Прежде чем поведать ту историю, чье смрадное дыхание и поныне веет на меня из бездн прошедшего, я должен признаться: я никогда не верил в чудовищ, порожденных адом или искаженным воображением поэтов. Нет, истинное чудовище, о читатель, обитает не в тенях под кроватью и не на пыльных чердаках заброшенных усадеб, но за самыми обыденными масками, коими мы, люди, прикрываем свои ничтожные жизни. Оно сидит рядом с тобой в трамвае, подает тебе кофе, примеряет на тебя пиджак. И имя ему — Безучастность. И вот о самом совершенном, о самом ужасающем адепте сего состояния я и вознамерился изложить свой скорбный трактат.
---
Глава Первая: Манекен в Лабиринте Изношенных Душ
Вот уже четыре года, как Артем служил живой статуей в храме Моды, что звался «Атласными Сводами». Четыре года, двенадцать тысяч часов, семьсот двадцать тысяч минут — он не вел столь педантичного счета, ибо время для него утратило линейную упругость, превратившись в густой, мутный сироп, в коем он плавал, как заспиртованный эмбрион. Магазин был лабиринтом, сотканным из стеллажей с одеждой цветов увядшей плоти — блекло-розового, мертвенно-бежевого, хаки, напоминающего о болотной гнили. Воздух, отравленный сладковатым ароматом парфюмерных пробников и новой, еще не ношенной ткани, был тяжел и осязаем, как саван.
Артем стоял у своей кассы. Ростом он был шесть футов и два дюйма, сложеный как греческий атлет, чью статую покрыли тонким, живым мрамором кожи. Его лицо, лишенное морщин забот или усмешек веселья, являло собою идеальный, неподвижный овал. Глаза, цвета влажного пепла, смотрели на мир с холодным, почти научным безразличием. Он был манекеном, в чью грудь вложили не железо, но вату, пропитанную формалином.
Он выполнял ритуалы. Принимал деньги — бумажки, испачканные трудом и потом тысяч незнакомцев. Проводил пластиковой картой по терминалу, слыша слабый писк, подобный агонии мыши. Произносил заученные фразы: «Желаете пакет?», «Карту лояльности оформим?», «Хорошего вам дня». Слова выходили из его губ ровными, лишенными тембра парами, как пар изо рта человека на лютом морозе.
Но внутри, в той крепости, что звалась его сознанием, царил иной порядок. Там не было мыслей в привычном их понимании. Был лишь непрерывный, монотонный гул, фоновая статика вселенной. Иногда, подобно вспышкам молнии в ночном небе, проносились обрывки образов: алый цвет на белом кафеле, тяжелое, тупое сопротивление плоти и кости, сытое похрюкивание в темноте. Эти вспышки не вызывали в нем ни отвращения, ни удовольствия. Они были просто фактами. Как данные в компьютере.
Его особенность — та самая, что скрывалась за его каменным ликом — была двойной. Во-первых, он был лишен чувства юмора. Шутки, ирония, сарказм — все это были для него лишь странными звуковыми комбинациями, лишенными смысла, как щебет инопланетной птицы. Он не понимал, почему люди смеются, почему их рты искривляются в этих причудливых гримасах. Во-вторых, и это было куда значительнее, он практически не ощущал боли. В детстве, сломав руку, он спокойно дошел до дома, не проронив ни слезы, и лишь бледность и неестественный угол конечности выдали травму. Врачи говорили о редкой неврологической аномалии, о «сирингомиелии в мягкой форме», но Артем знал — дело не в нервах. Дело в самой субстанции его души, в той самой вате, что заполняла его изнутри. Боль была для него далеким, приглушенным эхом, доносящимся из-за толстой стеклянной стены.
И вот, в этот душный вечер, когда солнце, умирая за горизонтом, окрашивало витрины в цвет запекшейся крови, Стеклянная Стена дала трещину.
К нему подошла Она.
Ее звали Маргарита, и была она постоянным источником фонового шума, мелким, но настойчивым вирусом в его упорядоченной реальности. Женщина лет сорока пяти, с лицом, вечно искаженным маской претенциозного недовольства.
«Артемочка, — начала она, и голос ее верещал, как тупое лезвие по стеклу, — я в прошлый раз купила здесь блузку. Итальянский кашемир. А она после первой же стирки села! У вас тут обман! Мне нужен менеджер! Немедленно!»
Он стоял, глядя на нее своими пепельными очами. Ее слова отскакивали от него, как горох от брони. Но что-то было иное. Какая-то настырная, пронзительная нота в ее визге. Она не просто нарушала тишину. Она тыкала в него острой спицей, пытаясь достать из-за стекла.
«Менеджера нет», — произнес он ровным тоном, глядя куда-то сквозь нее, на манекен в вечернем платье.
«Как это нет?! Я требую! Я буду жаловаться! Вы что, не понимаете? Это кашемир!» Она стукнула костяшками пальцев по стойке, и этот сухой, резкий звук прозвучал для Артема громче любого крика.
Внутри что-то щелкнуло. Статика в голове сменилась нарастающим гулом, похожим на взлетающий самолет. Вспышка. Алый на белом. Тупая тяжесть в руках.
«Ваша блузка, — сказал он, и его голос обрел странную, металлическую вибрацию, — была из смесового вискозного волокна. Этикетка врет.»
Она отшатнулась, пораженная не столько информацией, сколько тоном. «Что вы себе позволяете?! Я вас сейчас уволю!»
Она продолжала тыкать. Острой спицей. Глубже. Глубже.
И тут Стекло треснуло окончательно.
Артем улыбнулся.
Это была не человеческая улыбка. Это был оскал, механическая гримаса, лишенная всякой эмоциональной подоплеки. Уголки губ поднялись ровно на три сантиметра, обнажив идеально ровные, почти слишком белые зубы. В его пепельных глазах что-то вспыхнуло — не свет, а его отсутствие, черная дыра, поглощающая все вокруг.
Маргарита замерла. Инстинкт, древний и забытый под слоями косметики и самовлюбленности, закричал ей о смертельной опасности. Она отступила на шаг.
«Вы... вы какой-то ненормальный», — прошептала она, и в ее голосе впервые появился страх.
Артем медленно, с невозмутимостью автомата, вышел из-за кассы. Его массивная тень накрыла ее.
«Кашемир, — произнес он тем же ровным, лекторским тоном, — добывается из горных коз. Процесс очень трудоемкий. А знаете, что самое интересное в анатомии коз?»
Она молчала, парализованная.
«Их черепная коробка. Она невероятно хрупкая. Один точный удар в височную кость...» Он мягко, почти ласково, щелкнул пальцами перед ее лицом. Звук был сухим и костяным. «...И тишина.»
Он не тронул ее. Не мог. Слишком много свидетелей. Камеры. Но ритуал был запущен. Охота объявлена.
Он развернулся и пошел на склад, оставив ее стоять в ступоре, дрожащую, с побелевшими от ужаса губами.
На следующий день Артем вышел на работу как ни в чем не бывало. Он был так же спокоен и безучастен. Но в кармане его куртки лежал листок, на котором он каллиграфическим, почти машинальным почерком вывел адрес Маргариты, добытый из базы данных магазина. А в его внутренней крепости, за треснувшим стеклом, начался новый, тщательный расчет. Он перебирал в уме инструменты, сравнивая их эффективность. Молоток был прост и надежен, но слишком шумен. Проволока... тиха, но требовала близкого контакта, а он не любил, когда они смотрят на него в последний момент. В их глазах всегда была та самая боль, которую он не мог постичь, и это его раздражало.
Вечером, закрыв магазин, он не пошел домой. Он поехал на окраину города, где дядя его приятеля содержал небольшую свиноферму. Свиньи... они были идеальными санитарами. Всеядные, прожорливые, неразборчивые. Он часто помогал на ферме, за что ему разрешали приходить в любое время. Хозяин, мужик хмурый и неразговорчивый, был только рад бесплатной рабочей силе.
Артем зашел в загон. Тяжелый, сладковато-гнилостный запах навоза и животных встретил его как старого знакомого. Свиньи, учуяв его, подошли к забору, похрюкивая с ожиданием. Он провел ладонью по щетинистой спине ближайшего борова.
«Скоро, друзья, — прошептал он. — Скоро у вас будет... кашемир.»
И впервые за долгие месяцы, в глубинах его существа, где-то за ватой и стеклом, шевельнулось нечто, отдаленно напоминающее удовлетворение.
Он вышел из загона, сел в свою старенькую машину и поехал домой. Завтра его ждала работа. А после завтра — охота. И так, в бесконечном, размеренном ритме, текли дни Безучастного, чья душа была пуста, а руки готовились к своему кровавому ремеслу.
