Шум посуды, смех и запах жареной курицы — в нашей маленькой гостиной было тесно от праздника. Вернее, от повода. Мы отмечали день рождения моей свекрови, Валентины Петровны. Я, Лида, простояла на кухне полдня, чтобы угодить ее вкусам: салат «Оливье» именно с вареной колбасой, курица, запеченная с чесноком, и ее любимый торт «Прага» из соседней кондитерской. На все про все ушло больше трех тысяч из нашей с Андреем общей скромной кассы. Деньги, которые я мысленно уже отложила на новый ингалятор для нашего сына Кирилла. Но возражать было бессмысленно — «маме — лучшее».Сам именинник сидела в центре дивана, на своем законном месте, и снисходительно разглядывала мои старания. Андрей, мой муж, суетился вокруг, подливал ей вина. Кирилл, наш семилетний астматик, тихо играл в углу на планшете, изредка посапывая — накуренный воздух с нижнего этажа, где кто-то уже праздновал с шашлыками, не шел ему на пользу. Я ловила себя на мысли, что жду не дождусь, когда этот вечер кончится, и мы проветрим наконец квартиру.
— Ну что, мам, пора главный сюрприз? — Андрей вдруг хлопнул в ладоши, и его глаза блеснули странным, незнакомым мне возбуждением.
— Андрюшенька, не надо подарков! Твое внимание — лучший подарок, — кокетливо потупилась Валентина Петровна, но ее взгляд жадно скользнул в сторону прихожей, где Андрей что-то прятал.
Он вышел и вернулся с огромной, глянцевой сумкой от дорогого бутика меховых изделий, того самого, что в центре, на улице, где я никогда даже не заглядывала в витрины. Сердце у меня странно екнуло. Откуда такая сумка? Андрей с торжествующим видом извлек из нее нечто, завернутое в тонкую ткань, и с размаху встряхнул. В воздухе расплылся густой, сладковатый запах дорогого меха. На руках у свекрови осела роскошная, густая шуба цвета темного шоколада. Натуральный мех, это было видно невооруженным глазом. Даже я, полный профан в этом, понимала — такие вещи не покупают в кредит у метро.
В комнате повисла тишина. Даже Кирилл оторвался от планшета.
— Норка, мама! Канадская! Чтобы ты не мерзла этой зимой, — голос Андрея звенел от гордости.
Валентина Петровна ахнула, прижала шубу к щеке. Ее глаза наполнились слезами искренней, неподдельной радости. Потом она бросила на меня быстрый, оценивающий взгляд. Взгляд, в котором читалось что-то большее, чем просто счастье. Что-то вроде торжества.
— Сыночка… Родной мой… Такого я не ожидала… — она захлебывалась.
Я стояла, будто вкопанная. В голове стучал один вопрос, громкий и нелепый. Откуда? Откуда у нас, у семьи, где мы второй месяц откладывали на летний отдых на море для Кирилла (врач сказал, что ему нужен морской воздух), где я считала копейки в «Пятерочке», где Андрей в прошлом квартале не получил премию и мы урезали все траты — откуда у него деньги на норковую шубу?
Он ловил восхищенные взгляды своей матери, улыбался. И не смотрел на меня. Совсем. Шуба была надета, все ахали, щупали мех. Свекровь крутилась перед зеркалом в прихожей, ее голос доносился полный сладкой неги. Я машинально убирала со стола, звенела тарелками, стараясь заглушить нарастающую внутри панику. Наконец, когда Андрей прошел на кухню за открывалкой, я не выдержала. Схватила его за локоть и прошептала, чтобы не услышали в зале:
— Андрей… Откуда? Откуда у тебя столько денег на такой подарок маме?
Он вздрогнул, будто обжегся. Его лицо, секунду назад сияющее, нахмурилось. Он отстранил свою руку.
— Премию дали. Большую. Не твое дело, в общем-то. Хотел сделать маме приятно, — он бросил это сквозь зубы, глядя куда-то мимо меня, в стену.
— Какую премию? Ты же говорил, что в этом квартале никаких… — начала я.
— Лид, не начинай! — его голос стал резким, шипящим. — Не порти праздник. Видишь, мама счастлива? Это главное.
И он ушел обратно в комнату, к охающим родственникам, оставив меня одну среди грязной посуды и давящего запаха еды и меха. Я облокотилась о раковину. «Не твое дело». Эти слова резанули глубже, чем могла бы резануть ложь о премии. Мы семь лет вместе. Мы — семья. У нас общий бюджет, общие проблемы, общий сын, на лечение которого мы копим. И подарок за, как я уже прикидывала мысленно, ну никак не меньше трехсот тысяч — это «не мое дело»? Я медленно вернулась в гостиную. Валентина Петровна красовалась в шубе, поглаживая рукав. Она поймала мой взгляд и улыбнулась. Улыбка была широкая, победная.
— Спасибо, доченька, — сказала она отчетливо, обращаясь ко мне. — За такой царский подарок.
Слово «доченька» прозвучало как пощечина. Она никогда так меня не называла. Только «Лида», иногда снисходительно «невестка». Это «доченька» было сладким ядом, уколом, намеком на что-то, чего я еще не понимала. Я заставила свои губы растянуться в улыбку. В ответ пробормотала что-то невразумительное про «не за что». Внутри все переворачивалось. В тот момент я списала леденящий душу ужас на ревность, на усталость, на свою собственную неловкость. Мне стало стыдно за свои подозрения. Вместо того чтобы потребовать четких ответов тут же, на месте, перед всеми, я проглотила комок в горле и продолжила играть роль образцовой невестки. Это было первой и самой роковой ошибкой. Когда вопрос о больших деньгах вызывает не объяснения, а раздражение и уход от ответа — значит, там грязь. А я, дура, промолчала.
Гости разошлись под полночь. Валентина Петровна уехала на такси, закутанная в новую норку, счастливая, как ребенок. Я молча вымыла гору посуды. Каждое блестящее блюдо, каждую вилку я мыла с таким остервенением, будто пыталась стереть с них тот самый вечер, тот взгляд свекрови, эту сладкую, ядовитую фразу «доченька». Кирилла, утомленного и начихавшегося, я уложила спать, закапала ему в нос. Он прошептал сонно: «Мама, а бабушке правда такая теплая шуба? У нее раньше не было?». Мне стало невероятно больно. Андрей сидел в гостиной, уставившись в телевизор, где бесшумно двигались какие-то тени. Когда я закончила на кухне, не выдержала. Я вошла в комнату и встала между ним и экраном.
— Андрей. Нам нужно поговорить. Серьезно.
Он медленно перевел на меня взгляд. Усталый, раздраженный.
— О чем? Все уже отговорили. Мама счастлива. Ты чего еще хочешь?
Его тон взорвал меня. Всю ту ярость, которую я сдерживала за улыбкой, прорвало, как плотину.
— Чего я хочу? Я хочу понять, откуда у нас, у нашей семьи, взялось триста, нет, наверное, все четыреста тысяч на шубу?! — мой голос сорвался на крик, и я тут же понизила его, боясь разбудить сына. — Ты говоришь «премия». Покажи мне эту премию. Покажи приказ, перевод на карту, что угодно!
Андрей встал с дивана, его лицо покраснело.
— У меня отчетность на работе, не до тебя! — он попытался пройти мимо, но я не отступила.
— Не до меня? Я — твоя жена! Это наши общие деньги, которые мы копим на лечение Кирилла! Ты помнишь, что нам нужен новый небулайзер и консультация у платного пульмонолога в Москве? Помнишь эти семнадцать тысяч, которые мы откладывали по три тысячи в месяц? Или они растворились вместе с твоей «премией»?
