Тишина пятничного вечера была самым дорогим, что у них было. Она липла к окнам, густела в углах комнаты, обволакивала усталость, накопленную за неделю. Анна раскинулась на диване, уткнувшись босыми ногами в шерсть старого пледа. В ноутбуке догорали последние правки макета. Дмитрий, сбросив пиджак, возился на кухне, звучно открывая бутылку. Звон стекла и лёгкое шипение — это были хорошие, мирные звуки.
— Красное? — донёсся его голос.
—Идеально, — откликнулась Анна, прикрывая глаза.
Они молча выпили первый глоток. Тёплая волна разлилась по жилам, отгоняя остатки рабочей суеты. Дмитрий сел в ногах, положил свою тёплую ладонь ей на щиколотку.
— Так, — сказал он деловито. — Завтра просыпаемся после десяти. Потом я готовлю тот самый омлет с травами. Потом… потом мы целый день смотрим дурацкие сериалы и строго никуда не идём.
—Гениальный план, — улыбнулась Анна. — А в воскресенье можно съездить за город? Просто погулять. Воздухом.
—Можно, — кивнул Дмитрий. — Только чтобы без шашлыков и толп народа. Просто гулять.
Они потягивали вино, строили воздушные замки из выходных, из отпуска, который обещали себе на осень. Всё было тихо, мягко и предсказуемо. Как будто так и должно быть всегда. И тут зазвонил телефон Дмитрия. Он взглянул на экран, и его расслабленное лицо мгновенно натянулось невидимыми струнами.
— Мама, — тихо произнёс он, словно делая признание. — Алло? Да, всё нормально. Нет, ничего не делаем… А? Ну… хорошо. Приезжайте, конечно.
Он положил телефон на стол с таким видом, будто это была не каса, а раскалённый уголёк.
— Мама заедет. Говорит, пирожков с капустой напекла, нам привезти.
—Сейчас? — Анна почувствовала, как приятная тяжесть в теле сменилась лёгким напряжением. — Дим, мы же только хотел…
—Я знаю, — перебил он быстро. — Но она уже выехала. Не могу же я сказать «нет» пирожкам.
Не мог. Он никогда не мог сказать «нет» Тамаре Ивановне. Это был негласный закон их семьи, который Анна до сих пор принять не могла. Через сорок минут дверь звонко распахнулась, и в квартиру вплыла Тамара Ивановна. Она несла с собой запах дорогих духов, приторный аромат сдобного теста и ту энергию, которая мгновенно заполняла собой всё пространство, вытесняя тишину.
— Здравствуйте, мои хорошие! — голос её звенел, как хрустальный колокольчик. — Сидите тут, отдыхаете, а я для вас стараюсь, стряпаю! Димитрий, помоги, сумка тяжелая.
Она сбросила пальто, аккуратно повесила его на вешалку, и вновь оказалась в своей роли — энергичной, немного уставшей, но бесконечно заботливой матери. Пирожки были переложены на тарелку, чайник закипел, и они уселись за стол в тесной, но уютной кухне.
— Как дела на работе, сынок? — Тамара Ивановна внимательно смотрела на Дмитрия, будто проверяя, не похудел ли.
—Всё нормально, мам. Проект закрыли.
—Молодец, — она одобрительно кивнула и повернулась к Анне. — Ань, ты как? Не очень цветущий вид. Не перетруждайся.
В этом было всё: и показная забота, и тонкий укол. Анна просто улыбнулась.
— Всё в порядке, Тамара Ивановна. Просто пятница.
—Ах, пятница, — вздохнула свекровь, отламывая кусочек пирога. — У меня вот вся неделя как одна пятница. То сантехника вызывать, то в поликлинику. Старость не радость.
Они пили чай, говорили о пустяках. Но Анна чувствовала — главное впереди. У Тамары Ивановны был такой взгляд, сосредоточенный и чуть возбуждённый, который появлялся, когда она подбиралась к сути визита. И вот чашки опустели. Тамара Ивановна аккуратно вытерла губы салфеткой, сложила её в аккуратный квадратик и положила рядом.
— Я к вам, собственно, не только с пирожками, — начала она, и её голос потерял сладковатые нотки, став деловым и ровным. — Есть одно важное дело. Семейное.
Дмитрий перестал намазывать масло на хлеб. Анна выпрямилась на стуле.
— Дело в том, — продолжила свекровь, глядя куда-то в пространство между ними, — что Серёже там, за границей, сейчас очень непросто. Кризис у них, или что-то там. В общем, нужны деньги. И нужны срочно.
— Сколько? — спросил Дмитрий, и в его голосе прозвучала привычная нота вины. Как будто проблемы брата были и его виной тоже.
— Немало, — Тамара Ивановна махнула рукой. — Но я всё обдумала. У нас есть выход. Идеальный, справедливый для всех.
Она перевела взгляд на Анну. Её глаза, обычно подёрнутые дымкой вечной усталости, теперь блестели холодным, острым блеском.
— У тебя же, Анечка, осталась та однокомнатная квартира от бабушки. Она же пустует, ты её сдаёшь за копейки каким-то непонятным людям. Это неразумно.
В животе у Анны похолодело.
— Мы продаём её, — чётко и ясно выговорила Тамара Ивановна. — Рынок сейчас хороший. Вырученные деньги мы делим пополам. Одну половину вы с Димой берёте на первоначальный взнос для большой квартиры, вам же тесно здесь. А вторую половину мы отправляем Серёже. Он выкрутится, встанет на ноги. И вам хорошо, и ему помощь. Все в выигрыше.
Она произнесла это с такой лёгкостью, с такой уверенностью в своей гениальности, будто предлагала не продать чью-то собственность, а просто передвинуть вазу на столе. И улыбалась. Нагло и светло, как человек, только что разрешивший всем их проблемы. В комнате повисла тишина. Густая, звенящая. Анна слышала, как стучит её собственное сердце где-то в висках. Она видела лицо Дмитрия — он смотрел на крошки на столе, его щёки побледнели.
— Мою… квартиру? — произнесла Анна, и её собственный голос показался ей чужим, доносящимся издалека.
—Ну да, — кивнула Тамара Ивановна, уже наливая себе ещё чаю. — Ты же часть нашей семьи. А в семье всё общее. И проблемы общие. Это же логично.
Логично. Это слово повисло в воздухе, тяжёлое и нелепое. Анна посмотрела на мужа. Он поднял на неё глаза. В его взгляде она не увидела ни возмущения, ни защиты. Только растерянность и тупую, беспомощную мольбу — «не создавай сцену, пожалуйста». И в этот момент тишина внутри Анны лопнула. Её сжало такой плотной, горячей волной ярости и неверия, что на мгновение перехватило дыхание. Это была не просто наглость. Это было вторжение. Попытка разобрать по кирпичику её последний, неприкосновенный островок — ту самую однушку с высокими потолками и запахом бабушкиных книг, единственное, что осталось целиком её, Анны, от прошлой жизни. Она медленно поднялась со стула. Руки дрожали, и она сжала их в кулаки, спрятав в складках юбки.
— Нет, — сказала она тихо, но так, что слово прозвучало, как щелчок. — Это моя квартира. Я её продавать не буду. И делить ни с кем не буду.
Тамара Ивановна перестала улыбаться. Её брови поползли вверх в немом вопросе. Она посмотрела на сына, ожидая, что он вступится. Но Дмитрий молчал, превратившись в статую.
— Анечка, ты не подумала, — заговорила свекровь уже без сладости, голос стал низким, назидательным. — Речь о благополучии семьи. О помощи близкому человеку. Ты что, жадина?
