Последняя коробка с книгами была наконец-то распакована. Алина откинулась на спинку нового дивана, закрыла глаза и сделала глубокий вдох. В воздухе еще витали запахи свежей краски и древесины, но уже чувствовалось — это их запах. Запах дома. Их с Максимом крепости, которую они штурмовали три долгих года, откладывая с каждой зарплаты, считая каждую копейку. Двушка на окраине города, ипотека на двадцать лет — но своя. Своя тихая гавань после жизни в съемной клетушке у вечно недовольной старушки-хозяйки.
— Ну как тебе вид из окна, хозяйка? — Обняв ее сзади, к щеке прижался Максим. За стеклом мирно темнел двор нового микрорайона, мерцали редкие фонари.
—Идеальный. Тихий. Наш, — прошептала она, положив ладонь на его руку.
Эту идиллию разорвал резкий, старомодный звонок в дверь. Алина вздрогнула. Они не ждали гостей. Максим, нахмурившись, пошел открывать.
За порогом, словно темная туча на ясном небе, стояли его родители. Людмила Степановна, облаченная в пальто, которое явно пережило не один сезон, и Виктор Петрович в кепке, с озабоченным выражением лица. В руках они сжимали два огромных, потрепанных чемодана.
— Сынок, пусти, замерзли уже в подъезде! — не дожидаясь приглашения, Людмила Степановна шагнула внутрь, окидывая взглядом прихожую. Ее глаза, острые, как булавки, выхватывали каждую деталь: новенькие обои, зеркало в стильной раме, коробку из-под телевизора.
—Мама, папа? Что случилось? — растерянно спросил Максим.
Виктор Петрович, откашлявшись, поставил чемоданы на паркет, оставив на нем мокрые следы.
—Беда у нас, Максим. Капитальный ремонт в доме объявили. Нежданно-негаданно. Трубы менять, полы вскрывать. Холодина, сырость, жить нельзя. Управляющая сказала — на две недели, максимум. Куда нам, старикам?
Людмила Степановна, сняв пальто и повесив его на вешалку без спроса, присоединилась, голос ее стал жалобным, заискивающим:
—Мы же не чужие-то тебе! По друзьям, по знакомым шляться? Стыдоба. А тут у вас… просторно. Диван большой. Мы вам не помешаем, слово даем. Помоем, приберем, обед сготовим пока вы на работе.
Алина застыла на пороге гостиной, холодная волна накатила от самого сердца к кончикам пальцев. Она встретилась взглядом с Максимом. В его глазах читалась паника и глубокая, врожденная вина.
— Но… у нас только одна спальня, — тихо сказала Алина, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
—Мы в гостиной на диване поспим! — моментально отреагировала свекровь. — Не царские ведь палаты нужны. Уголок бы. Перетерпим немного.
Последовал долгий, тягостный вечер. За чаем, заваренным Людмилой Степановной «как надо, покрепче», они рассказывали о кошмаре ремонта, о пыли, о бестолковых рабочих. Максим молчал, избегая взгляда жены. Алина чувствовала, как ловушка мягко, но неумолимо захлопывается. Отказать — значит стать монстром, который выгоняет пожилых родителей на улицу. Согласиться — значит разрушить только что обретенный мир.
Когда они остались одни на кухне, мыть посуду, Алина не выдержала.
—Макс, две недели — это очень долго. Мы только въехали! Я хочу просыпаться в своем доме с тобой, а не с… — она запнулась.
—Я знаю, — он выдохнул, устало потирая переносицу. — Я знаю, Аль. Но они правда в отчаянном положении. Куда они денутся? Это же мои родители. Всего на две недели. Мы как-то переживем. Поможешь?
Он смотрел на нее умоляюще. И в этом взгляде было столько беспомощности и страха перед конфликтом с семьей, что сердце Алины сжалось. Она вспомнила, как его родители помогали с переездом, как Людмила Степановна подарила им старый, но добротный сервиз «на новоселье». Слово «нет» застряло в горле комом.
— Только на две недели, — тихо, почти беззвучно, сказала она, глядя в раковину. — И чтобы они это понимали. Четко.
На следующее утро, провожая их на работу, Людмила Степановна уже хозяйственно крутилась на кухне.
—Ключи-то от двери оставьте, детки, а то мы погулять выйдем, за продуктами. Вдруг вы раньше вернетесь.
Максим, не глядя на жену, молча достал связку и снял с нее новый, блестявший ключ. Звук металла, ложащегося в ладонь свекрови, прозвучал для Алины как щелчок затвора. Она вышла в подъезд, не попрощавшись.
Весь день на работе она не могла сосредоточиться. Представляла, как те ходят по их квартире, открывают шкафы, смотрят, читают, трогают их с Максимом личные вещи. Ощущение святости их пространства, их маленькой вселенной, безвозвратно нарушалось.
Вернувшись вечером, она увидела, что тапочки у входа стоят не так, как она любит. На столе в гостиной лежала вязаная салфетка из дома свекрови, а на их с Максимом свадебной фотографии в рамке, стоявшей на тумбочке, лежал легкий отпечаток пальца. Кто-то внимательно ее рассматривал.
Из кухни доносился голос Людмилы Степановны:
—Виктор, неси чемодан в спальню, я белье наше в шкаф разложу, а то помнется.
Алина замерла у порога.Спальня. Их святая святых.
Максим,снимая куртку, услышал то же самое. На его лице мелькнуло что-то похожее на тревогу.
—Мам, ты что? Мы же говорили — вы в гостиной.
—Да куда вам, детки, на диване спать? — донесся снисходительный голос. — Мы потерпим. Мы же родители, мы должны думать о вашем удобстве.
Максим потянулся за чемоданом, который уже нес в спальню Виктор Петрович.
—Пап, давайте сюда, я помогу… — его голос прозвучал неуверенно, сдавленно.
Алина отвернулась и прошла на кухню. Она стояла у своего окна, в своем новом доме, и чувствовала себя беспомощно, как заложник. Две недели. Всего две недели, повторяла она про себя, глядя на темнеющее небо. Но внутренний голос, тихий и настойчивый, шептал, что отсчет пошел совсем не на те дни, о которых они договорились.
Две недели, о которых говорила Людмила Степановна, растянулись до месяца. Каждый вечер, когда Алина и Максим возвращались с работы, звучало одно и то же объяснение, произносимое с одинаковым огорчением.
— Растянули эти рабочие всё, несознательные, — вздыхал Виктор Петрович, развалившись в кресле перед их телевизором. — Стяжку не могут качественно сделать. Придётся нам ещё немного потерпеть, детки.
