Последний отрезок фотообоев лег идеально, без пузырей и перекосов. Алина оторвала от стены ладони, липкие от клея, и отступила на шаг, оглядывая свою работу. Узор — нежные акварельные пионы — оживил стену, наполнил комнату летним, праздничным светом, несмотря на то что за окном март еще цеплялся за прошлогодний серый снег.
— Ну вот и всё, — выдохнула она, удовлетворённо улыбаясь. — Кажется, получилось даже лучше, чем на картинке в интернет-магазине.
Максим, стоявший на маленькой стремянке, кивнул, не отрывая взгляда от смартфона. Он проверял что-то в рабочем чате, его лицо было освещено холодным синим светом экрана.
— Да, славно, — ответил он рассеянно. — Главное, чтобы держалось.
Он слез, сложил стремянку и убрал её в угол, где уже аккуратно лежали валики, кисти и ведро. Действовал он чётко, без лишних движений, как всегда. Эта деловая собранность сначала восхищала Алину, но сейчас, в их общем, казалось бы, деле, его отточенная эффективность почему-то резанула. Будто они не вместе создавали уют, а выполняли план по ремонту. Алина подошла к большому окну, выходящему во двор. Здесь, на пятом этаже, был виден краешек сквера с голыми ветками деревьев и старая детская площадка. В этой квартире её бабушка, Анна Викторовна, прожила почти всю жизнь, а потом вырастила и Алину, оставшуюся в десять лет сиротой. Окно было её любимым наблюдательным пунктом в детстве. Она провела по подоконнику ладонью, смахнув белёсую пыль от шпаклёвки. Пахло краской, свежей штукатуркой и едва уловимым, вечным ароматом сушёной мяты и старых книг, который уже впитался в самые стены, и никакой ремонт не мог его вытравить.
— Запах, конечно, ещё тот, — сказал Максим, подходя к ней. Он обнял её за плечи, и Алина непроизвольно прижалась к нему, ища тепла. — Но скоро выветрится. Зато теперь всё будет как надо. Свежо, современно.
«Как надо». У него всегда было четкое представление, как всё должно быть «надо». И его план по обустройству их будущей жизни был таким же ясным и неоспоримым, как инструкция по сборке мебели, которую он так мастерски читал.
— Я рада, — тихо сказала Алина, глядя на пионы на стене. — Бабушке бы понравилось. Она любила цветы.
Максим мягко, но настойчительно развернул её к себе. Его лицо теперь было серьёзным, сосредоточенным. Игривости, с которой они начали утро, клея обои под включённое на весь дом радио, не осталось и следа.
— Алиш, раз уж мы почти закончили с этим, нужно поговорить о главном, — начал он, поглаживая её по руке. — О нашем будущем.
— О свадьбе? — улыбнулась она. До события оставалось чуть больше двух месяцев, и в голове уже кружился хоровод дел: платье, торт, окончательный список гостей.
— И о том, что после. О жилье. Ты знаешь, я изучал рынок. Процентные ставки сейчас, конечно, не самые лучшие, но и не запредельные. Можно взять неплохую двушку в новом районе, в ипотеку на двадцать лет. Первоначальный взнос у меня уже почти есть.
Алина моргнула, не понимая.
—Зачем нам новая двушка? И ипотека? У нас же есть… вот она. — Она сделала легкий жест рукой, обводя комнату. Пространство, в котором каждый уголок был ей родным, каждое пятно на паркете имело свою историю.
Максим вздохнул, терпеливо, как объясняют что-то очевидное ребёнку.
—Это твоя квартира, Алина. Твоя личная, добрачная собственность. По закону…
—Какой закон? — перебила она, и в её голосе впервые зазвучала лёгкая дрожь. — Мы же будем семьёй. Что значит «твоя», «моя»?
— Быть семьёй — это значит быть командой, — сказал он твёрдо. — А команда должна строить общее будущее на общем фундаменте. На равных. Справедливо.
Он сделал паузу, давая ей вникнуть в его слова. Потом продолжил, и его голос стал мягче, заговорщицким, будто он делился гениальной, выгодной для них обоих идеей.
— Вот смотри. Зачем нам брать ипотеку, сейчас, до свадьбы? Это лишняя нагрузка. Гораздо разумнее будет вложить мои накопления не в чужую квартиру, а, например, в старт моего дела. А жить мы можем здесь. Мне кажется, что твоя квартира идеально подойдёт для меня. Ну, для нас.
Алина замерла, пытаясь осмыслить поворот, который принял разговор.
— Она и так подходит для нас, — произнесла она медленно. — Мы здесь и живём последний год.
— Но юридически это не наш общий дом, — настаивал Максим. — Это создаёт… дисбаланс. Я не хочу чувствовать себя гостем, Алина. Я хочу чувствовать себя хозяином. В своём доме. Поэтому самый логичный выход — просто добавить моё имя в документы на квартиру. Как символ доверия. Как наш общий свадебный взнос в новую жизнь. Ты же мне доверяешь?
Он смотрел на неё прямым, открытым взглядом. Говорил спокойно, разумно. В его словах была железная, неопровержимая логика делового предложения. Но где-то глубоко внутри, под рёбрами, у Алины ёкнуло, холодной и острой иглой. Она смотрела на его лицо, такое знакомое и любимое, и вдруг увидела в нём не жениха, а переговорщика, который выкладывает на стол свои козыри. Прежде чем она смогла найти слова, найти хоть какой-то ответ, в тишине комнаты резко и грубо зазвонил её телефон. Звонок был старого образца, громкий и назойливый. Алина вздрогнула. На экране горело фото улыбающейся, строгой женщины — Татьяна Петровна. Максим кивнул на телефон.
—Ответь. Это же твоя тётя. Наверняка что-то важное.
Она машинально провела пальцем по экрану.
—Алло, тётя Таня?
Голос в трубке звучал бодро и веско, без предисловий.
—Алина, привет. Не забывай, что в эту субботу у нас семейный ужин. Очень важно. Максима обязательно возьми. Нужно обсудить кое-какие вопросы по поводу вашей свадьбы. И вообще. Так что не опаздывайте. К семи.
— Хорошо, тётя, — автоматически ответила Алина.
—Вот и молодец. До субботы.
Связь прервалась. Алина опустила руку с телефоном. Разговор с Максимом повис в воздухе незаконченным, но его суть, его тяжесть уже осела где-то в районе желудка твёрдым, неприятным комом. Она подняла на него глаза.
— Тётя Таня зовёт в субботу. На семейный ужин. Сказала, очень важно.
— Отлично, — сказал Максим, и его лицо снова осветилось деловой уверенностью. — Как раз кстати. Там и поговорим спокойно, со взрослыми людьми. Всё обсудим. Не волнуйся ты так.
Он потянулся и поцеловал её в лоб, как будто ставя точку в сложном разговоре.
—Я пойду душ приму. От этой пыли и клея. Он вышел из комнаты. Алина осталась стоять у окна. За её спиной радовали глаз свежие, праздничные пионы. А перед глазами расстилался знакомый до боли двор, где она выросла. И между этими двумя мирами — старым, укоренённым в памяти, и новым, ярким, который она так старательно клеила на стену, — возникла невидимая, но ощутимая трещина. Слова «символ доверия» звенели в ушах, но на душе было тревожно и пусто, будто это доверие уже куда-то пролилось, как клей из перевёрнутой банки, оставляя после себя липкий, неотмываемый след.
Подъезд дома, где жила Татьяна Петровна, блестел холодным мрамором и пахёл дорогим хлором. Алина, поднимаясь по лестнице за Максимом, невольно сжимала пальцы. Её ладони, казалось, всё ещё хранили память о ворсистой поверхности обоев из дома, а здесь всё было гладкое, скользкое и отполированное до стерильности.Максим позвонил. Дверь открыл дядя Сергей. Он молча кивнул, его лицо, всегда немного усталое, не выразило ничего, кроме привычной покорности.