Он смотрел на меня, и в его глазах я увидела не раскаяние, а злость. Чистую, неприкрытую злость, что я посмела требовать отчет.
— Ты вообще слышишь себя? — он прошипел. — Всегда твой Кирилл, твои деньги, твои траты! А о моей маме подумать? Она всю жизнь в старом драном пальто ходила! Она мне одного года жизни недодала, пока на трех работах горбатилась! Я обязан был ей это сделать!
Это был классический прием. Перевести стрелки с финансов на чувства, на мою якобы черствость. Меня затрясло.
— Я ничего не имею против подарка твоей маме! Я против того, что этот подарок стоит как операция для нашего сына! Ты мог купить хорошую дубленку, отличную зимнюю куртку… Зачем именно норка? Зачем все до копейки, до последней, бросать на это? И ГДЕ, в конце концов, деньги? Покажи!
— Не твое дело, я уже сказал! — он крикнул в ответ, потеряв остатки самообладания. — Твоя работа — считать свои копейки в конверте и строить из себя мученицу! Эти деньги я заработал, и я решил, куда их потратить!
Его слова «твои копейки в конверте» прозвучали как пощечина. Да, у меня была заначка. Не конверт, а старая металлическая шкатулка бабушки.
Туда, с моей зарплаты в сорок пять тысяч, после оплаты квартиры, садика, еды и лекарств Кирилла, иногда удавалось отложить две-три тысячи. За пять лет скопилось около ста двадцати. Это был наш с сыном неприкосновенный запас. На случай, если станет совсем плохо. Андрей знал об этом. И он презирал эти сбережения, называя их «сиротскими».
— Это не просто копейки, — голос мой задрожал, но я не заплакала. Слезы пришли бы потом. — Это деньги на операцию Кириллу. Врач сказал, что к десяти годам нужно делать коррекцию перегородки, иначе астма будет только хуже. Ты это ЗНАЛ. И вместо того чтобы…
Он резко махнул рукой, перебивая меня.
— Операция! Потом! Сейчас нужно было о маме подумать! Ты что, не понимаешь простых человеческих чувств? Ты только считать умеешь! Ты мою мать вообще за человека не считаешь?
Я отшатнулась, словно он ударил меня. Гаслит. Чистейшей воды газлайтинг. Теперь виновата была я — черствая, меркантильная, не уважающая его мать.
Мы стояли посреди комнаты, разделенные всего парой шагов, но между нами выросла ледяная стена. Он дышал тяжело, сжав кулаки. Я смотрела на этого человека и не узнавала его. В его глазах не было ни капли сожаления, только праведный гнев и… что-то еще. Что-то похожее на страх, тщательно скрываемое под маской агрессии.
— Хорошо, — сказала я тихо, почти шепотом. Мне внезапно стало холодно. — Ты не хочешь говорить о деньгах. Давай поговорим о доверии. О том, почему для такого крупного решения ты не посоветовался со мной. Мы ведь семья. Или нет?
Он отвернулся и снова плюхнулся на диван, спиной ко мне.
— Устал я. Иди спать. Все уже обсудили.
Разговор был окончен. Его окончание было красноречивее любых слов. Я медленно пошла в спальню. По пути заглянула к Кириллу. Он спал, слегка хрипя. Я поправила ему одеяло, и рука сама легла на его лоб, проверяя температуру.
Лежа в темноте, я понимала свою главную ошибку. Я позволила ему провернуть этот фокус. Вместо того чтобы требовать фактов, цифр, документов, я ввязалась в спор о чувствах, о любви и уважении. Он мастерски перевел разговор в эмоциональное поле, где у него всегда был козырь — «моя бедная мама». А я, как дура, играла по его правилам, рыдая от обиды и крича о несправедливости. Нужно было говорить только о фактах. Но фактов у меня не было. Только леденящее душу предчувствие, что за этой шубой скрывается что-то ужасное.
После того скандала наш дом стал похож на поле после битвы, на котором забыли убрать трупы. Трупами были невысказанные слова, не заданные вопросы, лежащие между нами тяжелыми, недвижимыми глыбами.
Андрей спал на диване в гостиной. Я ворочалась в нашей с ним спальне, прислушиваясь к каждому шороху в квартире и к тихому, свистящему дыханию Кирилла за стенкой. В голове, как заевшая пластинка, крутился один вопрос: «Почему?». Зачем ему понадобилось совершать такую крупную, очевидно разрушительную для семьи покупку втайне? Просто чтобы выглядеть героем в глазах матери? В это как-то не верилось. Андрей был экономен, даже скуповат. Такие жесты были не в его характере.
На четвертый день, в субботу утром, он собрался, натянул куртку.
— Встречаюсь с Сергеем, — бросил он, глядя куда-то в область моих бровей. — По делам. Вернусь к вечеру.
Сергей был его коллегой, они иногда выпивали пива. Кивнув, я продолжила мыть пол на кухне, ощущая на своей спине его взгляд — настороженный, изучающий. Он ждал истерики, новых вопросов. Но я молчала. Мое молчание, казалось, напрягало его больше криков.
Дверь захлопнулась. Я подошла к окну и увидела, как его фигура быстро удаляется в сторону метро. В груди что-то екнуло: а вдруг он и вправду ушел к Сергею? А вдруг я — параноик, и все мои подозрения — лишь плод обиженного самолюбия?
Но тут мой взгляд упал на шкаф в прихожей. Тот самый, где висела его одежда. Мысль, которая мучила меня все эти дни, проявилась с пугающей четкостью: «Надо искать». Чувство стыда тут же накатило волной. Рыться в вещах мужа — это грязно, низко, недостойно. Мы не враги. Мы — семья.
А потом я вспомнила его глаза, полные злости, когда он сказал «не твое дело». Вспомнила торжествующую улыбку Валентины Петровны.
Вспомнила цифры в медицинской карте Кирилла и сумму в своей старой шкатулке, которой уже не хватит даже на половину обследования.
«Он первым перешел границу, — сухо прошептал внутри меня чей-то голос, похожий на голос рассудка. — Ты имеешь право защищаться».
Сердце забилось так, будто я собиралась на дело. Я подошла к шкафу, медленно открыла створку. Пахло его одеколоном и нафталином. Висели рубашки, куртки, пара костюмов. Все знакомое, обыденное. Я запустила руку в карманы пиджаков, брюк. Мелочь, скомканные салфетки, чек из автомастерской за прошлый год. Ничего.
Потом я опустилась на корточки перед нижней полкой, где лежали свитера, шапки, спортивные штаны. Старый синий свитер, который он почти не носил, но и выбросить было жалко. Моя рука нащупала в его сложенном рукаве что-то шуршащее, жесткое. Бумага.
Я вытащила сложенный в несколько раз листок. Это была не обычная бумага, а плотный, с печатью бланк. Наверху грозно красовалось название: «Городской ломбард «Надежда». Я знала эту вывеску — помпезное здание в центре, рядом с тем самым меховым салоном.
Сначала я подумала, что это квитанция о залоге шубы. Но, вглядевшись, поняла, что нет. В графе «Принято на хранение» было напечатано: «Пакет документов». А в графе «Оценочная стоимость» стояла цифра, от которой у меня похолодели кончики пальцев. Не триста, не четыреста тысяч. А значительно, в несколько раз больше.
В графе «Срок хранения» значился месяц. Дата приема — как раз за неделю до дня рождения свекрови. Я почти физически ощутила, как в голове щелкают шестеренки, пытаясь сложить разрозненные кусочки пазла. Ломбард. Документы. Большая сумма. Шуба, купленная в том же районе. И его тайна.