Терпеть пришлось Алине. Постепенно, день за днём, квартира переставала быть их. Первым тревожным звоночком стала стена в гостиной. На место абстрактной картины, которую Алина выбирала долго и с любовью, Людмила Степановна водрузила огромный портрет в золочёной раме — себя и Виктора Петровича на фоне озера, сделанный лет десять назад. Когда Алина, сдерживая дрожь в голосе, спросила об этом, свекровь лишь удивилась:
— А что такого? Хорошая же фотография, солидная. А та ваша мазня — так, ничего не понятно. Пусто как-то.
Затем изменился порядок на кухне. Кастрюли и сковородки переехали в другие шкафы, «потому что так логичнее». Полочка с чаем и кофе Алины была задвинута в дальний угол, а на передний план выступили пакетики с травами и банка с дешёвым растворимым цикорием свекрови. По утрам квартиру наполнял его терпкий, чужой запах.
Конфликт назревал тихо, как нарыв. Он прорывался в мелочах. В замечании Людмилы Степановны о том, что Алина слишком много тратит на «какие-то эти сыры», в ворчании Виктора Петровича, что молодые поздно ложатся и гремят посудой. Их присутствие стало плотным, всепоглощающим. Нельзя было вечером уютно устроиться вдвоём на диване — они были уже там. Нельзя было поговорить по душам — из спальни, которую они всё-таки заняли, вынудив хозяев спать на раскладном диване, доносилось сопение или нарочито громкое покашливание.
Алина чувствовала себя чужим, нервным зверем в собственной норе. Она жаловалась Максиму, когда они уезжали утром на работу, запираясь в машине.
— Макс, они даже не думают уезжать! Они там обжились! Мне страшно заходить в ванную, потому что там везде её кремы и его пенка для бритья! На нашей полке!
Максим, сжимая руль, смотрел на дорогу. Его лицо было усталым.
—Аль, ну что я могу сделать? Я каждый день спрашиваю про ремонт. Папа говорит, что всё затягивается. Они же не враги, им и самим неудобно.
—Неудобно? — Алина не могла сдержать сарказма. — Твоя мама вчера пересмотрела всё моё бельё в комоде, пока я была в душе! «Заметила, что всё кружевное, непрактичное», — сказала мне! Это нормально?
—Она просто заботится, — слабо защищал он. — У неё такой характер. Потерпи ещё немного.
Терпение Алины лопнуло в пятницу вечером. Она задержалась на работе, приехала домой уставшая, мечтая только о тишине и чашке чая. Открыв дверь, она услышала из гостиной голос свекрови, взволнованный и обиженный:
— Да представляешь, Лидочка, открываю этот их холодильник — пусто! Колбаска, сыр, йогурты. Нормальной еды нет! Картошечки отварной, селёдочки, супчика на неделю вперёд — ничего этого нет! Как они так живут? Максим мой похудел, я смотрю. Не готовит она ему, видно, всё на бегу...
Алина застыла в прихожей. Кровь прилила к щекам. Она сняла пальто, чётким движением повесила его на вешалку и вошла в гостиную. Людмила Степановна, сидевшая на диване с телефоном у уха, на секунду смутилась, но быстро оправилась.
— А, Алина пришла. Ну, Лид, я потом позвоню. Целую.
Она положила трубку и посмотрела на невестку с лёгким укором.
—Ты бы хоть мужа покормила нормально. Мужчина силы теряет.
Алина больше не могла терпеть.
—Людмила Степановна, — её голос прозвучал тихо, но с такой холодной сталью, что свекровь насторожилась. — Когда вы планируете вернуться к себе? Прошёл уже месяц.
Лицо Людмилы Степановны изменилось. Из заботливого оно стало каменным и высокомерным.
—Вот как? Уже и старая мать мужу глаза колет? Мешаем мы вашей сладкой жизни? Мы, которые жизнь на него положили?
—Вы обещали две недели. Я хочу знать реальные сроки.
—Сроки! — фыркнула свекровь, вставая. — Жильё у нас в ruins, а она про сроки! Пока ремонт не закончат, мы никуда не денемся. Сыну своему я не чужая. Это мой дом столько же, сколько и твой, если уж на то пошло.
В этот момент с работы вернулся Максим. Он застал их стоящими посреди гостиной, словно двух фехтовальщиц перед схваткой. Воздух был густым от ненависти.
— Что... что происходит? — растерянно спросил он.
Алина повернулась к нему. В её глазах стояли слёзы бессильной ярости.
—Спроси у своей матери, когда они съезжают. Я хочу жить в своём доме. С тобой. Без посторонних.
Людмила Степановна тут же приняла вид оскорблённой невинности.
—Слышишь, сынок? «Посторонние»! Для неё мы посторонние! Мы, родители! Кровь от крови! Мы из-за них с отцом угла лишились, а она нас на улицу выставить хочет!
Максим был разорван. Он видел страдающее лицо жены и обиженное, знакомое с детства лицо матери. Его охватила паника.
—Мама, перестань. Алина, успокойся. Давайте без скандалов...
—Я спокойна, — перебила его Алина. Её голос вдруг стал ровным и пустым. — Я просто хочу понять. Это мой дом или нет?
Людмила Степановна прошла мимо неё, направляясь на кухню, и на ходу бросила фразу, которая врезалась Алине в память, как лезвие:
— Дом там, где семья. А семья, деточка, это не только ты. Это мы. И пока мы здесь — это и наш дом тоже. Привыкай.
Дверь на кухню закрылась. Алина стояла, глядя в пол, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Она посмотрела на Максима. Он не встретился с ней взглядом, потупился и, пробормотав что-то невнятное, прошёл в спальню — вернее, в ту комнату, которая когда-то была их спальней.
В ту ночь, лёжа на неудобном раскладном диване и глядя в потолок, Алина впервые с ужасом подумала, что это может не закончиться никогда. И что слова «привыкай» звучали не как угроза, а как констатация факта. Факта оккупации.
Тот вечер после стычки в гостиной повис в воздухе тяжёлым, нерассеянным туманом. Алина и Максим молча поужинали тем, что нашлось в холодильнике — куском пиццы и салатом, купленным Алиной по дороге. Людмила Степановна и Виктор Петрович демонстративно отказались от еды, удалившись в спальню под предлогом усталости. Но Алина чувствовала — это была тихая мобилизация. Война была объявлена, и теперь противники готовились к решающему сражению.
Следующие несколько дней прошли в ледяном перемирии. Свекры замыкались в комнате при появлении Алины, общались только с сыном, и то шёпотом. Максим ходил как приговорённый, его лицо осунулось. Он пытался заговорить с женой, обнять её, но Алина отстранялась. Её обида перерастала в нечто большее — в глухое, холодное отчуждение. Она видела его слабость, его неспособность защитить их общий дом, и это ранило сильнее любых слов свекрови.
Взрыв произошёл в четверг. Алина пришла с работы раньше обычного — у неё разболелась голова. В прихожей её встретил непривычный порядок — её летние туфли, которые она оставила у двери, исчезли. Вместо них аккуратно стояли грубые мужские ботинки Виктора Петровича.