—Проходите, — буркнул он, отступая вглубь прихожей.
Из гостиной уже доносился ровный, размеренный голос Татьяны Петровны. Она разговаривала по телефону, и даже в интонациях сквозили деловитость и уверенность.
—Да, конечно, коллега, я всё понимаю. Завтра к десяти все документы будут у вас на столе. Договорились. До свидания.
Она появилась в дверях, отложив телефон. На ней был строгий костюм мягкого серо-сиреневого оттенка, волосы убраны в безупречную гладкую укладку. Улыбка была отработана до автоматизма — широкая, демонстрирующая белизну зубов, но не доходившая до глаз.
—Наконец-то! А мы уже заждались. Максим, заходите, прошу, как к себе домой. Алинка, ну что стоишь, раздевайся. Сергей, помоги.
Действия разворачивались чётко, как по нотам. Алина повесила своё скромное пальто рядом с дорогим кашемировым пальто тёти, чувствуя себя серой мышкой. В гостиной было натоплено, пахло ароматической свечой с запахом сандала и чего-то сладкого, подгоревшего — видимо, из духовки. Обстановка была выдержана в стиле «дорого-богато»: тяжёлая мебель с позолотой, огромная люстра, хрустальные безделушки в витрине. Ни одной лишней книги, ни одной небрежной детали. Не дом, а выставочный зал.
— Ну что, мои дорогие, — начала Татьяна Петровна, усаживаясь в кресло, будто занимая председательское место. — Как подготовка к свадьбе? Всё идёт по плану?
— Всё в порядке, тётя Таня, — ответил за них обоих Максим, удобно устраиваясь на диване. — Работа кипит. Вот в квартире ремонт заканчиваем.
— А, да, квартира… — Татьяна Петровна сделала многозначительную паузу, её взгляд скользнул по Алине. — Там, у мамы, в своё время тоже был неплохой ремонт. Правда, вкусы у неё были… простоватые. Но для своего времени сойдёт.
Алина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. «Простаковатые» вкусы её бабушки были для нее святыней — кружевные салфетки, вышитые подушки, засушенные цветы в рамках.
—Бабушке нравилось уютно, — тихо, но чётко сказала она.
— Уютно, конечно, — легко согласилась тётя. — Но сейчас другие времена. Молодой семье нужно думать о перспективе. О статусе. Нельзя останавливаться на достигнутом, пусть даже это и… наследство. — Она произнесла последнее слово с лёгкой, почти неощутимой усмешкой.
Сергей, молчавший до этого, внес поднос с чашками. Поставил его на стол с таким видом, будто разминировал бомбу.
—Спасибо, дорогой, — сказала Татьяна Петровна, не глядя на него. — Так вот, о перспективе. Я, как самый старший член семьи, считаю своим долгом дать вам, молодым, совет. Закрепляться нужно на хороших квадратных метрах. И юридически закрепляться. Чтобы потом не было… обид.
Максим внимательно слушал, кивая. Он ловил каждое слово.
—Вы абсолютно правы, Татьяна Петровна. Я как раз об этом же. Нужно подходить ко всему с умом. Рационально.
— Вот видишь, Алина, — тётя повернулась к ней, и её улыбка стала чуть более напряжённой, назидательной. — Твой избранник мыслит здраво. По-взрослому. А ты у нас всегда была мечтательной. В маму. Та тоже витала в облаках.
Укол был тонким и точным. Алина стиснула зубы, чувствуя, как кровь приливает к щекам.
—Квартира — это мой дом, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Не актив, не квадратные метры. Дом.
— Дом — это там, где семья, милая, — поправила её тётя, делая глоток чая. — А семья должна быть едина не только духовно, но и материально. Представь, если что-то случится… Не дай бог, конечно. Кто будет владеть жильём? Вопросы, споры… Зачем это нужно? — Она взглянула на Максима. — Максим, я понимаю, ты хочешь стабильности. И это похвально. Мужчина должен быть уверен в завтрашнем дне.
— Именно, — поддержал Максим, и в его глазах вспыхнул азарт, будто он нашёл единомышленника. — Я хочу строить будущее. Инвестировать в общее дело. Но для этого нужна твердая почва под ногами. Буквально.
Они переглянулись. И в этом мгновенном, молчаливом обмене взглядами Алина увидела нечто ужасающее: понимание. Сговор. Её жених и её тётя, будто два адвоката, вели дело против неё, а она была нерадивой клиенткой, которая отказывается понимать собственную выгоду.
— Бабушка завещала квартиру мне, — снова сказала Алина, и её голос прозвучал глухо, словно из колодца. — Она хотела, чтобы у меня было своё место.
— Бабушка, — произнесла Татьяна Петровна, и её голос внезапно утратил сладковатые нотки, став сухим и колким, — была человеком не от мира сего. Добрая, конечно, душа, но совершенно непрактичная. Квартира в таком доме, в таком районе… Это серьёзный актив. Его нужно было использовать с умом, а не просто… застыть в нём, как в музее.
«Музей». Да, это был музей. Музей любви, который хранила для неё бабушка. И теперь в него врывались чужие, шумные люди с молотками и мерками, чтобы всё переделать под свой стандарт.
— Я не хочу её «использовать», — выдохнула Алина. Ей стало душно. Хрустальная люстра давила сверху своим холодным блеском. — Я хочу в ней жить.
— И живите! — воскликнула Татьяна Петровна, снова возвращаясь к тону доброжелательного советчика. — Никто не против. Просто оформите всё правильно. Добавь Максима в собственники — и все вопросы снимутся. Это будет ваш общий стартовый капитал. Ты же не сомневаешься в нём? — Она устремила на племянницу проницательный взгляд.
Давление нарастало, как давление воды в глубине. Со всех сторон. Даже воздух в этой безупречной гостиной, казалось, сопротивлялся, не давая сделать полный вдох. Максим смотрел на неё ожидающе. Тётя — оценивающе. Дядя Сергей уставился в свой чай, словно надеясь в нём утонуть. И тут что-то в Алине перемкнуло. Не гром, не взрыв, а тихий, окончательный щелчок, будто замок захлопнулся где-то внутри.
—Эта квартира — не актив, — произнесла она очень тихо, но так, что все замолчали. Каждое слово падало, как камень. — Это мой дом. И я не буду его ни с кем делить на бумажках, чтобы кому-то стало спокойнее. Если это «дисбаланс», как говорит Максим, то, может быть, это дисбаланс не в бумагах, а в чём-то другом.
Наступила тяжёлая, оглушительная тишина. Даже Татьяна Петровна на мгновение потеряла дар речи. На её лице отразилось не столько негодование, сколько чистое, безраздельное изумление. Она не ожидала такого прямого сопротивления. Максим побледнел. Его деловая уверенность дала трещину, и сквозь неё проглянула злоба, быстрая, как вспышка, но Алина её успела заметить.
—Алина, ты не понимаешь…
—Я всё поняла, — перебила она его. Она встала. Ноги немного дрожали, но она держалась прямо. — Спасибо за ужин, тётя Таня. Извини, дядя Сергей. Мне нужно идти.