Последнее слово она бросила как обвинение. И в нём была вся её суть — чёрно-белая, без полутонов. Кто не отдаёт своё — тот жадина. Анна не стала ничего отвечать. Она вышла из кухни, прошла через комнату и вышла на балкон. Захлопнула дверь. Холодный ночной воздух обжёг лёгкие. Где-то внизу текли огни машин, жила чужая, безразличная жизнь. А за спиной, в освещённой кухне, оставались двое самых близких людей, которые только что стали чужими. Один — из-за наглости. Другой — из-за молчания. Она понимала, что это только начало. Но начало чего — войны, конца, развала — она ещё не знала. Она только знала, что не отдаст своё. Не отдаст память. Не отдаст кусочек самой себя. Даже если эта битва поглотит всё остальное.
Ночь прошла в густом, тяжёлом молчании. Анна лежала на самом краю кровати, отвернувшись к стене, и слушала, как Дмитрий ворочается с боку на бок. Он пытался один раз обнять её за плечо, но она не отреагировала, и он, вздохнув, отстранился. Утром он встал первым. Звуки из кухни — скрежет кофемолки, звон посуды — казались неестественно громкими и резкими.Когда Анна вышла, уже одетая, он стоял у плиты, помешивая яичницу. Омлет с травами, который они планировали вчера.
— Кофе готов, — сказал он, не оборачиваясь.
—Спасибо, — ответила она без интонации.
Они сели за стол. Тишина между ними была осязаемой, как плотная стена. Анна чувствовала, как эта стена растёт с каждой секундой, обрастая ледяными кристаллами невысказанных обид.
— Дим, нам нужно поговорить, — наконец произнесла она, отодвигая тарелку.
—Давай не сейчас, — он быстро отхлебнул кофе, чуть обжигаясь. — У меня голова раскалывается.
—У меня тоже, — твёрдо сказала Анна. — Но это не из-за вина. А из-за вчерашнего.
Дмитрий положил ложку, взглянул на неё. В его глазах была усталая просьба оставить всё как есть.
— Аня, ну что тут говорить? Мама погорячилась, у неё своя логика. Она же хочет как лучше.
—Как лучше для кого? — голос Анны дрогнул. — Для Сергея? Для себя? Продать мою квартиру — это лучше для меня?
—Она же не для себя просит! — повысил голос Дмитрий, и сразу же сник. — Просто… у неё такая жизненная школа. Всегда надо выкручиваться, искать общий выход. Она видит, что у тебя есть актив, который простаивает, а у семьи проблема…
—Это не актив! — Анна вскочила, и стул с неприятным скрипом отъехал назад. — Это бабушкина квартира! Ты там никогда не был? Это моя комната, её книги, её обои! Ты понимаешь разницу между «активом» и памятью?
—Понимаю, — буркнул он. — Но и семью понимать надо. Ты ведёшь себя как… как собственница.
—Я и есть собственница! — она чуть не закричала, но вовремя сдержалась, понизив голос до шипящего шёпота. — Это моя собственность, Дмитрий. Законная. И то, что твоя мать считает, будто всё в семье должно быть общим — это её больное воображение. Почему ты молчал? Почему не сказал ей, что это безумие?
Он отвёл глаза. Разглядывал узор на скатерти.
— Что я мог сказать? Она же мать. Она нас вырастила одна, пахалá как лошадь. Я не могу её оскорблять.
—Защитить жену — это оскорбить мать? — Анна почувствовала, как комок подкатывает к горлу. Это была не просто злость. Это было горькое, тошнотворное разочарование. — Где ты был, Дмитрий? Где ты вчера был, когда она называла меня жадиной?
Он ничего не ответил. Его молчание было красноречивее любых слов. В нём была вся правда: в иерархии его мира мать стояла незыблемо на первом месте. Анна со своими чувствами, со своей памятью — где-то там, внизу, среди прочих «проблем», которые нужно решать тихо и без скандалов.
— Знаешь, что самое обидное? — сказала она уже спокойно, и эта спокойность была страшнее крика. — Что ты даже не пытаешься вникнуть. Для тебя это просто «мама погорячилась». А для меня… для меня это плевок в то, что для меня свято. И в меня саму.
Она вышла из-за стола, взяла свою сумку. Дмитрий наконец встрепенулся.
— Ты куда?
—Просто выйду. Надо подышать. Чтобы не сказать лишнего.
—Аня, подожди…
Но дверь уже закрылась за ней.
Она бродила по улицам без цели. Прохладный воздух обдувал лицо, но успокоения не приносил. В голове крутилась одна и та же карусель: его виноватые глаза, его беспомощное пожимание плечами, его вечное «она же мама». Вспоминались другие эпизоды, мелочи, которые раньше она старалась не замечать. Как Тамара Ивановна всегда «нечаянно» упоминала, какая у Сергея умная и хозяйственная жена. Как скептически поднимала бровь, когда Анна говорила о своих рабочих проектах. Как Дмитрий после разговоров с матерью становился замкнутым и раздражительным. Она оказалась у небольшого сквера, села на холодную лавочку. И тут телефон завибрировал в кармане. Не Дмитрий. Тамара Ивановна.
Анна смотрела на экран, пока звонок не оборвался. Через минуту пришло сообщение.
«Анечка, ты обиделась. Я это чувствую. Но давай будем взрослыми. Это предложение всё ещё в силе. Подумай о будущем семьи. О будущем Димы. Ему же нужна достойная жилплощадь. Ты ему в этом отказываешь. Позвони, когда остынешь».
Текст был мастерским. Никакой агрессии. Сплошная забота, ответственность и тонкий укол: «Ты ему отказываешь». Вина перекладывалась на неё с математической точностью. Анна чуть не швырнула телефон. Вместо этого она сунула его обратно в карман и, закусив губу, поднялась с лавочки. Она знала, куда идти. Путь до её старой квартиры занял сорок минут на автобусе. Подъезд пахнет немного сыростью, старой краской и спокойствием. Её одинокая фамилия всё ещё была на звонке. Она открыла дверь своим ключом..В квартире было пусто, чисто и тихо. Арендаторы, молодая пара, съехали месяц назад, и она ещё не решила, что делать дальше. Солнечный луч лежал на паркете, поднимая пыльные столбики. Воздух был неподвижным и чуть затхлым. Но это был её воздух. Её тишина..Анна прошлась по комнатам. Вот здесь стояла бабушкина кровать. Там — её книжные полки, которые Анна увезла к себе. На кухне под окном — стол, за которым она делала уроки, а бабушка шила. Стены помнили другие голоса, другой смех, другую, безвозвратно ушедшую жизнь.
Она села на подоконник в гостиной, обняла колени. Злость постепенно уступала место глухой, безнадёжной усталости. Она боролась не просто с алчностью свекрови. Она боролась с целой системой — с системой, где долг перед родителем был выше уважения к супругу, где «как лучше» определялось одним человеком, а чувства других объявлялись мелочными . Она смотрела на пустые стены и понимала, что Дмитрий её не поддержит. Не потому что не любит. А потому что не может. Его любовь к ней упиралась в бетонную стену его долга перед матерью, и у этой стены не было дверей.
В углу комнаты, рядом с балконной дверью, стояла одна оставшаяся картонная коробка. Анна помнила, что туда она свалила всякие мелочи, которые не решилась выбросить после разбора бабушкиных вещей: старые открытки, какие-то документы, фотографии в конвертах. Она подошла, оторвала скотч. Запах старой бумаги, пыли и далёких духов ударил в нос. Она стала механически перебирать содержимое. Школьные грамоты, потёртая тетрадь со стихами, пачка писем в треугольниках от прадеда с фронта… И отдельно, перевязанные грубой ниткой, несколько открыток и писем в конвертах с размытыми штампами. Анна развязала нитку. На одной из открыток, пожелтевшей, с видом московского метро, был размашистый, знакомый почерк: «Гале, спасибо за помощь. Всё устроилось. Обнимаю. Твоя Т.». Это была рука её бабушки, Татьяны. А «Галя»… Галина. Мать Тамары Ивановны.
