Свадьба гуляла вовсю, разливаясь по просторному двору Зинаиды Петровны шумным, пестрым, пахнущим пирогами и свежескошенной травой. Гармонист, раскрасневшись, как рак, давно сбросил с плеч вышитую рубаху, и залихватская «Барыня» неслась из-под его пальцев с такой удалью, что казалось, вот-вот сами скрипучие ворота пустятся в пляс. Столы, сдвинутые в длинный ряд, прогибались под тяжестью угощений – тут были и дымящиеся миски с горячими закусками, и румяные куры, и салаты, на которые Зинаида не поскупилась, и, конечно, горы пышных, сдобных пирогов, которые она пекла всю ночь, пока небо на востоке не начало светлеть.
Зинаида Петровна, стоя на крыльце, ловила редкие мгновения затишья. В руке у нее запотевал стакан с домашним вином, но пила она мало – больше смотрела. Смотрела на свою Валю, свою птичку, свою звезду. Девушка в подвенечном платье, уже сменившем городской шик на что-то более простое, но от этого не менее прекрасное, сияла так, что, казалось, затмевала и солнце, и громкую музыку. Ее смех, серебристый и чистый, звенел здесь, в родной деревне, совсем по-другому, чем в городе – свободнее, как будто она снова стала той самой девочкой, которую все здесь звали «актрисой».
«Актриса… – с тихой, щемящей грустью подумала Зинаида. – Выросла и улетела».
Она вспомнила, как растила ее одна, после того как Валиного отца забрала черная болезнь. Как ночами шила ей платья, чтобы не хуже, чем у других, как слушала ее первые, наивные стихи, как провожала в город, на актерский курс. Гордость распирала грудь, горячей волной подкатывая к горлу. Вся ее жизнь, вся ее тяжелая, крестьянская правда была в этой девушке. И вот теперь рядом с ней – он. Сергей.
Зять стоял рядом с Валей, его рука лежала на ее плече, простой, почти братский жест, но в нем читалось столько нежности и обладания, что у Зинаиды снова заныло сердце. Парень был красив, умен, из хорошей семьи – мать телеведущая, отец профессор. На городской-то свадьбе все было чинно, благородно, Зинаида чувствовала себя немного неуютно среди того лоска, но держалась. Здесь же, в деревне, Сергей казался своим. Он ловко орудовал за столом, рассказывал что-то деревенским мужикам, и те слушали его, разинув рты.
Но было в нем что-то, что не давалось Зинаиде в руки, что-то неуловимое и тревожное. И это «что-то» сейчас стояло у калитки – три огромных, брутальных мотоцикла, на которых они вчера, с грохотом и ветром, ворвались с друзьями в тихую деревенскую жизнь. Эти стальные кони, блестящие хромом и черной краской, казались Зинаиде порождением какого-то другого, чужого мира.
Как раз один из друзей Сергея, долговязый парень в косухе, которого все звали Стёпой, поднял с шумом свой стакан.
— Ну что,молодожены! – крикнул он, и сразу все замолкли, повернувшись к ним. – Сидим тут, как сычи! Деревня – она ведь не только за столом! Я слышал, тут у вас поля, луга… Просторы! Давайте, Серёг, прокатимся? Воздухом подышим, звезды посмотрим! Настоящая, деревенская романтика!
Сергей повернулся к Вале, и Зинаида увидела, как в глазах дочери вспыхнули те самые, опасные огоньки, которые она знала и боялась.
— А, правда, давай! Мама, мы поедем! – воскликнула Валя, хватая Зинаиду за руку. Ее ладонь была горячей. – Мы ненадолго! Я покажу Серёже озеро, где мы с девчонками купались! Ночью оно такое таинственное…
Словно холодной водой окатило Зинаиду. Она выпрямилась, и все ее усталое, размягшееся от вина и счастья тело вдруг стало напряженным и твердым.
— Нет, Валька, – сказала она тихо, но так, что ее было слышно даже гармонисту, и он на секунду смолк. – Нет. Не надо. Уже темно. Дороги наши… ты же знаешь. Не асфальт. Ямки, колдобины. Нельзя.