Она не смотрела на Максима, когда шла к прихожей. Она слышала за спиной взволнованный шёпот тёти: «Ну что за характер… Совсем мать в неё…», и тихое, вкрадчивое бормотание Максима, уже замиравшее в попытках оправдаться, объяснить её поведение. Дядя Сергей молча подал ей пальто. Когда она застегивала пуговицы, их взгляды встретились на долю секунды. И в его усталых, потухших глазах она увидела нечто неожиданное — крошечную, едва тлеющую искру. Не то одобрения, не то сочувствия. Он едва заметно покачал головой, не то осуждая её взрыв, нето удивляясь ему. Алина вышла на лестничную площадку, не дожидаясь Максима. Холодный мраморный пол под ногами казался льдом. Она сделала глубокий, прерывистый вдох. Скандала не вышло. Вышло что-то худшее — тихая, беспощадная истерика, разыгравшаяся у неё внутри, в полной тишине. И стены тётиного идеального дома не рухнули. Они лишь отшатнулись от неё, от этого всплеска неподдельного чувства, и теперь стояли, высокие и гладкие, как стены крепости, которую ей предстояло либо взять, либо бежать от неё навсегда.
Дорога домой прошла в гнетущем молчании. Максим не пытался говорить, он лишь плотно сжимал руль, и его пальцы были белыми от напряжения. Алина смотрела в боковое стекло, где мелькали огни города, растворяющиеся в чёрной воде ночи. Каждый фонарь, каждое окно казались чужими и далёкими, будто она смотрела на мир из-под толстого слоя льда. Они поднялись в квартиру. Пионы на стене теперь встречали их не праздничным светом, а каким-то немым укором — символ усилий, которые уже не имели смысла. Воздух, ещё недавно наполненный запахом новизны, теперь казался спёртым, тяжёлым. Максим резко снял куртку, бросил её на стул.
—Поздравляю, — произнёс он, не глядя на неё. Его голос был низким, ровным, и от этой ровности становилось страшно. — Блестяще сыграно. Ты устроила истерику в самый неподходящий момент.
— Я не кричала, — тихо возразила Алина, оставаясь стоять у порога. Она не решалась сделать шаг внутрь, будто её собственная квартира стала полем битвы.
—Истерика бывает тихой, — отрезал он, наконец повернувшись к ней. Его лицо было искажено холодным раздражением. — Ты публично унизила и меня, и тётю, которая, между прочим, искренне пытается нам помочь. Ты ведёшь себя как ребёнок, который не хочет делиться игрушкой.
— Квартира — не игрушка, Максим! — Голос у неё всё же сорвался, прорвав ледяную плотину внутри. — Это всё, что у меня осталось от бабушки. От моего детства. Почему ты не можешь этого понять?
— Я понимаю! — крикнул он в ответ, сделав шаг к ней. — Я понимаю, что ты цепляешься за прошлое, которое тебя уже отпустило. Твоя бабушка умерла, Алина. Ты живёшь в музее, который самой же и создала. А мне, понимаешь ли, нужно будущее. Наше будущее. И будущее строится на доверии и на разумных решениях!
— На каком доверии? — Она заломила руки, чувствуя, как слёзы подступают к горлу, но она отчаянно глотала их. — На доверии, которое нужно скрепить бумажкой на собственность? Разве любовь и так не достаточная гарантия?
— Любовь, — он произнёс это слово с горькой усмешкой, — это эмоция. Эмоции проходят, меняются. А документы остаются. Я хочу чувствовать уверенность. Я не хочу через десять лет, если у нас что-то пойдёт не так, быть выброшенным на улицу как временный постоялец. Я видел, как это бывает.
В его словах прозвучала нота чего-то личного, глубоко спрятанного страха. Но Алину это уже не смягчало.
—Значит, ты сразу думаешь о том, что у нас «что-то пойдёт не так»? Что это за любовь, в которой с первого дня готовят пути к отступлению? Ты просто хочешь обезопасить себя. За счёт моего дома.
—Не за счёт! Вместе с твоим домом! — Он был уже в двух шагах, его дыхание стало учащённым. — Почему ты отказываешься видеть очевидное? Это логично. Это справедливо. Мы вкладываемся в общее. Ты — квартирой, я — деньгами, которые не уйдут в чужой карман, а останутся в нашей семье, на развитие. Что в этом плохого? Ты что, не веришь, что мы навсегда?
Последний вопрос повис в воздухе острым лезвием. Алина смотрела на его глаза, которые сейчас были не глазами любимого человека, а глазами оппонента на переговорах, требующего чёткого ответа. И она не могла ответить. Потому что «навсегда» вдруг стало казаться страшной, тяжёлой цепью.
— Я не могу, — прошептала она, отводя взгляд. — Я не могу вот так, просто взять и отдать тебе часть этого. Это будет предательством. Понимаешь? Не по отношению к тебе. По отношению к ней. К себе самой.
Максим смерил её долгим, тяжёлым взглядом. Вся теплота, всё ожидание будущего, которое светилось в нём ещё утром, погасло. Осталась лишь усталая, холодная рассчётливость.
—Хорошо. Предательство. Значит, так ты это видишь. Я предлагаю тебе руку и сердце, а ты говоришь о предательстве из-за каких-то стен. — Он медленно покачал головой. — Знаешь что? Остывай. Подумай. Я пойду к другу. Оставаться здесь сейчас… бесполезно.
Он развернулся, поднял с пола свою сумку, которую не успел разобрать с утра, и, не оглядываясь, вышел. Дверь закрылась за ним с тихим, но окончательным щелчком. Алина осталась одна. Тишина, наступившая после его ухода, была оглушительной. Она не плакала. Она стояла посреди комнаты, где всё ещё пахло краской и пылью, и чувствовала себя абсолютно пустой, выветренной. Словно её саму выскоблили изнутри этим жестоким спором. Она машинально прошла по квартире. Мимо новой стены с пионами. Мимо кухни, где они вместе завтракали. Всё здесь было пропитано его присутствием, его взглядами, его планами. И всё это теперь стало чужим.
Ноги сами понесли её в маленькую комнату, которую бабушка называла «светёлкой». Здесь не было ремонта. Здесь время остановилось. Старый письменный стол с потертой клеёнкой, этажерка с книгами в потрёпанных переплётах, вязаная салфетка на торшере с бахромой. Здесь пахло старой бумагой, сухой травой и тем самым, неуловимым бабушкиным духом — спокойствием и мудростью..Алина опустилась на краешек кресла у окна и закрыла глаза. Перед ней проплывали обрывки воспоминаний. Бабушка, читающая ей вслух. Бабушка, гладящая её по голове после очередного ночного кошмара о родителях. Бабушка, говорящая тихим, но твёрдым голосом: «Никогда, слышишь, никогда не ищи опоры в другом человеке так, чтобы забыть про свою собственную крепость. Она у тебя внутри, Алинка». Где же теперь эта крепость? Она рассыпалась в прах от одного требования.
Её взгляд упал на нижний ящик письменного стола. Он был задвинут не до конца, будто его недавно трогали. Алина наклонилась, потянула на себя ручку. Ящик открылся с тихим скрипом. Внутри, поверх старых тетрадей и альбомов, лежала неглубокая деревянная шкатулка, инкрустированная перламутром. Бабушкина шкатулка для самых дорогих вещей. Алина не открывала её с тех самых пор, как разбирала вещи после похорон. Слишком больно было. Сейчас боль была иной, острой и свежей. И она потянулась к шкатулке, как утопающий к соломинке. Крышка откинулась. Там лежали пожелтевшие фотографии, несколько старых писем в конвертах с прозрачными окошками, орденская книжка деда. И на самом верху — сложенный в несколько раз лист бумаги в линейку, из обычной школьной тетради. Почерк был узнаваемым, крупным, чуть дрожащим — бабушкиным. Руки Алины задрожали. Она развернула лист.
«Моя дорогая Алинка.