Она перевернула открытку. Дата — 1978 год. Ещё несколько открыток, всё от бабушки к Галине. Тёплые, короткие. А под ними — плотный лист бумаги, сложенный вчетверо. Анна развернула его. Это было письмо, написанное тем же бабушкиным почерком, но более торопливым, почти нервным. Строки скакали.
«Галя, я понимаю твоё положение, но так нельзя. Это не по-дружески и не по-человечески. Ты дала слово. И я поверила. Наших сил хватит, чтобы всё исправить честно. Не заставляй меня жалеть о доверии. Давай встретимся, поговорим. Т.».
Письмо не было датировано. Конверта не было. О чём оно? О каком слове? О какой честности? Анна сидела на холодном паркете, держа в руках хрупкий листок. Вчерашний скандал, обида на мужа, наглость свекрови — всё это вдруг отодвинулось, уступив место холодному, ползущему интересу. Это письмо было обрывком какой-то другой истории, старой, замятой. Истории, в которую были вплетены её бабушка и мать Тамары Ивановны. Звонок телефона снова вырвал её из раздумий. Дмитрий. Она смотрела на экран, пока звонок не умолк. Он не перезванивал. Видимо, сделал то, что считал своим долгом — позвонил, а дальше уже её дело. Анна аккуратно сложила письмо обратно, положила его в отдельный карман сумки. Остальные вещи убрала в коробку. Она вышла из квартиры, тщательно закрыв дверь. Теперь у неё была не только ярость. Теперь у неё было подозрение. Смутное, неоформленное, но упрямое. Тамара Ивановна что-то скрывала. Что-то, что было связано с прошлым. И Анна решила, что найдёт ответ. Не для того чтобы отомстить. А чтобы наконец понять, с чем она на самом деле имеет дело. И чтобы найти точку опоры в этой шаткой реальности, где даже стены собственного дома больше не казались надёжными.
Возвращаться домой не хотелось. Анна ехала в автобусе, прижавшись лбом к холодному стеклу, и чувствовала, как внутри всё затягивается тонкой ледяной коркой. Письмо в сумке лежало как горячий уголь. Она не знала, что с ним делать, но ощущала его вес. В квартире было пусто. Дмитрия не было. На кухне стояла его грязная тарелка от завтрака, не помытая чашка. Он не убрал за собой — знак молчаливого протеста или просто рассеянность? Анна машинально вымыла посуду, протёрла стол. Действия простые, привычные, они чуть успокаивали. Она заварила крепкий чай, села на тот самый диван, где всего сутки назад строила планы на выходные. Теперь тишина здесь была другой — не мирной, а выжидающей. Враждебной. Она достала письмо, положила его перед собой на журнальный столик. Хрупкий листок, история которого могла быть ключом. Вечером Дмитрий вернулся. Он поздоровался глухо, прошёл в ванную, долго шумел водой. Вышел в спортивных штанах и футболке, сел в кресло, взял пульт от телевизора.
— Ты поешь? — спросила Анна из кухни.
—Не голоден, — ответил он, не глядя, включив какой-то спортивный канал.
И снова стена. Теперь он строил её с своей стороны, обиженный на её несговорчивость, на её «непонимание семьи». Анна поняла, что разговаривать бесполезно. Он ушёл в глухую оборону.Утром в воскресенье он собрался и ушёл, бросив на ходу:
—К маме. Ей помочь надо с кое-чем.
Он не пригласил её с собой.И она не стала предлагать.
Когда за ним закрылась дверь, Анна почувствовала не боль, а странное облегчение. Она осталась одна в этой тишине, которую теперь можно было заполнить чем-то своим. Она снова посмотрела на письмо. «Галя». Галина Семёновна. Мать Тамары Ивановны, которую она видела лишь на старых фотографиях — суровая женщина с плотно сжатыми губами. И тут её осенило. В доме, в их с Дмитрием квартире, хранились старые альбомы. Тамара Ивановна принесла их когда-то, сказав: «Пусть будут у вас, мне уже не смотреть». Альбомы лежали на верхней полке шкафа, в коробке. Анна притащила тяжёлую картонную коробку, села на пол. Пахло нафталином и пылью. Первый альбом — чёрный, потёртый. В нём были чёрно-белые снимки молодой Тамары Ивановны, её брата, родителей. Галина Семёновна на них — всегда чуть в стороне, с прямой спиной, взгляд строгий, без улыбки. Она была похожа на учительницу или бухгалтера. Ничего особенного. Но в одном из альбомов, под прозрачной плёнкой, Анна нашла другую фотографию. Она была цветная, уже потускневшая. На ней — две женщины лет сорока, обнявшись, стоят на фоне новенькой, только что построенной пятиэтажки. Одна из них — её бабушка, Татьяна. Она смеётся, закинув голову. А другая… Да, это была Галина Семёновна. Но какая-то другая! Она тоже улыбалась, широко, беззаботно, одной рукой обнимая подругу, а другой показывая куда-то на дом. На обороте подпись: «С Таней у нашего нового дома. 1974 год. Наконец-то!»
Новый дом? Какой? Анна пригляделась. Дом на фото был очень знаком. Девятиэтажная «брежневка» с характерными полосатыми балконами… Она знала этот двор. Это был двор её нынешнего дома. Той самой квартиры, где они сейчас жили с Дмитрием.
Мысли завертелись с бешеной скоростью. Бабушка Татьяна и мать Тамары Галина стояли у нового дома, который только что получили? Или одна из них получила? Они были подругами. Очень близкими, судя по фото. Что же случилось потом? Что за «слово» и «честность» упоминала бабушка в письме? Анна аккуратно вынула фотографию из альбома. Ей нужны были ответы. И она знала, кто, возможно, их знает. Она надела куртку, взяла сумку с письмом и фотографией. Ей нужно было пойти в свою старую квартиру. Но не для того, чтобы сидеть в тишине, а с конкретной целью. Она вспомнила соседку, Лидию Петровну, которая жила этажом ниже бабушкиной квартиры ещё с советских времён. Пожилая, тихая женщина, которая всегда тепло здоровалась и иногда передавала через Анну посылки для бабушки, когда та была жива. Они были знакомы поверхностно, но Анна помнила её добрый, чуть грустный взгляд. Лидия Петровна открыла не сразу. Послышался осторожный шаг, щелчок замка. В проёме появилось морщинистое лицо в очках с толстыми линзами.
— Аннушка? — удивилась старушка. — Что случилось? Входная дверь не закрывается?
—Нет-нет, Лидия Петровна, всё в порядке. Я… можно вас на минуточку?
Старушка распахнула дверь шире.
—Заходи, родная. Только извини, беспорядок.
В квартире пахло лекарственными травами, вареньем и старыми книгами. Было удивительно уютно и тесно от полок, заставленных фарфоровыми фигурками и книгами. Лидия Петровна усадила Анну за кухонный стол, заваленный вязанием и газетами.
— Чаю? У меня с мятой, домашняя.
—Спасибо, — кивнула Анна, чувствуя внезапную неловкость. С чего начать?
Они молча пили чай из старинных чашек с золотым ободком. Лидия Петровна смотрела на неё внимательно, но без допроса.
—Ты какая-то расстроенная, дочка. Проблемы?
—Да, — честно призналась Анна. — Семейные.
—А, — вздохнула старушка, как будто всё поняла. — Это всегда самое сложное.
Анна решилась. Она достала фотографию и положила её на стол.
—Лидия Петровна, вы не помните… Вот эту фотографию? Это же наш дом?
Старушка надела поверх своих очков ещё одни, на цепочке, придвинула снимок. Долго смотрела. На её лице что-то дрогнуло.