Глава Вторая: Кашемир и Крики
Три дня спустя, в понедельник, когда «Атласные Своды» были закрыты для посетителей, Артем совершал свой вечерний обход. Движения его были точны и выверены, как у станка с числовым программным управлением. Проверить замки, отключить манекены от подсветки, запустить программу ночного климат-контроля. Монотонный гул в его голове был ровен и умиротворяющ.
Но под этим гулом, на дне, змеилась тонкая, холодная нить расчета. Адрес Маргариты лежал в кармане не просто так. Он был изучен, проанализирован. Она жила в старом кирпичном доме на окраине, в квартире на первом этаже с ветхими деревянными рамами. Район был тихий, спальный, после десяти вечера улицы вымирали. Идеально.
В 22:47 он вышел со служебного входа, не попрощавшись с уборщицей — он никогда этого не делал. Его старая, невзрачная «Лада» стояла в темном переулке. Он сел за руль, и запах старого пластика, бензина и чего-то слабого, химического — хлора? — встретил его как родной. Он не включал музыку. Тишина в салоне была предпочтительнее.
Поездка заняла двадцать минут. Он ехал, соблюдая все правила, его крупные руки лежали на руле в расслабленной, но уверенной позиции. В голове он прокручивал план. Не эмоции, не жажда мести — лишь последовательность действий. Как сборка мебели из IKEA.
23:11. Он припарковался в двух кварталах от ее дома. Вышел из машины. В багажнике лежала «рабочая сумка»: сверток из плотного целлофана, рулон упаковочной скотч-ленты, пара стерильных перчаток из аптечки магазина, и его собственный, специально подобранный инструмент — не нож, не молоток. Монтажка. Плоский, тяжелый ломик из закаленной стали, с изогнутым концом. Универсальный, эффективный, не оставляющий характерных следов, как лезвие.
Он шел спокойной, уверенной походкой. Его тень, длинная и уродливо растянутая под уличными фонарями, плыла перед ним, словно предвестник. Воздух был прохладен и пах пылью и влажной листвой. Где-то далеко лаяла собака.
23:24. Он стоял под ее окном. Кухня. Свет внутри был выключен. Через тонкую занавеску он видел очертания стола, стульев. Он присел на корточки, делая вид, что завязывает шнурок. Ни души.
Окно было заперто на старую шпингалетную задвижку. Дерево рамы прогнило. Он ввел тонкий конец монтажки в щель между створками. Усилие. Тихий, но отвратительно громкий в ночной тишине хруст. Задвижка поддалась. Он приоткрыл окно, подождал, вслушиваясь. Ничего. Лишь тиканье часов на кухонной стене и ровное, тяжелое дыхание, доносящееся из спальни.
Он проскользнул внутрь. Его движения были бесшумны, несмотря на крупное телосложение. Он закрыл окно, оставив щель для быстрого отхода. Кухня пахла старым растительным маслом, кофе и ее духами — дешевым, цветочным ароматом, который теперь ассоциировался у него с фоновым шумом и болью в ушах.
Он прошел в гостиную. Бежевые обои с мелким цветочным узором. Кресло-гармошка. Телевизор. На полке — безвкусные фарфоровые статуэтки кошек. Он ощущал себя археологом, вскрывающим гробницу ничтожества. Каждая деталь подтверждала правильность его решения. Этот мир был полон хлама, физического и ментального, и его миссия — очищение.
Дверь в спальню была приоткрыта. Он заглянул внутрь. Она спала, разметавшись на кровати, рот приоткрыт. Рядом на тумбочке — очки, книга (какой-то женский роман), пустой стакан.
Артем вошел. Он не испытывал адреналина, лишь холодную концентрацию. Он поставил сумку на пол, достал скотч. Отмотал отрезок, прикидывая на глаз.
И тут она проснулась.
Возможно, почувствовала присутствие. Или скрип пола. Ее глаза открылись, метнулись в темноте, наткнулись на его высокую, неподвижную фигуру. Секунда тишины, пока мозг пытался осознать кошмар. Потом ее рот исказился для крика.
Он был быстрее. Его левая рука, сильная и точная, впилась ей в горло, пригвоздив голову к подушке. Звук превратился в хриплый, пузырящийся выдох. Ее глаза выкатились от ужаса, в них отразился свет фонаря из-за шторы. В них была та самая боль, та паника, которую он не понимал, но которая сейчас была лишь помехой.
«Тише, — произнес он своим ровным, магазинным голосом. — Вы мешаете.»
Она забилась, ее ноги в пуховых носках дергались под одеялом, руки царапали его рукав. Он ощущал ее слабые удары, но они были далеки, как удары мотылька о стекло фонаря.
Правой рукой он поднес к ее лицу монтажку. Она замерла, уставившись на стальной блеск.
«Вы интересовались кашемиром, — сказал он, и в его голосе прозвучала та же металлическая нота, что и в магазине. — Сейчас я продемонстрирую его хрупкую природу.»
Он не стал медлить. Промедление было неэффективно. Резкий, точный удар изогнутым концом монтажки в висок. Звук был негромким, глухим и влажным, похожим на удар по спелой тыкве. Тело под ним дернулось в последней, хаотичной судороге, а потом обмякло.
Он подождал, все еще держа ее за горло. Убедился, что дыхание прекратилось. Только тогда отпустил.
Далее началась работа. Он расстелил целлофан на полу. Перетащил на него тело. Работа требовала физической силы, но для него это было проще, чем разгрузить коробку с зимними пальто. Он использовал монтажку и большой складной нож, который всегда носил с собой, для более тонких манипуляций. Костяк поддавался с хрустом, сухожилия и мышцы — с тупым, рвущимся звуком. Кровь. Ее было много. Теплая, липкая, с медным запахом. Она заливала руки, перчатки, целлофан. Он работал методично, без отвращения, как мясник на конвейере. Его не стошнило. Его сердце не забилось чаще. Он лишь отметил про себя, что цвет крови в полумраке был не алым, а почти черным.
Через сорок минут все было упаковано в несколько плотных, герметичных свертков. Он протер все поверхности, к которым прикасался, специальным раствором, уничтожающим отпечатки и ДНК. Забрал ее кошелек, ключи, телефон — все, что могло указать на ограбление, чтобы сбить полицию со следа. Уборка заняла еще двадцать минут.
01:17. Он выбрался через то же окно, закрыл его изнутри с помощью петли из скотча, оставив его запертым. С сумкой, теперь тяжелой и издающей тихое хлюпанье, он тем же спокойным шагом вернулся к машине.
01:45. Он был на ферме. Хозяин, Игорь Петрович, уже спал. Свиньи в загоне, заслышав его шаги, проснулись и, фыркая, подошли к изгороди. Они знали этот запах.
Он развязал свертки и стал бросать содержимое через забор. Жадное, громкое чавканье, хруст костей, которые их мощные челюсти дробили с легкостью. Он стоял и смотрел, его лицо в тени было так же бесстрастно, как и днем за кассой. Он наблюдал, как исчезают последние материальные свидетельства существования Маргариты. Ее крик, ее боль, ее претенциозность — все превращалось в навоз и сало.
02:30. Он был дома. В своей безупречно чистой, аскетичной квартире. Он принял душ. Стоя под почти кипятком, он счищал с себя невидимую грязь, запах крови и страха, который он не чувствовал, но знал, что он должен быть. Он смотрел на свое отражение в запотевшем зеркале. То же лицо. Те же глаза цвета пепла. Ничто не изменилось.
На следующее утро он пришел на работу на пятнадцать минут раньше графика. Заварил себе кофе в пластиковом стаканчике. Когда пришла смена, он кивнул коллегам. Никто не заметил ничего. Никто никогда ничего и не замечал.
В обеденный перерыв он зашел в столовую и купил себе свиную отбивную с картофельным пюре. Он ел медленно, тщательно пережевывая. Еда была пресной, как и всегда. Но где-то в глубине, за ватой и стеклом, шевельнулось смутное, почти тактильное ощущение... порядка. Вселенная, хоть на йоту, но стала чище. И он, Безучастный, был ее санитаром.
И он знал — охота только начинается. Ведь мир полон настырных, шумных, недостойных существ. И его стеклянная крепость была так хрупка.
Глава Третья: Алая Нить Анахорета
Тишина, что воцарилась в Артеме после визита на ферму, была иного качества. Предыдущий гул статики сменился низкочастотным, почти вибрирующим чувством завершенности. Как если бы шестеренка, долгое время стоявшая криво, наконец, с щелчком встала на свое место. Мир на мгновение обрел ясность. Но ясность эта была подобна чистому льду – абсолютной, безжизненной и готовой в любой момент треснуть.
Новая трещина на Стекле звалась Константин.