Если ты читаешь это, значит, ты уже выросла и столкнулась с чем-то очень трудным. Может быть, с выбором. А может, с людьми, которые пытаются убедить тебя, что знают, как будет лучше для тебя. Я мало говорила тебе умных слов, старалась учить примером. Но одно скажу сейчас: дом — это не стены и не бумаги на них. Дом — это там, где тебя любят и ждут, где твоё сердце чувствует покой. Никогда не позволяй никому, даже самому любимому человеку, сделать тебя гостем в своём сердце и в своём доме. Потому что если он по-настоящему любит, он не захочет быть хозяином в твоей крепости. Он выстроит свою рядом, и вы будете соседями по счастью.Береги себя. И помни, что моя любовь к тебе в этих стенах не замурована. Она с тобой, где бы ты ни была. Ты всегда была и останешься моей главной ценностью. Всё остальное — просто пыль.
Твоя бабушка Анна».
Буквы поплыли перед глазами. Алина прижала листок к груди, к горлу вырвался тихий, сдавленный стон, и тогда хлынули слёзы. Не истеричные, не горькие, а очищающие. Они текли ручьями, смывая напряжение, страх, чувство вины. Бабушка словно протянула ей руку из прошлого, усадила рядом и дала самый важный в жизни совет. Она сидела так, может быть, минуту, может, час. Пока слёзы не иссякли. Пока внутри не улеглась буря и не появилось странное, хрупкое, но абсолютно ясное чувство. Оно не было уверенностью. Это была тихая, твёрдая решимость. Она не могла отдать часть своего дома. Не потому, что не доверяла Максиму. А потому, что это было бы предательством самой себя, той девочки, которую вырастила и защитила бабушка, и той женщины, которой она пыталась стать.Вопрос «навсегда ли они» теперь висел в воздухе не острым лезвием, а тяжёлым, тёмным облаком. И Алина впервые за долгое время посмотрела на него прямо, без страха. Она не знала ответа. Но теперь знала, что ответ не будет куплен ценой её внутренней крепости. Она аккуратно сложила письмо, вернула его в шкатулку, закрыла ящик. Встала и подошла к окну в светёлке. Во дворе горели фонари. Где-то там был Максим, со своей обидой и своей «логикой». А здесь была она. И бабушкины слова, которые теперь стали её щитом. Тишина в квартире перестала быть враждебной. Она снова стала просто тишиной. Ожидающей. И Алина поняла, что готова её выдержать.
Утро после той ночи было странно спокойным. Алина проснулась не разбитой, а собранной, как будто все её мысли, разбросанные вчерашним ураганом, тихо легли на свои места, образуя чёткую, пусть и неприятную карту. Письмо бабушки лежало у неё под подушкой, словно талисман. Его слова ещё звучали в ушах: «Никогда не позволяй никому сделать тебя гостем в своём сердце». Она заварила крепкий чай и села за кухонный стол. Напротив пустовал стул Максима. Он не звонил. И это было ответом. Его молчание кричало громче любых слов — это было молчание осады, ожидание капитуляции. Первым делом она позвонила Ольге. Подруга ответила с ходу, без приветствий:
—Ну, рассказывай. Что там у вас опять случилось? По голосу слышно — караул.
— Оль, всё плохо, — тихо сказала Алина, и снова, уже в сотый раз, изложила суть вчерашнего вечера: требование Максима, ужин у тёти, ссору, уход.
— Да я ему в ухо вцеплюсь, жадному обормоту! — зашипела Ольга в трубку. — Я же тебе говорила, он смотрит на тебя как на выгодное вложение. А твоя тётя… та вообще отдельная песня. Погоди, ты говоришь, она что-то говорила про долг бабушки?
— Да, какая-то расписка. Я первый раз слышу. Она сказала, что бабушка должна была ей деньги. А потом вскользь, будто невзначай, намекнула, что если я всё сделаю «правильно», то она про этот долг забудет.
— Чёрта с два невзначай! — отрезала Ольга. — Всё понятно. Она с твоим женихом в одной упряжке. Они хотят тебя задавить с двух сторон. Этого так оставлять нельзя. Нужно копать. Разбираться, что за история с этой распиской. Ты сама что-нибудь знаешь?
— Ничего. Бабушка никогда не жаловалась, не говорила о деньгах с Татьяной.
— Значит, нужно искать. У тебя же все бабушкины бумаги в светёлке? Ройся. А я покопаюсь в своих источниках. У меня знакомый есть в архивном отделе, может, что-то про историю дома найдём. Встречаемся днём у тебя?
Договорившись, Алина положила трубку. Чувство потерянности стало понемногу отступать, уступая место деловой, почти детективной энергии. У неё появилась цель: докопаться до правды. Она снова отправилась в светёлку. На этот раз она вытащила из шкафа старую картонную коробку, надписанную её же рукой несколько лет назад: «Документы бабушки». Там лежали паспорта, свидетельства о рождении и смерти, трудовая книжка, несколько сберкнижек советского образца с мизерными остатками. Никаких расписок. Алина уже было решила, что тётя всё выдумала, как её взгляд упал на конверт, засунутый между страниц старой домовой книги. Конверт был пуст, но на нём, карандашом, бабушкин почерк выводил: «Таня. 1998 год. 5.000». И больше ничего.
Сердце ёкнуло. Значит, деньги действительно были. Но где же сама расписка? И что это были за деньги?
Раздался звонок в домофон. Алина, решив, что это Ольга, нажала кнопку, не спрашивая. Через пару минут в дверь постучали не как обычно — резво и весело, а тихо, неуверенно. Открыв, Алина остолбенела. На пороге стоял дядя Сергей. Он выглядел ещё более помятым, чем обычно, под глазами были тёмные круги, а от него пахло не вином, но какой-то затхлой усталостью.
— Здравствуй, Алинушка, — пробормотал он, не поднимая глаз. — Можно на минуту?
— Конечно, дядя Серёжа, проходите.
Он зашёл, постоял в прихожей, словно не решаясь ступить на чистый пол.
—Я ненадолго. Татьяна на совещании. Я… я вчера кое-что в серванте искал, старое… — Он говорил путано, с паузами. — И нашёл кое-что. Решил тебе отдать. Потому что… не по-людски это. Он сунул руку в карган своего потрёпанного плаща и вытащил сложенную вчетверо, пожелтевшую бумагу. Алина взяла её дрожащими пальцами. Это была расписка. Текст был написан от руки, тем же почерком, что и на конверте, но более торопливо, с нажимом: «Я, Анна Викторовна Круглова, получила от своей сестры, Татьяны Викторовны Лосевой, денежную сумму в размере пяти тысяч долларов США в качестве долга. Обязуюсь вернуть в течение пяти лет с начислением процентов (10% годовых). 15 марта 1998 года. Подпись».
Внизу стояла размашистая, уверенная подпись тёти Тани и — маленькая, аккуратная подпись бабушки: «А. Круглова».
— Откуда? — только и смогла выговорить Алина.
—Она всегда хранила, — тихо сказал Сергей. — На чёрный день, что ли. Как козырь. Говорила, мать твоя из-за этой суммы квартиру ей и не отдала. Хотя… — он оглянулся на дверь, хотя в квартире кроме них никого не было, — хотя история-то была другая. Совсем другая.
— Какая? — Алина почти вцепилась ему в рукав. — Дядя Серёжа, вы знаете! Расскажите, ради всего святого!
Он тяжело вздохнул, пошёл на кухню и опустился на стул, будто кости у него были свинцовыми.