—Помню, конечно. Как же. Это же Танечка, твоя бабушка. И Галя. Подружки они были неразлейвода. Обе в одной проектной конторе работали, чертежницами. И на очередь на жильё вместе встали. И получили его почти одновременно. Вот на этой фотографии они у дома Галинкиного стоят.
— У Галинкиного? — переспросила Анна. — То есть эта квартира… та, в которой сейчас я живу, изначально была выделена Галине Семёновне?
—Ну да, — кивнула Лидия Петровна. — А твоей бабушке дали квартиру в соседнем подъезде, но попроще, однокомнатную. Та, что потом тебе досталась. Они тогда радовались, как дети. Две подруги, рядом.
Всё сходилось. Но тогда о чём было письмо с упрёком? Анна медленно достала из конверта тот самый листок.
—Лидия Петровна, я нашла вот это. Бабушка писала Галине Семёновне. Что она могла иметь в виду?
Она протянула письмо. Старушка прочитала, её губы плотно сжались. Она сняла очки, потёрла переносицу. Долгое молчание повисло в маленькой кухне.
—Я не всё знаю, Анюта, — наконец тихо сказала она. — И не мне судить. Но…
Она замолчала,глядя куда-то в окно, в прошлое.
—Но что?
—Но был один случай. Уже после новоселья. Твоя бабушка сильно заболела тогда, воспаление лёгких, в больницу попала. А пока она лежала, вышел какой-то приказ по распределению жилья, нужно было срочно подписывать бумаги, подтверждать право. И Галина… ну, она была женщина практичная. Очень. Она как-то всё устроила. Быстро. Потом Татьяна выписалась, а дело уже было сделано. Были у них разговоры, тихие, но я через стенку иногда слышала. Татьяна плакала. Потом они как-то помирились, но тень осталась. А потом… тот скандал и вовсе всё похоронил.
— Какой скандал? — Анна замерла.
Лидия Петровна покачала головой,её глаза стали осторожными, испуганными.
—Нет, детка. Это уже не моя история. И не твоя. Это прошлое. Его лучше не трогать. Оно мёртвое, а мёртвые, бывает, ядовитые.
Она встала, явно давая понять, что разговор окончен.
—Живи своей жизнью, Аня. Не копайся в этом. Не приведёт к добру.
Анна поблагодарила, собрала вещи и вышла. Она стояла на лестничной клетке, чувствуя, как в ней бурлит неудовлетворённость. Ей дали кусочек пазла, но не показали картину. «Тот скандал». Что-то, что похоронило дружбу. Что-то, что Галина Семёновна «устроила», пока бабушка болела. Она медленно пошла наверх, в бабушкину пустую квартиру. Теперь тишина здесь казалась не мирной, а хранящей секреты. Стены, которые помнили смех двух подруг, а потом — слёзы и шёпот. Она поняла, что Лидия Петровна боится. Но она, Анна, боялась уже настоящего. А когда боишься настоящего, прошлое перестаёт казаться таким уж запретным. Оно становится оружием. Или, по крайней мере, щитом. Она не знала точно, что искала. Но знала, что будет искать дальше. Потому что если нынешняя жадность Тамары Ивановны выросла из какой-то старой, скрытой неправды, то ей нужно докопаться до корня. Хотя бы для того, чтобы понять, против чего она на самом деле воюет.
Дмитрий вернулся под вечер. Он вошёл неслышно, будто виноватый пёс, и сразу направился в душ. Анна сидела в гостиной, перебирая в руках ту самую старую фотографию. Она слышала, как шумит вода, как он ходит по спальне. Знала, что сейчас выйдет и будет пытаться говорить о чём-то нейтральном — о погоде, о работе. Он всегда так делал, когда хотел обойти острые углы. Он вышел, влажные волосы прилипли ко лбу. Увидел её с фотографией, но промолчал. Сел в кресло.
— Мама передавала привет, — сказал он, глядя в телевизор, который был выключен.
—Как мило, — отозвалась Анна без выражения.
Он вздохнул, уставший, измученный этим молчаливым противостоянием.
—Аня, давай прекратим эту войну. Ну не продашь ты квартиру — и не надо. Я ей так и сказал. Пусть сама Сергею как-нибудь помогает.
Анна подняла на него глаза. Он «так и сказал». Не из-за принципа, не потому что защитил её право, а просто «пусть само как-нибудь рассосётся». Это была его стратегия — избегать, откладывать, делать вид, что проблемы нет.
—И что она ответила?
—Да ничего особенного. Обиделась, конечно. Говорит, я не понимаю семейной ответственности.
Ирония этой фразы была такой горькой, что Анна чуть не рассмеялась. Ответственность. То самое слово, которым Тамара Ивановна прикрывала своё желание контролировать всё и вся.
—Хочешь, я расскажу тебе про ответственность? — тихо спросила Анна. — Про ту, что была в прошлом?
—Не надо, — он резко поднялся. — Не надо копаться в старом. Мама уже в возрасте, зачем её бередить?
Но было поздно. Анну уже бередило. Тайна, которую она только начала ощупывать, не давала покоя. Она не ответила ему. Просто продолжала сидеть, глядя на улыбающиеся лица на фотографии. На следующий день, во вторник, когда Дмитрий был на работе, раздался звонок в дверь. Анна посмотрела в глазок. За дверью стояла Тамара Ивановна. Лицо её было собрано, как перед сражением, в руках — не пироги, а солидная кожаная сумочка.Анна открыла. Молча, отступив, чтобы впустить.
— Здравствуй, — сказала свекровь без улыбки, проходя в прихожую. Она сняла пальто, аккуратно развесила, осмотрела прихожую критическим взглядом, будто проверяя чистоту.
—Дмитрия нет.
—Я знаю. Я к тебе.
Они прошли в гостиную. Тамара Ивановна села на диван, выпрямив спину, положила сумочку на колени. Она выглядела не как гостья, а как ревизор.
—Ты игнорируешь мои звонки и сообщения, — начала она без предисловий. — Это невежливо. Мы живём в одной семье, а ты ведёшь себя как капризный ребёнок, который надулся и молчит.
— Я не надулась, — спокойно ответила Анна, оставаясь стоять. — Я просто дала понять, что обсуждать продажу моей квартиры не буду. Точка.
—Точка? — Тамара Ивановна приподняла брови. — Милая моя, в семье не бывает «точек». В семье бывают проблемы, которые решают сообща. Сообща! Ты ставишь свои амбиции выше благополучия мужа. Ему нужна лучшая жилплощадь, а ты цепляешься за свои тридцать метров из прошлого века как за спасение!
Голос её крепчал, набирал ту самую, хорошо знакомую Дмитрию, патетику жертвы и труженицы.
—Я всю жизнь пахала, чтобы мои дети ни в чём не нуждались! Одна, без мужа! Я на двух работах горбатилась, чтобы у них было всё! А ты? Что ты принесла в нашу семью? Однушку в старом доме? И то, с ней расстаться не можешь! Дети должны помогать родителям, а родители — детям. Это и есть семья! А не «я — моё — отстаньте»!
Анна слушала этот монолог, и в ней кипело. Она смотрела на это поджарое, напряжённое лицо, на руки, сжимающие сумочку, и видела не мать-героиню, а испуганного, жадного до контроля человека, который боится что-то упустить.
—Вы закончили? — тихо спросила она, когда свекровь сделала паузу, чтобы перевести дух.
—Нет, не закончила! Ты разрушаешь мою семью своим эгоизмом! Дмитрий из-за тебя нервничает, мучается!
—Он мучается из-за вас, — чётко произнесла Анна. — Из-за ваших бесконечных претензий и манипуляций. Вы его всю жизнь держите на поводке чувства вины. «Я для тебя всё, а ты…» Вы даже брата его против него используете. «Серёжа лучше, Серёжа успешнее». А вы не задумывались, почему Сергей уехал за тридевять земель и не звонит?
Тамара Ивановна побледнела. Её глаза сузились.
