Уходи!
Улыбка за окном стала шире.
— Грубишь деду? — ласково спросил монстр. — Нехорошо. Я тебя на коленках качал. Я тебе конфеты носил. А ты меня на морозе держишь? Открой. Сейчас же.
Он ударил ладонью по стеклу.
Стекло жалобно дзинькнуло, но выдержало. Оно было двойное, старое, советское.
— Нет! — я схватил со стола кухонный нож. Бесполезное оружие, но так было спокойнее.
— Откроешь, — прошипел дед. — Сам откроешь. Ты же добрый мальчик.
Он начал скрести стекло. Ногтями.
Скрииииип... Скрииииип...
Звук был невыносимым. Он ввинчивался в мозг, вызывая зубную боль.
Я понял его тактику. Он не будет ломать дверь. Он не может. Ему нужно, чтобы я сдался. Чтобы я сошел с ума от этого звука, от этого голоса, от чувства вины и страха, и сам открыл засов. Это была пытка.
Я зажмурился.
— Впусти... У меня пальцы чернеют... Я вижу печку... Тепло... — ныл голос, то переходя на плач, то на угрозу. — Открой, сучонок, или я прокляну тебя! Весь род высушу!
Мне нужно было перестать это видеть и слышать.
Я метнулся к кровати. Сдернул ватный матрас. Он был тяжелый, полосатый.
Подтащил его к окну.
Тварь за стеклом наблюдала за мной с интересом.
— Что ты делаешь, Витя? Спать хочешь? Давай вместе ляжем. Я холодный, ты горячий...
Я поднял матрас вертикально и с силой вжал его в оконный проем. Он вошел туго, перекрыв вид на жуткое лицо.
Стало темнее. Но голос никуда не делся.
— Ты думаешь, тряпка меня остановит? Я слышу, как бьется твое сердце. Тук-тук-тук. Сладкое...
Он продолжал скрестись. Теперь звук был глуше, но от этого еще страшнее. Казалось, он скребется уже внутри черепа.
Я побежал в кладовку. Там, я знал, остались мои инструменты, когда я помогал деду с ремонтом летом.
Строительные наушники.
Я схватил их, надел на голову. Мир погрузился в глухоту. Звуки исчезли.
Я вернулся в комнату. Сел на пол, спиной к печке, лицом к закрытому матрасом окну. В руках нож.
Я ничего не слышал. И ничего не видел.
Это была моя защита. Сенсорная депривация. Если я не слышу приглашения — я не могу на него ответить. Если я не вижу его глаз — он не может меня загипнотизировать.
Я сидел и смотрел на матрас.
Вдруг матрас дрогнул.
Кто-то ударил в окно снаружи. Сильно. Матрас чуть подался вперед, но устоял, зажатый откосами.
Потом еще удар.
Я видел, как ткань прогибается внутрь, словно кто-то давит на стекло лбом.
Я закрыл глаза. Я начал читать про себя таблицу умножения. Дважды два — четыре. Пятью пять — двадцать пять.
Я чувствовал вибрацию полом. Он ходил вокруг дома. Он стучал в другие окна. Он, наверное, орал так, что птицы падали с веток. Но я был в «танке».
Прошло, наверное, часа три. Я сидел, не шевелясь. Ноги затекли.
Вдруг я почувствовал сквозняк.
Холодный воздух пополз по полу.
Я открыл глаза.
Дверь в сени. Она была заперта на крючок. Крючок был на месте. Но дверь... дверь дышала.
Она прогибалась внутрь на пару миллиметров и возвращалась обратно.
Тук-тук-тук.
Я почувствовал этот стук вибрацией пола. Он стучал в дверь.
Я знал, что он делает. Он копирует голос. Он сейчас зовет меня. Может, он кричит: «Пожар! Выходи!»? Или: «Помогите, убивают!»? Любой человек рефлекторно дернулся бы к двери.
Но я был глух. Я отрезал себя от его лжи.
Я сжал рукоятку ножа так, что пальцы побелели. Я не подойду. Даже если дом рухнет.
Я начал петь. Про себя. Громко, внутри головы. Какую-то дурацкую попсу, привязавшуюся с радио.
«Ла-ла-ла, все будет хорошо...»
Главное — не слушать тишину внутри себя. Иначе он залезет туда.
Прошла вечность.
Печка начала прогорать. Стало прохладно.
Я посмотрел на щель под дверью. Тени там не было.
Я рискнул приподнять один наушник.
Тишина. Только ветер снова завыл в трубе. Обычный ветер.
Я посидел еще час. Для верности.
Когда окно за матрасом начало сереть — рассвет пробивался даже сквозь вату — я встал. Ноги едва держали.
Снял наушники. Тишина давила на уши.
Я подошел к окну. Резко дернул матрас на себя.
За окном было утро. Серое, хмурое, но утро.
Стекло было целым. Но оно было мутным.
Я присмотрелся.
Вся внешняя сторона стекла была покрыта засохшей, белесой слизью. Она замерзла разводами, напоминающими морозные узоры, но это был не лед. Это были следы языка. Тысячи следов. Он вылизывал стекло всю ночь, пытаясь пробиться слюной, как кислотой.
А на подоконнике, снаружи, лежала горсть земли. Черной, могильной земли, перемешанной со снегом.
Я вышел на крыльцо. Дверь была исцарапана. Глубокие борозды от когтей шли вдоль косяка. Он искал щель.
Следы на снегу вели от кладбища к дому. И обратно. Следы босых ног. Огромных, с растопыренными пальцами.
Я не стал задерживаться. Собрал вещи за пять минут. Ноутбук, документы.
Перед уходом я сделал только одно.
Я взял соль. Обычную поваренную соль, пачку которой нашел на кухне. И высыпал её на подоконник с внешней стороны. Сплошной белой линией. И под порогом.
— Жри, — сказал я в пустоту.
Машину я завел с третьего раза. Когда выезжал из деревни, мне показалось, что у кромки леса, среди елей, стоит фигура. Стоит и машет мне рукой.
Но я не смотрел в зеркала. Я смотрел только вперед.
Дом я продал через месяц, дистанционно, за бесценок какой-то фирме под снос. Сказал, что фундамент поплыл.
Больше я в деревню не езжу. И если кто-то стучит мне в дверь ночью, я не спрашиваю «Кто там?». Я смотрю в глазок. И если там темно или стоит кто-то родной, кого я давно не видел... я просто надеваю наушники и включаю музыку погромче.
Береженого Бог бережет, а глухого — еще и чёрт не возьмет.
Все персонажи и события вымышлены, совпадения случайны.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #реальныеистории #вурдалаки #страшныерассказы