—Сильно ругать не надо меня потом. Я много лет молчал. Своя рубашка ближе к телу, понимаешь. Но… совесть заела. Особенно после того, как ты вчера так… — он махнул рукой. — Деньги эти… твоя тётя не давала их бабушке твоей. Это была её идея — купить у Анны Викторовны долю в квартире. Полквартиры. Говорила, мол, сестрам поровну положено, а раз уж та упёрлась и жить здесь хочет, пусть выкупит мою часть. Бабушка твоя тогда зарплату маленькую получала, пенсию мизерную. Где ж ей было пять тысяч долларов взять? Это ж целое состояние было. Тётка твоя и предложила: дам в долг. Под проценты. Чтобы Анна или продала квартиру и расплатилась, или вечно была в долгу как в шелках. Расписку составили. А бабушка твоя… она эти деньги, по-моему, даже в руки не брала. Они так на счету и висели. Она только подпись поставила, потому что сестра на неё давила, скандалила. «Или подписывай, или я в суд подам, через суд свою долю выбью». Анна-то покойная тихая была, не конфликтная. Подписала. А потом… — он замолчал, собираясь с мыслями.
—Что потом?!
—Потом твоя тётя эти деньги… забрала. Через полгода. Сказала, что срочно нужны на бизнес. Но расписку не вернула. Говорит: «Долг остаётся. Деньги я тебе дала, факт. А то, что я их забрала, — это моё дело. Ты их получила». Вот так вот. И припоминала этот долг Анне всегда, когда та пыталась возражать против её решений. Эта бумага — не документ о долге. Это кнут. Которым она хлестала твою бабушку двадцать лет.
Алина слушала, и мир вокруг медленно переворачивался с ног на голову. Она представляла свою милую, беззащитную бабушку, которую шантажировала родная сестра. Из-за чего? Из-за стен, из-за метража. Жадность, холодная и беспощадная, оказалась той самой осью, вокруг которой вращалась ненависть тёти. И теперь эта жадность, словно ржавчина, перекинулась на Максима.
— Почему вы молчали? — спросила она, и в её голосе не было упрёка, лишь ледяное изумление.
—Слабый я человек, Алинка, — он потер лицо ладонями. — Мне тоже жить с ней. Да и думал… думал, это старые сёстры между собой разборки. Не моё дело. А теперь вижу — на тебя та же история перекинулась. Не могу больше.
Он встал.
—Бумажку эту я унесу назад. Если пропадёт — догадается, откуда ноги растут. Но ты теперь знаешь. Копию сделай, если хочешь. И насчёт квартиры… — он на мгновение встретился с ней взглядом, и в его глазах промелькнуло что-то похожее на стыд, — квартира эта твоей бабушке по заслугам досталась. От прежнего хозяина, инженера одного. Она ему в блокаду жизнь спасла, ухаживала. Он людей и детей вывез, а сам остался, больной. Так он ей её и завещал, когда помирал. Законно всё. А тётка твоя просто… завидовала. Всегда завидовала. Хотя у неё всё есть. Душа у неё, видать, пустая, вот и норовит чужое заполнить.
Он ушёл так же тихо, как и появился, оставив Алину наедине с ужасающей правдой. Она села и долго смотрела на копию расписки, которую успела сфотографировать на телефон. Не документ. Кнут. Вечером, когда стемнело, пришла Ольга, с горящими глазами и распечатками.
—Так, я кое-что выяснила. По истории дома. Твоя бабушка, оказывается… — она увидела лицо подруги. — Что с тобой? Ты уже знаешь?
— Знаю, — глухо сказала Алина. — Знаю про долг, которого не было. Знаю, почему тётя её ненавидит. Теперь мне нужно поговорить с Максимом.
Она набрала его номер. Он ответил не сразу, голос был отстранённый, деловой.
—Я слушаю.
—Максим, нам нужно встретиться. Не поссориться. Поговорить. Я узнала кое-что важное. Про историю квартиры, про тётю…
Он перебил её,и в его тоне не было ни капли интереса.
—Алина, я сейчас на важном совещании с потенциальными инвесторами. И эти твои «истории»… Древние разборки. Они не помогут нам решить наши текущие проблемы. Нам бы сейчас твою тётку на свою сторону перетянуть, а не ворошить прошлое. Она женщина влиятельная, связи у неё есть. Может, и для моего дела пригодиться. Ты подумай об этом. Я перезвоню, когда освобожусь.
Он бросил трубку. Алина медленно опустила телефон. Она смотрела на Ольгу, на распечатки, на фото расписки на экране. Вся эта правда, вся боль, вся подлость прошлого были для него просто «древними историями». Мешающими перетянуть «влиятельную» тётю на свою сторону. В этот момент окончательно рухнула последняя надежда. Он не просто не понимал. Он не хотел понимать. Его будущее, его «дело», его расчёт оказались важнее любой её правды, любой её боли. Он говорил с ней не как с невестой, а как с нерадивым партнёром, который тянет команду назад в ненужные сантименты.
— Ну что? — тихо спросила Ольга, уже всё поняв по лицу подруги.
—Он не понял, — также тихо ответила Алина. — Вернее, понял всё правильно. Просто ему это не интересно. Ему тётя с её связями интереснее.
Она подошла к окну, за которым уже горели вечерние огни. Теперь она знала врага в лицо. И это знание было горьким и тяжёлым, как свинец. Но в нём не было больше страха. Была лишь холодная, безжалостная ясность. Битва за дом переставала быть семейной ссорой. Она становилась войной.
Три дня прошли в тягучей, нездоровой тишине. Максим не возвращался. Его вещи, разбросанные по квартире — дорогая электрическая бритва на полке в ванной, пара кроссовок у входной двери, папка с документами на столе — превратились в молчаливые укоры. Алина не убирала их. Она ходила мимо, как мимо мин, расставленных на её территории. Она работала удалённо, отвечала на скупые сообщения от Ольги, перечитывала бабушкино письмо и копию расписки. Ожидание было хуже самой бури. Она чувствовала, что тишина — это затишье перед решающим штурм.Штурм пришёл в субботу утром. В дверь позвонили резко, настойчиво, не как обычно звонила Ольга. Алина, предчувствуя недоброе, посмотрела в глазок. На площадке стояла Татьяна Петровна. Не одна. Рядом с ней, с каменным лицом, высился Максим. Они пришли вместе. Это был уже не семейный визит, а делегация. Сердце Алины упало куда-то в пятки, но руки сами потянулись к щеколде. Бежать было некуда. Она открыла. Татьяна Петровна вошла первой, окинув взглядом прихожую, будто делала смотр. На ней был строгий костюм, сумка дорогой марки в руке. Максим проследовал за ней, не глядя на Алину. Он смотрел куда-то поверх её головы, его челюсть была плотно сжата.
— Не стоило держать нас на пороге, — сказала тётя, не здороваясь. — Проходим.
Она проследовала в гостиную, к новому дивану, и села, положив сумку рядом с собой. Максим остался стоять у входа в комнату, скрестив руки на груди. Алина замерла на пороге, чувствуя себя чужой в собственном доме.
— Ну, — начала Татьяна Петровна, откинувшись на спинку. — Ты дала нам всем время подумать. И мы подумали. Я, как глава семьи, и Максим, как твой избранник, пришли к тебе с последним добрым предложением. Чтобы положить конец этой… ненужной нервотрёпке.
Она вынула из сумки изящную папку и положила её на журнальный столик.
—Всё очень просто. Ты становишься созаёмщиком по кредиту, который Максим возьмёт на развитие своего бизнеса. Это будет твой вклад. А в обмен, чтобы уровнять права и укрепить семью, Максим становится собственником половины этой квартиры. Оформляем дарственную. Всё чисто, законно, цивилизованно. Алина не дышала. Цивилизованно.
— А что же вы? — спросила она, и её собственный голос показался ей чужим, плоским.