Она вошла в квартиру. Из кухни доносились голоса. Людмила Степановна что-то энергично рассказывала, и Алина уловила своё имя. Она замерла за дверью.
— Нет, ты понимаешь, — звучно говорила свекровь, очевидно, по телефону. — Никакого уважения. Дом — как проходной двор. Бельё её там кружевное, шмотки дорогие, а супу сварить нормального — не научили. Максим мой прямо заморённый ходит. И ведь самое обидное — квартира-то! Квартира, я тебе говорю, на его деньги куплена! Он вкалывал, а она, я смотрю, больше на свои наряды тратит. Так и живут: он платит, она проматывает. А мы теперь тут лишние...
У Алины в висках застучало. «На его деньги». Эта ложь, наглая и беспардонная, переполнила чашу терпения. Она платила половину ипотеки со своей зарплаты инженера, и они с Максимом всё тщательно считали. Это была их общая победа, их общая ноша. А теперь её вклад стирали, превращая в алчную тунеядку.
Она распахнула дверь на кухню. Людмила Степановна, сидевшая за столом с чашкой чая, вздрогнула и поспешно закончила разговор. На её лице мелькнуло что-то похожее на страх, но мгновенно сменилось привычной надменностью.
— Подслушиваешь теперь? — бросила она, отодвигая телефон.
—Я пришла в свой дом, — тихо сказала Алина. Голова раскалывалась, но ясность мысли была ледяной. — И я хочу, чтобы вы ушли. Сегодня. Сейчас.
—Ой, как приказала! — Людмила Степановна фыркнула, но в её глазах забегали искорки беспокойства. — Куда это мы пойдём? В трущобы?
—В свою отремонтированную квартиру, — жёстко парировала Алина. — Или к той самой Лидочке, с которой только что обсуждали моё кружевное бельё и ваши фантазии про деньги. Мне всё равно. Вы съезжаете.
В этот момент в коридоре зашуршало. Вернулся Максим. Услышав повышенные тона, он бросил портфель и рванул на кухню. Его лицо было бледным.
— Опять? Алина, мама, да что же это? — его голос звучал как стон.
—Твоя жена выгоняет нас, сынок, на улицу! — мгновенно перешла в наступление Людмила Степановна, и на её глазах выступили слёзы. Настоящие или нет — было не разобрать. — Слышишь? Пришла и говорит: «Убирайтесь!». После всего, что мы для тебя...
—После всего, что вы для нас сделали за этот месяц? — перебила её Алина. Она повернулась к Максиму, и в её взгляде была такая боль и разочарование, что он отступил на шаг. — Ты слышал, что она только что рассказывала про свою подругу? Что квартира куплена на твои деньги? Что я тебя «замаривала»? Это наш с тобой дом, Максим! Наш! И они его захватили! Они врут о нас за нашей же спиной!
Максим растерянно смотрел то на рыдающую теперь в полный голос мать, то на жену, стоящую с прямой спиной и сжатыми кулаками.
— Мама, ну зачем ты это... — начал он беспомощно.
—Я правду говорю! — взвыла Людмила Степановна, вскакивая. Слёзы мгновенно высохли. — Правду! Она тебя в петлю втянет с этой ипотекой! А мы хотели как лучше! Мы хотели быть рядом, помочь, присмотреть!
—Присмотреть? — Алина засмеялась, и этот смех прозвучал дико и страшно. — Вы присматривали за нами? Вы устроили здесь казарму! Вы перерыли все наши вещи! Вы указываете мне, как жить в моём доме! Я больше не могу! Я не хочу! Уходите!
И тогда Людмила Степановна выпрямилась. Вся наигранность, всё напускное страдание слетели с её лица. Осталось лишь холодное, железное высокомерие.
— Уходим, говоришь? — она медленно, с издевкой выговорила каждое слово. — Это вряд ли, деточка. Мы тут не просто так живём. Мы здесь прописаны. По закону. Так что это теперь и наш дом тоже. Имеем полное право. Так что не командуй тут.
Воздух вырвался из лёгких Алины, словно от удара. Она увидела, как Максим резко поднял голову, его глаза округлились от ужаса.
—Что... что ты сказала? — еле выдохнула Алина.
—Прописаны, — с наслаждением повторила Людмила Степановна. — Сынулечка помог, оформил временную регистрацию. Для очереди на улучшение жилья. Так что мы теперь не просто гости. Мы законные жильцы. Привыкай.
Взгляд Алины медленно, как на замедленной съёмке, перевёлся на Максима. Он стоял, опустив голову, и его молчание было красноречивее любых признаний.
— Максим? — её голос был всего лишь шёпотом.
Он не ответил.Он не посмотрел на неё.
В этот момент в кухню, привлечённый шумом, зашёл Виктор Петрович. Он оценил обстановку и встал рядом с женой, сложив руки на груди, демонстрируя солидарность.
Всё внутри Алины оборвалось. Предательство, холодное и рассчитанное, накрыло её с головой. Дом, доверие, будущее — всё рассыпалось в прах из-за этой одной фразы. «Прописаны».
Боль, отчаяние и ярость слились в один белый, всепоглощающий свет. Она не помнила, как подошла к двери и распахнула её настежь. Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в квартиру.
— Вон, — сказала она, не узнавая собственного голоса, хриплого и беззвучного. — Сию минуту. Вон из моего дома.
— Это наш дом! — крикнула Людмила Степановна, но в её голосе уже слышалась неуверенность.
—Я вас в гости не приглашала, вы мне не кто! — прошипела Алина, и каждый звук был полон такой ненависти, что свекровь отшатнулась.
Алина сделала шаг вперёд, заставляя ту отступить в прихожую. Максим бросился было между ними, пытаясь что-то сказать, схватить жену за руку.
— Алина, остановись! Давай поговорим!
Но она уже не видела его.Она видела только двух чужих, враждебных людей, разрушивших её жизнь. Она резко, изо всех сил, толкнула наружную дверь. Та с грохотом захлопнулась перед самым носом Людмилы Степановны и Виктора Петровича, которые в последний момент выскочили на лестничную площадку.
В оглушительной тишине, вдруг наступившей в квартире, стоял лишь тяжёлый, прерывистый звук её собственного дыхания. И тихий, потерянный голос Максима за её спиной:
— Что же ты наделала...
Дверь захлопнулась с финальным, оглушающим стуком. В наступившей тишине звенело в ушах. Алина стояла, прижавшись лбом к прохладной деревянной панели, не в силах пошевелиться. Всё её тело дрожало мелкой, неконтролируемой дрожью, как будто она оказалась на лютом морозе в одной ночнушке. Слова «вы мне не кто» ещё эхом звучали в её сознании, смешиваясь с другим, леденящим душу словом — «прописаны».
За её спиной стоял Максим. Она слышала его тяжёлое, прерывистое дыхание.