Мои руки дрожали. Я достала телефон и с нескольких попыток сделала четкие фотографии квитанции, крупным планом, чтобы были видны все цифры, печати и подписи. Одна подпись была неразборчивой, клиентская. Другая — сотрудника ломбарда. А внизу, в графе «Паспортные данные клиента», стояли серия и номер Андреева паспорта. Он не просто взял деньги в ломбарде под что-то. Он сдал туда на хранение какие-то документы. Какие? Какие документы могут стоить таких денег? Я аккуратно положила квитанцию обратно в рукав свитера, в то же самое место, расправила складки. Мое дыхание выравнивалось. Стыд куда-то ушел. Его место заняла холодная, сосредоточенная решимость. Я нашла ниточку. Теперь нужно было потянуть за нее. Вернувшись на кухню, я села за стол и уставилась в экран телефона. Мне нужна была помощь. Нужен был человек, который мыслит не эмоциями, а фактами. Который знает цену бумагам с печатями. Я открыла мессенджер и нашла имя: «Екатерина С. (юрист)». Моя подруга со времен университета, сейчас — успешный хладнокровный специалист по гражданским делам. Мы редко виделись, но тепло относились друг к другу. Я набрала сообщение, потом стерла. Звонить было лучше.
— Лид? Что случилось? — ее голос прозвучал спокойно и деловито. Она всегда чувствовала, когда дело не в простых приветствиях.
— Кать, привет… Извини, что беспокою. Мне нужен твой профессиональный взгляд на одну бумажку. Можно я тебе скину фото? Там… странная история.
— Скидывай. Смотрю.
Я отправила ей сделанные фотографии. В трубке воцарилась тишина, прерываемая лишь легким постукиванием по клавиатуре.
— Лидка, — наконец сказала Катя, и в ее голосе я услышала ту самую профессиональную, отстраненную жесткость, которая заставила меня внутренне сжаться. — Это не просто квитанция о хранении. Это косвенное свидетельство, что в ломбарде находится закладная на что-то очень ценное. Обычно под такое хранят документы на собственность. Либо автомобиль, либо… недвижимость.
У меня перехватило дыхание. Недвижимость?
— Но у нас… — я сглотнула комок в горле. — У нас нет другой недвижимости. Только эта квартира, и она в ипотеке. Автомобиля тоже нет.
На другом конце провода снова наступила пауза, более тяжелая.
— Лида, а что у тебя лично в собственности? Не в совместной с Андреем, а именно твое, личное? Что-нибудь, что могло бы стоить таких денег?
И тут, как удар обухом по голове, меня осенило. В голове всплыл образ маленькой однокомнатной квартирки в панельной пятиэтажке на окраине. Бабушкина квартира. Та самая, которую она завещала мне, любимой внучке, когда я ухаживала за ней последние годы. Квартира, которую мы сдавали. С нее шли деньги, которые аккуратно ложились в нашу общую копилку, на ту же астму Кирилла. Ключи от нее лежали у меня. Но документы… Документы же всегда хранились у Андрея. «У меня сейф на работе, надежнее», — сказал он тогда, семь лет назад, когда мы только получили свидетельство о наследстве. Я, убитая горем после смерти бабушки, согласилась на все. Доверяла.
— Катя, — мой голос прозвучал чужим шепотом. — У меня есть квартира. От бабушки.
Тишина в трубке стала оглушительной. Потом я услышала, как Катя тихо, но очень четко выдохнула матерное слово.
— Слушай меня внимательно. Прямо сейчас, не откладывая, заходи на сайт Росреестра. Есть сервис «Получение сведений из ЕГРН». Тебе нужна выписка об основных характеристиках и зарегистрированных правах. Введи адрес. Плати триста рублей. Мне нужна эта выписка, чтобы понимать, что происходит. Прямо сейчас, Лида.
Я кивнула, словно она могла меня видеть, и, с дрожащими пальцами, открыла ноутбук.
Мой ноутбук лежал на кухонном столе, как чужой, непонятный прибор. Я несколько раз ошиблась, вводя пароль от личного кабинета на «Госуслугах». Пальцы не слушались, будто набухли и одеревенели. Катя не вешала трубку. Я слышала ее ровное дыхание в телефоне, приложенном к плечу.
— Успокойся, дыши, — сказала она своим ровным, профессиональным голосом. — Это просто формальность. Нам нужны факты.
Я нашла сайт Росреестра. Сервис «Получение сведений из ЕГРН» действительно был на вид простым: нужно ввести адрес или кадастровый номер. Кадастровый номер я не помнила. Пришлось искать в старой переписке с агентом по аренде. Нашла. Цифры прыгали перед глазами. Ввела.
— Ввела номер, — прошептала я в трубку.
— Хорошо. Теперь заказываешь электронную выписку. Самую простую, про основные характеристики и права. Оплачиваешь.
Я кликнула на кнопку. Выскочила форма оплаты. Привязанная карта была нашей общей с Андреем. На ней обычно лежали деньги на продукты. Я замерла.
— Кать, карта… наша общая. Он увидит операцию.
— У него есть мобильный банк? Приходят смс?
— Да… приходят.
Снова тишина. Потом Катя сказала:
— Есть другая карта? Твоя личная?
Я вспомнила. Да, была. Сберовская дебетовая карта, которую я оформила когда-то для получения дипломной стипендии. На ней почти никогда не было денег, но она была активна. Несколько месяцев назад я перевела на нее остаток с кэшбэка, около трехсот пятидесяти рублей. Должно хватить.
— Есть, — сказала я. — Попробую.
Я ввела данные. Система запросила подтверждение по смс. Смс пришло. Я ввела код. На экране появилось зеленое уведомление: «Оплата прошла успешно. Ваша выписка будет готова в течение трех рабочих дней».
— Три дня… — растерянно сказала я. — Мне ждать три дня?
— Это максимум. Обычно приходят быстрее, — ответила Катя. — Часто — в течение пары часов. Мы подождем. А ты пока расскажи мне подробнее про эту квартиру. Когда получила, как оформляла.
Я откинулась на спинку стула, закрыла глаза, пытаясь собрать воспоминания, которые сейчас казались такими важными и такими туманными. Смерть бабушки. Черная полоса. Мне было двадцать три, я только вышла за Андрея, мы ждали Кирилла. Бабушка, моя опора, ушла быстро, от инсульта. Я была в полной прострации, в какой-то апатии, из которой меня вытаскивал именно Андрей. Он взял на себя все похороны, разговоры с ритуальными агентами, с соседями.
— Документы на квартиру… Он тогда сказал, что сам все сделает. Что мне, беременной, нельзя по нотариусам и судам бегать. Что у него есть знакомый юрист, который все быстро уладит. Я… я подписала какие-то бумаги. Доверенность, наверное. Я тогда всему верила. Он был моей опорой.
Я слышала, как Катя на другом конце провода что-то быстро печатает.
— Знакомый юрист… — проговорила она задумчиво. — И после этого оригиналы документов ты не видела?
— Видела. Он принес папку, показал. Свидетельство о праве на наследство было на мое имя.
Потом он сказал, что оформил переход права, и положил бумаги в сейф на работе. Сказал, что так безопаснее. А ключи от квартиры — у меня. Мы ее сдаем через агентство.
— И ты никогда не проверяла, что именно написано в новых документах? В выписке из ЕГРН, которая должна была прийти после регистрации права?
Мне стало стыдно. Горько, мучительно стыдно.
— Нет. Не проверяла. Я думала… мы же семья. Какая разница, где лежат бумажки?