—А я, — Татьяна Петровна позволила себе лёгкую, снисходительную улыбку, — в знак доброй воли и для поддержания семейного мира, забываю о старом долге твоей покойной бабушки. Вот, смотри.
Она открыла папку. Наверху лежал тот самый пожелтевший листок — оригинал расписки. Алина узнала его. Под ним — распечатанный проект договора дарения доли в квартире.
— И где вы его нашли? — тихо спросила Алина, глядя на расписку.
—Он всегда был у меня, — холодно ответила тётя. — Лежал, ждал своего часа. Анна была должна мне эти деньги. Но для тебя я готова сделать исключение. Считай, это мой свадебный подарок. Точнее, подарок за благоразумие.
Максим наконец заговорил. Его голос был сухим, лишённым всяких эмоций, голосом бухгалтера, оглашающего итоги квартала.
—Это рациональное решение, Алина. Все остаются в плюсе. Ты получаешь крепкую семью и снимаешь с себя груз прошлого. Я получаю возможность строить бизнес и уверенность в завтрашнем дне. Татьяна Петровна получает спокойствие за племянницу и закрывает старые счёты. Это оптимальный выход.
Алина переводила взгляд с одного на другого. Её тётя, сидящая в её гостиной, как хозяйка, и её жених, стоящий по стойке «смирно» на её территории. Они уже всё решили. Они пришли не советоваться. Они пришли ставить условия.
— Вы всё… обсудили, — произнесла она, и это было не вопросом.
—Конечно, — сказала Татьяна Петровна. — Взрослые люди должны договариваться. В отличие от тебя, мы не витаем в облаках. Мы строим планы. И этот план — идеален для всех.
— Для всех? — Алина медленно покачала головой. — Для бабушки? Для меня?
—Бабушка давно в могиле, — резко, без всякого почтения, отрезала тётя. — А ты будешь жить в крепкой, обеспеченной семье. Тебе только осталось проявить немного ума и подписать бумаги.
Максим сделал шаг вперёд.
—Алина, перестань, наконец, упрямиться. Это лучший вариант. Поверь мне.
«Поверь мне». Те же слова, что звучали, когда он просил добавить его имя в документы как «символ доверия». Но теперь за ними стояла не просьба, а ультиматум. И союзник в лице её тёти.
Алина посмотрела на них. На его напряжённое, ожидающее лицо. На её самодовольную, почти торжествующую улыбку. Они смотрели на её квартиру, её пионы на стене, её свет из окна, и в их взглядах уже шло измерение, оценка, дележ. Они мысленно уже передвигали здесь мебель, меняли шторы, выносили на свалку старые бабушкины вещи из светёлки. И что-то в ней, долго копившееся, сжатое в тугую пружину страха, боли и непонимания, вдруг распрямилось. Не с грохотом, а с тихим, чистым звуком лопнувшей струны.
Она подошла к журнальному столику. Взяла в руки оригинал расписки. Бумага была хрупкой, шершавой на ощупь.
—Пять тысяч долларов, — произнесла она вслух. — Которые бабушка не брала. Которые вы у неё же и забрали обратно. Этот кнут, которым вы стегали её двадцать лет. Лицо Татьяны Петровны исказилось от изумления и злости.
—Что ты несешь? Кто тебе наговорил…
—Мне наговорила правда, — перебила её Алина. Она не повышала голос, но каждое слово било, как молоток. — Вы не давали ей денег. Вы шантажировали её. Чтобы сделать своей должницей. Чтобы она чувствовала себя виноватой за то, что имеет свой дом. И теперь вы хотите проделать то же самое со мной. Она аккуратно разорвала пожелтевший листок пополам, потом ещё и ещё, пока от него не остались мелкие клочки в её ладони. Она подошла к мусорному ведру и высыпала их туда.
—Ваш «подарок» мне не нужен. И долга нет. Его никогда и не было.
Татьяна Петровна вскочила с дивана, багровея.
—Как ты смеешь! Это документ! Я…
—Вы ничего, — холодно сказала Алина. Она повернулась к Максиму. Он смотрел на неё с таким ледяным непониманием, будто она говорила на незнакомом языке. — И ты. Ты стоишь здесь, рядом с ней. И помогаешь ей давить на меня. Ты хочешь половину моего дома в обмен на что? На кредит, в который ты меня же втянешь? Это и есть твоё «доверие»? Твоя «команда»?
— Алина, ты не в себе, — сквозь зубы произнёс Максим. — Ты всё искажаешь.
—Нет! — её голос наконец сорвался, прорвав плотину. Он прозвучал неожиданно громко, звонко, наполнив комнату. — Это ты всё искажаешь! Ты подменил любовь сделкой! Ты привёл в мой дом человека, который травил мою бабушку, чтобы вместе со мной поторговаться! Ты смотришь на эти стены и видишь не дом, а актив! Я тебе не партнёр по бизнесу! Я хотела быть твоей женой!
Она задыхалась. Слёзы, горячие и горькие, текли по её лицу, но она не вытирала их. Она смотрела на него, и впервые видела в его глазах не любовь, не раздражение, а чистый, неприкрытый ужас. Ужас перед этой исступлённой, оголённой правдой, которую он не мог уложить в свои рациональные схемы.
—Без меня ты пропадёшь, — выдавил он, и это была уже не угроза, а жалкая попытка ухватиться за последний аргумент силы. — Ты не справишься одна. Ты…
—Вон, — прошептала Алина.
—Что?
—ВОН! — закричала она изо всех сил. Кричала так, что, казалось, задрожали стёкла в окнах. Она указала на дверь. — Вон из моего дома! Оба! Немедленно!
Татьяна Петровна, бледная от ярости, схватила свою сумку и папку.
—Ты об этом пожалеешь! Сумасшедшая! Пусть у тебя здесь всё провалится!
—Вон! — повторила Алина, не слушая её.
Максим стоял как вкопанный, глядя на неё широко раскрытыми глазами. Будто видел впервые.
—Ты… ты меня выгоняешь?
—Да. Выгоняю. Потому что ты уже не мой. Ты её. Иди к ней. И к своим бумагам. И к своей уверенности.
Он что-то ещё попытался сказать, но увидел её лицо — искажённое болью, но не сломленное, полное такой непримиримой силы, которую он в ней и предположить не мог. Он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью. Татьяна Петровна, швырнув на него уничтожающий взгляд, последовала за ним. Алина осталась одна. В тишине, которая вдруг снова стала её тишиной. Её крик ещё висел в воздухе, смешиваясь с запахом её слез. Она подошла к окну и увидела, как они выходят из подъезда. Они не смотрели друг на друга. Они шли порознь, каждый в свою сторону. Их союз распался, не выдержав её взрыва.Она опустилась на пол, на ещё пахнущий краской паркет, и обхватила колени руками. Тело трясло мелкой дрожью, как в лихорадке. Она только что выгнала человека, за которого собиралась замуж. Она сожгла последний мост. И сквозь этот ужас, сквозь ледяную пустоту, пробивалось странное, новое чувство. Не радость. Не облегчение. Чистота. Такая, как бывает после сильной грозы, когда воздух вымыт до прозрачности и можно дышать полной грудью. Она выгнала их. И дом, её дом, вздохнул свободно.