— Что же ты наделала… — повторил он шёпотом, и в его голосе уже не было упрёка, а только пустота и растерянность.
Алина медленно обернулась. Лицо её было мокрым от слёз, которые она не чувствовала. Она смотрела на мужа невидящим взглядом, а потом её глаза медленно сфокусировались на нём.
— Правда? — выдавила она одним только движением губ, почти беззвучно.
Он опустил голову,не в силах выдержать её взгляд.
—Алёнь…
—Правда, что они прописаны здесь? — голос окреп, стал резким, как лезвие.
Максим кивнул,почти незаметно.
Внезапно снаружи раздался яростный стук в дверь. Голос Людмилы Степановны, искажённый истерикой, прорвался сквозь дерево:
— Открывай немедленно! Уродка! Выгонила стариков! Убью тебя! Я в полицию позвоню! Вызываю участкового! Слышишь?
Затем к ней присоединился бас Виктора Петровича:
—Максим! Сын! Открой дверь! Это безобразие! Мы не уйдём!
Максим сделал шаг к двери, инстинктивно. Алина молча схватила его за руку. Её пальцы впились ему в запястье с такой силой, что он вздрогнул. Она качала головой, не отрывая от него своего горящего взгляда.
— Не смей, — прошептала она. — Не смей открывать. Если ты сейчас откроешь, я уйду сама. И это будет навсегда.
Он замер, разрываясь между кричащими за дверью родителями и женой, держащей его с силой отчаяния. Стук и крики продолжались ещё минут десять, потом стихли. Послышались неразборчивое ворчание, звук волочащихся чемоданов — те самые чемоданы, с которыми они пришли месяц назад — и медленно удаляющиеся шаги по лестнице.
Они ушли. На время.
Алина отпустила руку Максима, и он, пошатываясь, опустился на табурет в прихожей, закрыв лицо руками.
— Объясни, — сказала Алина. Она прислонилась к стене, чувствуя, как подкашиваются ноги. — С самого начала. Без оправданий.
Максим, не отнимая рук от лица, заговорил глухо, отрывисто:
—Это было… когда ты уезжала в ту командировку, в Нижний. На две недели. Мама позвонила, плакала. Говорила, что их чуть ли не выселяют из ихней квартиры, потому что они не встали на очередь как нуждающиеся… Какая-то проверка. Что им срочно нужна временная регистрация по новому адресу, чтобы доказать, что они живут в этом районе и имеют право… Я не вникал. Они сказали — просто формальность на бумаге. На три месяца максимум. Ты бы не согласилась, ты и так была на взводе из-за них… А они умоляли. Говорили: «Сынок, ты же нас спасешь, мы потом сами всё аннулируем». Я… я взял их паспорта, отнёс в паспортный стол. С нашей пропиской и выпиской из домовой книги. Мне сказали, что как собственник я имею право…
Он замолчал. В комнате было слышно, как тикают часы на кухне, привезённые свекровью.
— Ты зарегистрировал своих родителей в нашей, в нашей с тобой ипотечной квартире, — Алина произносила слова медленно, как будто пробуя их на вкус и на горечь. — Без моего ведома. Пока меня не было дома.
—Я думал, это просто бумажка! — вдруг вскрикнул он, подняв на неё мокрое от слёз лицо. — Я не знал, что это так! Они же родные! Они не могли…
—Они уже смогли! — оборвала она его, и её голос сорвался. — Ты слышал, что твоя мать сказала? «Это теперь и наш дом». Они не собираются уходить, Максим! Они получили законное право находиться здесь! И выписать их… — её голос дрогнул, в голову полезли обрывочные, пугающие знания из криминальных сериалов и страшных историй в интернете. — Выписать их теперь почти невозможно, если они не согласны! Особенно если у них нет другого жилья!
Она оттолкнулась от стены и, почти бегом, бросилась в спальню — нет, в ту комнату, где теперь хозяйничали чужие люди. Она рывком распахнула дверцу шкафа. Там, на её половине, аккуратно висели платья Людмилы Степановны. На полке лежали свёртки с её бельём. На тумбочке стояла фотография Максима в школьной форме.
Алина выбежала в зал, схватила свой ноутбук, упала на диван и запустила браузер. Пальцы дрожали, она сбивалась, делая ошибки в запросе: «временная регистрация», «права прописанного», «как выписать человека без его согласия».
Максим стоял на пороге гостиной, наблюдая за ней, словно парализованный.
Статьи, которые она находила, один за другим выбивали из-под ног последние надежды. «Зарегистрированные граждане имеют право пользоваться жилым помещением наравне с собственниками». «Выписать человека без его согласия можно только через суд, и это сложный процесс». «Если у зарегистрированного нет в собственности иного жилья, суд может отказать в снятии с регистрационного учёта, чтобы не нарушать его право на жилище».
— Боже мой… — прошептала Алина, откидываясь на спинку дивана. Перед глазами поплыли круги. — Боже мой, Максим. Ты понимаешь, что ты наделал? Ты подарил им право жить здесь. Бесплатно. Пока мы платим ипотеку. Пока я… пока мы…
Она не договорила. Мысль была слишком чудовищной.
— Но они же не могут просто так… Они обещали! — упрямо, как ребёнок, твердил Максим, отказываясь верить.
—А то, что они обещали уехать через две недели? Это тоже была правда? — жёстко спросила она. — Они обманули тебя с самого начала! Они специально тянули время, пока ты не оформишь эту ихнюю «формальность»! Они всё спланировали!
Внезапный звонок в дверь заставил их обоих вздрогнуть. Не стук, а именно звонок. Короткий, официальный. Алина подняла глаза на монитор домофона. На экране было видно двух мужчин в форме. Один из них поднёс удостоверение к камере.
— Полиция, — обречённо сказал Максим.
—Конечно, полиция, — Алина встала. Её страх и отчаяние внезапно кристаллизовались в холодную, ясную решимость. — Твоя мама успела позвонить. Ну что ж. Попробуем объяснить участковому, как собственник без ведома второго собственника прописал в ипотечную квартиру своих родителей, а они теперь отказываются уходить. Интересно, чью сторону он примет?
Она потянулась к кнопке домофона. Её рука больше не дрожала. Пусть война переходит в официальную стадию. У неё не оставалось другого выбора.
Участковый, оказавшийся немолодым, уставшим мужчиной с потёртым планшетом в руках, выслушал обе стороны на лестничной площадке. Людмила Степановна, мгновенно преобразившись в хрупкую, обиженную старушку, лила слёзы о «злой невестке, вышвырнувшей их на улицу в чём были». Виктор Петрович мрачно кряхтел, поддерживая её. Алина, сжав зубы, показывала на телефоне фотографии паспортов и документов на квартиру, пытаясь объяснить суть подлога.
Участковый в основном молчал, изредка задавая уточняющие вопросы. Его вердикт был предсказуем и обескураживающе прост.