— Зинаида Петровна, да мы будем аккуратны! – Сергей мягко подошел к ней, его улыбка была обаятельной, но в глазах читалась непреклонность. – Я опытный водитель. И шлемы у всех есть. Мы двадцать минут, и мы вернемся. Честное слово.
— Слово… – прошептала Зинаида, глядя на него. – Ты мне в городе тоже слово давал, что она не будет с тобой по ночам гонять. А я звонила, а вы оба трубку не поднимали! В дороге, значит! У меня сердце останавливалось!
Валя нахмурилась.
— Мама,хватит, правда! Я же не маленькая. Мы не гоняем, мы просто катаемся. Это так… чувствуешь себя свободной. Ты не понимаешь.
— Не понимаю! – голос Зинаиды дрогнул, и она с ненавистью поймала себя на том, что вот-вот заплачет. – Не понимаю, какая такая свобода в том, чтобы лететь на железной палке, подставляя голову всем ветрам! Я тебя одна растила, Валя. Одна. Каждый твой чих для меня был как нож. И сейчас… сейчас я не могу просто так отпустить тебя в эту ночь.
Между ними натянулась невидимая струна, тревожная и звенящая. Гости притихли, делая вид, что не слышат. Стёпа неловко переминался с ноги на ногу.
— Мама, – сказала Валя уже без прежнего восторга, а с холодной, взрослой обидой. – Сегодня мой день. Моя свадьба. Я хочу прокатиться с мужем. Я не прошу у тебя разрешения. Я хочу, чтобы ты не боялась за меня.
— А как не бояться? – Зинаида бессильно развела руками. – Как? Всю жизнь боялась. И сейчас должна перестать?
Сергей внимательно посмотрел то на жену, то на тещу. Он понимал, что это не просто спор о мотоцикле. Это была битва двух правд, двух миров, двух любвей – одна, трепетная и удерживающая, и другая – жаждущая ветра и скорости.
— Зинаида Петровна, – сказал он очень серьезно. – Я ее люблю. Больше жизни. Я ни за что не дам ее в обиду. Ни на дороге, ни в жизни. Вы мне должны поверить.
Он сказал это так искренне, с такой болью в голосе, что Зинаида на миг дрогнула. Но страх был сильнее.
Валя, не дожидаясь ответа матери, решительно шагнула к мотоциклам. Она сбросила с плеч легкую накидку.
— Я поеду,– бросила она через плечо. – Кто со нами?
Это был вызов. И Зинаида поняла, что проиграла. Она стояла, сжимая в руке стакан, и смотрела, как дочь, ее девочка, ловко, привычным движением накидывает кожаную куртку Сергея, как принимает из его рук шлем. Ее белое подвенечное платье белело под курткой, как облако.
Компания молодых, возбужденная предстоящей поездкой, стала рассаживаться по мотоциклам. Заверещали девчонки, засмеялись парни. Где-то в стороне чья-то бабушка перекрестилась, бормоча что-то под нос.
Сергей, уже сидя в седле, еще раз обернулся к Зинаиде. Его лицо было серьезным.
— Мы вернемся. Целыми и невредимыми.
Он не стал ждать ответа. Моторы, один за другим, рявкнули, разрывая тишину деревенской ночи на клочья. Глухой, рычащий звук, от которого сжималось сердце. Зинаида не двигалась, превратившись в каменное изваяние на крыльце своего дома. Мать смотрела, как красные огни задних фар, словно капли крови, уплывали в густую, непроглядную темень за околицей.
Гул моторов растаял вдалеке, словно его поглотила сама темнота, наступившая за околицей. Но в ушах у Зинаиды Петровны все еще стоял этот навязчивый, рычащий звук, впившийся в мозг, как заноза. Она стояла на том же месте, на крыльце, вцепившись пальцами в столб, будто боялась, что ее сейчас сорвет с места и понесет вдогонку за этими исчезнувшими огнями.
Со двора доносился смех, все еще громкая, но уже какая-то вымученная музыка, звон рюмок. Гости, смущенные неловкой сценой, с удвоенной силой пытались вернуть веселье. Кто-то крикнул: «Горько!», позабыв, что молодые уехали, и хор голосов подхватил. Но для Зинаиды это было уже не ее. Ее свадьба, ее праздник, который она выстрадала, который готовила с такой любовью, уехал вместе с дочерью на этих проклятых железных конях.