Тишина, наступившая после хлопнувшей двери, была иной. Не той гнетущей, что висела последние дни, и не оглушающей после крика. Она была плотной, густой, как будто дом затаил дыхание, замер в ожидании, что же будет дальше. Алина сидела на полу, прижавшись спиной к стене с пионами. Дрожь в теле постепенно утихла, оставив после себя странную, почти болезненную пустоту. Сквозь окно лился холодный мартовский свет, бесстрастный и ясный. Она поднялась. Ноги слушались плохо, словно были ватными. Первым делом она подошла к мусорному ведру. Клочки разорванной расписки лежали поверх обрывков упаковки от обоев. Она взяла ведро, вытряхнула содержимое в пластиковый пакет, завязала его на тугой узел и выставила за дверь. Чтобы духу не осталось. Вернувшись, она обвела взглядом комнату. Взглядом хозяина, впервые за долгое время оставшегося наедине со своим владением. Всё здесь говорило о присутствии Максима. Его дизайнерский журнал на пуфике. Дорогая ручка, забытая на книжной полке. Даже воздух, казалось, хранил отпечаток его уверенности, его планов.
«Без меня ты пропадёшь».
Слова отдавались эхом, но уже без боли. Словно кто-то бросил камень в глубокий колодец, и с тех пор прошло много времени. Алина подошла к полке, взяла журнал. Полистала. Красивые картинки идеальных интерьеров, которые никогда не станут домом. Она аккуратно положила его в первую пустую картонную коробку, которую нашла в кладовке. Потом пошла собирать его вещи. Не в порыве ярости, не со слезами. Медленно, методично, как выполняют необходимую, давно назревшую работу. Рубашки, носки, спортивный костюм, зарядные устройства, папка с его финансовыми расчётами. Каждый предмет был словно кирпичик в стене, которую они пытались построить вместе. Стена оказалась кривой, из чуждого ей материала. И теперь её нужно было разобрать. Она не плакала. Она даже не чувствовала особой грусти. Было ощущение огромной, всепоглощающей усталости и — где-то в самой глубине — крошечный, едва теплящийся огонёк. Огонёк облегчения. Собрав всё в две коробки, она отнесла их в прихожую и поставила у двери. Пусть забирает. Потом прошлась по квартире, выключая свет. В комнате, которую они готовили под будущую детскую и пока использовали как кабинет, она остановилась. Здесь стоял его стол. Она села в его кресло, повертелась. Смотрела на пустой монитор, на стопку деловых бумаг. Всё это было так важно для него. И так совершенно неважно для неё.
И тогда до неё наконец дошло, пронзительно и ясно, как удар колокола.Она не любила Максима. Не того настоящего, который боялся бедности и видел в квартире актив. Она любила идею, которую он олицетворял: стабильность, семью, будущее без одиночества. Она так боялась остаться одной, как в том страшном детстве после смерти родителей, что готова была купить себе иллюзию семьи в рассрочку. Ценой своего дома. Ценой самой себя.
Бабушка писала: «Никогда не позволяй никому сделать тебя гостем в своём сердце». А она сама чуть не сдала свою душу в аренду, лишь бы не слышать в ней эхо одиночества. Она закрыла глаза. Вспомнила его лицо в момент ультиматума. Расчётливое, холодное. В нём не было любви. Была сделка. И она, оглушённая страхом и желанием быть «как все», почти пошла на эту сделку.
Чувство, подступившее к горлу, было не горем. Это была благодарность. Благодарность себе за тот последний, отчаянный вопль, который вырвался из самой глубины и спас её. Благодарность бабушке, чьё письмо стало тем якорем, который не дал ей унестись в чужие, ледяные воды. Вставая из-за стола, она почувствовала, как спина распрямляется сама собой. Груз, который она тащила все эти месяцы — груз ожиданий, компромиссов, страха не оправдать надежд — осыпался с её плеч, как старая, трухлявая одежда. Она решила заварить чай. На кухне, наливая воду в чайник, она заметила, что её руки не дрожат. Впервые за много дней.
И тут в дверь постучали. Тихо, но настойчиво. Не как стучит почтальон или курьер. Алина нахмурилась. Максим? Вернулся за вещами? Но он бы позвонил в домофон. Она подошла к двери, посмотрела в глазок.
На площадке стоял дядя Сергей. Один. В руках он держал потрёпанную пластиковую папку. Его лицо в крошечном fisheye объективе выглядело ещё более усталым и решительным одновременно. Алина открыла.
—Дядя Серёжа? Что-то случилось?
—Можно войти? — спросил он хрипло. — Ненадолго.
Она пропустила его. Он снял пальто, но не стал проходить вглубь, остался в прихожей, рядом с коробками Максима.
—Она уехала, — сказал он, не глядя на Алину. — К подруге, на дачу, «отдыхать от семейных драм». А я… я не смог.
Он протянул ей папку.
—Возьми. Здесь всё. Копии документов из архива, которые я достал. Подтверждение истории с завещанием от того инженера. И… оригинал. Тот самый.
Алина взяла папку, открыла её. На самом верху лежал знакомый пожелтевший листок. Целый. Тот самый, который она разорвала несколько часов назад.
—Но я же…
—Это оригинал, — тихо сказал Сергей. — А то, что она тебе принесла… Это была копия, которую она сделала ещё тогда, в девяносто восьмом. Она думала, оригинал у неё в сейфе. А я… я его ещё тогда, двадцать лет назад, когда понял, что к чему, вытащил и спрятал. Вместо него положил чистый лист. Она ни разу не проверяла. Для неё важна была сама идея долга, а не бумажка.
Алина смотрела на хрупкий листок, на ту самую подпись бабушки. Доказательство. Не кнут, а щит.
—Зачем? — только и смогла выговорить она. — Почему сейчас?
—Потому что… — он замялся, потёр переносицу, — потому что я сегодня слышал. Вернее, не слышал, а видел. Я ждал её в машине внизу. И увидел, как они вышли. Он — с лицом, как после драки. Она — вся красная, злая. И как ты кричала… это было сквозь стекло, не слышно. Но я понял. Ты сделала то, на что у меня не хватило духа за всю жизнь.
Он поднял на неё глаза, и в них было что-то новое, незнакомое — стыд, смешанный с гордостью.
—Я всю жизнь был гостем. В её жизни. В её доме. В её правилах. Молчал, кивал, прятался за газетой. А ты… ты даже не кричала на неё, Алинка. Ты кричала за себя. И выгнала их. Обоих. — Он сделал паузу, переводя дух. — Мне тоже надоело быть гостем в своей жизни. Может, ещё не позже начать жить по-своему. С этого и начну. С того, что отдам тебе правду.
Алина стояла, прижимая к груди папку с бумагами. Эти листы были тяжелее любых коробок. В них был вес целой истории, целой несправедливости, которая теперь, наконец, могла быть прекращена.
—Спасибо, — прошептала она. И это было единственное нужное слово.
—Не за что, — он махнул рукой и повернулся к двери. Увидел коробки. — Его?
—Да. Пусть забирает.
Дядя Сергей кивнул.
—Правильно. Мусор нужно выносить вовремя.
Он вышел. Алина заперла за ним дверь, повернула ключ два раза. Звук щелчка замка прозвучал удивительно громко и значительно. Она облокотилась на дверь, чувствуя под ладонью прохладную, твёрдую поверхность. Свою дверь. Свой замок. Она отнесла папку в светёлку, положила в бабушкину шкатулку, рядом с письмом. Два свидетельства. Одно — о любви. Другое — о подлости. И оба давали ей силу. Вернувшись в гостиную, она подошла к окну. На улице уже темнело. Где-то там бродил Максим, обдумывая свои потери. Где-то злилась Татьяна Петровна, лишившаяся своего кнута. А здесь, внутри этих стен, было тихо. Не пусто. А полно. Полно её присутствия. Её решений. Её будущего, которое теперь было неясным, пугающим, но — её собственным. Она не знала, что будет завтра. Но впервые за много лет она точно знала, где она сегодня. Дома.