— Гражданский спор, — сказал он, тяжело вздыхая. — Прописка, даже временная, оформлена по закону собственником, то есть вашим мужем. Факта насилия или угрозы жизни я не усмотрел. Жалобу на незаконное проникновение вы, гражданочка, писать не можете — они зарегистрированы. Это вопрос семейных отношений и жилищного права. Решайте в суде. Не нарушайте общественный порядок.
И он ушёл, оставив их в опустевшем, холодном подъезде. Лицо Людмилы Степановны сразу же потеряло всё своё напускное страдание. На нём появилась тонкая, ядовитая улыбка торжества.
— Что, юристка? Не вышло? — прошипела она, обращаясь к Алине. — Всё по закону. Так что открой нам дверь. Мы устали.
Максим, который всё это время стоял, будто вкопанный, вдруг резко поднял голову.
—Нет.
—Что? — не поняла свекровь.
—Нет, — повторил он, и в его голосе впервые зазвучала не робость, а что-то твёрдое. — Вы не войдёте. Сегодня — нет. У вас есть своя квартира. Идите туда.
Лицо Людмилы Степановны исказилось от злобы.
—Сынок! Да как ты смеешь! Мы…
—Я всё сказал, мама. Мы с Алиной должны поговорить. Наедине. Завтра… завтра разберёмся.
Он взял жену за локоть, повернулся к двери и, не глядя на родителей, вставил ключ в замок. Они вошли внутрь. Дверь закрылась, на этот раз тихо, но с тем же чувством окончательности. Снаружи несколько секунд царила гробовая тишина, а потом они услышали сдавленное рычание и удаляющиеся, тяжёлые шаги.
Внутри квартиры было нечем дышать. Воздух казался спёртым, отравленным только что происходившим. Алина молча прошла в гостиную и снова уткнулась в ноутбук, продолжая искать любую зацепку, любую лазейку. Максим сел напротив, его руки всё ещё дрожали.
— Прости меня, — тихо сказал он. — Я идиот. Я слепой идиот.
Алина не ответила. Она не могла. Простить это сейчас было выше её сил. Вместо этого она спросила:
—Где они будут ночевать?
—У себя. Ремонт у них, как выяснилось, «уже почти закончен», — он произнёс это с горькой усмешкой. — Это была ложь с самого начала.
Около полуночи Алина, наконец, оторвалась от экрана. Глаза болели, в голове — каша из статей ГК и ЖК. Она решила проверить сообщения в телефоне, отложенные за день. В мессенджере горели иконки непрочитанных чатов — семейный чат мужа, куда её когда-то добавили, чат с его сестрой, Ириной.
Сердце упало. Она открыла семейный чат.
Первым шло голосовое сообщение от Людмилы Степановны, отправленное три часа назад. Голос был полон трагизма и слёз:
«Дорогие мои,родные. Не знаю, как и сказать… Нас с отцом выгнали. Выгнала Алина. Просто выставила на улицу с вещами. Мы в шоке. Максим не защитил, подчинился ей. У нас теперь нет сына. Нет семьи. Молитесь за нас».
Под сообщением уже был шквал ответов.
От Ирины:«Мама!!! Что случилось??? Какая неблагодарная тварь! Я ей устрою! Макс, ты где? Ответь!»
От дяди Леонида:«Так с роднёй не поступают. Позор. Надо было лучше узнавать человека».
От какой-то тёти:«Ох, Людочка, держись! Мы все с тобой! Наглость молодых не знает границ!»
Алина пролистала вверх. Никто не задал ни одного уточняющего вопроса. Никто не спросил «а за что?» или «может, причина есть?». Заработал чёткий, отлаженный механизм клановой защиты. Она — чужая, которая посмела нарушить границы. Она — козёл отпущения.
Пальцы похолодели. Она открыла чат с Ириной. Там было несколько гневных сообщений:
«Алина,что ты натворила?»
«Немедленно верни родителей в квартиру!»
«Ты разрушаешь нашу семью!Если с мамой что-то случится, ты ответишь!»
Алина отложила телефон. Её трясло. Это было хуже, чем крики на кухне, хуже, чем визит полиции. Это было тотальное, системное уничтожение её репутации. Её превращали в монстра в глазах всех, кто имел хоть какое-то отношение к семье Максима.
— Макс, — позвала она хрипло.
Он поднял на неё усталые глаза.
—Посмотри.
Она протянула ему телефон. Он читал, и его лицо становилось всё мраморнее, всё белее. Когда он добрался до голосового сообщения матери, его плечи содрогнулись.
— Они… они же врут, — прошептал он. — В каждом слове.
—А им верят, — констатировала Алина. — Ирина уже грозит мне расправой.
Максим схватил свой телефон, его пальцы летали по экрану.
—Я всё объясню. Сейчас напишу правду.
Она слабо улыбнулась, и в этой улыбке была бесконечная усталость.
—Не трать силы. Они поверят тому, кого знают сорок лет, а не тебе. А уж мне — и подавно. Это уже не семейный конфликт. Это информационная война.
Её слова оказались пророческими. Утром, пока они молча собирались на работу, в общих чатах продолжился вброс. Появились новые детали: якобы Алина всегда была груба со стариками, якобы она вымогала у них деньги на ремонт, якобы она запрещала Максиму помогать родителям. Всё было тоньше, изощрённее и страшнее, потому что ложь, замешанная на крупицах правды (да, она была недовольна, да, она просила не давать им крупных сумм без их общего согласия), звучала убедительно.
На её личную страницу в социальной сети посыпались запросы в друзья от незнакомых людей с фамилией Максима и злые комментарии под старыми, безобидными фотографиями. «Знаем, какая ты на самом деле», «Верни бабушке квартиру!», «Разрушительница семей».
Она сидела в офисе и смотрела на экран, чувствуя, как по её спине ползут мурашки стыда и беспомощности. Она была затравлена. И главное оружие — правду — было бесполезно применять. Её голос в этом хоре лжи просто тонул, как крик в метель.
Вечером позвонила её собственная мама, голос которой дрожал от волнения:
—Алинка, родная, что там происходит? Мне тут Ирина, Максима сестра, какая-то звонила, такие ужасы наговорила… Что ты выгнала его престарелых родителей? Это правда?
В этот момент Алина поняла весь масштаб катастрофы. Удар наносился не только по её репутации в чужой семье. Удар бил по её собственной семье, по её корням. Война вышла за стены квартиры и грозила сжечь всё, чего она когда-либо касалась.
Она закрыла глаза, слушая встревоженный голос матери, и впервые за весь этот кошмар почувствовала не ярость, а леденящий, животный страх. И вместе с ним — новое, чёрное, упрямое чувство. Не сдаваться. Ни за что.
Звонок матери стал последней каплей. Алина, едва сдерживая слёзы, потратила полчаса, чтобы убедить её, что страшные истории — ложь. Объяснила про прописку, про месяц жизни в одной квартире, про скандал на кухне. Мама, вначале шокированная, постепенно успокоилась, её тон сменился с тревоги на гнев и поддержку.
