Лицедей

1.

— Думаешь, я не имею права болеть? Она имеет, я — не имею? Спасибо, Руф Вагапович! А я говорю: не могу. Отказываюсь подменять. Знаю, что везете в Москву… Но туда вы, конечно, возьмете не меня, а Зубаржат. Да уж, не первый раз. Как хотите, а я болею…

И Алима положила трубку раньше, чем главреж Рисов успел ей что-либо возразить. «Все, отправка на пенсию гарантирована,— успела подумать она и почувствовала холодок в груди.— Сразу вслед за мужем».

Нет, не так она хотела уходить на «заслуженный отдых». Но отношения с главрежем, сильно обострившиеся в последнее время главным образом из-за мужа, народного артиста Юлбарса Сулимова, не сулили ничего хорошего, а к этому она не привыкла. Случилось то, о чем она и подозревать не могла: обязательная явка в театр стала для нее мучительным делом. Она не желала никого видеть, ни с кем вступать в разговоры. Участие в каком-либо спектакле теперь не только не доставляло удовлетворения или радости, наоборот — приносило почти физические страдания.

Алима села в кресло и закрыла глаза. Сидела неподвижно, преодолевая головокружение, начавшееся еще со вчерашнего дня, когда Юлбарс в очередной раз пришел навеселе. Обожгла одуряющая мысль: жизнь идет к концу…

На звонок в дверь Алима не среагировала, только равнодушно подумала про себя: забыл ключи, вот и звонит. Сейчас появится с опухшей физиономией… будет пытаться острить. С каждым днем шутки эти становились все более унылыми и плоскими.

Звонок повторился, но не стал беспрерывным и нервным. Значит, не он. Нехотя поднялась с кресла и открыла дверь. Там стояла реквизиторша театра Фильза, и это было странно: насколько помнится, она к ним никогда не заявлялась. Что-нибудь случилось?

На беспокойный взгляд хозяйки дома Фильза заворковала извиняющимся тоном:

— Не сердись, ради бога, Алимуша-дорогуша! Юлбарс Садыкович дома? Дело у меня к нему.

— У тебя? К Юлбарсу? — удивилась Алима, холодно взирая на гостью, позабыв или не желая приглашать ее в дом.— Какие у тебя могут быть к нему дела?

— Видишь ли, нежданно-негаданно ревизия ко мне нагрянула. А у меня в гардеробе не оказалось костюма. Ну того самого… Отелло, помнишь?

— Ничего не понимаю. Какая ревизия? Какой Отелло? Да что ты стоишь на пороге как не родная? Проходи.

Фильза прошла в комнату и села в уголке на стул.

— Да разве ты забыла, что он Отелло играл? Вы вдвоем с ним играли тридцать лет назад. Я этого никогда не забуду. Да и кто из видевших вас тогда забудет! — Фильза прикрыла глаза и покачала головой, как бы заново мысленно восхищаясь тем давним событием.— Представляешь, зашел Юлбарс Садыкович как-то ко мне. Хочу, говорит, на старый реквизит посмотреть. По рядам пошел… Да все в ту сторону, где старье всякое. Музей да и только! А потом остановился возле своего Отелло…

— А этот костюм, что, все еще цел? — удивилась Алима.

— Как новый, голубушка. И твое шелковое подвенечное платье сохранилось. Только в подоле малость моль поела,— угодливо отвечала Фильза.— Набрел он, значит, на этот костюм. Стоит смотрит, сердечный. Поглаживает потихоньку. Потом снял с вешалки и к груди своей прижал. Тут меня слеза прошибла. Он же в этом костюме… в далекие времена такое вытворял! Зал навзрыд плакал! Помнишь, когда тебя, красавицу нашу белокожую, душил. Вы тогда еще неженатые были. А вокруг уже все были уверены в вашей женитьбе! «Сам бог свел их в этой постели», — так говорили люди.

— Ладно, довольно,— брезгливо поморщилась Алима. — Не видела я никакого костюма. Так своей ревизии и доложи.

И тут заскрежетало, заскрипело в замочной скважине.

— Вон, сам вернулся. Его и спроси.

С этими словами она ленивым шагом ушла в другую комнату, оставив гостью в полной растерянности. Фильза то вскакивала с места, то снова усаживалась на своей стул, пока наконец не появился сам хозяин дома.

— Ба-ба! Это что за перемена декорации? Ты как здесь возникла, выхухоль?

— Юлбарс Садыкович, сердечный! Не сердись на меня, грешную. За костюмом я, помнишь? Отелло ты у меня из гардероба забрал. А тут как на грех ревизия на меня нагрянула. Верни Отелло, ради бога. Хоть на время. Прошу тебя, Юлбарс…

— Лихо, женщина! Да в уборной моей твой костюм, поняла?

— Что? В уборной? Почему в уборной, господи?

— Да не в нашей, не в нашей. Там, там… В моей гримуборной. А в нашей — ничего, кроме унитаза, ха-ха!

Эти его слова уже слышала Алима, появившаяся из другой комнаты и полупрезрительно взирающая на мужа.

— Не успел появиться, уже остришь? Зачем тебе ее хлам?

— Ага, явление номер два! Так, так… Значит, спрашиваешь, для чего… Что ж, попытаюсь тебе объяснить более доступно. Подожди минутку.

Теперь в другую комнату удалился уже хозяин дома.