Он был «стилистом-визуал-мерчендайзером», приглашенным из столицы, чтобы «вдохнуть новую жизнь» в «Атласные Своды». Молодой человек с щеголеватой бородкой, в очках с тонкой золотой оправой и с манерами павлина, токующего на пустыре. Он не просто нарушал тишину – он ее насиловал. Его голос, громкий и насыщенный самовлюбленными интонациями, резал воздух, словно стеклорез.
«Нет, нет, и еще раз нет! – воскликнул он, щелкая пальцами перед лицом немой от восхищения директрисы. – Этот коричневый свитер мы убираем из витрины! Он вопит о мещанстве! Он – визуальный труп! Мы создаем историю! Нарратив!»
Артем в это время разгружал коробку с ремнями. Каждый ремень был упакован в отдельный полиэтиленовый пакет. Он раскладывал их по полкам, сортируя по размеру и цвету с точностью автомата. Слова Константина были для него не смыслом, а лишь звуковым раздражителем, неприятным визгом, который мешал концентрации.
Но Константин был из породы тех, кто не мог существовать без аудитории. Его взгляд упал на Артема.
«Вот! Вам, молодой человек, определенно нужен другой крой! – он подлетел к Артему, схватил его за рукав рубашки. Прикосновение было резким, бесцеремонным. – Эта линия плеча вас совершенно не красит. Вы же статный! Вам нужен асимметричный пиджак, узкие брюки... Мы должны вас «прокачать»!»
Он тыкал в него. Острой, ядовитой спицей своего напора. Он не просто нарушал покой – он пытался перекроить саму его оболочку, вломиться в его крепость с маниакальным желанием что-то «улучшить».
Артем медленно повернул к нему голову. Его пепельные глаза скользнули по лицу Константина, по его жестикулирующим рукам, и в них не было ни капли интереса. Лишь холодная констатация факта: угроза целостности.
«Меня все устраивает», – произнес он ровно.
«Вот именно в этом и проблема! – завопил Константин, словно получив подтверждение своей гениальной догадке. – Устраивает! Успокоенность – это смерть стиля! Нужен драйв! Диссонанс! Нужно рвать шаблоны!»
Он продолжал тыкать. Словесной спицей. Глубже. Глубже.
И в этот момент Артем не просто улыбнулся своей леденящей душой улыбкой. Он... внимательно посмотрел на Константина. Не как на человека, а как на объект. Как на материал.
В его внутренней крепости началась новая, более сложная расчетная сессия. Молоток? Монтажка? Слишком примитивно. Слишком... бесформенно. Этот человек говорил о нарративе, о истории, о стиле. Его смерть должна была стать его главным перформансом. Его лебединой песней. Иронии Артем не чувствовал, но логику симметрии понимал прекрасно.
Он мысленно перебрал арсенал магазина. И его взгляд упал на манекены. Абсолютные, безупречные, молчаливые формы. И на инструменты для их обслуживания.
План созрел мгновенно, холодный и ясный, как чертеж.
Следующие несколько дней Артем наблюдал. Он узнал, что Константин задерживается после закрытия, чтобы в одиночестве, под громкую авангардную музыку, «творить» новые витрины. Он был одержим. Аристократ духа, презирающий серую массу, но жаждущий ее восхищения. Эта слабость – его нарциссизм – делала его предсказуемым.
В пятницу, объявив о «ночи вдохновения», Константин остался один в запертом магазине. Артем не ушел. Он затаился на складе, среди коробок и вешалок с нераспакованным товаром. Он стал тенью, частью интерьера.
Через час послышались звуки музыки – какой-то хаотичный электронный шум. Затем – голос Константина, распевающего что-то себе под нос. Артем ждал. Он был подобен пауку, чувствующему вибрации на паутине.
И вот, нужный момент настал. Константин, видимо, решив перекусить, прошел в маленькую подсобку-кулерку, где стоял кофейный аппарат и микроволновка. Дверь там была легкой, деревянной.
Артем вышел из укрытия. В руке он держал не монтажку, а тяжелую катушку с упаковочной бечевкой. Прочной, натуральной, джутовой. Той самой, которой перевязывают коробки с «эко-коллекцией».
Он подошел к двери кулерки. Константин стоял спиной, наливая себе воду. Артем двинулся с нечеловеческой стремительностью. Его левая рука, обхватившая рот Константина, была железной. Правой он, словно обматывая посылку, сделал несколько витков бечевки вокруг его головы, намертво прижимая челюсть и запечатывая крик. Звук, который издал стилист, был похож на захлебнувшееся мычание.
Он попытался вырваться, но мощь Артема была абсолютной. Его удары по рукам и корпусу Артем игнорировал – они были не больнее, чем стук дождя по крыше.
«Тише, – шепнул Артем ему в ухо, тем же тоном, каким предлагал пакет. – Мы сейчас создадим нарратив. Самый главный в вашей жизни.»
Он повалил его на пол и, с мастерством упаковщика, принялся обматывать бечевкой. Не просто связывая, а создавая сложную структуру – петли вокруг конечностей, грудной клетки, шеи. Движения были быстрыми, точными, выверенными. Это была не просто обмотка, а некое подобие кокона, плетение паука. Константин бился, его глаза за очками были полы ужаса и непонимания. Он видел над собой бесстрастное, каменное лицо человека, который выглядел как грузчик, а действовал как демон.
Когда тело было обездвижено, Артем встал, отряхнулся. Он взглянул на свою работу. Константин, завернутый в джутовые нити, лежал на полу, судорожно дергаясь. Удовлетворения Артем не чувствовал. Лишь интерес к следующему этапу.
Он потушил свет в подсобке и вышел, заперев дверь снаружи. Крикнуть Константин не мог. Дверь была толстой. Музыка заглушала любые стоны.
Артем направился в витрину. Ту самую, над которой так долго колдовал стилист. Она была посвящена «авангардному шику»: манекены в диковинных позах, одетые в рваные ткани и металлические аксессуары.
Одного манекена – в центре композиции – не хватало. Его убрали для «переосмысления».
Артем вернулся в кулерку. Константин уже слабо дергался, его дыхание стало прерывистым, хриплым от паники и тугой петли на шее. Артем перерезал бечевку на его ногах и, взвалив его на плечо, как мешок с одеждой, понес к витрине.
Он распахнул замочную створку витрины. Воздух внутри был неподвижным и пыльным. Он поставил Константина на центральный подиум. Тот мог лишь слабо шевелиться, его затуманившийся взгляд блуждал по собственному отражению в зеркалах витрины и по лицам бездушных манекенов, окружавших его.
Артем приступил к финальной стадии. Он не стал снимать с него бечевку. Напротив. Он достал свой инструмент. На этот раз это была не монтажка, а промышленный степлер для мебели и тканей. Тяжелый, мощный, с длинными, толстыми скобами, предназначенными для сшивания поролона и кожи.
«Вы хотели рвать шаблоны, – произнес Артем своим монотонным голосом, поднося степлер к плечу Константина. – Начнем с ткани.»
Щелчок. Громкий, сухой. Стальная скоба вошла в плоть, пробив ткань пиджака и кожу под ней. Константин вздрогнул всем телом, издав сдавленный, животный стон. Боль была адской, но Артем видел в его глазах не только ее, но и абсолютный, экзистенциальный ужас от происходящего кощунства.
Щелчок. Второй скоба вбита в другое плечо, пришивая его к торсу манекена, который стоял рядом.
Щелчок. В бедро.
Щелчок. В предплечье.
Он не торопился. Это был процесс. Создание инсталляции. Он «пришивал» живого, еще дышащего человека к манекенам, создавая чудовищную, живую скульптуру. Он использовал бечевку, чтобы придать композиции динамику, обматывая ею конечности и привязывая их к металлическим стойкам. Он поправил очки на лице Константина. Эстетика была важна.
Кровь проступала через темную ткань пиджака, но не была слишком заметной. В полумраке витрины, под акцентным светом, это смотрелось как часть дизайна. Дергающиеся конвульсии тела придавали «инсталляции» жутковатую живость.
Последнее, что сделал Артем, – вложил в пальцы Константина, сведенные судорогой, острый металлический аксессуар – декоративную бутафорскую шпагу из коллекции «а ля рюс».
Он отошел на шаг, чтобы оценить работу.
Человек-манекен, пронзенный стальными скобами, опутанный бечевкой, застыл в немой агонии среди своих бездушных двойников. Его глаза, полые от ужаса, смотрели в пустоту торгового зала. Это был совершенный нарратив. Нарратив абсолютной тишины, навязанной тому, кто больше всего ее боялся.
Артем закрыл витрину на ключ. Музыка все еще играла. Он вернулся в кулерку, убрал все следы, протер пол. Забрал вещи Константина.
Через служебный выход он покинул «Атласные Своды». На следующее утро «произведение» будет обнаружено уборщицей. Это вызовет невиданный скандал. Но для Артема это было не важно.