—Не смей говорить о моём сыне! Ты его не знаешь!
—И вы его не знаете, — парировала Анна. — Вы знаете только ту картинку, которую сами себе нарисовали. Как и про всё остальное.
Она сделала шаг вперёд. Теперь она больше не чувствовала страха, только холодную, острую решимость.
—Вы так любите поговорить о семейной ответственности, о честности. Интересно, это та самая честность, которой научила вас ваша мать, Галина Семёновна?
Имя, произнесённое вслух, подействовало как удар хлыста. Тамара Ивановна вздрогнула, её рука дернулась. На секунду в её глазах мелькнуло что-то похожее на чистый, животный страх. Но оно тут же было задавлено волной гнева.
—Что? Что ты сказала? Ты ещё и за предков взялась?!
—Я просто интересуюсь историей семьи, в которую вошла, — продолжала Анна, не отводя взгляда. — Удивительно, как некоторые вещи повторяются. Например, привычка… брать то, что плохо лежит. Или пока лежит. Пока человек болен, например.
Тамара Ивановна встала. Быстро, резко. Она была выше Анны, и теперь смотрела на неё сверху вниз, но её превосходство было призрачным.
—Ты не знаешь, о чём говоришь. Ты несёшь чушь.
—Я знаю, что наши бабушки были подругами. Что они получали квартиры почти одновременно. Что моя бабушка тяжело заболела, и пока она лежала в больнице, какие-то бумаги были подписаны как-то очень быстро и удобно. И что после этого осталась тень. И письма с упрёками. И какой-то… скандал. О котором не любят вспоминать.
Каждое слово падало, как камень, в звенящую тишину комнаты. Лицо Тамары Ивановны стало каменным, непроницаемым. Но по едва заметному подрагиванию нижней губы Анна поняла — она попала точно в цель.
—Кто тебе наговорил этой грязи? — прошипела свекровь. — Эта старая дура Лидка с нижнего этажа? Она всегда завидовала моей матери!
—Неважно кто, — сказала Анна. — Важно, что это правда. И мне интересно, это семейная черта такая — пользоваться моментом? Бабушка — с квартирой. Вы — с моей. Наследственность, однако.
Тамара Ивановна задышала часто и поверхностно. Она схватила сумочку, сжала её так, что костяшки пальцев побелели. В её взгляде уже не было ни капли той сладкой заботливости, ни тени обиженной матери. Был только голый, яростный страх, переходящий в злобу.
—Ты… ты мелкая, ничтожная тварь! — выдохнула она, и голос её сорвался на шёпот, полный ненависти. — Ты лезешь в то, чего не понимаешь! Ты хочешь опозорить память моей матери? Опорочить нашу семью? Да тебя самой не было на свете, когда всё это было!
—Но последствия-то есть, — холодно заметила Анна. — И они здесь. В этой квартире. В ваших претензиях. Во всём этом.
Тамара Ивановна несколько секунд молчала, борясь с собой. Потом она выпрямилась, снова пытаясь надеть маску достоинства, но маска была треснута, и из трещин лезла её подлинная суть — испуганная и жестокая.
—Ты ничего не докажешь. Это всё сплетни. Старые бабьи сказки. А если будешь распускать язык… — она не договорила, но угроза повисла в воздухе.
—Что? — тихо спросила Анна. — Что вы сделаете? Придёте и потребуете ещё чего-нибудь? Или снова приметесь рассказывать, какая я жадина, разрушающая семью?
Тамара Ивановна резко развернулась и направилась к прихожей. Она надела пальто, движения её были резкими, угловатыми.
—Ты пожалеешь об этом разговоре, — бросила она, уже открывая дверь. — Семьи не прощают такого.
—Простите, — сказала Анна её спине, — но какая семья? Та, что построена на вранье и присвоенном? Или та, которую вы сейчас пытаетесь построить по тому же принципу?
Дверь захлопнулась. Громко. Звонко. Анна опустилась на диван. Руки дрожали. Она чувствовала прилив адреналина, смешанный с тошнотворной пустотой. Она сделала это. Она заглянула в ту самую трещину и увидела там не праведный гнев, а панический страх. Страх разоблачения. Но что именно скрывала Тамара Ивановна? Что за «скандал» всё похоронил? И самое главное — как это было связано с квартирой, в которой они сейчас жили? Она понимала, что теперь отступать нельзя. Она тронула нечто большое и страшное. Тихая война из-за квадратных метров превратилась в нечто иное — в битву за правду. А правда, как ей начинало казаться, могла оказаться куда страшнее, чем простая жадность.
Тишина после ухода Тамары Ивановны казалась оглушительной. Анна сидела, прислушиваясь к собственному сердцебиению, и понимала, что пересекла черту. Теперь она не могла сделать вид, что ничего не произошло. На кону была уже не просто квартира. На кону стояла какая-то правда, старая и страшная, способная смести все привычные опоры. Она не могла оставаться в этих стенах, пропитанных теперь не просто обидой, а чем-то гораздо более зловещим — историей чужого обмана. Ей нужно было говорить. Но не с Дмитрием — он бы снова закрылся, испугавшись. Ей нужен был свидетель. Тот, кто знал и, может быть, уже жалел, что промолчал тогда. Анна налила себе стакан воды, выпила его медленно, пытаясь унять дрожь в руках. Потом собралась — тёплая кофта, сумка. Она положила в неё ту самую потрёпанную фотографию и бабушкино письмо. Ей нужны были вещественные доказательства, чтобы опереться на них, как на якорь. Путь до старого дома занял меньше времени, чем обычно. Она шла быстро, почти бежала, подгоняемая внутренним холодом. Она боялась, что Лидия Петровна не откроет, не захочет говорить. Что дверь в прошлое захлопнется навсегда. Она позвонила. Долгое молчание. Потом шаги.
—Кто там?
—Лидия Петровна, это Анна. Можно, пожалуйста? Мне очень нужно с вами поговорить.
Замок щёлкнул. Старушка стояла на пороге, в том же домашнем халате, её лицо было напряжённым и усталым.
—Опять? Я же сказала, детка, не надо этого.
—Я не могу не надо, — голос Анны дрогнул. — Со мной только что была Тамара Ивановна. Она… она угрожала мне. Из-за тех разговоров. Я понимаю, что вы боитесь. Но я тоже боюсь. И мне нужно знать, чтобы понимать, с чем я имею дело.
Лидия Петровна посмотрела на неё долгим, проницательным взглядом. Потом молча отступила, пропуская внутрь.
—Чай, наверное, уже не хочешь, — вздохнула она. — Садись.
Они сели на кухне. Анна достала фотографию и письмо, положила их на стол.
—Я ей сказала про то, что бабушка болела, про бумаги. Она испугалась. Не просто разозлилась, а именно испугалась. Что такого страшного было в том, что её мать сделала?
Старушка закрыла глаза, как будто от боли. Она долго молчала, перебирая пальцами край скатерти.
—Ты права, я боюсь, — наконец тихо сказала она. — Не за себя. У меня жизнь отгорела. А за тебя. Правда иногда не лечит. Она калечит.
—Ложь уже покалечила, — твёрдо ответила Анна. — Мой брак, моё спокойствие. Я живу в квартире, которая, как я начинаю понимать, окутана ложью. Я не могу жить в этом тумане.
Лидия Петровна кивнула, словно приняв неизбежное. Она встала, подошла к буфету, достала оттуда не чайник, а маленькую шкатулку из тёмного дерева. Вернулась, открыла её. Там лежали несколько старых фотографий и сложенный вдвое пожелтевший лист.
—Я хотела это выбросить сто раз, — прошептала она. — Да рука не поднималась. Как улика какая-то.
Она протянула листок Анне. Это была копирка, фиолетовая, выцветшая, но текст читался. Расписка. Письменная, на тетрадном листе в клеточку.
