Царь был потрясен. Он пошел в комнату над воротами и заплакал. Когда он шел, он говорил:
– О, мой сын Авессалом! Мой сын, мой сын Авессалом! Если бы только мне умереть вместо тебя, о Авессалом, сын мой, сын мой!
2-я книга Царств, глава 18
Давид, победив филистимлянина Голиафа из пращи (эту часть истории, наверное, все помнят), стал приближенным первого царя Израильского Саула, но затем возбудил его подозрения и зависть и к тем же филистимлянам бежал.
В результате ряда удачных управленческих решений Давид стал новым царем Израилевым. Однако власть застила ему глаза, он увел жену у собственного военачальника, отправив того на верную погибель (кем только ни вырастают милые кудрявые мальчики с пращой). За это ему было ниспослано четырехкратное божественное возмездие: его старший сын Амнон изнасиловал его дочь Фамарь, его третий сын Авессалом убил его первенца, а затем поднял мятеж против отца и погиб.
Если вы помните события Ветхого Завета по крайней мере в этой, самой эпичной, части - Книге царств (а кто не помнит - можно посмотреть сериал этого года Дом Давида), то и сюжет романа Фолкнера Авессалом, Авессалом! (1936) не будет представлять для вас загадки. Нужно только вовремя ловить крученые подачи от будущего нобелевского лауреата (1949) в его бесконечно длинных предложениях, наполненных солнечным светом сквозь ставни, пылью, запахом глициний и шепотом призраков погибшего царства. Американский Юг уже достаточно своеобразная натура, но ещё более своеобразны чужак в стране чужой Сатпен и его семья, отгородившиеся от мира в своем поместье у реки.
Закрытые сообщества это вообще источник всяческих злоупотреблений, потому что людям из него некуда бежать и они в принципе плохо себе представляют себе мир за его пределами. Поэтому не только закрытые школы и религиозные секты славятся большим количеством скелетов в своем шкафу, но и такие вот закрытые семьи с деспотом во главе.
Для меня Авессалом, Авессалом! это первая прочитанная книга Фолкнера. И она с первых строк своих бесконечных предложений погружает меня в атмосферу американского Юга, законсервированного в воспоминаниях о гражданской войне. Маргарет Митчелл (опубликовавшая, что показательно, свои Унесённые ветром в том же 1936-м, что и Фолкнер Авессалом) рассказывала, что росла атмосфере постоянных разговоров о ней, из которых было совершено непонятно, что Юг проиграл. И это открытие, когда оно всё-таки произошло, шокировало ее. Южане снова и снова реставрировали события того периода и через это определялась их идентичность. Плантации, хлопок, рабы, изящные дамы в кринолинах и галантные кавалеры.
И вот однажды двадцатилетнего Квентина Комптона вызывает к себе мисс Колфилд, старая дева, которая уже сорок три года в трауре то ли по отцу, то ли по сестре, то ли по Конфедерации: "Ей нужно, чтобы об этом рассказали, подумал он, так, чтобы люди, которых она никогда не увидит и чьих имен никогда не услышит, а они в свою очередь никогда не слышали ее имени и не видели ее лица, прочитали это и наконец поняли, почему господь допустил, чтобы мы проиграли эту Войну".
"Квентин с этим вырос; даже самые эти имена были взаимозаменяемы и почти что неисчислимы. Его детство было полно ими; в самом его теле, как в пустом коридоре, гулким эхом отдавались звучные имена побежденных; он был не реальным существом, не отдельным организмом, а целым сообществом. Он, как казарма, был наполнен упрямыми призраками со взором, обращенным назад..."
И она заводит свой сказ о Сатпене, чужаке, явившемся в Джефферсон (вымышленная столица вымышленного округа Йокнапатофа) неизвестно откуда, путем обмана купившего у индейцев за золотую испанскую монету сотню квадратных миль плодородной земли у реки, пригнавшего неизвестно откуда толпу франкоговорящих рабов совершенно дикого вида и французского архитектора, и построившего вместе с ними практически из грязи свое поместье - Сатпенову сотню. А потом неизвестно откуда он пригнал караваны с окнами, дверьми, люстрами и коврами. Все боялись его в округе. Боялись с тех пор, как однажды решили арестовать его и призвать к ответу - откуда деньги? Но он, приехав в город со своими двумя пистолетами, спокойно съездил в дом к будущему зятю и сосватал Эллен Колфилд. "Именно в этом, по словам твоего деда, и заключалась его сила — при виде него каждый мог сказать: В случае необходимости этот человек может сделать и сделает что угодно". Это напомнило мне, возможно, главную мысль фильма "Самый пьяный округ в мире": "Человека отличает не насилие, а то, как далеко ты готов зайти". И Сатпен был готов зайти сколь угодно далеко.