Он поехал на ферму. На этот раз ему нечего было скармливать свиньям. Только окровавленный пиджак, который он сжег в печке Игоря Петровича.
Он вернулся домой, принял душ и лег спать. Его сон был безмятежен, как у младенца. В его крепости снова был порядок. Стекло залатано. До следующей трещины.
Глава Четвертая: Тень Сомнения и Ящик Пандоры
Весть об обнаружении «инсталляции» Константина ворвалась в «Атласные Своды» не криком, а леденящим шепотом. Уборщица, обнаружившая композицию, перенесла нервный срыв и была госпитализирована. Магазин закрыли на неопределенный срок по распоряжению следственных органов. Для Артема это было не более чем изменением расписания. Он провел день в своей квартире, перебирая и чистя свой «рабочий» инструмент, а затем отправился в публичную библиотеку, где с тем же безразличием, с каким читал технические паспорта на одежду, изучал труды по криминалистике и судебной медицине.
На следующий день в помещение магазина, превращенного в место преступления, вошел человек, чье присутствие Артем отметил сразу же. Это был не громкий следователь из телесериалов. Это был инспектор Макаров – мужчина лет пятидесяти, с лицом, высеченным из усталости, в помятом плаще цвета мокрого асфальта. Его глаза, цвета мутного кофе, казалось, видели все и ничему не удивлялись. Он не задавал громких вопросов. Он вел беседы. Тихие, вкрадчивые.
Макаров обошел всех сотрудников. Артем был последним в очереди. Он сидел на стуле в кабинете директора, его крупное, спокойное тело казалось инородным телом в этой суетливой обстановке. Макаров сидел напротив, положив перед собой блокнот.
«Артем, правильно?» – начал он, устало потирая переносицу.
Артем кивнул.
«Четыре года здесь работаете. Наверное, все уже как на ладони. Люди, привычки... Константин Валерьевич был новым. Ярок. Мог кому-то перейти дорогу?»
Голос Артема был ровным, как линия горизонта. «Он был стилистом. Он менял витрины. Его работа – привлекать внимание.»
«Вам он не был... неприятен?» – Макаров смотрел на него пристально, пытаясь уловить малейшую искру в пепельных глазах.
«Он был фоновым шумом», – ответил Артем, и это была чистая правда.
Макаров задал еще несколько вопросов о расписании, о замках, о привычках Константина. Артем отвечал точно, лаконично, как докладывал бы о количестве принятого товара. Ничего лишнего. Ничего, что могло бы вызвать подозрение.
Когда беседа закончилась, Макаров откинулся на спинку стула. «Странное дело, – произнес он, скорее себе, чем Артему. – Убийца – не грабитель. Он – режиссер. Он не просто отнял жизнь, он ее... выставил напоказ. Как будто хотел что-то сказать. Или кого-то унизить.»
Артем молчал. Он понял, что этот человек – не просто помеха. Это – новая переменная в уравнении. Более сложная, чем настырные покупатели. Следователь не тыкал в него спицей. Он тихо и методично простукивал стены его крепости, пытаясь найти пустоты.
«Спасибо, Артем, – Макаров тяжело поднялся. – Если что вспомните...» Он протянул визитку.
Артем взял ее двумя пальцами, как берут образец ткани. Он не смотрел на визитку. Он смотрел на Макарова. И впервые за долгое время в его внутренней крепости родился не образ, а стратегия. Убивать следователя было бы нерационально. Слишком много внимания. Но его можно было... обойти. Переиграть. Сделать так, чтобы его простукивание всегда натыкалось на монолитный камень.
Магазин открыли через неделю. Атмосфера была гнетущей. Сотрудники перешептывались, бросали на Артема странные взгляды – он был последним, кто видел Константина живым. Но подозрения были туманными. Он был слишком обычным, слишком незаметным.
Именно в этот момент появилась Лена.
Лена была новой кассиршей, пришедшей на замену уволившейся после шока уборщице. Молодая, любопытная, с пытливым, как у бурундука, взглядом. Она быстро вписалась в коллектив и, будучи от природы наблюдательной, начала замечать странности в поведении Артема.
Ее не пугала его молчаливость – она ее заинтриговала. Она видела, как он смотрит на людей – не как на людей, а как на объекты. Как он на миллиметр отступал, когда кто-то пытался прикоснуться. Как его улыбка, если она вдруг появлялась, была чисто механическим действием.
И она заметила одну деталь, которую никто другой не видел.
Как-то раз, распаковывая коробку с дорогими кожаными перчатками, Артем порезал руку об острый край скобы. Кровь выступила темной каплей. Он не вздрогнул, не вскрикнул. Он просто посмотрел на порез с тем же выражением, с каким смотрел на ценник, и продолжил работу, будто ничего не произошло. Лена это увидела. И ее это потрясло.
Она начала свое маленькое расследование. Из интереса. Из скуки. Из того же нарциссизма, что двигал Константином, но выраженного в иной, более мягкой форме. Она считала, что может «разгадать» его, как головоломку.
Она стала тихо, ненавязчиво его проверять. Задавала вопросы о его прошлом. Случайно упоминала имена пропавших – Маргариты, Константина – и следила за его реакцией. Ей казалось, что в его глазах что-то мелькает. Не вина, не страх. Нечто иное. Почти... признательность. Как будто ее настойчивость была для него не раздражителем, а подтверждением его теории о назойливости человеческой расы.
Она перешла грань, когда последовала за ним после работы. Она увидела, как он садится в свою «Ладу» и едет не в сторону дома, а на окраину города, к той самой свиноферме. Она не видела, что он делал внутри, но сам факт был подозрительным. Парень из магазина модной одежды и свиноферма – слишком диссонирующее сочетание.
На следующий день она подошла к нему в подсобке. Он складывал коробки.
«Артем, я... я видела, ты вчера на ферме ездил. У Игоря Петровича. Это твой родственник?»
Артем медленно выпрямился. Он повернулся к ней. В его глазах не было гнева. Не было тревоги. Был лишь холодный, безжизненный интерес. Она тыкала в него. Но не острой спицей истерики, как Маргарита. И не ядовитой спицей самолюбования, как Константин. Она тыкала в него скальпелем любопытства. И этот скальпель был опаснее всего, потому что он мог вскрыть его крепость.
«Нет, – ответил он. – Я помогаю.»
«Помогаешь? Чем?» – она улыбнулась, пытаясь сохранить легкость, но в ее голосе дрожала струнка напряжения.
«Убираю мусор», – сказал Артем, и его взгляд стал тяжелым, как свинец.
Он видел, как она сглотнула. Она почувствовала опасность, но ее любопытство было сильнее страха. Это делало ее идеальной жертвой. Идеальным материалом.
План родился мгновенно. Убийство должно быть двойным. Во-первых, физическим – устранить угрозу. Во-вторых, стратегическим – отвести подозрения. Макаров уже простукивал стены. Нужно было дать ему другую дырку, в которую он мог бы заглянуть.
Артем знал, что у Лены был ухажер, бывший парень, который не мог смириться с разрывом. Он был грубым, ревнивым парнем. Идеальный подозреваемый.
Он стал выжидать. Он знал, что Лена работает в эту субботу вечером одна, закрывая кассу. Он сообщил ей, что уходит раньше, но не ушел. Он затаился на складе, как и в случае с Константином.
Когда магазин опустел и Лена осталась одна, подсчитывая выручку, он вышел из укрытия. У него в руках была не катушка бечевки, а длинный, тонкий, почти элегантный инструмент – спица для вязания, но не обычная, а тяжелая, латунная, антикварная, которую они использовали как реквизит для ретро-витрины.
Он подошел к ней сзади. Она услышала шаги и обернулась. Увидев его, она замерла, и по ее лицу пробежала волна понимания. Она открыла рот, чтобы закричать.
Артем был стремителен. Его левая рука зажала ей рот. Правой рукой он с силой вогнал острый конец спицы ей в ухо. Удар был точен, рассчитан по анатомии. Он пробил барабанную перепонку и достиг мозга. Смерть была почти мгновенной. Ее тело обмякло у него на руках.
Он не стал создавать инсталляцию. Время было дорого. Он быстро обыскал ее карманы, забрал телефон. Затем он совершил несколько важных действий. Он надел перчатки и, используя ее же ключи, открыл служебный вход изнутри, создав видимость, что она впустила кого-то. Он слегка взломал ее сумочку, имитируя ограбление. И самое главное – он достал из своего кармана зажатую в пинцет окурную папиросу – тот самый сорт, который курил ее бывший парень. Он уронил ее у порога.
Затем он поднял ее тело и пронес через темный зал к пожарному выходу, который вел в глухой переулок. Он загрузил тело в багажник своей машины. На этот раз ему понадобилась свиноферма.