«Я, Галина Семёновна Лебедева, получила от Татьяны Ильиничны Крыловой (моей подруги) денежную сумму в размере трёх тысяч советских рублей в качестве беспроцентной дружеской ссуды для завершения обмена и улучшения жилищных условий с условием, что после получения новой квартиры по адресу: ул. Строителей, д. 24, кв. 56, я, Лебедева Г.С., оформлю указанную жилплощадь в равнодолевую собственность на себя и Татьяну Ильиничну Крылову, либо верну полную сумму в десятидневный срок. В случае болезни или иных непредвиденных обстоятельств с одной из сторон, вторая сторона обязуется действовать в строгих интересах обеих, честно и по совести. 15 апреля 1974 года. Подпись: Г. Лебедева».
Анна читала строки, и мир вокруг медленно переворачивался. Три тысячи рублей. По тем временам — огромные, неподъёмные для многих деньги. Бабушка дала их подруге. Чтобы та смогла что-то «завершить», «улучшить». А в обмен — доля в новой, хорошей квартире. Или возврат денег.
— Что… что это за обмен? — с трудом выговорила Анна.
—Галина выбила себе ту самую квартиру, в которой ты сейчас живёшь, через очередь на работе. Но она была «улучшенная», с доплатой. Денег у неё не было. А у твоей бабушки были, — тихо, монотонно начала объяснять Лидия Петровна. — Татьяна скопила, откладывала с мужем, пока он был жив. Далёкая родственница умерла, оставила немного. А Галя пришла в слезах: или она теряет эту квартиру, или надо срочно доплатить. Татьяна была добрая, мягкая. И они были подругами. Она дала денег. Но была не глупая. Попросила расписку. И договорились, что оформят долевую. Чтобы как бы вместе. Мечтали, наверное, соседками быть до старости.
Анна смотрела на фиолетовые строчки. «В случае болезни… действовать честно и по совести».
—Но бабушка заболела…
—Да, — кивнула Лидия Петровна. — Сильно. В больницу. А пока её не было, Галина всё оформила. Быстро-быстро. Но только на себя. И когда Татьяна выписалась и пришла с ней разговаривать, Галя сказала… — старушка замолчала, подбирая слова.
—Что сказала?
—Сказала, что так вышло, что мол, по закону нельзя было на двоих, обманули её в жилконторе. А деньги… деньги она, конечно, вернёт. Как только сможет. Но сколько можно ждать? Татьяна плакала, просила честно продать квартиру и разделить деньги, раз уж так. Но Галина отказалась. Говорила: «Тань, давай не будем ссориться из-за денег. Ты же мне подруга». А потом… потом грянул тот скандал.
— Который всё похоронил, — прошептала Анна, начиная понимать.
—Галина пошла на повышение. Стала большим начальником в своей конторе. И пошли слухи, что квартиру она получила не совсем чисто, что были какие-то махинации с учётом жилплощади. Пришла проверка. И Галина… — Лидия Петровна понизила голос до шёпота, — она дала показания. Что, мол, знала о нарушениях со стороны своей подруги, Татьяны Крыловой, которая тоже претендовала на жильё, но она, Галина, как честный человек, не стала покрывать. Мол, её подруга пыталась использовать их дружбу для давления.
Анна почувствовала, как у неё холодеют пальцы. Предательство. Двойное. Сначала украсть деньги и квартиру, а потом, чтобы спасти себя, облить грязью ту, которая поверила.
—И что было?
—Ничего, — горько усмехнулась Лидия Петровна. — У Галины были связи, она вывернулась. А на твою бабушку легла тень. Её не уволили, но карьера остановилась. О дружбе, конечно, речи не шло. Они больше не разговаривали. Татьяна пережила это очень тяжело. Не столько из-за денег, сколько из-за подлости. Она потом мне говорила: «Лида, я купилась на слово «подруга». Это слово дороже денег оказалось». А деньги Галина так и не вернула. Ни копейки.
Анна сидела, сжимая в руках хрупкую копирку. Всё вставало на свои места. Нынешняя квартира, в которой они жили с Дмитрием, была куплена на бабушкины деньги. Или, вернее, выменяна на них. Но оформлена была мошеннически на Галину. А потом, чтобы сохранить эту добычу, Галина оклеветала доверившуюся ей подругу. И Тамара Ивановна… Она росла в этой квартире. Она знала. Должна была знать. И её жадность, её бесцеремонность, её готовность требовать чужое — это не просто скверный характер. Это наследственность. Это урок, усвоенный с молоком матери: бери, что плохо лежит, а если что — обвини другого и спасай свою шкуру. Её требование продать Аннину квартиру и отдать деньги — не просто наглость. Это был повтор сценария. Новое поколение, та же жадность.
— Почему вы не отдали это бабушке? Или… моим родителям? — спросила Анна, указывая на расписку.
—А что бы это изменило? — устало спросила Лидия Петровна. — Суд? Скандал? Твоя бабушка не хотела больше боен. Она сказала: «Пусть это останется на их совести». А потом она умерла. А твои родители… они жили далеко, у них своя жизнь была. Я думала, эта история похоронена навсегда.
Анна осторожно сложила листок. Это была не просто бумажка. Это было оружие. Страшное, разящее. Но её переполняла не жажда мести. Её переполняла жгучая жалость к своей бабушке, которая доверилась и была растоптана. И странное, ледяное понимание своей свекрови. Тамара Ивановна не была монстром. Она была продуктом этой лжи, выросшим в её тени, научившимся, что так и надо жить — хватать, прикрываясь семьёй, и не оглядываться на тех, кого обокрал.
Она встала.
—Спасибо вам, Лидия Петровна. Простите, что ворошу это.
—Ты прости меня, старуху, — прошептала соседка. — Может, и надо было ворошить. Давно.
Анна вышла на улицу. Вечерний воздух был холодным и чистым. Она шла медленно, держа в сумке груз целого поколения обмана. Теперь она знала правду. И эта правда меняла всё. Конфликт из-за квартиры оказался лишь эхом. Эхом старой, невыплаченной расписки. И Анна понимала, что теперь она должна решить, что с этим эхом делать. Замолчать, как бабушка? Или дать ему прозвучать так громко, чтобы его услышали все, включая её мужа?
Вечер наступил, синий и холодный. Анна стояла у окна в гостиной, глядя, как зажигаются фонари, и держала в руках тот самый хрупкий листок копирки. Дмитрий ещё не вернулся. Он задержался на работе или снова уехал к матери — сейчас это было неважно. Важно было то, что она должна сделать сейчас, пока не остыла решимость, пока холодная ясность не сменилась сомнениями. Она не взяла сумку. Только положила расписку в прозрачный файл, надела пальто и вышла. Ехала в тишине, не слыша объявлений остановок. В голове был чёткий, как лезвие, план: сказать правду. Без эмоций, без обвинений. Просто факты. Как приговор.
Квартира Тамары Ивановны была в том же районе, в старом кирпичном доме. Анна поднялась на третий этаж, нажала звонок. Сердце билось ровно и гулко. Шаги изнутри, неспешные, потом щелчок глазка. Пауза. Дверь не открывали. Анна нажала ещё раз, подольше. Наконец, загремела цепочка, повернулся ключ. Тамара Ивановна стояла на пороге. Она была в домашнем платье, без привычного макияжа, выглядела старше и меньше. В её глазах вспыхнуло раздражение, сразу перекрытое настороженностью.
— Ты? Опять? Дмитрия нет.
—Я к вам, — тихо сказала Анна. — На пять минут.
Тамара Ивановна фыркнула, но отступила, пропуская её в прихожую. В квартире пахло лекарственной мазью и одиночеством. Всё было чисто, вылизано, но от этого места веяло глубокой, нежилой тоской.
— Говори, если не впустую, — бросила свекровь, не предлагая пройти дальше. — Я устала.