— Разница есть, Лида, — голос Кати прозвучал не упреком, а констатацией факта, и от этого стало еще больнее. — Разница фундаментальная. Особенно если «знакомый юрист» был не твой, а его. Ладно. Теперь ждем выписку.
Мы ждали. Я сделала чай, но пить не смогла. Просто держала кружку в руках, пытаясь согреть ледяные пальцы. Час. Полтора. На часах было около двух дня. Андрей мог вернуться в любой момент.
Вдруг ноутбук тихо пропищал, сообщая о новом письме. Я вздрогнула так, что обожглась чаем. В почтовом ящике, привязанном к «Госуслугам», лежало новое письмо. От Росреестра. Тема: «Выписка из ЕГРН».
— Пришло, — хрипло сказала я.
— Открывай. Ищи раздел «Правообладатели». И «Ограничения/обременения».
Файл открылся. Это был официальный документ с гербовой печатью в электронном виде. Я пробежалась глазами по знакомому адресу, кадастровому номеру. Прокрутила ниже.
Раздел 2. Сведения о зарегистрированных правах.
Мое имя. ФИО. Вид права: Собственность. Основание: Свидетельство о праве на наследство. Все верно.
И чуть ниже. Еще одна запись.
Вид права: Залог (ипотека).
Залогодержатель: ООО «Городской ломбард «Надежда».
Основание: Договор залога от [дата, которая была две недели назад].
Ограничение (обременение) зарегистрировано: [дата, следующая за датой договора].
В графе «Залогодатель» стояли наши с Андреем ФИО. Оба. Рядом с моим именем — моя электронная подпись? Нет. Была пометка: «Действует на основании доверенности».
Мир вокруг поплыл. Звуки — гул холодильника, тиканье часов — отдалились, стали приглушенными. Я смотрела на экран, и буквы расплывались в серые пятна.
— Катя… — мой голос был тихим, беззвучным шепотом. — Там… залог. Ломбард «Надежда». Мы оба указаны. Но я… по доверенности.
— Доверенность, — повторила Катя, и в ее голосе впервые за весь разговор прозвучала эмоция. Холодная, лютая злость. — Значит, он действовал по доверенности от твоего имени. Когда ты подписывала эту доверенность?
— Я не… я не знаю. Не помню такой, — я лихорадочно соображала. — Может, это та самая, старая, на ведение наследственного дела? Или он… он мог что-то подсунуть мне потом, среди других бумаг на подпись…
— Это неважно сейчас. Важно, что факт есть. Твоя квартира, твое единственное личное имущество, заложено в ломбарде. И деньги, полученные под залог, скорее всего, равны стоимости той самой норковой шубы. Он взял кредит под твою квартиру, чтобы купить подарок своей матери.
Она произнесла это четко, без обиняков, как приговор. И этот приговор обрушился на меня всей своей чудовищной, нелепой тяжестью.
Я не заплакала. Истерика подкатила к горлу колючим комом, но не вырвалась наружу. Вместо этого накатила волна такой леденящей, абсолютной пустоты, будто из меня вынули все внутренности. Я сидела и смотрела в экран, на эти строки, которые навсегда меняли мою жизнь. Мое прошлое, настоящее и будущее.
— Что… что мне теперь делать? — спросила я, и мой голос прозвучал удивительно спокойно, отчужденно.
— Первое — сохрани и распечатай эту выписку в двух экземплярах. Один отдашь мне. Второй спрячешь так, чтобы он ни за что не нашел. Второе — больше не делай ничего через общую карту. Третье — тебе нужен адвокат. Не мой знакомый, не его. Твой личный. Это уже не семейный спор, Лида. Это уголовное дело, пахнущее мошенничеством и подлогом. Ты поняла меня?
— Поняла, — кивнула я пустой комнате.
— Я сейчас высылаю тебе контакты двух проверенных коллег, которые занимаются такими делами. Выбери того, кто тебе больше понравится. И, Лида… — она сделала паузу. — Не давай ему знать, что ты в курсе. Пока. Веди себя как обычно. Нам нужно время, чтобы выработать стратегию.
Как обычно.
Как будто у меня под ногами только что не разверзлась пропасть.
— Хорошо, — сказала я. — Спасибо, Катя.
Мы положили трубки. Я медленно, как автомат, выполнила ее указания: сохранила PDF-файл в облако, на флешку, которую когда-то подарил Кирилл, и отправила на свою личную почту. Распечатала на нашем общем принтере два листа. Один положила в папку с рецептами. Второй — засунула внутрь любимой книги Кирилла, той, что с твердым переплетом, которую он давно не открывал.
Потом я подошла к окну и смотрела на серый двор, на голые деревья. Где-то там гулял мой муж. Муж, который, пока я носила под сердцем нашего сына, возможно, уже тогда готовил для меня ловушку. Муж, который без тени сомнения рискнул крышей над головой нашего ребенка ради сияния в глазах своей матери.
И в этот момент я поняла самую страшную вещь. Я думала, мы строили общий дом. А он все это время тихо, кирпичик за кирпичиком, разбирал мою крепость, чтобы построить дворец для своей матки. И самый большой, фундаментальный кирпич — мою бабушкину квартиру — он только что вытащил и обменял на пушнину.
Андрей вернулся затемно. От него пахло пивом и легкой перегариной, приторно-сладкой. Он зашел на кухню, где я сидела над холодной чашкой чая, и бросил на стол пакет из «Пятерочки» — внутри болталась булка и пачка пельменей.
— Ужинать будешь? — спросил он безразлично, снимая куртку.
Я не ответила. Просто подняла на него глаза. Долгий, тяжелый взгляд. Он это почувствовал, остановился и обернулся. На лице его мелькнуло раздражение.
— Что опять? — буркнул он.
Я медленно потянулась к папке с рецептами, которая лежала рядом на столе. Вытащила из нее тот самый, свежераспечатанный лист. Без слова положила его поверх полиэтиленового пакета с пельменями.
Он нахмурился, подошел ближе. Взял бумагу. Первые секунды он просто смотрел на нее, не понимая. Потом лицо его начало меняться. Сначала оно побелело, будто все кровь отхлынула к ногам. Щеки, уши — фарфорово-белые. Потом, наоборот, густая краска стыда и ярости залила шею и лоб. Руки, державшие лист, задрожали. Он поднял на меня взгляд, и в его глазах я увидела все: и страх разоблачения, и панику, и ту самую холодную, расчетливую злость, что была нашим незримым третьим сожителем все эти дни.
— Где ты это взяла? — его голос был хриплым, сдавленным.
— Это неважно, — ответила я. Мой собственный голос поразил меня своим спокойствием. Это было спокойствие полного опустошения, за которым уже не стояло никаких чувств к этому человеку. — Важно, что это есть. Моя квартира. В залоге у ломбарда «Надежда». Дата — две недели назад. Объясни.
Он отшвырнул бумагу, будто она обожгла ему пальцы. Она упала на пол.
— Подслушивала? Шпионила? Рылась в моих вещах? — он пытался наступать, перейти в знакомую ему атаку. Но на этот раз это не сработало.
— Я не спрашиваю, как я это узнала. Я спрашиваю, КАК ТЫ СМОГ? — мое спокойствие треснуло, голос сорвался, но я тут же взяла себя в руки, сделала глубокий вдох. — Как ты посмел заложить мое единственное имущество? Без моего ведома? Ради шубы?
Он молчал, тяжело дыша, сжав кулаки. Видимо, в его голове проносились варианты ответа, и все они казались ему недостаточно убедительными. Он опустился на стул напротив меня, положил голову на руки. Драматический жест усталого, загнанного в угол человека. Но я уже не верила в этот спектакль.