По дороге он отформатировал и выбросил ее телефон в канализационный сток.
На ферме он проделал свою обычную работу. Игорь Петрович, как всегда, не задавал вопросов. Свиньи с радостью приняли «подарок».
На следующее утро было обнаружено исчезновение Лены, взломанная сумочка и окурок. Макаров снова появился в магазине. Он осмотрел место, поговорил с сотрудниками. Его взгляд снова остановился на Артеме.
«Вы вчера ушли раньше?»
«Да. За полчаса до закрытия.»
«Лена ни о чем вас не просила? Не казалась взволнованной?»
«Нет. Она была как всегда.»
Макаров смотрел на него долго и пристально. Артем выдержал его взгляд, его собственные глаза – два куска пепла. Он знал, что следователь чувствует неладное. Что все слишком гладко. Но против него была железная логика: Артем ушел до исчезновения. На месте преступления есть вещественное доказательство – окурок, ведущий к другому человеку. У Лены был мотив бояться бывшего парня.
Макаров не мог ничего доказать. Но он не отпускал визитку. Он положил ее в карман и, уходя, обернулся.
«Знаешь, Артем, в криминалистике есть правило: одно совпадение – случайность. Два – закономерность. Три... три – это уже подпись.»
Артем не ответил. Он повернулся и пошел распаковывать новую партию ремней. Его крепость устояла. Скальпель любопытства был сломан. Но он понимал: тень сомнения легла на него. Игра стала сложнее. А значит, и убийства должны были стать еще более изощренными, еще более чистыми, еще более... художественными. Чтобы следующая его «подпись» была не просто ужасна, но и неопровержимо доказывала его невиновность.
Глава Пятая: Плот из Плоти и Одиночества
Тень Макарова висела над Артемом незримым, но ощутимым давлением, как перепад атмосферного давления перед грозой. Следователь не появлялся в «Атласных Сводах» с неделю, но Артем знал – это затишье обманчиво. Он чувствовал себя лабораторной крысой, за которой наблюдают через стекло. Его движения стали еще более выверенными, речь – еще более лаконичной. Он превратился в идеального сотрудника, живого манекена, застывшего в ожидании.
Его внутренняя крепость, однако, не была спокойна. Давление искало выход. Стекло, хоть и не трескалось, но изнутри покрывалось инеем. Ему требовался выплеск. Ритуал. Но как совершить ритуал под пристальным взглядом? Ответ пришел извне, как и всегда.
Его звали Семен. Он был «постоянным клиентом», одним из тех одиноких людей, которые приходят в торговые центры не за покупками, а за призраком человеческого общения. Мужчина лет шестидесяти, с потухшим взглядом и пальто, от которого пахло нафталином и тоской. Он часами мог бродить между стеллажами, трогать рубашки, вздыхать и время от времени заговаривать с продавцами.
Его излюбленной мишенью был Артем. Возможно, потому что тот никогда не прерывал его и не пытался уйти. Артем просто стоял и слушал, как слушал бы шум вентиляции.
«Вот в наше время, Артем, ткань была качественнее, – бормотал Семен, потирая пальцами край свитера. – А сейчас одна химия. И люди стали другие. Холодные. Никому ни до кого дела нет. Один как перст. Жена умерла, дочь в другом городе... Звонит раз в месяц, по обязанности.»
Он не требовал ответа. Ему нужен был звук собственного голоса, отгоняющий призраков одиночества. Его монологи были тихими, жалобными, они не резали слух, как визг Маргариты, и не язвили, как речи Константина. Они были как ровный, назойливый дождь за окном, который медленно, но верно размывает фундамент.
Именно это и стало для Артема последней каплей. Эта пассивная агрессия одиночества, это тихое, беспомощное требование внимания. Семен тыкал в него не спицей, а тупой иглой монотонности. Он не пытался вломиться в крепость – он пытался растворить ее в своей тоске.
Однажды вечером, когда Семен, как обычно, задержался до закрытия, бродя по пустеющему залу, Артем принял решение. Это убийство должно было быть не просто актом очищения. Оно должно было стать мистификацией. Исчезновением. Чем-то, что Макаров не смог бы связать с предыдущими делами. Что-то, что выглядело бы как добровольный уход или несчастный случай.
План созрел, как всегда, холодный и логичный. Он вспомнил о городской реке, мутной и холодной, куда весной смывало всякий хлам. Вспомнил о старых, полузаброшенных причалах. И о том, как Семен, в одном из своих монологов, упоминал, что в молодости ходил на лодке.
Артем подошел к нему, когда тот примерял в очередной раз одну и ту же пару брюк.
«Семен Петрович, – произнес Артем, и в его голосе впервые прозвучала некая поддельная, механическая теплота. – У нас поступила партия кашемировых пальто. Таких, как раньше. Хотите, я принесу со склада? После закрытия?»
Глаза старика загорелись слабым огоньком интереса. «Кашемир? Да? Ну-ка, покажите...»
Ровно в 21:00 Артем закрыл магазин. В зале остались они двое. Он принес пальто – дорогое, бежевого цвета. Семен повертел его в руках, бормоча что-то о качестве подкладки.
«Примерьте, – предложил Артем. – На улице прохладно. Пройдемся до причала, посмотрим, как сидит при ветре.»
Предложение было столь неожиданным, что Семен, изголодавшийся по простому человеческому жесту, сразу согласился. Они вышли через служебный выход. Артем нес сверток со «старым» пальто Семена. На самом деле, внутри была упаковочная пленка, скотч и тонкий, прочный трос, сплетенный из распущенных синтетических волокон, которые использовались для ремня манекена.
Ночь была ветреной и тусклой. Фонари отбрасывали на землю жидкие, дрожащие пятна света. Они шли молча. Семен кутался в новое пальто, его лицо выражало смутное подобие счастья.
На причале было безлюдно. Вода шуршала о сваи, пахла тиной и ржавчиной. Вдали мерцали огни города.
«Здесь хорошо», – сказал Семен, поворачиваясь к Артему.
Тот стоял уже без пальто, в одной рабочей рубашке. В его руках был трос.
«Да, – согласился Артем. – Здесь очень тихо.»
Он двинулся вперед. Семен не успел понять ничего. Петля из троса набросилась ему на шею сзади. Артем провернулся, закинул старика себе на спину и затянул узел с такой силой, что хруст хрящей потонул в шуме ветра. Агония была короткой. Тело обмякло.
Далее началась работа. Артем развернул пленку. Он не просто обернул тело. Он придал ему форму. Он прижал руки к бокам, обмотал ноги вместе, создав подобие бревна. Затем он достал из кармана несколько тяжелых металлических грузов – деталей от старых вешалок-стойков. Он прикрутил их к «бревну» проволокой, но не намертво. Расчет был иным.
Он отнес сверток к краю причала и осторожно столкнул в воду. Он не хотел, чтобы тело утонуло сразу. Он хотел, чтобы его нашли. Но в определенном состоянии и в определенном месте.
На следующее утро тело Семена нашли рыбаки в пятнадцати километрах ниже по течению. Оно было сильно разложившимся, но не от воды, а от искусственно ускоренного процесса – Артем перед упаковкой ввел ему шприцем раствор особых бактерий, которые он культивировал дома в банках (еще одно его «хобби», связанное с изучением распада). В кармане пальто нашли ключи от квартиры и потрепанный бумажник. И, что самое главное, предсмертную записку.
Артем написал ее дома, подделав почерк Семена – он изучил его, пока тот заполнял анкету карты лояльности. Записка была полна клише одиночества: «Никому не нужен. Устал. Ухожу. Прости.»
Макаров, конечно, приехал на место. Он осмотрел тело, прочитал записку. Его лицо было каменным. Он видел несоответствия. Пальто было новым, а на теле не было следов борьбы. Но против него была идеальная легенда: одинокий старик, депрессия, добровольный уход. Ничто не связывало это дело с «Атласными Сводами», кроме разве что места работы Артема. Но Артем имел железное алиби – в ночь исчезновения Семена камеры наружного наблюдения зафиксировали его в районе его дома, где он покупал продукты в круглосуточном магазине. Он создал себе алиби с помощью заранее записанной петли на камере у своего дома, которую активировал дистанционно – еще один навык, почерпнутый из его мрачных штудий.
Макаров подошел к Артему на следующий день. Они стояли в том же кабинете директора.
«Семен Петрович... он часто с вами разговаривал?»
«Да. Он был одинок.»
«Он говорил о самоубийстве?»
«Он говорил о том, что никому не нужен. Прямо – нет.»
«А новое пальто? Он его купил?»
«Нет. Он его примерял. Я сказал, что он может его поносить, а потом решить. Он был рад.»
Макаров смотрел на Артема, и в его усталых глазах плескалось разочарование. Он чувствовал ловушку. Он видел пазл, все детали которого подходили друг к другу, но картина получалась ложной.