— Держись, дочка. Если нужна будет помощь — мы приедем. Такие «родственнички» хуже врагов, — сказала она на прощание. Эти слова стали маленьким островком тепла в ледяном океане отчуждения.
Но передышка была недолгой. Через день, в субботу утром, когда Алина и Максим в мрачном молчании пытались навести порядок в квартире, избавляясь от следов свекров, в дверь позвонили. Не предупреждая, без звонка.
На пороге стояла Ирина. Сестра Максима была на два года старше, с резкими чертами лица, унаследованными от матери, и таким же безапелляционным взглядом. За её спиной маячил её муж, Сергей, грузный мужчина с недобрым, скучающим выражением лица. Они входили без приглашения, как хозяева.
— Ну, — начала Ирина, с ходу снимая пальто и швыряя его на спинку кресла. — Приехали разобраться. Где родители?
Максим, помрачнев, закрыл дверь.
—У себя дома, Ира. Где им и место.
—Ага, выгнали — и ладно? — она фыркнула, проходя в гостиную и оценивающе оглядывая обстановку. — Вы тут в роскоши, а они в развалюхе с дырой в полу. Красиво.
Алина, собрав всю волю в кулак, вышла из спальни.
—Ирина, Сергей. Мы не звали вас. И мы не будем обсуждать это в таком тоне.
—Тон? — Ирина язвительно рассмеялась. — Вы моих родителей на улицу выставили, а я ещё и тон выдерживать должна? Да вы, дорогая, вообще в себе? Кто ты такая в этой семье? Пришла, развратила брата, и теперь командуешь?
Максим шагнул вперёд, встал между сестрой и женой.
—Ира, хватит! Ты ничего не знаешь!
—Я знаю, что мама рыдала в трубку! Знаю, что вы их не пускаете в квартиру, где они прописаны! Это что, по-твоему, нормально? — её голос крепчал, переходя на крик.
Сергей, до этого молчавший, грузно опустился на диван, заняв собой половину.
—Максим, без эмоций. Давайте по-мужски. Ты прописал родителей — значит, они имеют право. Твоя жена недовольна — её проблемы. Надо было умнее жениться. Сейчас вариант один: пускаете их обратно, и все миром. А невестка извиняется.
Алина почувствовала, как у неё подкашиваются ноги от наглости. Они приехали не разбираться. Они приехали диктовать условия.
—Вы ничего не будете здесь решать, — сказала она тихо, но чётко. — Это наша квартира. Куплена на наши с Максимом деньги. Ваши родители обманом вынудили его сделать временную регистрацию и теперь шантажируют нас, отказываясь уезжать. У нас есть полное право…
—Право? — перебил Сергей, с издевкой оглядев её. — Какое право, девочка? Ты в курсе, что если они прописаны, то ты не можешь их просто так вышвырнуть? Они пенсионеры, у них жилья нет. Суд всегда на их стороне. Ты останешься и без квартиры, и с долгами.
Ирина, подхватив мысль мужа, перешла в наступление. Её тон стал слащаво-угрожающим.
—Вы оба неразумные. Зачем доводить до суда, до скандала? Мама с папой добрые, они всё простят. Нужно всего лишь оформить маленькую бумажечку. Дарственную на долю. Четверть квартиры, например. Чтобы они были спокойны за своё будущее. А вы будете жить как раньше. Все в мире и согласии.
Воздух в комнате стал густым и тяжёлым, как сироп. Алина смотрела на них, и её охватило оцепенение. Они даже не скрывали своих намерений. Это был чистый, беспримесный шантаж под соусом «семейной заботы».
Максим, казалось, только сейчас прозрел окончательно. Он смотрел на сестру, на её жадный, уверенный взгляд, на самодовольное лицо её мужа, и что-то в нём надломилось. Словно последняя нить, связывающая его с тем миром, где родные всегда правы, лопнула.
— Вы… вы с ума сошли? — его голос дрогнул от невероятного усилия. — Долю? В нашей ипотечной квартире? За что? За то, что они месяц тут жили и гадили?
—Максим! — взвизгнула Ирина. — Это наши родители! Они тебя вырастили! Они имеют право на часть твоего благополучия! А она, — ядовитый взгляд в сторону Алины, — она просто посторонняя. Она может завтра уйти, а кровь — она навсегда.
— Алина — моя жена! — закричал Максим, и в его крике была боль и ярость. — Она не посторонняя! Она — моя семья! Вы… вы все превратились в каких-то монстров! Вы пришли сюда, в наш дом, и пытаетесь его отнять! Как вы можете?!
Сергей, недовольно хмыкнув, поднялся с дивана. Его движения были медленными, но от этого они казались ещё более угрожающими.
—Не кипятись, парень. Дело житейское. Или доля, или мы поможем маме с папой подать в суд. На моральный ущерб, на нарушение права пользования жильём. Выплатите им компенсацию, такую, что ипотеку не потянешь. Квартиру банк заберёт. Или мы вас через суд оставим без жилья. Выбирай.
Тишина повисла на волоске. Алина видела, как у Максима дрожат руки. Она подошла к нему и взяла его за локоть. Не для того, чтобы удержать, а для поддержки. Этот жест не ускользнул от Ирины, и её лицо исказила злоба.
— Значит, так? — прошипела она. — Вы против семьи? Ну ладно. Не говори потом, что мы не предупреждали. Мама, конечно, будет плакать, но мы её уговорим подать в суд. Мы с Серёжей свидетели того, как вы их выгоняли. И того, как она, — кивок на Алину, — оскорбляла.
Она двинулась к выходу, натягивая пальто. Сергей последовал за ней, бросив на прощание:
—Подумайте до понедельника. Потом начнутся неприятности.
Дверь захлопнулась. В квартире снова стало тихо, но теперь эта тишина была взрывоопасной, полной невысказанного ужаса и осознания.
Максим медленно опустился на колени, закрыв лицо руками. Его плечи тряслись.
—Боже мой… Мама, папа… Ирина… Что с вами стало? — его голос был полон такой тоски и отчаяния, что у Алины сжалось сердце.
Она присела рядом с ним, обняла его за плечи. Её собственный страх куда-то ушёл, сменившись странным, холодным спокойствием. Враг обрёл чёткие очертания. Угрозы стали конкретными. И это было почти легче, чем туман лжи и сплетен.
— Они не станут ждать до понедельника, — тихо сказала она. — Они уже всё решили. Это вымогательство, Максим. Чистой воды. И они уверены, что мы сдадимся.
Он поднял на неё заплаканное лицо.