— Маме нужна была эта шуба, — наконец проговорил он глухо, не глядя на меня. — Она всю жизнь мечтала. Все подруги ее уже в норках ходят. А она… она мне столько всего отдала. Я должен был.
— Должен был? — я засмеялась. Звук получился сухим и горьким. — И ты решил, что самым правильным способом исполнить свой долг будет украсть у своей жены? У матери своего ребенка? Ты мог взять кредит, взять рассрочку, на худой конец! Но нет. Ты пошел и ЗАЛОЖИЛ МОЮ КВАРТИРУ. Как вещь. Как шмотку.
— Она не твоя! — вдруг взорвался он, поднимая голову. В его глазах горел теперь не страх, а какое-то дикое, искаженное правонарушителя убеждение в своей правоте.
— Мы же семья! Все общее! Эта квартира просто простаивала, приносила копейки! Я нашел способ сделать из нее капитал! А ты как собака на сене!
Меня буквально затрясло от этой наглой перевернутой логики.
— Сделать капитал? На шубу? Это не капитал, Андрей! Это — одноразовая трата! Ты променял недвижимость, кровь, на вещь! И ты сделал это ТАЙКОМ! Потому что знал, что я никогда не соглашусь!
— А зачем мне твое согласие? — он произнес это тихо, почти задумчиво, и от этих слов у меня по спине пробежали ледяные мурашки. — Ты бы все равно не поняла. Не оценила. Ты только о своем, о Кирилке, думаешь.
— О БОЖЕ! — я вскочила, не в силах больше сидеть. — Да я думаю о нем, потому что он наш сын! Он болен! Ему нужна помощь, а не норковая шуба его бабушке! Ты вообще в своем уме?
— Не ори! — рявкнул он, тоже поднимаясь. Мы стояли друг против друга, как два врага на дуэли. — Не смей орать! Я все сделал правильно! Оформил все законно!
— Законно? По какой доверенности ты подписывал за меня договор залога? Какой доверенности, Андрей? Я такую не подписывала.
Он снова съежился, отвел глаза. Потом, будто решив, что правда все равно вылезет, махнул рукой.
— Та… та самая. Генеральная. На ведение всех дел. Ты же подписывала, когда мы квартиру после бабушки оформляли.
— Ту, что семь лет назад? Ее срок давно истек. Или ты ее… продлевал как-то без моего ведома?
Он молчал. Его молчание было красноречивее любых признаний. Значит, была какая-то другая бумага. Подсунутая среди счетов или заявлений, на которую я поставила свою подпись, не глядя. Доверяя.
— И как ты собирался отдавать этот «кредит»? — спросила я, чувствуя, как ноги подкашиваются. Я снова села. — Платеж в месяц какой? Откуда деньги?
— Я… я думал, мы как-нибудь… — он замялся. — Мама говорила, может, поможет. Или… или мы квартиру твою в конце концов продадим, если что. Она же все равно нам не особо нужна.
Вот оно. Самое дно. Последняя, оголенная правда. План был не просто на подарок. План был — избавиться от «моей» квартиры. Конвертировать ее в деньги, а потом, под давлением долга, и вовсе продать. И шуба была лишь первым, самым ярким актом этого спектакля. Я смотрела на этого человека, на его знакомое, любимое когда-то лицо, и видела абсолютно чужого, жестокого и расчетливого незнакомца. Он не просто обманул меня. Он с самого начала, с тех самых пор, как мы получили это наследство, видел в нем не мою опору, не будущее для нашего сына, а общую кассу, которой распоряжается он. А я была просто подставным лицом. Пешкой.
— Убирайся, — сказала я тихо, но очень четко.
Он вытаращил глаза.
— Что?
— Убирайся из этой квартиры. Сейчас. Бери свои вещи и уходи. Я не хочу тебя видеть.
— Ты что, с ума сошла? Это моя квартира тоже! Я здесь прописан!
— Уходи, — повторила я, не повышая голоса. Внутри все превратилось в лед. — Иначе я позвоню в полицию и заявлю о мошенничестве с недвижимостью. У меня на руках выписка. У меня есть юрист. Убирайся.
Мы смотрели друг на друга несколько секунд, которые показались вечностью. Он пытался найти в моем лице слабину, неуверенность. Не нашел. Плечи его обвисли. Он понял, что игра в доброго семьянина, уставшего от истеричной жены, окончена. Перед ним стояла не Лида, его жена. Стояла женщина, которую он ограбил. И эта женщина больше не боялась. Он что-то буркнул себе под нос, плюнул в сторону раковины и грузно зашагал в гостиную. Я слышала, как он швыряет вещи в спортивную сумку. Через десять минут он вышел в прихожую, натягивая куртку.
— Ты об этом пожалеешь, — бросил он, не глядя на меня. — Ты все разрушила.
— Нет, Андрей, — ответила я, глядя ему прямо в спину. — Это ты разрушил. Все. До основанья.
Хлопок входной двери прозвучал на удивление тихо. Как щелчок переключателя, переводящего жизнь в другое, неведомое доселе состояние. Я осталась одна в тишине квартиры. И только тут, когда его не стало, лед внутри дал трещину. Но слез не было. Была лишь одна, ясная и страшная мысль: самая большая ошибка была не в том, что я доверяла. Ошибка была в том, что я доверяла слепо, не проверяя, не контролируя, не защищая то, что было только моим. Я позволила ему стать хозяином моей жизни. И он, не задумываясь, продал ее по частям.
Тишина после его ухода была звонкой и пугающей. Я сидела на кухне, прислушиваясь к редким звукам дома: гулу холодильника, капаню крана, которое я давно собиралась починить. Внутри была пустота, как после тяжелой болезни. Но одновременно в этой пустоте зарождалась новая, холодная энергия. Энергия выживания. Я проверила замок, хотя знала, что Андрей не вернется сегодня. Он ушел униженным и злым, а такие люди сначала отползают в свою нору, чтобы вылизать раны и придумать новый план. Я позвонила Кате, коротко сообщила о разговоре и его уходе. Она сказала, что утром приедет сама, чтобы обсудить дальнейшие шаги. А потом я пошла к Кириллу. Он спал, раскинув ручки, с любимым плюшевым волком под щекой. Я смотрела на его безмятежное лицо и давала себе обещание. Никто больше не отнимет у него ничего. Никогда. Я буду стеной.
Утром я отвезла его в садик, вела себя как обычно — улыбалась, говорила о мультиках. Возвращалась домой с ощущением, что иду по тонкому льду, который вот-вот треснет. Мне нужно было собрать все документы, которые могли иметь отношение к квартире, к нашему браку, ко всему. Но прежде чем я успела открыть шкаф с бумагами, в дверь позвонили..Не раздумывая, я посмотрела в глазок. И сердце мое упало, а потом сжалось в холодный, твердый комок. В дверях стояла Валентина Петровна. В своей норковой шубе. Несмотря на относительно теплую погоду. Лицо ее было поджатым, решительным, а в маленьких глазах горели знакомые мне огоньки — смесь злорадства и праведного гнева.
Я отступила от двери. Звонили снова, настойчиво. Я понимала, что не открыть — значит, признать свое поражение, дать ей повод для новых сплетен и обвинений. Я сделала глубокий вдох, расправила плечи и открыла дверь.
— Здравствуйте, Валентина Петровна, — сказала я нейтрально, не приглашая войти.
— Здравствуй, — отрезала она и, не дожидаясь приглашения, буквально вплыла в прихожую, сметая меня своим меховым объемом. Пахло дорогими духами и тем самым, сладковатым запахом новой пушнины. — Андрей мне все рассказал. Что ты выгнала его. Совсем крышей поехала, девка?