—Я тоже, — ответила Анна, оставаясь стоять в тесной прихожей. — Устала от лжи. И от полуправды. Поэтому я пришла сказать вам всё, что знаю. А потом уйду.
Она медленно достала из файла расписку, не протягивая её, просто давая увидеть.
—Это — расписка вашей матери, Галины Семёновны Лебедевой. От пятнадцатого апреля семьдесят четвёртого года. В получении трёх тысяч рублей от моей бабушки, Татьяны Ильиничны Крыловой.
Тамара Ивановна замерла. Её взгляд прилип к пожелтевшей бумаге. Всё её тело напряглось, будто готовясь к удару.
—Где ты это взяла? Подделка! Враньё!
—Нет, — покачала головой Анна. — Это правда. И вы это знаете. Ваша мать взяла у моей бабушки огромные по тем временам деньги, чтобы доплатить за ту самую квартиру, где мы сейчас живём. И обещала оформить её в общую долевую собственность. Честно. По совести.
Анна говорила ровно, без повышения голоса, будто зачитывала протокол.
—Потом бабушка тяжело заболела. Пока она лежала в больнице, ваша мать оформила квартиру только на себя. Нарушила слово. А когда бабушка выздоровела и потребовала честности — или долю, или назад деньги — ваша мать отказалась. А потом, когда началась проверка по распределению жилья, ваша мать, чтобы спасти себя, дала показания. Что это моя бабушка была нечиста на руку. Что это она, Галина, честный человек, не стала покрывать подругу. Она оболгала её. Украла деньги, квартиру и ещё доброе имя.
— Молчи! — выкрикнула Тамара Ивановна, но в её голосе не было силы, только хриплый, животный страх. — Ты ничего не понимаешь! Какое ты имеешь право…
—Я имею право, потому что сейчас вы делаете со мной то же самое, — спокойно перебила её Анна. — Вы требуете мою квартиру, мою память, моё последнее убежище. Вы пытаетесь повторить сценарий. Взять то, что плохо лежит. Только теперь это даже не деньги, а просто наглость. «Продашь и отдашь половину моему сыну». Без стыда, без совести. Как ваша мать.
Тамара Ивановна отшатнулась, будто её ударили. Она опёрлась о тумбочку, лицо её посерело. Маска окончательно рухнула, обнажив не злую свекровь, а испуганную, сломленную женщину, запертую в клетке старого обмана.
—Ты… ты думаешь, это было легко? — её голос сорвался, стал низким, сиплым, полным давней горечи. — После того как отец ушёл? Оставил нас в коммуналке, с двумя детьми? Мама одна тянула нас. Она падала с ног! И когда появился этот шанс получить хорошее жильё… да, может, она поступила некрасиво. Но она боролась за нас! За наше будущее! Чтобы мы не росли в нищете, как она!
— Она боролась, обокрав и оклеветав свою лучшую подругу, — безжалостно констатировала Анна. — И вы выросли не просто в хорошей квартире. Вы выросли на ворованном. На предательстве. И вы усвоили урок. Что можно брать чужое, если очень нужно. Что можно лгать и манипулировать, прикрываясь семьёй. Что «наше будущее» оправдывает любую подлость.
Слёзы, горячие и яростные, брызнули из глаз Тамары Ивановны. Но это были не слёзы раскаяния. Это были слёзы бессильной ярости и, может быть, впервые осознанного стыда, который она давила в себе всю жизнь.
—А ты живешь в тепле, которое построено на этом! — выкрикнула она, тыча пальцем в сторону окна, за которым угадывался силуэт их дома. — Ты пользуешься этим! И теперь ты будешь меня, старуху, судить? Ты, со своей сытой, благополучной жизнью?
—Я не пользуюсь, — твёрдо сказала Анна. — Я не знала. А узнав, не могу этим пользоваться. И я не сужу вас. Я показываю вам зеркало. В котором отражается не я — а ваша мать. И вы сами.
Она сделала паузу, давая словам осесть.
—Вы требуете от меня «семейной ответственности». Какая ответственность была у вашей матери перед моей бабушкой? Какая ответственность у вас передо мной? Только жажда контролировать, брать и оправдывать это высокими словами.
Тамара Ивановна опустилась на стул в прихожей. Она сгорбилась, закрыла лицо руками. Плечи её тряслись. Долгое время слышны были только её прерывистые, тяжёлые вздохи. Когда она наконец подняла голову, в её мокрых глазах не было ненависти. Там была пустота. Горькая, выжженная правдой пустота.
—И что ты теперь будешь делать? — прошептала она. — Покажешь это Диме? Подашь в суд, чтобы отобрать квартиру? Добьёшься, чтобы нас выгнали на улицу?
—Нет, — просто ответила Анна. — Я не ваша мать. Я не собираюсь мстить или отбирать. Я просто хочу, чтобы вы наконец увидели правду. И перестали ко мне приставать с вашими требованиями. Перестали травить Дмитрия чувством вины. Перестали жить в этой… в этой пьесе, где вы благодетельница, а все вокруг должны вам.
Она положила расписку обратно в файл.
—Копия у меня останется. Оригинал, думаю, должен храниться у вас. Как напоминание.
Анна повернулась, взялась за ручку двери.
—Я ухожу. И знайте: я не прощусь с вами. Но и не позволю больше относиться ко мне, как к вещи. Семья — это не когда один всё берёт, а другие молчат. Семья — это когда друг за друга, а не друг против друга.
Она вышла на лестничную площадку, не оглядываясь. Дверь за ней медленно, бесшумно закрылась. Спускаясь по лестнице, Анна не чувствовала триумфа. Вместо него была тяжёлая, свинцовая усталость. Она заглянула в самую тёмную кладовку чужой души и увидела там не монстра, а исковерканную, несчастную женщину, которая всю жизнь оправдывала воровство своей матери, боясь признать, что всё её «достойное» детство было построено на песке лжи и предательства.Теперь шаг должен был сделать Дмитрий. Узнает ли он эту правду? Сможет ли вынести её? Или предпочтёт, как всегда, сделать вид, что ничего не случилось? Анна вышла на улицу. Морозный воздух обжёг лёгкие, но внутри всё ещё горело холодным огнём. Битва, казалось, была выиграна. Но цена этой победы — знание о том, какую пропашь она только что переступила, — делала её похожей на поражение. Она шла домой, не в тёплую квартиру, а в место, где теперь между ней и мужем лежала не просто обида, а целая бездна прошлого, которую нужно было как-то перейти. Или разойтись по разные её стороны.
Дмитрий был дома. Он сидел в темноте гостиной, не включив ни свет, ни телевизор. Сидел неподвижно, и в тусклом свете уличного фонаря Анна увидела его профиль — застывший, отстранённый. Он знал. Мать успела позвонить. Или просто почуял беду, как животное чует грозу. Она включила свет в прихожей, медленно сняла пальто, повесила. Действия были привычными, рутинными, и эта рутина казалась сейчас нелепой и хрупкой. Она вошла в гостиную, села напротив него в кресло. Между ними лежало молчание, густое и взрывчатое.
— Был у мамы? — спросил он глухо, не глядя на неё.
—Был.
—Зачем? — в его голосе прозвучала плохо скрываемая мука. — Зачем ты продолжаешь эту войну? Неужели нельзя было оставить всё как есть?
—Нет, — сказала Анна. — Нельзя. Потому что «как есть» — это ложь. И я устала в ней жить.
Она не стала тянуть. Достала из сумки файл с копией расписки и положила его на журнальный столик, на середину, между ними.
—Прочти.
Дмитрий с недоверием, почти с брезгливостью взглянул на бумагу. Потом медленно протянул руку, взял её. Он читал долго, шевеля губами, повторяя про себя цифры, даты, имена. Лицо его постепенно менялось. Сначала непонимание, потом настороженность, затем — медленное, ледяное прозрение. Он поднял на неё глаза. В них была паника.