—Что же нам делать? У нас нет шансов. Они говорят, суд…
—Суд будет разбираться в фактах, а не в их фантазиях, — перебила она его. В её голове уже складывался план, отчаянный и единственно возможный. — Но нам нужен не просто юрист. Нам нужен адвокат. Жёсткий, как они. И нам нужны доказательства. Всё, что они только что сказали.
Она посмотрела на него, и в её глазах горел новый огонь — не ярости, а решимости.
—Ты со мной? До конца?
Максим,глядя в её глаза, медленно, очень медленно кивнул. Это был кивок человека, похоронившего одну семью и выбравшего другую.
—До конца.
Решение было принято, но за ним наступила пустота. Где взять такого адвоката? Как ему всё объяснить? Неуверенность сковала их снова, как только отзвучали последние слова угроз Сергея.
Найти специалиста помогла коллега Алины, Наталья, которая когда-то благополучно выиграла похожее дело с непутевым братом-квартирантом.
—Ей лет пятьдесят, и она не терпит сантиментов, — предупредила Наталья, передавая визитку. — Говорит жёстко, но бьёт точно. Зовут Елена Аркадьевна.
Кабинет Елены Аркадьевны располагался в старом, но солидном здании в центре города. Обстановка была аскетичной: огромный стол, стеллажи с папками, никаких лишних деталей. Сама адвокат, женщина с короткой седой стрижкой и внимательными, безразличными глазами, с первого взгляда оценила их — измотанных, испуганных, но полных глухого упрямства.
— Садитесь. Излагайте. Только факты, даты и документы. Эмоции оставьте за дверью, — сказала она, открыв блокнот.
И они излагали. По очереди, сбиваясь и поправляя друг друга. Про месяц проживания, про ключи, про временную регистрацию, оформленную втайне. Про скандал на кухне и слова о «нашем доме». Про визит сестры и требование доли. Алина достала телефон, дрожащими руками найдя запись того самого разговора с Ириной и Сергеем. Она включила её, и в тишине кабинета зазвучали наглые, чёткие голоса: «...оформить маленькую бумажечку. Дарственную на долю...», «...или мы вас через суд оставим без жилья...».
Елена Аркадьевна слушала, не перебивая, лишь изредка делая пометки. Когда запись закончилась, она отложила ручку.
— Глупость, — произнесла она сухо. — Совершеннейшая глупость со всех сторон.
Максим понуро опустил голову.Алина сжала кулаки.
—Но с формальной точки зрения, — продолжала адвокат, — ваши родственники действуют по накатанной схеме. Безграмотной, но для обывателя пугающей. Временная регистрация, особенно для пенсионеров без иного жилья, действительно даёт им право пользования. Выписать в судебном порядке будет сложно, долго и нервно. Они на это и рассчитывают — что вы испугаетесь и пойдёте на уступки. На «долю».
— Значит, у нас нет шансов? — тихо спросила Алина.
Елена Аркадьевна посмотрела на неё поверх очков.
—Я не сказала, что шансов нет. Я сказала, что они действуют глупо. Их главная ошибка — они пошли на прямое вымогательство и зафиксировали это на аудио. Это меняет дело. Мы не будем играть в их поле — выписывать их. Мы пойдём в наступление.
Она отодвинула блокнот и начала раскладывать перед ними план, как шахматную партию.
—Первое. Сейчас же идём в полицию с заявлением о факте вымогательства. Ваша аудиозапись, дополненная вашими пояснениями и, возможно, показаниями участкового, который был свидетелем конфликта, — это основание для возбуждения дела по статье 163 УК РФ. Даже если не возбудят сразу, сам факт официального заявления сильно охладит их пыл.
Второе.Параллельно готовим иск в суд о признании временной регистрации недействительной. Основание — фиктивность. Они зарегистрировались не для фактического проживания, а исключительно с целью создания конфликта и шантажа. У них есть своё благоустроенное жильё, что доказывается... как?
Она посмотрела на них вопросительно.
—Квитанциями за ЖКХ? — предположил Максим.
—Верно. Вы можете запросить в управляющей компании по их адресу справку о том, что они являются нанимателями и исправно оплачивают счета. Факт вашего совместного проживания в течение всего одного месяца тоже говорит против них.
Третье.Собираем весь компромат: скриншоты переписок, где они клевещут, показания вашей матери о звонке от сестры с угрозами, любые другие свидетельства их давления. Создаём картину систематической травли.
Алина слушала, и лёд в её груди понемногу таял, сменяясь осторожной, хрупкой надеждой. Это был план. Чёткий, жёсткий и законный.
—Но они же скажут, что это семейный конфликт, — вставил Максим. — Что мы всё выдумали.
—Семейный конфликт не отменяет состав преступления, — холодно парировала Елена Аркадьевна. — А их звонки вашей матери и требования «доли» в обмен на отказ от суда — это уже не конфликт. Это шантаж. И у нас есть аудиодоказательство. Теперь ваша задача — вести себя безупречно. Никаких ответных угроз, никаких скандалов. Полное игнорирование. Все контакты — только через меня или в присутствии свидетелей. Если звонят — вежливо сказать, что все вопросы решает ваш адвокат, и положить трубку. Всё понятно?
Они кивнули, поражённые её уверенностью.
—И последнее, — адвокат сняла очки. — Вы должны быть готовы к тому, что это убьёт все отношения. Окончательно и бесповоротно. Юридическая победа не вернёт вам семьи. Вы согласны на это?
Алина и Максим переглянулись. В его глазах она увидела ту же боль, что и в своей, но и ту же твёрдость. Он первым ответил:
—Семьи, которая пытается отобрать у меня дом и разрушить мою жизнь, у меня уже нет. Я выбираю ту семью, которую создал сам.
Елена Аркадьевна, казалось, впервые за весь разговор чуть смягчилась.
—Хорошо. Тогда начинаем. Заявление в полицию я помогу составить сейчас. Потом съездим к вашим родителям для досудебной беседы. Иногда одного только визита адвоката с копией заявления в полицию бывает достаточно, чтобы прекратить этот цирк.
Они вышли из кабинета через два часа. В руках у Максима был плотный конверт с копиями заявлений и инструкциями. На улице шёл мелкий, холодный дождь, но Алина вдохнула полной грудью. Впервые за много недель она чувствовала не беспомощность, а контроль. Пусть хрупкий. Пусть купленный дорогой ценой. Но контроль.
— Страшно? — спросила она, глядя на мужа.
—Ужасно, — честно ответил он. — Но ещё страшнее было бы сдаться. Прости, что довёл до этого.
—Мы довели до этого вместе, — поправила она. — А теперь будем выходить вместе.
Они пошли к машине под дождём, и шаги их, хотя и были усталыми, теперь звучали твёрдо и в один такт. Впереди была война, но теперь у них был генерал.
Ожидание было хуже любого действия. Два дня после визита к адвокату прошли в нервной, звенящей тишине. Телефоны молчали. В чатах, где ещё несколько дней назад кипели оскорбления, теперь была мёртвая пустота. Алине казалось, что это затишье перед бурей, ещё более страшной. Максим молча ходил по квартире, пытаясь заниматься делами, но его взгляд постоянно возвращался к телефону.