Она сняла шубу, с какой-то особой, демонстративной нежностью повесила ее на крючок, где обычно висела моя старенькая куртка, и прошла на кухню, как хозяйка. Я молча последовала за ней.
— Я не выгоняла его. Он ушел сам, когда узнал, что я в курсе его аферы, — сказала я, останавливаясь на пороге.
— Афера?! — свекровь круто обернулась, ее лицо исказила гримаса возмущения. — Какая афера?! Мой сын — честнейший человек! Он просто воспользовался тем, что плохо лежало! Вы же семья! А ты что, свою шкурку бережешь? Квартирку свою драгоценную?
Каждый ее удар попадал точно в цель. Она знала, куда бить.
— Моя квартирка, Валентина Петровна, была заложена без моего ведома. Это называется мошенничество. И сделано это было ради вот этой, — я кивнула в сторону прихожей, — шубы.
Ее лицо смягчилось, на губах появилась та самая сладкая, ядовитая улыбка, которую я видела в день рождения. Она подошла ко мне ближе, снизу вверх смотря в мои глаза (она была ниже), и говорила тихо, с наигранным сочувствием, в котором сквозило торжество.
— Доченька, ну что ты заладила: «моя, моя, моя». Разве мы не родные люди? Андрюша просто хотел сделать маме приятное. Он видел, как я всю жизнь мечтала о хорошей шубе. А твоя квартира… Ну что она? Пустует. Деньги небольшие приносит. Он нашел способ превратить мертвый капитал в реальную пользу. Он молодец! Предприимчивый! А ты вместо того чтобы порадоваться за мужа, за свекровь, устраиваешь истерики, выгоняешь кормильца! Да кто ты после этого вообще? Эгоистка!
Я слушала этот поток перевернутой морали, и у меня перехватывало дыхание. Не от обиды, а от осознания полной, тотальной чуждости. Эти люди жили в своей собственной вселенной, где их желания — закон, а чужая собственность — просто добыча.
— Вы слышите сами себя? — спросила я, и голос мой на удивление не дрогнул. — «Мертвый капитал». Это моя память о бабушке. Это будущее моего сына. И ваш сын обменял его на мех для вас.
И вы считаете это нормальным?
— Будущее? — она фыркнула. — Какое будущее в этой конуре на окраине? Лучше уж эти деньги пошли на что-то стоящее. На что-то красивое, — она погладила рукав своего платья, будто это была та самая шуба. — А ты вечно ноешь про какую-то астму Кирилла, про какие-то деньги. Надоело уже! Надо жить сейчас, радоваться! Смотри, какая шубка — тепло, красиво, статусно! Любой женщине приятно. Тебе, наверное, просто завидно.
Это было последней каплей. Говорить такое о болезни внука.
— Мне не завидно, Валентина Петровна. Мне отвратительно. От вас. И от вашего сына. Вы — воровка. А он — подлец, который ограбил свою семью, чтобы выслужиться перед мамочкой. И знаете что? Шуба линяет. Как и ваша с ним подлая, своекорыстная душонка.
Она ахнула, отшатнулась, как будто я плеснула ей в лицо кислотой. Лицо ее из розового стало багровым.
— Как ты смеешь! Неблагодарная тварь! Мы тебя в семью приняли, а ты… ты гадишь тут! Андрей прав — нужно было давно тебя поставить на место! И квартиру эту продать, пока она совсем не обветшала!
— «Мы»? — переспросила я. — Это был ваш общий план, да? Вы с ним все это вместе придумали? Он ныл, что я ему шубу не даю купить, а вы подсказали, где взять денег? На моей же квартире?
Она не ответила. Но ее молчание, ее злобный, ненавидящий взгляд были ответом красноречивее всяких слов. Да. Это был их тандем. Мать и сын против чужеродного элемента — меня, со своим имуществом и больным ребенком.
— Выйдите из моего дома, — сказала я, указывая на дверь. — И заберите свою добычу.
— Это не твой дом! Это дом моего сына! — закричала она уже истерично.
— Он прописан здесь. Но собственник — не он. И не вы. Вон.
Я подошла к прихожей, сняла с крючка ее шубу и протянула ей. Она выхватила ее, дергаясь от ярости.
— Ты пожалеешь! — шипела она, натягивая мех. — Мы тебя в нищету вгоним! Суд, алменты, все вывернем! Одна с больным ребенком останешься! Посмотрим, как ты тогда завоёшь!
— Попробуйте, — бросила я ей вслед, уже придерживая дверь. — Только начните с возврата денег ломбарду. А то как бы ваша новая шубка обратно на вешалку не вернулась.
Дверь захлопнулась, заглушив ее очередную тираду. Я прислонилась к косяку, и только сейчас дрожь охватила все тело. Не от страха. От колоссального напряжения и отвращения. Они были двумя сторонами одной медали. Он — исполнитель, она — вдохновитель. И оба абсолютно уверены в своем праве грабить меня.
Я всегда считала ее просто вредной, сварливой старухой. А она, оказывается, была мозговым центром, стратегом. Я недооценила врага, потому что не могла даже вообразить, что семья может быть полем битвы, а родственники — оккупантами. Я думала, мы все в одной лодке. А они тихо пилили подо мной дно, чтобы пересадить меня в старую, дырявую шлюпку, а сами уплыть на моем корабле.
Теперь картина была полной. И стало еще страшнее. Потому что я понимала — они не отступят. Они будут драться за награбленное. И мне нужно было готовиться к войне.
На следующий день, еще до визита Кати, пришло первое смс. Не от Андрея. От его сестры, Ирины.
«Лида, что ты там устроила? Мама в слезах, Андрей ночевал у нее на диване. Он же кормилец! Как ты могла? Все же знают, какая ты скандальная, вот он и оттянулся немного, чтобы маме порадовать. Помиритесь, не позорься».
Я прочитала и удалила. Не стала блокировать. Пусть пишет. Катя говорила, что все это — доказательства давления.
Катя приехала к десяти утра, с деловым портфелем и выражением лица хирурга перед сложной операцией. Мы сели на кухне. Она разложила передо мной папку.
— Итак, ситуация. У нас есть выписка из ЕГРН с зарегистрированным обременением в пользу ломбарда «Надежда». Договор залога мы не видели. Основание для регистрации — доверенность от твоего имени, которую ты не подписывала. Вернее, не помнишь, чтобы подписывала. Правильно?
Я кивнула. Глоток воды, который я сделала, прошел комом.
— Первое, что нам нужно, — это сам договор залога и та самая доверенность. Мы можем запросить их в ломбарде официальным письмом от меня как твоего представителя.
Но они, вероятнее всего, откажут, ссылаясь на защиту персональных данных клиента — Андрея. Поэтому параллельно мы готовим два заявления. Первое — в полицию, о мошенничестве. Факт налицо: твоя подпись подделана, ты не получала денег, а недвижимость обременена. Второе — в суд, об оспаривании сделки и снятии обременения. Основания: сделка совершена без твоего согласия, по подложной доверенности, и явно нарушает твои имущественные интересы и интересы твоего несовершеннолетнего ребенка, для которого эта квартира является наследственным имуществом.
Слова «полиция» и «суд» звучали устрашающе, но по-другому.
— Что нужно от меня? — спросила я.
— Найти все документы по квартире. Все, что есть. Начиная со свидетельства о праве на наследство, договоров с агентством по аренде, квитанций об оплате коммуналки. Особенно — любые бумаги с твоей подписью за последние… скажем, пять лет. Мы найдем эксперта-почерковеда, который сравнит твою бесспорную подпись с подписью на доверенности. Ну и, конечно, деньги. Услуги адвоката, экспертиза, госпошлины… это все стоит.