«Знаешь, что меня больше всего беспокоит, Артем? – тихо сказал следователь. – Не жестокость. Жестоких людей много. Меня беспокоит... геометрия. Слишком правильная геометрия. Как будто кто-то расставил все по линеечке.»
Артем не ответил. Он смотрел в окно, на серое небо. Его крепость выдержала новый штурм. Он не просто убил. Он создал историю. Он написал рассказ, и все его прочли именно так, как он задумал.
Но удовлетворение было недолгим. Ибо он понял: Макаров – не просто следователь. Он – читатель. И читатель этот был слишком проницательным. Он искал не улики, а стиль. Авторский почерк.
И это означало, что следующее произведение Артема должно было быть написано на совершенно новом языке. Таком, чтобы даже самый проницательный читатель не распознал руку мастера.
Он вернулся к своей кассе. На его лице не было ни тревоги, ни торжества. Лишь абсолютная, ледниковая безучастность. Гул в его голове сменился на новый звук – тиканье часов, отсчитывающих время до следующей встречи с тем, кто посмеет потревожить его покой. А пока... пока он будет делать свою работу. Машинально. Безупречно. Как запрограммированный автомат в лабиринте изношенных душ.
Глава Шестая: Геометрия Безмолвия
Тиканье часов в голове Артема превратилось в мерный, неумолимый стук метронома, отбивающего такт его неестественного спокойствия. Макаров отступил, но Артем знал – это временно. Следователь не из тех, кто отступает навсегда. Он, как рачительный садовник, обрезал явные побеги, но оставил корень, чтобы наблюдать, что прорастет из него вновь. Эта мысль не вызывала в Артеме страха, лишь холодный, аналитический интерес. Новый переменный параметр в уравнении его существования.
Давление требовало выхода, но теперь выход должен был быть безупречным. Абсолютным. Не просто убийством, а шедевром анонимности. Его взгляд, всегда скользящий по людям как по предметам обстановки, начал выискивать не просто раздражителей, а идеальных кандидатов для своего следующего акта «очищения». Такого, после которого даже тень Макарова рассеется.
Его выбор пал на человека по имени Виктор. Виктор был «тихим». Он работал курьером в службе доставки, которая часто привозила заказы в «Атласные Своды». Невзрачный, почти прозрачный мужчина лет тридцати, с привычкой молча стоять в углу, пока подписывают накладные. Он не шумел, не требовал, не пытался установить контакт. Но Артем заметил в нем нечто иное.
Виктор не был просто тихим. Он был пустым. Его глаза были двумя выцветшими стекляшками, в которых не отражалось ничего – ни усталости, ни скуки, ни надежды. Он был живым воплощением той самой безучастности, которую Артем культивировал в себе как щит. И в этом была его провинность. Он был кривым зеркалом, в котором Артем с ужасом видел собственное отражение – не сверхчеловека-санитара, а просто... пустоту. Ничто. Это зеркало нужно было разбить.
Но как убить пустоту? Как придать форму и смысл тому, что лишено и того, и другого? План должен был быть столь же эфемерным, сколь и его жертва.
Артем начал подготовку. Он заметил, что Виктор, ожидая документы, всегда смотрел в одну и ту же точку – на большую, абстрактную картину в зоне отдыха для клиентов. Полотно было хаотичным нагромождением серых и бежевых линий. «Смотрел» – не то слово. Его взгляд просто упирался в него, не видя.
Артем изучил маршрут Виктора. Он жил в общежитии на окраине, в комнате на одного. Одинокий, как и Семен, но без его тоски. Просто атом, болтающийся в вакууме.
Однажды вечером, проследив за ним, Артем убедился, что Виктор возвращается домой одним и тем же путем – через длинный, плохо освещенный путепровод под железной дорогой. Место было безлюдным, камер наблюдения не было. Идеально.
Но орудие... Орудие должно было соответствовать жертве. Обычный инструмент был бы кощунством. Артем несколько ночей провел на складе магазина, экспериментируя. И нашел его.
Это была манекен-стойка – металлический шест с тяжелой чугунной базой и регулируемым по высоте торсом. Новинка для витрин премиум-класса. Вес базы – около пятнадцати килограммов. Торс – из ударопрочного пластика. При определенном усилии и точности, это была не стойка, а идеальный, абсолютно «немой» дубинка. Не оставляющая характерных следов, не связанная с ним лично, и, что самое главное, поэтически соответствующая жертве – бездушный предмет для убийства бездушного человека.
В назначенный вечер Артем покинул работу раньше, создав алиби у камеры у своего дома, как и в прошлый раз. Он ждал в тени путепровода, стоя недвижимо, как часть конструкции. В руках он держал разобранную стойку – базу в одной руке, шест с торсом в другой. Сборка занимала секунды.
Он услышал шаги. Ровные, монотонные. Виктор. Он шел, уставившись в землю, его плечи были ссутулены, руки в карманах. Он не видел ничего вокруг.
Артем вышел из тени. Он не стал скрывать своего присутствия. Просто встал на его пути. Виктор остановился, его пустой взгляд медленно поднялся на Артема. В его глазах не было ни удивления, ни страха. Лишь пассивное ожидание. Он был готов ко всему, потому что ничего не ждал.
«Ты забыл подписать накладную», – сказал Артем своим ровным, лишенным тембра голосом.
Виктор молча кивнул и полез во внутренний карман куртки. Это был его автоматизм. В этот момент Артем взмахнул стойкой. Удар был не яростным, а техничным – короткое, хлесткое движение, словно он забивал кол в землю. Чугунная база с глухим, костяным стуком обрушилась на голову Виктора.
Тот рухнул без звука. Не крика, не стона. Тихий щелчок, хруст, и тишина. Его тело осело на бетон, приняв неестественную позу. Артем стоял над ним, глядя на свою работу. Он не видел человека. Он видел решенную задачу. Устраненный диссонанс.
Далее началась стадия «упаковки». Но на этот раз не для свиней и не для реки. Он не стал прятать тело. Напротив. Он придал ему позу. Аккуратными, почти бережными движениями он распрямил его конечности, сложил руки на груди, выпрямил голову, несмотря на вмятину в черепе. Он сделал его похожим на... на манекен. Брошенный, небрежный, но расположенный с странной, геометрической правильностью относительно линий путепровода.
Он не забрал никаких вещей. Не инсценировал ограбление. Он просто оставил его там. Холодный, безжизненный объект в холодном, безжизненном месте.
Перед уходом Артем сделал последнее. Он достал из кармана маленький баллончик с аэрозольной краской – остаток от ремонта витрины. Цвет – «пыльная роза». Он подошел к стене путепровода и одним плавным движением нарисовал рядом с телом идеальный, ровный круг. Просто круг. Никаких надписей. Никаких символов. Чистая геометрия. Абстракция. Подпись Никто.
На следующее утро тело нашел дворник. Макаров прибыл в течение часа. Он долго стоял над странной композицией: тело, уложенное с неестественной аккуратностью, и одинокий розовый круг на грязной стене. Его лицо было мрачным.
Когда он снова появился в «Атласных Сводах», его вопросы были иными.
«Артем. Скажи, у вас на складе были манекены такой конструкции?» – он показал фотографию стойки.
«Да. Новая модель.»
«И краска? «Пыльная роза»?»
«Осталась после покраски стены в примерочной. Ее списали, я выбросил баллончик.»
Артем отвечал прямо. Все было чистой правдой. Он и правда выбросил баллончик – в мусорный бак за пять кварталов от путепровода.
Макаров смотрел на него, и в его глазах плескалось не разочарование, а нечто более глубокое – почти уважение к масштабу загадки.
«Это уже не подпись, Артем, – тихо сказал он. – Это... почерк. И почерк этот становится все чище. Раньше были эмоции:
Злоба к Маргарите. Презрение к Константину. Жалость к Семену. А это... что это?»
Артем молчал. Он смотрел в окно, на город, который был для него скопищем шума и помех.
«Это тишина, инспектор, – мог бы он ответить. – Абсолютная, безупречная тишина.»
Макаров ушел, унося с собой тяжесть неразрешимой задачи. Он понимал, что имеет дело не с маньяком в обычном понимании. А с философом пустоты. С архитектором небытия. И как поймать то, что не оставляет следов, потому что само является следом отсутствия?
Артем вернулся к своей кассе. Метроном в его голове стучал ровно. Давление спало. Уравнение на мгновение сбалансировалось. Он был чист. Он был пуст. Он был совершенен.
Но глубоко внутри, в самой сердцевине его ледяной крепости, шевельнулся крошечный, почти неосязаемый червь сомнения. Если он достиг абсолютной тишины... то что ему делать с тиканьем метронома, которое теперь было слышно лучше чем когда либо?