—Что это? Откуда?
—Это расписка твоей бабушки, Галины Семёновны. Моя бабушка дала ей три тысячи рублей, чтобы та могла доплатить за квартиру. За ту самую, в которой мы с тобой сейчас сидим. Твоя бабушка обещала оформить её пополам. Но не оформила. Украла. А когда припекло, ещё и оклеветала мою бабушку, чтобы выгородить себя.
— Не может быть… — прошептал он, но в его голосе уже не было уверенности. Было отчаяние.
—Может. Свидетель есть. И знаешь что самое страшное? Твоя мать знала. Всю жизнь знала. И выросла с пониманием, что так можно. Что можно брать чужое, если очень хочется, а потом прикрываться семьёй и высокими словами. Поэтому она и требует мою квартиру. Это у неё в крови, Дмитрий. Это наследственное.
Он резко встал, прошёлся по комнате, сжав голову руками.
—Зачем ты мне это говоришь? Зачем? Что я теперь с этим должен делать?
—Решать, — спокойно ответила Анна. — Решать, в каком мире ты хочешь жить. В мире, где правда неудобна и её надо замалчивать, лишь бы не было скандала? Или в мире, где факты — это факты, и с ними нужно как-то существовать?
— Ты хочешь, чтобы я предал мать? — голос его сорвался.
—Нет. Я хочу, чтобы ты наконец увидел её настоящую. Не ту святую страдалицу, которую она изображает. А испуганную женщину, которая живёт в тени воровства своей матери и всю жизнь боится, что правда всплывёт. И поэтому всё хватает и контролирует. Я хочу, чтобы ты выбрал, на чьей ты стороне. На стороне этой старой лжи. Или на стороне… нас.
В этот момент зазвонил телефон Дмитрия. Он вздрогнул, посмотрел на экран. На лица его упало странное выражение — недоумение и облегчение одновременно.
—Сергей, — пробормотал он. — Из-за границы.
Он принял вызов, нажал на громкую связь, машинально, будто в тумане.
—Дима? Привет, брат. Ты как?
Голос Сергея звучал ровно,спокойно, без тени той тревоги, о которой трубогласила их мать.
— Серёж… Ты как? У тебя там всё… в порядке?
—В порядке? Да нормально. Работа, дом, всё как всегда. А что?
Дмитрий перевёл дух,посмотрел на Анну. Она кивнула.
—А… мама говорила, что у тебя какие-то трудности. Финансовые. Очень серьёзные.
На том конце провода повисла долгая, недоуменная пауза.
—Какие ещё трудности? — наконец спросил Сергей. — У меня всё стабильно. Я маме ещё месяц назад высылал, как обычно. Она что, опять что-то придумала?
Слова брата падали, как тяжёлые камни, в тишину комнаты. Анна видела, как рушится последний опорный столб в картине мира Дмитрия. Не было никакого кризиса у Сергея. Не было благородной цели «помочь семье». Была обыкновенная, грязная манипуляция. Ложь, чтобы сплотить сына против невестки и завладеть её имуществом.
— Понятно, — глухо сказал Дмитрий. — Извини, Серёг… Я потом перезвоню. Ладно?
—Дима, стой. Что там у вас происходит? Мама опьять свои номера устраивает?
—Да, — с горькой усмешкой ответил Дмитрий. — Устраивает. Спасибо, что позвонил.
Он положил трубку. Стоял, опустив голову. Плечи его были ссутулены, будто на них взвалили неподъёмный груз. Когда он поднял лицо, Анна увидела в его глазах не знакомую растерянность мальчика, а что-то новое — жёсткую, взрослую решимость, смешанную с болью.
— Хорошо, — тихо сказал он. — Всё понятно.
Он сел обратно, взял в руки расписку, снова посмотрел на неё.
—Значит, эта квартира… она по сути куплена на деньги твоей бабушки. И юридически она наша с мамой, но… морально она на половину твоя. Вернее, даже больше.
—Юридически — да, твоя мать собственник, — поправила Анна. — Но я не собираюсь судиться. Это не даст ничего, кроме нового витка грязи.
—Я знаю, что сделаю, — вдруг сказал Дмитрий, и его голос окреп. — Мы продаём эту квартиру. Эту. Нашу.
Анна замерла. Она не ожидала такого.
—Продаём. Делим вырученное пополам. Одну половину я отдаю маме. Это её законная доля. Её деньги. Вторая половина — наши. Наши общие. Мы на них сделаем первый взнос за другую квартиру. За свою. За новую. Без этого прошлого.
Он говорил чётко, продуманно, будто эта мысль созревала в нём давно, а сегодняшний день лишь дал ей последний толчок.
—Но… твоя мать никогда не согласится.
—Это уже не её решение, — твёрдо сказал Дмитрий. — Я собственник. Я имею право. Она получит свои деньги и сможет помочь Сергею, если захочет. Или купить себе что-то. Или что угодно. Но эта квартира… мы в ней не останемся. Я не могу. Теперь, зная это… я не могу здесь жить.
В его словах была не бравада, а глубокое, выстраданное отвращение. Отвращение к фундаменту, на котором стоял его дом.
—А твоя квартира, — продолжил он, глядя на Анну, — твоя остаётся неприкосновенной. Твоя память. Твоя крепость. Я не имею на неё никакого права.
Анна смотрела на него и видела, как ломается старый, привычный Дмитрий. И из обломков собирается другой человек. Неудобный, решительный, готовый сжечь мосты ради того, чтобы начать с чистого, пусть и очень зыбкого, листа.
— Ты уверен? — спросила она. — Это будет война.
—Война уже идёт, — горько усмехнулся он. — И я всё это время вёл её на стороне… неправды. Пора заканчивать.
Он встал, подошёл к окну, спиной к ней.
—Я завтра пойду к маме. Скажу ей о решении. И… покажу расписку. Она должна понять, почему.
—Она не простит тебя.
—Знаю, — он обернулся. В его глазах стояла та самая, знакомая Анне боль, но теперь в ней не было страха. — Но я, кажется, должен простить себя сначала. За то, что так долго закрывал глаза.
На следующее утро Дмитрий ушёл рано. Анна осталась ждать. Часы тянулись мучительно медленно. Она не звонила, не писала. Она знала — этот путь он должен пройти один. Он вернулся к вечеру. Бледный, осунувшийся, но с прямым взглядом.
—Всё, — сказал он просто. — Скандал был, конечно. И слёзы, и обвинения, что я предатель, что я губитель семьи. Всё как ты и говорила. Но я настоял. Ключи от квартиры и документы она отдала. Сказала, чтобы я больше не приходил.
Он говорил это ровно, но Анна видела, как ему больно. Он потерял мать. Не физически, но та мать, которой он поклонялся, которой подчинялся — её больше не было. Осталась лишь пожилая, обиженная женщина, сидящая в квартире, купленной на ворованные деньги. Они молча сидели в гостиной, которую теперь нужно было покинуть. Вокруг лежали коробки — Дмитрий уже начал потихоньку собирать вещи. Не праздник освобождения, а усталое перемирие наступило между ними. Они были вместе, но рана, нанесённая правдой, была свежа и глубока. Им предстояло заново учиться доверять, заново строить общий дом. Уже без призраков прошлого, но и без иллюзий. Финал был неожиданным, но не радостным. Это была не победа, а болезненная, необходимая ампутация. Отсечение гниющей части, чтобы спасти то, что ещё можно было спасти. И теперь они оба смотрели в будущее, не зная, выдержит ли их хрупкий союз это испытание на прочность, но понимая, что другого выхода у них не было. Только вперёд, только начиная с нуля. И первый шаг — продать эту квартиру с тяжёлой историей и тяжёлым наследством.