— У меня есть мои сбережения. Около ста двадцати тысяч, — сказала я, покраснев. Мне вдруг показалось, что это смешная, ничтожная сумма.
— Для начала хватит, — Катя сделала пометку. — Главное — начать процесс. Пока мы будем двигаться, появятся и другие варианты. Например, давление на ломбард. Если они приняли в залог имущество по явно сомнительной доверенности, они тоже могут попасть под раздачу. Они этого не захотят. Возможно, удастся решить вопрос миром, обязав их расторгнуть договор с возвратом денег Андрею. А он пусть возвращает шубу.
Мы сидели, строили планы, а за окном был обычный серый день. Казалось невероятным, что вот так, за чашкой чая, можно планировать войну с человеком, с которым делила жизнь.
Через час после ухода Кати раздался звонок в дверь. Я вздрогнула. Но в глазок увидела соседку, тетю Люду, которая жила этажом ниже. У нас были хорошие, добрососедские отношения.
Открыв, я увидела ее озабоченное лицо.
— Лидочка, я не помешала? — спросила она, понизив голос.
— Нет, что вы, проходите.
— Да я ненадолго. Меня тут… Андрей ваш встретил вчера вечером. У подъезда. Разговорились.
Меня насторожило.
— И что же?
— Да он… такой расстроенный. Говорит, у вас, мол, семейные проблемы, ты его выгнала. Что ты на почве ревности какой-то скандалы закатываешь, денег не даешь, мать его оскорбляешь… Я, конечно, ничего не сказала, но подумала — предупредить тебя. Он, похоже, по соседям ходит, версию свою распространяет. Чтобы общественное мнение было на его стороне, понимаешь?
Я поняла. Он начал информационную войну. Обелить себя, выставить меня истеричкой, склочницей. Классика.
— Спасибо, тетя Люда, что сказали, — я поблагодарила ее искренне. — Правда в том, что он без моего ведома взял крупный кредит под мою личную квартиру, чтобы купить дорогой подарок своей маме. А у нас сын-астматик, мы на его лечение копили. Вот и вся «ревность».
Глаза соседки округлились.
— Батюшки… Да он мне про какие-то пустяки говорил, про ссоры… А оно вон что… Ну, дела… Ты держись, родная. Если что — я за тебя засвидетельствую, что ты всегда тихая да спокойная была, не истеричка.
После ее ухода я почувствовала себя немного сильнее. Не все вокруг готовы верить красивой лжи.
Но вечером пришло новое сообщение. Уже от общего с Андреем друга, с которым мы иногда встречались семьями.
«Привет, Лида. Слушай, Андрей звонил, совсем убитый. Говорит, ты там накрутила себя чем-то, не хочешь разговаривать. Мужики они часто глупости делают, но он вроде не последний подлец. Может, встретиться, поговорить? Он готов идти на мировую».
Я чуть не рассмеялась. «Глупости» — это заложить чужую квартиру. «Идти на мировую» — значит, сохранить шубу и, наверное, попытаться как-то легализовать этот грабеж. Я ответила коротко и четко: «Спасибо за участие. Дело не в ссоре. Дело в уголовно наказуемом деянии. Я уже консультируюсь с юристом. Если Андрей хочет «мира», пусть готовит документы о расторжении договора залога и возврате всей суммы ломбарду. Тогда и поговорим».
После этого сообщения наступила тишина.
Видимо, мой тон не оставил сомнений в серьезности моих намерений. И это, судя по всему, их испугало.
Следующие несколько дней я жила как в тумане. Собирала бумаги, как советовала Катя. Нашла папку с какими-то старыми договорами, квитанциями. Среди них был и экземпляр договора с риелтором. И тут я обратила внимание на то, что раньше ускользало от моего внимания. В графе «Собственник» в договоре аренды значился не только я, но и Андрей. Я позвонила риелтору.
— Ольга, здравствуйте. У меня вопрос по договору на квартиру на Лесной. Почему там указан мой муж как собственник?
— О, Лида, привет! — оживилась агент. — Да мы всегда так делаем, если есть доверенность от второго супруга. Муж тогда приносил доверенность от вас, что вы разрешаете ему сдавать квартиру и получать деньги. Так проще, не надо вас каждый раз беспокоить.
Доверенность. Опять она. Я поблагодарила ее и положила трубку. Значит, у него был некий документ, дающий ему право распоряжаться квартирой от моего имени. Возможно, тот самый, «генеральный», или его «продление». Риелтор охотно прислала мне скан этой доверенности на почту. Я переслала его Кате. Та ответила: «Отлично. Еще один образец для сравнения. Почти наверняка, это та же самая подделка».
Я сидела среди разложенных бумаг, и чувство стыда сменялось чувством слепой ярости. Он годами пользовался этой фальшивкой, чтобы чувствовать себя полноправным хозяином *моего* имущества. А я была слишком занята бытом, болезнями ребенка, работой, чтобы вникать. Я думала, все под контролем. А контроль уже давно был в чужих руках.
Потом позвонил Андрей. Впервые за неделю. Я подняла трубку, но не сказала ничего.
— Лида… — его голос звучал устало, примирительно. — Давай прекратим это безумие. Давай встретимся, поговорим.
— Говори, — ответила я.
— Ну… Мама готова отдать шубу. Вернуть в магазин. Мы… мы попробуем вернуть деньги ломбарду. Только ты сними свои заявления, не позорь нас.
Я молчала. Ждала продолжения.
— И… и давай начнем все с чистого листа. Я вернусь домой. Забудем эту историю.
Мне стало физически плохо. Он не просто не понимал. Он отказывался понимать масштаб предательства. Для него это была «история», досадное недоразумение, которое можно замять, вернув «добычу». Как будто можно было стереть тот факт, что он с холодным расчетом обокрал меня и сына.
— Андрей, — сказала я тихо. — Никакого чистого листа не будет. Ты не просто купил шубу. Ты систематически, годами, подделывал мою подпись, чтобы распоряжаться моим имуществом. Ты поставил под угрозу будущее нашего сына. Между нами нет «нас». Есть ты, твоя мать и ваша общая жадность. И есть я. И мы будем разговаривать только через адвокатов и только в суде. Больше не звони.
Я положила трубку. Руки дрожали, но это была дрожь не слабости, а колоссального нервного напряжения. Я потратила неделю на слезы и саморазрушение. А надо было в первый же день бежать и собирать доказательства. Эта неделя дала ему фору. Но теперь я включилась в игру. И правила диктовала уже я. Битва только начиналась. Но я перестала быть жертвой, которую можно безнаказанно обокрасть. Я стала стороной конфликта. Стороной, которая готова бороться до конца. Финал не наступил внезапно, с громом и триумфом. Он подкрался тихо, как первые сумерки, окрашивая привычный мир в новые, неопределенные тона. Катя нашла мне адвоката. Ее звали Анна Викторовна. Женщина лет пятидесяти, с умными, спокойными глазами и дорогим, но строгим костюмом. В ее кабинете пахло кофе и старой бумагой. Она внимательно изучила мою папку, выписку, скан доверенности от риелтора, мои образцы подписей из паспорта и трудовой книжки.
— Перспективы хорошие, — сказала она, откладывая документы. — Подпись на доверенности, судя по первичному визуальному анализу, выполнена с подражанием, есть признаки рисования. Мы закажем почерковедческую экспертизу. Параллельно я направлю запрос в ломбард с угрозой обращения в ЦБ и прокуратуру, если они не предоставят нам полный пакет документов по сделке, включая оригинал доверенности и видеозапись ее удостоверения, если таковая есть. Очень сомневаюсь, что они ее удостоверяли должным образом.