Возможно, квинтэссенция характера Сатпена выражена Фолкнером в следующем абзаце (и я не хочу удалять ни слова из него и тем более пересказывать):
"Не то чтобы он был встревожен, нет, просто озабочен — таким он, наверное, был с того самого дня, когда бросил все, что знал — лица и обычаи, — и (ему тогда как раз стукнуло четырнадцать, ...) отправился в мир, о котором не знал ровно ничего даже теоретически, но уже имел в голове вполне определенную цель, какой большинство мужчин даже себе и не ставит, покуда кровь не начнет замедлять свой бег у них в жилах лет эдак в тридцать, а то и позже, да и тогда лишь потому, что эта мечта связана в их воображении с праздностью и покоем или, по крайней мере, с удовлетворением их тщеславия. Даже тогда в нем была та настороженность, какую позже он будет носить день и ночь, не снимая и не меняя, словно одежду, в которой ему приходилось и спать и бодрствовать, в чужой стране, среди людей, самый язык которых ему пришлось выучить; то неусыпное внимание, которое наверно знало: допусти одну-единственную ошибку — и конец; та способность сравнивать и сопоставлять закономерность со случайностью, обстоятельства с человеческой природой, свое собственное ненадежное сужденье и смертную плоть не только с человеческими силами, но и с силами природы; способность делать выбор и отказываться, идти на уступки своей мечте и честолюбивым замыслам — подобно тому как человеку приходится уступать лошади, на которой он скачет по лесам и оврагам и которой управляет лишь благодаря его способности помешать ей понять, что на самом деле управлять ею он не может, что на самом деле она сильней его."
Вспоминая это при дальнейшем чтении, я думала о том, что все, что делал Сатпен, было в прямом смысле сделано им на пределе своих возможностей. И, когда все это здание его жизни, с таким трудом построенное им, Сатпенова сотня, жена, дети, положение в обществе, начало рушиться, в этом был какой-то древнегреческий рок, потому что семена его трагедии были уже посеяны им, когда он уворачивался от ударов судьбы, начиная с тех самых четырнадцати лет. Эту книгу Фолкнера сравнивают с Орестеей Эсхила, и, наверное, не зря. Ещё до того, как я узнала об этом сравнении в книжном клубе Максима Жука, с которым мы ее читали, я уже чувствовала ее древнегреческий вайб. Есть в Новом свете что-то такое... Люди там тоже как будто новые, не в том смысле, что продвинутые, а наоборот - более архаичные. Мир обновился, и словно ничего не существовало до них. Они заново придумывают мир, попутно повторяя судьбу Давида и Авессалома, Клитемнестры и Ореста, как будто не был пройден этот круг ошибок, преступлений и мести уже тысячи раз, как будто обязательно нужно проходить его снова и снова, вечно возвращаясь в исходную позицию.
Наша рассказчица, мисс Роза Колфилд, была поздним ребенком. Ее старшая сестра, Эллен, была уже семь лет замужем за Сатпеном и родила ему двоих детей, когда, ценой жизни собственной матери, родилась мисс Роза. "В мрачной кладбищенской атмосфере пуританской добродетели и оскорбленной женской мстительности протекли детские годы мисс Розы". Она как будто сразу выросла старушкой. Без детства, без друзей, тихая маленькая девочка, подслушивавшая взрослые разговоры. Когда тетка сбежала, на нее, ещё подростка, упало ведение хозяйства и уход за отцом, во время гражданской войны из-за пацифистских убеждений сначала закрывшим свою лавку ("он сидел там, пока не появлялся какой-нибудь военный отряд; тогда он раскрывал Библию и громким хриплым голосом, заглушавшим даже топот марширующих сапог, начинал декламировать древние, исполненные страстного мистического гнева отрывки, которые он заранее отметил, — так настоящий часовой разложил бы на подоконнике свои патроны"), а затем, когда его лавку разграбили, замуровавшимся на чердаке. "Ведь даже в девятнадцать лет я, наверное, уже знала, что жизнь — одно лишь непрерывное и бесконечное мгновенье, когда узорная завеса, скрывающая то, чему суждено случиться, покорно и даже с радостью ждет легчайшего небрежного рывка, который — стоит нам только посметь, набраться храбрости (не мудрости, она здесь ни при чем) — тотчас ее бы разорвал." - рассказывает она Квентину, чем напоминает мне аналогию жизни с покровом у Шопенгауэра: "древняя мудрость индийцев гласит: «это Майя, покрывало обмана, застилает глаза смертным и заставляет их видеть мир, о котором нельзя сказать – ни что он существует, ни что он не существует; ибо он подобен сновидению, подобен отблеску солнца на песке, который путник издали принимает за воду, или – брошенной веревке, которая кажется ему змеей»... То, что все эти мыслители имели в виду и о чем они говорили, и есть не что иное, как рассматриваемый теперь нами мир как представление, подчиненное закону основания." И "самой простой из его форм ... мы признали время. Подобно тому как в нем каждое мгновение существует, лишь уничтожив предыдущее, своего отца, чтобы столь же быстро погибнуть самому".