Визит Елены Аркадьевны к родителям Максима был назначен на третий день. Адвокат запретила им присутствовать.
—Вы — сторона конфликта. Моё появление как нейтрального, но осведомлённого представителя закона подействует сильнее. Ждите звонка.
Они ждали. Весь этот день Алина не могла ни есть, ни работать. Она представляла сцену: убогая хрущёвка свекров, её кабинетный, строгий вид, папка с документами в руках. Что они скажут? Как отреагируют? Вспыхнут новой ненавистью или дрогнут?
Звонок раздался ближе к вечеру. На экране горело имя «Елена Аркадьевна». Алина, схватив телефон, нажала на громкую связь. Максим замер рядом, бледный.
— Здравствуйте. Встреча состоялась, — голос адвоката звучал ровно, без эмоций. — Я застала дома обоих, а также вашу сестру Ирину. Они были, скажем так, настроены воинственно.
—И что? — выдохнул Максим.
—Я действовала по плану. Изложила факты. Показала заверенную копию заявления в полицию о вымогательстве, приложив расшифровку аудиозаписи с требованием доли в квартире. Объяснила, какие статьи Уголовного кодекса это затрагивает и каковы потенциальные последствия — вплоть до реального срока для Ирины и Сергея как организаторов. Затем я озвучила иск о признании регистрации фиктивной, основанный на справке из их ЖЭКа об оплате коммунальных услуг и ваших свидетельских показаниях о фактическом сроке проживания. Объяснила перспективы суда, который, с высокой долей вероятности, встанет на сторону собственников, оформлявших регистрацию под заблуждением.
Она сделала небольшую паузу, и в трубке послышался звук перелистывания бумаг.
—Первоначальная реакция была агрессивной. Ваша мать заявила, что это блеф, что вы никогда не подадите на родню в полицию. Тогда я предложила немедленно вместе поехать в отделение для дачи первичных показаний. После этого… наступило отрезвление.
Алина сжала руку Максима. Ладонь у него была ледяной и влажной.
—Ваш отец, Виктор Петрович, первый дрогнул. Спросил, что им теперь делать. Я предложила единственный разумный выход: написать заявление о снятии с регистрационного учета по собственному желанию. Сегодня же. И передать мне ключи от вашей квартиры. В обмен я пообещала отозвать заявление из полиции после проведения проверки факта добровольного снятия с учёта. По иску о фиктивности — мы также отзовём его после получения штампа в паспорте.
— И они… согласились? — недоверчиво спросила Алина.
—После двадцати минут обсуждения и моих разъяснений о том, что даже в случае отказа суд, с учётом собранных доказательств шантажа, почти наверняка удовлетворит наш иск, но уже с отметкой в решении о недобросовестности их действий, что повлечёт для них судебные издержки и публичную огласку, — да. Они согласились. Виктор Петрович подписал заявление. Людмила Степановна молчала. Ирина пыталась протестовать, но её муж, Сергей, который, как я поняла, больше всего боится любых контактов с правоохранительными органами, резко её осадил.
В груди у Алины что-то оборвалось и рассыпалось. Не радость. Не триумф. Просто… пустота. Огромная, всепоглощающая пустота.
—Где они сейчас? — глухо спросил Максим.
—В паспортном столе. Я проследила, чтобы они подали заявление лично, при мне. Штамп поставят в течение трёх рабочих дней. А сейчас ко мне едут ваши родители, Максим. Они хотят передать ключи. Я предложила встретиться у вас в подъезде через час. Вам нужно быть там. Это необходимо для протокола и для вашего собственного спокойствия.
Час спустя они стояли в своём подъезде, на той самой площадке, где месяц назад разыгрался первый акт драмы. Было холодно и пахло сыростью. Рядом, непроницаемая и спокойная, стояла Елена Аркадьевна.
Лифт завизжал и поднялся на их этаж. Двери открылись. Из лифта вышли Людмила Степановна и Виктор Петрович. Они выглядели на десять лет старше. Гордая осанка свекрови сломалась, лицо было серым, опустошённым. Виктор Петрович не смотрел ни на кого, уставившись в пол.
Людмила Степановна остановилась в двух шагах от сына. Её глаза, полные неподдельной, животной обиды и ненависти, скользнули по нему и уставились на Алину.
—Довольна? Разрушила семью. Своего добилась.
Максим сделал шаг вперёд, на этот раз твёрдо и без колебаний.
—Семью разрушили вы, мама. Своей ложью и жаждой нажиться. У вас был сын и невестка. Теперь у вас есть только штамп в паспорте о выписке.
Людмила Степановна содрогнулась, как от пощёчины. Она судорожно порылась в сумке и вытащила связку ключей. Ту самую, с новеньким ключом от их квартиры. Она не протянула её, а швырнула на пол к ногам Алины. Металл звякнул о бетон.
—Забирай свою клетку. И подавись ею.
Елена Аркадьевна, не меняя выражения лица, наклонилась, подняла ключи и вручила их Алине.
—Передача имущества состоялась. Заявление в паспортном столе подано. Настоятельно рекомендую в ближайшие дни сменить замки. Наша работа здесь окончена. О дальнейших шагах я вас проинформирую.
Она кивнула и направилась к лестнице, оставив их наедине с роднёй, которая уже не была роднёй.
Виктор Петрович, наконец, поднял глаза на сына. В них не было злобы, только усталая, беспросветная горечь.
—Прощай, сынок. Живи как знаешь.
Он взял жену под локоть, развернул её и повёл к лифту. Людмила Степановна не сопротивлялась. Она шла, не оглядываясь, прямая и негнущаяся, но каждый её шаг отдавался в тишине подъезда похоронным маршем.
Лифт пришёл, они вошли внутрь. Двери медленно закрылись, скрыв их из виду навсегда. Последнее, что увидела Алина, — это взгляд свекрови, устремлённый в пустоту, полный непрощающей, вечной ненависти.
Они стояли молча, слушая, как лебёдка лифта увозит их прошлую жизнь вниз. Потом Максим повернулся, взял из рук Алины ключи, вставил один из них в замок и повернул. Щелчок прозвучал невероятно громко.
Он толкнул дверь, впуская её в их дом. Их пустой, выжженный, но снова принадлежащий только им дом.
— Входи, — сказал он, и его голос сорвался. — Домой.
Алина переступила порог. Он вошёл следом и снова закрыл дверь. Не захлопнул. Просто закрыл. Тихо. Окончательно.
Они остались одни в прихожей, в тишине, которая наконец-то была их тишиной. И поняли, что победа пахнет не счастьем, а пеплом. Ключи в её руке были холодными и тяжёлыми, как трофей, купленный ценой всего, что когда-то называлось семьёй.