Скорее всего, они закрыли глаза на сомнительные бумаги ради выгодной сделки. Это наш рычаг.
Она назвала сумму гонорара. Цифра была сопоставима с моими сбережениями. Я сглотнула, но кивнула.
— Давайте начинать.
Я отдала ей почти все свои деньги. Осталось чуть больше двадцати тысяч на жизнь. Но это не пугало. Пугала мысль проиграть.
Вечером, проверяя почту, я увидела письмо от агентства, которое занималось арендой бабушкиной квартиры. Тема: «Срочно!». Сердце упало. Оказалось, Андрей, пользуясь все той же доверенностью, позвонил им и заявил, что я больше не являюсь собственником, и потребовал расторгнуть договор с действующими жильцами, «так как квартира продается». Жильцы, естественно, в панике. Агент просил срочно прояснить ситуацию.
Я тут же перезвонила, объяснила, что это действия моего мужа, ведущие к мошенничеству, что я собственник и никакой продажи не планируется. Попросила больше не реагировать на звонки Андрея. Агент, послушав мою уверенную, подкрепленную фактами речь, успокоился. Но это был сигнал. Они не сдавались. Они пытались создать управленческий хаос, вынудить меня к капитуляции. Шантаж не сработал — перешли к диверсиям.
На следующий день Анна Викторовна отправила официальные письма. В ломбард. В полицию. Материалы для искового заявления в суд были почти готовы. А потом позвонила свекровь. Неожиданно. Голос ее был не язвительным, а… усталым. Искусственно усталым.
— Лидочка… Доченька, давай прекратим эту вражду. Мы же семья. Андрей мой признает, что погорячился. Шубу мы сдали обратно. Деньги… мы как-нибудь найдем, отдадим ломбарду. Давай ты просто забудешь эту историю. Заберешь заявления. Он вернется, все будет как прежде. Кириллу же отец нужен.
Я слушала этот сладкий, отравленный сироп и думала о том, как неделю назад она стояла в моей прихожей и грозила вогнать меня в нищету.
— Валентина Петровна, — сказала я ровно. — Шубу вы сдали не потому, что осознали вину. А потому, что вам позвонили из ломбарда и попросили предоставить оригиналы документов для проверки. Или даже из полиции. Вы испугались. Это не мирная инициатива. Это — отступление под натиском.
Она замолчала. Потрескивание в трубке выдавало ее тяжелое дыхание.
— Чего ты хочешь? — спросила она уже без притворства, сквозь зубы. — Денег? Мы тебе дадим! Часть!
— Я хочу, чтобы завтра к десяти утра у моего адвоката лежало заявление от Андрея в ломбард о добровольном расторжении договора залога и закрытии обязательств за ваш счет. И нотариально заверенное обязательство о том, что он не будет претендовать на мою квартиру и не будет совершать с ней никаких действий. Тогда я отзову заявление из полиции. Но суд о расторжении сделки и снятии обременения мы будем вести в любом случае. Это необходимо по закону.
— Ты… ты сумасшедшая! — прошипела она. — Он же навсегда с пятном в биографии останется!
— Он его поставил себе сам, когда решил меня обокрасть, — холодно парировала я. — У вас есть выбор. Или пятно в биографии, или уголовное дело за мошенничество в особо крупном размере. Думайте.
Я положила трубку. Больше они не звонили.
Наступила звенящая пауза длиной в два дня. Потом Анна Викторовна сообщила, что из ломбарда пришел ответ. Они согласны рассмотреть вопрос о расторжении договора при условии полного погашения суммы займа и процентов заемщиком. И запросили мое паспортные данные для сверки. Это была победа. Маленькая, но ключевая. Ломбард, почувствовав опасность, отступал, готовый выдать Андрея.
Еще через день пришло официальное письмо из полиции. Возбуждено дело по статье «Мошенничество». Меня вызвали для дачи показаний. Я шла в отдел, и ноги были ватными. Но внутри горел холодный, чистый огонь. Я рассказала все. От истории с наследством до находки квитанции и выписки из ЕГРН. Следователь, немолодая женщина с усталым лицом, слушала внимательно, кивала.
— Муж подтвердил, что действовал по доверенности, — сказала она в конце. — Утверждает, что доверенность была подписана вами лично в его присутствии. Будем назначать экспертизу.
Когда я вышла на улицу, пошел мелкий, колючий снег. Первый снег этой зимы.
Я стояла и смотрела, как белые точки тают на асфальте. Никакого торжества не было. Была тяжелая, свинцовая усталость и понимание, что обратной дороги нет. Анна Викторовна подала иск в суд. Дату предварительного заседания назначили через месяц. Андрей съехал с маминой квартиры. По слухам, снял комнату где-то на окраине. Его карьерный рост на работе, о котором он так любил рассказывать, видимо, застопорился — сложно быть перспективным сотрудником, когда тебя регулярно вызывают в полицию и к адвокатам.
Я же жила в новом, странном ритме. Работа, садик, юристы, объяснения с приставами из банка, куда был подключен наш общий счет (пришлось его заморозить). Я продала свое золотое колье, подаренное когда-то бабушкой на совершеннолетие. Вырученные деньги отдала Анне Викторовне в счет будущих расходов на экспертизу.
Как-то вечером, укладывая Кирилла, он обнял меня за шею и спросил шепотом:
— Папа больше не вернется?
— Нет, сынок, — ответила я, гладя его по волосам. — Не вернется. Но мы с тобой справимся. Я всегда с тобой.
— А он нас больше не обманет?
— Нет, — сказала я твердо, глядя в его серьезные глаза. — Больше никогда. Я больше никому не позволю нас обмануть.
Он кивнул, удовлетворенный, и заснул. Я сидела в темноте, в тишине пустой, но уже снова своей квартиры. На столе лежала папка с документами по суду. В ней не было справедливости. В ней была лишь жесткая, бюрократическая дорога к возможному восстановлению статус-кво. Я не знала, верну ли я квартиру в прежнее состояние без долгов. Не знала, сколько это займет времени и сил. Иногда ночью меня просыпал дикий страх. А утром я видела спящее лицо сына и шла делать следующий шаг.
Мир не разделился на черное и белое. Он стал сложным, трудным и очень одиноким. Но в этой трудности и одиночестве была странная, горькая свобода. Свобода от лжи, от нездоровых связей, от необходимости делить жизнь с тем, кто видит в тебе не человека, а ресурс. История не закончилась. Она перешла в новую фазу — фазу медленного, изматывающего отстаивания своих границ. Я до сих пор в процессе. Иногда мне страшно до тошноты. Иногда я безумно злюсь на себя за ту доверчивую дуру, которой была. Но я больше не жертва. Я — сторона. Сторона, которая, спотыкаясь и падая, все же поднимается и идет вперед. Потому что за моей спиной — будущее моего ребенка. И я — единственная стена, что стоит между ним и миром, который может быть жестоким. А значит, я должна быть крепкой. И знаете, самое смешное? Та шуба, как я потом узнала от той же риелторши Ольги (оказывается, ее сестра работала в том салоне), действительно линяла. Клиентка вернула ее через неделю, жалуясь на обильный меховой «снегопад» на темной одежде. Магазин, ссылаясь на естественные свойства меха, возврат отказался делать. Так что их «ценность» оказалась с браком. Прямо как их подлая, своекорыстная «любовь», которая осыпалась при первом же дуновении правды.