Глава Седьмая: Эхо в Зеркальном Зале
Тиканье метронома в черепной коробке Артема не умолкло. Напротив, оно обрело новый, двойной ритм – его собственный, ровный и механический, и вторичный, призрачный, будто отголосок из другой комнаты. Этим эхом был Макаров. Следователь не появлялся, но его присутствие витало в воздухе «Атласных Сводов», как запах озона после грозы. Артем чувствовал его на себе – не взгляд, а давление, тяжелый, неумолимый магнит, притягивающийся к его стальной сути.
Он понимал: прежние методы себя изжили. Макаров искал узор, почерк. Значит, нужно было либо прекратить, либо сменить стиль настолько радикально, чтобы это выглядело как работа другого человека. Прекращение не рассматривалось. Давление в его кристаллической крепости нарастало, ища малейшую трещину для выхода.
Новой трещиной стал сам «Атласные Своды». А точнее – его владелец, Олег Дмитриевич.
Олег Дмитриевич появлялся редко, но его визиты были подобны землетрясениям. Он был человеком из другого мира – мира больших денег, грубой силы и простых решений. Бывший спортсмен, ныне – делец, он видел в магазине не храм эстетики, а дойную корову. Его раздражала «возня с тряпками», он презирал «креативщиков» вроде покойного Константина и считал, что все проблемы решаются криком и угрозами.
И именно он, в один из своих визитов, выбрал мишенью для гнева Артема. Причина была пустяковой – недовложение в ежедневной выручке, которое оказалось ошибкой кассового аппарата.
«Ты что, спал тут?! – рявкнул Олег Дмитриевич, его массивная тень накрыла Артема за кассой. – Или воровал? Я на тебя смотрю – ты как зомби, ходишь тут, глаза пустые! Может, ты вообще не в себе? Может, тебя лечить надо?»
Его слова были тупыми кувалдами. Они не прокалывали Стекло, они били по нему со всей дури, угрожая развалить всю хрупкую конструкцию внутренней крепости. Олег Дмитриевич был антиподом всем предыдущим жертвам. Не истеричка, не нарцисс, не тихоня. Он – грубая, неотразимая сила. Первобытный хаос, вторгшийся в упорядоченный мир Артема.
И в этот раз Артем не улыбнулся. Не ответил. Он просто стоял и смотрел на Олега Дмитриевича своими пепельными глазами, и в них впервые за долгое время что-то шевельнулось. Не гнев, не страх. Признание. Признание достойного противника. Угрозы такого калибра нельзя было просто устранить. Ее нужно было сломать. Уничтожить то, что делало ее сильной – ее уверенность, ее власть, ее чувство превосходства.
План родился не мгновенно. Он зрел несколько дней, темный и сложный, как ядовитый цветок. Артем понял, что это должен быть не просто акт убийства. Это должен был быть акт абсолютного унижения. Публичного низвержения. И он не мог быть совершен в тени. Он должен был случиться на виду. Но так, чтобы вина отскакивала от него, как горох от брони.
Он стал тенью самого Олега Дмитриевича. Он узнал его распорядок, его привычки. Он узнал, что тот каждую среду поздно вечером приезжал в магазин один, чтобы забрать наличную выручку за неделю. Он делал это лично, не доверяя никому. И у него была дурная привычка – он носил деньги в старом, потертом дипломате, а ключи от сейфа и от служебного входа хранил на одной связке.
Среда. 22:30. Магазин пуст. Олег Дмитриевич грузно прошел в свой кабинет. Артем наблюдал за ним из-за стеллажа с костюмами. Он видел, как тот открыл сейф, пересчитал пачки купюр, запер их в дипломат. Затем Олег Дмитриевич вышел из кабинета, направившись в подсобку – видимо, в туалет.
Это был момент.
Артем двинулся с призрачной быстротой. Он вошел в кабинет. На столе лежала связка ключей. Он быстрым движением, используя заранее подготовленный слепок из воска, снял оттиски двух ключей – от сейфа и от служебного выхода. Затем он вернулся на свой пост у кассы, его сердце билось ровно, как швейцарские часы.
Через неделю, имея на руках дубликаты ключей, Артем приступил к фазе два. Он проник в магазин ночью, вскрыл сейф и аккуратно, ничего не ломая, извлек оттуда все содержимое – деньги, документы. Затем он поместил внутрь... предмет.
Этим предметом была вещь, принадлежавшая Олегу Дмитриевичу. Его любимая дорогая ручка, которую он всегда оставлял на своем столе. Артем нашел на ней отпечаток его пальца. И рядом с ручкой он положил маленькую, тщательно выполненную куклу. Куклу, сшитую из обрезков ткани со склада, с волосами из распущенной джутовой бечевки. Кукла была одета в миниатюрную копию одежды Константина – того самого, что был «пришит» к манекенам.
Он не оставил записки. Только куклу и ручку. Послание было кричащим и бессмысленным одновременно. Оно указывало на Олега Дмитриевича, связывая его с прошлым убийством, но не имело никакой логической мотивации. Это был шепот безумия, нацеленный в самого владельца магазина.
Утром, когда Олег Дмитриевич открыл сейф и обнаружил пропажу денег и документов, а на их месте – эту жуткую композицию, он онемел от шока. Его первым побуждением было вызвать полицию. Но он остановился. Его грубый, но практичный ум сразу сообразил: как объяснить, что в его сейфе, запертом на его ключи, лежала кукла, связанная с убитым сотрудником? Подозрение пало бы на него самого. Это был идеальный шантаж. Кто-то знал его секрет? Или это была месть?
Он не вызвал полицию. Он закрыл сейф и попытался сделать вид, что ничего не произошло. Но его уверенность была подорвана. Он начал метаться, стал подозрительным, грубым с сотрудниками. Он искал того, кто мог это сделать, и его подозрения пали на всех подряд, кроме безучастного Артема.
Артем наблюдал за этим с холодным интересом. Он не добил жертву. Он лишь запустил в нее яд сомнения и страха. Он превратил грубую силу в параноидальную истерику.
Финальный акт наступил через несколько дней. Олег Дмитриевич, измученный подозрениями и гневом, снова остался после закрытия, чтобы перепроверить все документы. Он сидел в своем кабинете, потный, краснолицый, и в одиночку пил виски.
Артем вошел без стука. Он держал в руках тот самый дипломат с деньгами, который он тайком извлек из сейфа во время своего ночного визита и спрятал в вентиляционной шахте.
«Вы искали это, Олег Дмитриевич?» – его голос был ледяным.
Олег Дмитриевич вздрогнул, уставившись на дипломат, а затем на Артема. Его мозг, затуманенный алкоглем и страхом, не мог обработать информацию.
«Ты... Это ты... Зачем?»
«Вы были правы, – сказал Артем, подходя ближе. – Я не в себе.»
Олег Дмитриевич попытался встать, его рука потянулась к телефону. Но Артем был быстрее. Он не использовал оружие. Он использовал свою физическую мощь. Он схватил Олега Дмитриевича за горло и с силой, против которой тот был бессилен, пригвоздил его к стене. Он смотрел в его налившиеся кровью глаза, в которых читался ужас и полное непонимание.
«Вы – шум, – прошептал Артем. – А я – тишина.»
Он не стал его душить. Вместо этого он с силой ударил его головой о бетонную стену. Один раз. Два. Три. Звук был глухим и влажным. Затем он отпустил его. Тело Олега Дмитриевича осело на пол.
Артем не стал ничего прятать. Он оставил все как есть. Разлитый виски. Дипломат с деньгами на столе. И тело хозяина, разбившееся о стену его собственного кабинета.
Он вышел через служебный вход, оставив дверь открытой. На следующее утро уборщица нашла его.
Макаров, конечно, приехал. Картина была очевидной: нервный срыв, алкоголь, возможно, самоубийство или несчастный случай. Но следователь видел больше. Он видел дипломат на столе. Он видел отсутствие явных следов борьбы, кроме тех, что на голове и стене. Он видел отпечатки пальцев Олега Дмитриевича на дипломате и на столе. И он видел единственного свидетеля – Артема, который спокойно сказал, что ушел раньше и ничего не видел.
Макаров подошел к Артему в последний раз. Они стояли в пустом зале магазина, вокруг них сновали оперативники.
«Интересно, – тихо сказал Макаров, глядя на витрину с манекенами. – Сначала – жертвы. Потом – свидетель. Потом – начальник. Круг замкнулся. Все, кто мог быть угрозой... исчезли. Остался только ты.»
Артем молчал.
«Я не могу доказать, – продолжал следователь, и в его голосе звучала не злоба, а тяжелая, конечная усталость. – Ты как призрак. Оставляешь следы, которые ведут в никуда. Ты не маньяк. Ты... санитар. Но санитар, который убивает не больных, а тех, кто мешает его собственному покою.»