— Зин, да иди ты к нам! – окликнула ее тетка Маша, подходя снизу, с заплетающимися ногами и сияющим от выпитого лицом. – Чего застыла, как монумент? Ребятня прокатится, воздухом деревенским подышат, и назад. Все же взрослые, не маленькие.
Зинаида молча покачала головой. Слова застревали в горле комом. Как объяснить, что это не про возраст? Что это про то, как сжимается в комок все нутро, предчувствуя недоброе? Она всегда доверяла этому внутреннему голосу, этой тихой тревоге, что сидела в ней, как сверчок за печкой. А сейчас этот сверчок трещал так, что готов был оглушить.
— Не по себе мне, Маш, – выдохнула она, наконец, отрывая взгляд от темноты. – Сердце ноет, как перед грозой. Чувствую я беду, чую ее кожей.
— Брось, накручиваешь себя! – отмахнулась тетка. – Все у них там будет хорошо. Иди, выпей, развейся.
Но Зинаида не могла. Она прошла во двор, села на скамейку в тени старой яблони, откуда был виден и стол, и калитка. Улыбалась гостям, кивала, поднимала стакан, но сама не пила. Она только слушала. Слушала ночь, пытаясь уловить в ее звуках – в шелесте листвы, в лае дальней собаки – тот самый, страшный звук, который должна была принести весть.
Время растянулось, стало липким и тягучим, как смола. Прошло двадцать минут, о которых говорил Сергей. Потом сорок. Час. Веселье во дворе пошло на убыль, гармонист играл уже что-то заунывное, несколько человек дремали, склонившись на стол.
И тут, сквозь дремотную тишину, послышался отдаленный, но такой знакомый и ненавистный Зинаиде звук – нарастающий гул мотоциклетных моторов. Не тот, ликующий, с которым они уезжали, а скомканный, рваный, торопливый. Один. Всего один мотор.
Зинаида вскочила, как обожженная. Ноги сами понесли ее к калитке. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать.
Из темноты вынырнул один-единственный мотоцикл. За рулем был Стёпа, тот самый долговязый друг. Он был без шлема, лицо его, освещенное луной, было искажено таким ужасом, что у Зинаиды подкосились ноги.
Он заглушил мотор, и в наступившей тишине его голос прозвучал как громовой удар.
— Зинаида Петровна…– он спрыгнул с мотоцикла, его ноги подкосились, и он едва не упал. – Там… на спуске к реке… Серёжин мотоцикл… Он не вписался…
— Валя…– прошептала она, не в силах выговорить больше. – Моя Валя?
— Она… она вылетела… – Стёпа замотал головой, в его глазах стояли слезы. – Сделала сальто, говорит кто-то из наших, кто видел… и лицом… там были камни…
Зинаида не закричала. Она издала какой-то странный, животный звук, нечто среднее между стоном и хрипом, и бросилась назад, во двор. Она не помнила, как бежала, как хваталa первый попавшийся грузовик, как уговаривала соседа Николая везти ее. Кричала что-то гостям, и веселье окончательно умерло, сменившись паникой и шепотом.
Дорога к реке показалась адом. В голове стучало одно: «Лицом… камни. Упала об камни». Она представляла это лицо – прекрасное, нежное, с ямочками на щеках, когда она смеялась, – разбитым, искалеченным. Ей было физически плохо, ее тошнило от ужаса.
Когда они подъехали, на берегу уже было полно людей. Местные мужики, прибежавшие на шум, кто-то из друзей Сергея, бледные, растерянные. Светили фонарями, и в их неровном свете Зинаида увидела Сергея. Он стоял на коленях у самого уреза воды, смотрел на свои пустые руки и беззвучно плакал, его трясло крупной дрожью.
А на земле, на чьей-то расстеленной куртке, лежало что-то белое, перепачканное грязью и темными, страшными пятнами. Это была Валя. Ее несли к подъехавшей, воющей сиреной скорой помощи. Зинаида мельком увидела волосы, знакомые, ее волосы, и эту массу бинтов, в которую было завернуто лицо. И из-под этих бинтов сочилась кровь.
— Дочка! Доченька моя! – закричала Зинаида и бросилась к носилкам, но ее мягко, но настойчиво отстранили медики.