Глава седьмая: Не наследство, а наследие
Она назначила встречу в кафе, что находилось на полпути между её домом и работой. Место было нейтральное, безликое: светлые стены, деревянные столы, тихая фоновая музыка. Ни домашнего уюта, ни показной роскоши. Территория без прошлого. Алина пришла первой. Выбрала столик у стены, откуда было видно и вход, и запасной выход. Она не боялась. Она просто продумывала маршруты, как делала это всегда, когда чувствовала себя взрослой и ответственной.
Она заказала чашку чёрного чая и ждала. Руки лежали на столе спокойно. В сумке рядом на стуле лежала та самая папка от дяди Сергея. Её содержимое она уже знала наизусть. Это были не козыри для игры. Это были факты. А факты, как оказалось, куда надёжнее эмоций. Они вошли вместе, как в тот злополучный день в её квартире. Но теперь между ними не было и тени союза. Татьяна Петровна шла впереди, высоко подняв подбородок, в дорогом осеннем пальто, хотя на улице уже пахло весной. Максим — на шаг сзади, в своём безупречном тёмном пальто, лицо закрытое, непроницаемое. Он выглядел похудевшим, вокруг глаз легли тёмные тени. Увидев её, они слегка замедлили шаг, будто ожидая, что она вскочит или заплачет. Алина лишь чуть кивнула в сторону свободных стульев.
— Присаживайтесь, — сказала она ровно. — Я заказала только себе. Не знала, сколько вы пробудете.
Татьяна Петровна фыркнула, снимая перчатки.
—Понятно. Прямо к делу. Тоже мне, деловая женщина нашлась.
Максим молча отодвинул стул для тёти,потом для себя. Его движения были механическими. Он не смотрел на Алину, его взгляд блуждал где-то за её спиной.
— Я позвала вас сюда, чтобы поставить точку, — начала Алина, не дожидаясь, пока они соберутся с мыслями. Её голос звучал тихо, но чётко, без намёка на дрожь. — Чтобы в моём доме больше не звучали чужие голоса с чужими требованиями.
— Точку? — перебила Татьяна Петровна. Её глаза сверкнули. — Милая, точка будет поставлена тогда, когда мы решим вопрос с имуществом. А он не решён. И не решен вопрос с долгом твоей бабушки, который ты так нагло уничтожила!
—Оригинал долга, — спокойно сказала Алина, — уничтожен не был. Он у меня.
Она открыла сумку, достала папку, положила её на стол, но не открывала. Татьяна Петровна замерла, её взгляд прилип к потёртому пластику.
—Что… Что это?
—Это история, тётя Таня. Настоящая. Архивные выписки о завещании квартиры моей бабушке, Анне Викторовне Кругловой, от инженера Михаила Львовича Зайцева в 1947 году. За подвиг милосердия в блокадные годы. Всё законно. Никакой «несправедливости» в распределении наследства не было. Была человеческая благодарность, которую вы так и не смогли понять.
Она открыла папку, достала верхний лист, положил перед тётей. Та бегло пробежала глазами по тексту, и её лицо начало медленно багроветь.
—И это, — Алина вынула тот самый пожелтевший листок, — это оригинал вашей расписки. Тот самый, который вы считали утерянным. Не долг. Орудие шантажа. Которое двадцать лет держало в чёрном теле родную сестру. Я не собираюсь его использовать. Я просто хочу, чтобы вы видели его. И знали, что я знаю.
Татьяна Петровна сидела, словно парализованная. Она смотрела на расписку, а потом перевела взгляд на Алину, и в её глазах впервые, помимо злобы, мелькнуло нечто похожее на страх. Страх перед этой тихой, неотразимой правдой.
— Зачем ты это всё… — начала она, но голос её сорвался.
—Чтобы вы оставили меня в покое, — просто ответила Алина. — Я не буду требовать с вас ничего. Не буду рассказывать родне, не пойду в суд. Я просто хочу, чтобы вы забыли дорогу к моему порогу. Навсегда. Цена этому — ваше молчание и ваше невмешательство в мою жизнь. Считайте, мы квиты.
Она сложила бумаги, убрала их обратно в папку. Потом повернулась к Максиму. Он смотрел на неё теперь, не отрываясь. В его взгляде была каша из чувств: потрясение, обида, непонимание и какая-то жалкая, угасающая надежда.
— Максим, — назвала она его по имени, и это прозвучало как прощание. — Ты хотел квартиру как символ доверия. Ты говорил, что бумага надёжнее чувств. Я тогда не нашла слов, чтобы объяснить. Теперь нашла.
Она сделала паузу, подбирая эти самые, честные слова.
—Дом — это не символ. Дом — это чувство. Чувство покоя. Чувство себя. Ты хотел вписать своё имя в документы на мой дом, но ты ни разу не попытался вписать себя в мою жизнь. Не в планы на неё. А в саму ткань. Ты не слышал, о чём я молчу. Ты видел в моих воспоминаниях музейный хлам. Для тебя будущее было сделкой, где любовь — эмоция, а квартира — актив. А для меня… — её голос на миг дрогнул, но она взяла себя в руки, — для меня любовь должна быть домом сама по себе. Без бумаг и без страховок. У нас с тобой этого не было. Свадьбы не будет.
Он молчал. Его губы плотно сжались, в уголках задрожали мелкие мышцы. Он что-то пытался сказать, но в его глазах вдруг промелькнуло осознание. Не внезапное, а медленное, тяжёлое, как будто он наконец услышал не слова, а ту самую тишину, которая стояла между ними все эти месяцы. И понял, что это не пауза, а конец разговора.
— Ты всё разрушила, — хрипло выдохнул он.
—Нет, — покачала головой Алина. — Я просто перестала строить на песке. И не хочу больше быть твоей страховкой от бедности.
Она встала. Достала из кошелька купюру, положила её рядом с недопитым чаем.
—Счёт оплачен. Больше мы не увидимся. Коробки с твоими вещами стоят у консьержки. Ключ от квартиры, пожалуйста, оставь здесь, на столе.
Она посмотрела на них в последний раз. На тётю, которая больше не была грозной фурией, а просто постаревшей, озлобленной женщиной, проигравшей свою мелкую войну. На Максима, который сидел, сгорбившись, и в его прямой спине и идеальной причёске вдруг появилась какая-то жалкая надломленность. Алина развернулась и пошла к выходу. Она не оборачивалась. Спиной она чувствовала их взгляды — колющий, полный ненависти, и потерянный, пустой. Но эти взгляды уже не могли её достать. Они остались там, в том нейтральном кафе, вместе с недопитым чаем и разбитыми иллюзиями. Она вышла на улицу. Воздух был холодным, колючим, пахло талым снегом, бензином и далёким, едва уловимым намёком на зелень. Алина сделала глубокий вдох. Лёгкие немного заломило от холода, но это был вкус свободы. Она не торопилась. Шла медленно, не по дороге домой, а через сквер. Старые деревья поднимали к серому небу голые, но уже наливающиеся соком ветви. Скоро придёт весна. Настоящая. Она поднялась в свою квартиру. Тишина встретила её как старого друга. Не вражеская, не давящая. Просто тишина. Она сняла пальто, прошла в гостиную. Пионы на стене цвели своими вечными, немыми цветами. Они были красивы. Просто красивы. Не символ чего-то, не начало, не конец. Алина подошла к окну в светёлке, прикоснулась ладонью к прохладному стеклу. Здесь, за этим стеклом, был её мир. Не идеальный. Не безопасный. Но её. Выстраданный, отвоёванный, очищенный правдой. Она не включала ни телевизор, ни музыку. Она села в бабушкино кресло, закрыла глаза и просто слушала тишину. И в этой тишине не было больше эха чужих голосов, требований, упрёков. Было только её собственное дыхание. Ровное. Спокойное. Домашнее.