Он повернулся и посмотрел Артему прямо в глаза.
«Но помни, санитар. Даже в самой чистой комнате, в самой тихой комнате... всегда остается пыль. И однажды ты увидишь ее. И ты поймешь, что это – твоя пыль. Пыль тех, кого ты убрал. И она будет с тобой всегда.»
С этими словами Макаров ушел. Его фигура в помятом плаще растворилась в дверном проеме.
Артем остался один в «Атласных Сводах». Магазин вскоре закрыли навсегда. Он лишился работы. Он лишился своего лабиринта. Он вернулся в свою пустую квартиру.
Метроном в его голове наконец замолк. Наступила полная, абсолютная тишина. Та, к которой он так стремился.
Но тишина эта была иной. Она была тяжелой. Густой. В ней не было умиротворения. В ней было... отсутствие. Отсутствие целей. Отсутствие раздражителей. Отсутствие смысла.
Он сел на стул в центре своей гостиной и уставился в белую стену. Он достиг всего. Он был чист. Он был пуст.
И именно в этой пустоте он впервые услышал это. Сначала тихо, почти на грани восприятия. Затем все громче.
Это не было тиканьем. Это был смех. Тихий, беззвучный, идущий из самых глубин его собственного существа. Механический, лишенный всякой радости, смех абсолютной, экзистенциальной пустоты.
Он сидел и слушал его. Час за часом. День за днем. Безучастный в самом сердце своей крепости, наедине с единственным, кто всегда будет его доставать – с самим собой. И он понял, что охота только началась. Самая страшная охота. Охота на призрака в зеркале. И на этот раз не было свинофермы, куда можно было бы сбросить останки.
Глава Восьмая: Проповедь Плоти на Храме Рекламы
Тишина в квартире Артема была не отсутствием звука, а его искажением. Воздух стал густым, как сироп, и каждый вдох давался с усилием. Безучастный сидел на том же стуле, его мощное тело было обездвижено, но внутри бушевал ураган. Механический смех, идущий из глубин, превратился в навязчивую, неумолкаемую мелодию, которую он слышал даже во сне. Сны стали кинематографичными и кошмарными: свиньи с человеческими глазами ждали его у кассы, манекены Константина шептались на языке звенящих скоб, а из мутных вод реки на него смотрело бледное лицо Семена.
Его крепость не рухнула. Она обратилась внутрь, и ее обломки ранили его собственное сознание. Он был заперт в лабиринте без стен, где каждое эхо возвращалось к нему в виде искаженного воспоминания. Давление, не находя выхода, начало менять саму материю его разума.
Он начал видеть знаки. Узор на потолке складывался в схему следующей «инсталляции». Капли дождя на стекле были слезами тех, кого он еще не убил. Мир превратился в гигантский пазл, и только он один видел, как детали должны сойтись.
Жертва нашла его сама. Вернее, он нашел ее в своем бреду. Это была девушка, промоутер, раздававшая листовки у входа в торговый центр, соседний с «Атласными Сводами». Яркая, громкая, навязчиво веселая. Ее улыбка была слишком широкой, глаза слишком блестящими. Она была живым воплощением того фальшивого, потребительского счастья, которое он годами наблюдал по ту сторону кассы. Ее звали Катя, но для Артема она была «Улыбка». Ее настырное «Здравствуйте! Акция в парфюмерии!» резало его слух острее, чем визг Маргариты. Она была последним символом того мира, от которого он пытался отгородиться.
План родился не из холодного расчета, а из бредового озарения. Он увидел его целиком, как видение: гигантский билборд над оживленной кольцевой дорогой. На нем рекламировался новый аромат – «Невинность». На фото была улыбающаяся модель. Артем видел на ее месте Катю. Но не живую. А принесенную в жертву. Выставленную напоказ. Это должна быть не инсталляция в замкнутом пространстве, а проповедь. Воззвание к спящему миру, которое невозможно игнорировать.
Его действия потеряли прежнюю машинальную точность. В них появилась лихорадочная торопливость, одержимость. Он украл со склада старого магазина несколько рулонов прозрачной упаковочной пленки, моток стальной проволоки и прочный монтажный пояс для высотных работ.
Он выследил Катю. Она жила в общежитии неподалеку. Он ждал ее поздно вечером, когда она возвращалась с работы. Он не стал маскироваться. Он вышел к ней из подъезда ее же дома. Его лицо было искажено не улыбкой, а неким подобием экстаза, что выглядело еще страшнее.
«Катя. Мне нужна твоя улыбка», – произнес он хриплым, не своим голосом.
Она отшатнулась, испуганная его видом и странными словами. Но он был слишком быстр и силен. Удар в висок оглушил ее. Он замотал ее голову пленкой, заглушив возможный крик, и на руках, как тюк с товаром, отнес к своей машине.
Теперь начался ритуал. Он привез ее в промзону, к заброшенному рекламному щиту. Конструкция была старой, но прочной. Он, как опытный верхолаз, взобрался на нее, используя монтажный пояс. Он притащил с собой бесчувственное тело Кати.
И тут безумие достигло апофеоза. Он не просто убил ее. Он начал «творить». Он привязал ее к каркасу билборда в пародийно-радостной позе – одна рука поднята в приветствии, на лице с помощью грима он нарисовал жуткую, застывшую улыбку. Он снял с нее верхнюю одежду и с помощью проволоки и скотча прикрепил к ее телу обрывки рекламных плакатов, куски яркой ткани со склада, пустые флаконы от духов. Он сделал из нее куклу, живой (пока еще) реквизит для своей адской рекламы.
Он работал быстро, бормоча себе под нос обрывки фраз: «...покажи им... все улыбаются... вечная распродажа... смотрите, какая невинность...»
Затем он достал нож. Это был не инструмент для точной работы, а большой, тяжелый тесак. Им он нанес единственный, но чудовищный удар. Он не пытался расчленить тело. Он «открыл» его. Символически. Как вскрывают упаковку нового товара.
Закончив, он спустился вниз и сел в свою машину. Он не уезжал. Он ждал. Он хотел увидеть реакцию мира.
Утро. Первые пробки. Кто-то первым заметил «обновленную» рекламу. Машины начали останавливаться. Послышались крики, звонки в полицию. Возникла давка. Артем наблюдал за этим из окна своей машины, стоявшей в отдалении. На его лице не было ни удовлетворения, ни страха. Лишь пустота, более глубокая, чем когда-либо. Он совершил самое публичное из своих преступлений, но не для того, чтобы что-то доказать. А потому, что его внутренний хаос требовал выхода наружу, в масштабе 1:1.
Естественно, первым, кто прибыл на место, был Макаров. Он вышел из служебной машины, его лицо было серым от усталости и отчаяния. Он поднял голову и увидел это. Увидел жуткую пародию на рекламу, на жизнь, на человечность. И он узнал почерк. Не чистой геометрии, а окончательного, тотального распада.
Он не стал искать Артема в толпе. Он просто стоял и смотрел. Он знал, что это – финал. Не потому, что Артема поймают. А потому, что сам Артем дошел до точки невозврата.
В тот же день полиция ворвалась в квартиру Артема. Они нашли его сидящим в центре комнаты. Он был жив, но его сознание ушло навсегда. Он не сопротивлялся. Он смотрел сквозь людей, бормоча одну и ту же фразу, заевшую в его мозгу, как сломанная пластинка:
«Все должны видеть... Все должны видеть... Все должны видеть...»
Его поместили в психиатрическую лечебницу строгого режима. Диагнозы были расплывчатыми: кататоническая шизофрения, глубокое диссоциативное расстройство. Он был абсолютно безопасен и абсолютно недосягаем. Он стал тем, чем всегда был в глубине души – идеальным, неподвижным манекеном, за стеклом смотровой комнаты.
Макаров навещал его единственный раз. Он стоял по ту сторону бронированного стекла и смотрел на бывшего Безучастного Ликера. Артем сидел на кровати, его взгляд был устремлен в никуда.
«Ты добился своего, – тихо сказал Макаров. – Ты всех заставил смотреть. Но что они видят, Артем? Что ты хотел им показать?»
В ответ Артем медленно повернул голову. Его пепельные глаза на мгновение сфокусировались на следователе. И он произнес свою последнюю, единственную связную фразу, которая стала его эпитафией:
«Я им показал пустую витрину.»
Затем он снова ушел в себя. Навсегда.
Он так и остался сидеть в своей камере, глядя в белую стену, в то время как в его разуме, за треснувшим стеклом, вечно разыгрывался один и тот же спектакль: он стоял за кассой, к нему подходили призраки, и он с улыбкой предлагал им не пакет, а вечность. И тиканье метронома в его голове наконец смолкло, растворившись в безмолвном гуле абсолютного безумия.