Потом была больница. Бесконечные, тягучие часы в холодном, пахнущем антисептиком коридоре. Приехали городские родители Сергея, его мать, известная телеведущая, пыталась что-то говорить, но Зинаида не слышала. Она сидела, уставившись в одну точку на грязном линолеуме, и вся ее жизнь теперь делилась на «до» и «после». До того звона моторов и после.
Когда врачи, наконец, разрешили войти, Зинаида боялась сделать шаг. Она боялась увидеть то, что осталось от ее красавицы.
Валя лежала на больничной койке, вся в гипсе и бинтах, похожая на разбитую куклу. Глаза были закрыты. Но самое страшное было ее лицо – вернее, то, что от него осталось. Оно было замотано почти полностью, оставляя лишь прорезь для рта и один глаз.
Она очнулась только к утру. Первое, что она увидела, – это лицо матери, исчерченное слезами и бессонницей. Единственный видимый глаз Вали медленно сфокусировался. В нем не было ни укора, ни отчаяния. Была только тихая, невыносимая боль.
— Мама… – прошептала она едва слышно, губами, потрескавшимися от жажды.
Зинаида не могла говорить. Она только взяла ее руку, так осторожно, боясь причинить боль, и прижалась к ней лбом.
Сергей приходил каждый день. Он был бледен, осунулся, глаза ввалились. Он садился на стул у кровати и мог часами просто смотреть на Валю, не в силах вымолвить ни слова. Когда она бодрствовала, он брал ее руку и начинал говорить, его голос срывался от слез.
— Прости меня, Валя… Умоляю, прости… Это я во всем виноват, я должен был смотреть на дорогу, я… я тебя чуть не убил… – он рыдал, не стесняясь, по-мальчишески, вытирая лицо рукавом рубахи.
Валя смотрела на него своим единственным глазом. И в этом взгляде не было ни капли упрека.
— Сереж… не надо… – шептала она, с трудом двигая языком. – Я ведь… сама… Я сама захотела… Я сама села…
Она пыталась даже улыбнуться, но повязка не давала. В ее голосе не было обиды на него. Вся ее обида, весь ее укор были обращены внутрь, на саму себя. Она, умная, талантливая, всегда знающая, чего хочет, сама сделала этот роковой выбор. И сейчас она винила только себя за то, что разбила не только свое лицо, но и жизни всех, кто ее любил. Эта ноша была, возможно, тяжелее всех гипсов и повязок.
День, когда должны были снять бинты, висел в больничной палате тяжелым, неподвижным маревом. Валя сидела на кровати, не дыша, вцепившись пальцами в холодный металл спинки. Ее единственный видимый глаз, казалось, вобрал в себя весь страх мира. Она смотрела на врача, на его спокойные, привыкшие к чужой боли руки, на ножницы, которые блеснули под люминесцентными лампами.
Сергей стоял рядом, пытаясь изобразить на лице уверенность, которую не чувствовал. Он держал ее за руку, и ее ладонь была ледяной и влажной.
— Не бойся, птица, – говорил он, и его голос звучал фальшиво даже для него самого. – Все будет хорошо. Все заживет. Главное, что ты жива, что ты со мной.
Он сам не верил в эти слова. Он верил только в то, что вот сейчас, под этими бинтами, он увидит ту самую Валю, которую полюбил. Ту, что смеялась на его лекциях, чье лицо, озаренное огнями ночного города, было для него символом всего прекрасного и свободного.
Врач начал аккуратно, слой за слоем, снимать марлевые повязки. Каждый его движение отдавался в тишине комнаты глухим стуком сердца. Вот открылся лоб… бледная, почти синяя кожа. Вот освободилась вторая бровь, густо зашитая темными, грубыми нитями. Потом – скула…
И когда последний бинт упал на простыню, в палате наступила мертвая тишина.
Сергей невольно ахнул и сделал шаг назад. Его рука сама выскользнула из пальцев Вали….
Уважаемые читатели, на канале проводится конкурс. Оставьте лайк и комментарий к прочитанному рассказу и станьте участником конкурса. Оглашение результатов конкурса в конце каждой недели. Приз - бесплатная подписка на Премиум-рассказы на месяц.
Победители конкурса.
«Секретики» канала.
Самые лучшие и обсуждаемые рассказы.