В книге мисс Роза часто сравнивается с Кассандрой, дочерью царя Приама, проклятой предсказательницей, чьим предсказаниям никто не верил. Если продолжить эту аналогию, то штаты американского Юга (и город Джефферсон как его квинтэссенцию) можно сравнить с Троей, по крайней мере, их постигла одна судьба. Вот только Елена Прекрасная, Эллен, похищена Сатпеном не в Трою, а из Трои. То есть он как бы забрал ее себе, как Менелай, пришедший за женой, осадивший город и забравший ее. В этом смысле сдача Джефферсона Сатпену предвосхищает падение всего Юга. А затем он же выступает в роли брата Менелая, Агамемнона, вернувшегося с Троянской войны с трофеем, дочерью царя Приама (запершегося на чердаке и уморившего себя голодом) - Кассандрой. К счастью, наша Кассандра пережила это приключение, чтобы рассказать о нем Квентину, и нам.
В этой книге две темы - личная трагедия Сатпена и его детей и личная трагедия каждого южанина и поражения Юга в Гражданской войне. Обращаясь к мифологическим коннотациям (недалеко мы от них ушли), вспоминается Сатурн, или греческий его прототип Кронос, бог земледелия, и времени, чьим символом был серп (земледелие зависит от годичного цикла времени и время все косит). В каком-то смысле можно сельскохозяйственный Юг отождествить с Сатурном. Тогда мы видим повторение истории о победе нового поколения богов - промышленный Север покоряет Юг, Зевс освобождает братьев и сестер, побеждая Кроноса. Но также это и вечная борьба царя-жреца с отцом за власть (толкования Грейвса тоже циркулируют в моей крови слишком долго, чтобы их не вспомнить). Две истории контрапунктом вписаны в повествование.
Сын Сатпена, Генри, отрекся от отца примерно в то же время, когда пал Форт Самтер, и от Штатов отделился Миссисипи. Когда же исторические события у Фолкнера недостаточно рифмуются с событиями внутри семьи, то именно они немного сдвигаются во времени. Так произошло и с Гаитянской революцией. Произошла она на фоне возвращения рабства во французские колонии Наполеоном, до этого отменного в результате Французской революции. Целое поколение гаитян, привыкших к свободе, не могло смириться с возвращением рабства. Она должна была случиться в начале девятнадцатого века, но у Фолкнера происходит на четверть века позже, чтобы дать Сатпену предысторию. И эта предыстория это ещё одна тема этой книги - тема расовой нетерпимости. Фолкнер раскручивает ее по спирали, начиная с колких выпадов белой южанки, мисс Розы, и меланхоличных размышлений отца Квентина о женщинах-любовницах смешанной расы и заканчивая трагическим вихрем любви и нетерпимости в Сатпеновой сотне. Юг с его кринолинами и рабами схлопывается внутрь себя в черную дыру. А нам остаётся только слушать эхо его голосов.
Пожалуй, я сказала уже достаточно, расставила все фигуры на доске и оставлю вам возможность завершить эту партию самим, насладившись Фолкнеровским слогом, превращающим прозу в поэзию и преломляющим одну историю в череде сознаний, заставляя сомневаться в реальности реального. Возможно, у этой истории есть только одна правда - это правда мифа.
Вместо послесловия: в качестве алкогольной компоненты сегодня готовлю коктейль Пунш плантатора. В шейкере смешиваю со льдом лаймовый сок, 10 мл, апельсиновый сок, 40 мл, ананасовый сок, 40 мл, гренадин, 5 мл, ангостуру, 1 дэш, свой домашний сироп фалернум 15 мл, трипл сек, 10 мл, золотой ром, 20 мл, темный ром, 20 мл. После взбивания процеживаю через стрейнер и сито в бокалы на колотый лёд. Кажется, сегодня впервые показываю вам один из своих тики-бокалов. По-моему, он отлично вписался)