— Что это с ним? — спросила Фильза, на всякий случай отодвигаясь к выходу.

Алима не ответила. Она стояла с отрешенным видом, прислонившись спиной к подоконнику.

Юлбарс Садыкович появился через несколько секунд. Он был укрыт белым покрывалом, видимо сорванным прямо с кровати. Оно очень напоминало тот белоснежный шелковый халат, в котором он когда-то выходил на сцену в роли мавра. Это сходство усугубляли взъерошенные волосы, которые он взбил и разлохматил с помощью пятерни.

— Ага! Ты не ушла? Прекрасно. Начинаем…

Он принял величественную позу и заговорил неожиданно звучным, хрипловато вибрирующим в нижних регистрах басом:

— Пускай… Его заставят замолчать

Мои заслуги перед сеньоритой.

А если старику не стыдно вслух

Кичиться родом, заявляю тоже:

Я царской крови и могу пред ним

Стоять, как равный, не снимая шапки.

Семьей горжусь я так же, как судьбой.

Не полюби я Дездемоны, Яго,

За все богатства мира б не стеснил

Женитьбой я своей привольной жизни…

— Он, он! Господи, как похож! — воскликнула Фильза.

— Похож, говоришь? Ах ты, льстица! — Юлбарс Садыкович царственным жестом сорвал с себя покрывало и швырнул на диван.

— И что это значит, Юлбарс? Что за комедия? — Голос Алимы прозвучал сухо и чуть презрительно.

— Не догадываешься? Не мудрено. Ведь ты давно исключила меня из числа гениев. Или вообще артистов. А может быть, и людей, а?

— Значит, говорите, в гримуборной? Хорошо, хорошо, я пойду,— заспешила реквизиторша.— Так я его там возьму…

— Возьми, возьми! Но знай: этот костюм еще может мне понадобиться.

Эти слова Юлбарс Садыкович произнес настолько значительно, что Фильза, прежде чем затворить за собой дверь, приостановилась и внимательно взглянула на него.

— Ну… И что дальше?

— А дальше следует то, что мне разрешили поставить самую великую штуку, придуманную человечеством.

Алима устало прикрыла глаза.

— Скорей бы на пенсию. Никогда не желала этого так сильно.

— Не спеши, дорогая! В этой штуке есть место и тебе. Ты еще можешь блеснуть былым опереньем. Это будет глоток свежего воздуха для зрителя. Чтобы не задохнуться в этом навозном смраде.

— Между прочим, тебе тоже неплохо бы задуматься… Чтобы уйти без скандалов. И без аттестаций. Знаешь, какие слухи ходят в театре?

— Я бессрочный. Входил в обойму лучших Отелло в стране.

— Меня сегодня требуют на подмену. Зубаржат-ханым, видишь ли, приболела. Тоже, между прочим, бессрочная. Актриса на все времена.

— Не равняй меня с разными шлюхами, прошу тебя, дорогая! — Юлбарс скрылся в другой комнате, хлопнув дверью.

Алима проводила его страдальческим взглядом и направилась на кухню. Пора было разогревать чай. «Хорошо бы, позвонили еще разок»,— пронеслось в голове.— Желательно, чтобы сам Руф. А то ведь заставит свою куклу…»

В кухне она вдруг встала, почувствовав укол в сердце, и сразу поняла: это — жалость. В последнее время она была слишком безжалостна к мужу. В конце концов, разве он виноват в том, что ему приходится играть разную чепуху? То толстопузого бая, все три акта с дикими воплями гоняющегося за своими безмозглыми женами… То муллу, выделывающего на сцене черт знает что. Не он докатился до жизни такой — свои «национальные» драматурги. Драмоделы дерьмовые! И те, кто ставит их макулатуру.

Звонок заставил ее вздрогнуть: неужто Фильза вернулась? От такой жди… Открывала долго и нехотя, но, увидев в дверях директора театра Малаева, внутренне возликовала. Ну что ж, теперь можно идти на подмену с чувством сохраненного достоинства.

— Я все поняла,— сказала она со вздохом.— У меня нет права болеть.

— Откровенно говоря… — виновато замямлил Малаев.— У вас болеть прав больше, чем у Зубаржат-ханым. Но дело в том… Именно сегодня к нам вдруг решил пожаловать Мидхат Сабирович. Хочет лично убедиться, что пьеса заслуживает того, чтобы везти в Москву.

— Понятно. Но в Москву-то, конечно, поедет она.

— Не знаю, не знаю. Это решают наверху. Я подожду вас в машине,— торопливо добавил директор, собираясь ретироваться, но его остановил зычный голос хозяина, органно вибрирующий бархатным басом.

— Полагаю, это неуважение. Почему бы нам не пройти в мою комнату и не поговорить о моем предстоящем спектакле?

Юлбарс Садыкович стоял в широченной пижаме и смотрел на директора театра сверху вниз надменным взором великого лицедея.

— Простите, Юлбарс Садыкович… Я не знал, что вы дома.

— О каком спектакле речь? — спросила Алима, все еще недоверчиво косясь на мужа.— А, Макай Макаевич?

— Вы разве не слышали, Алима-ханым? Откровенно говоря, я не ожидал от Юлбарса Садыковича такой прыти. По-моему, он обошел все инстанции, какие только у нас существуют, и добился… Откровенно говоря…

— Значит, это правда? — Алима вдруг истерично хохотнула. — Нет… Неужели вы не понимаете, как это глупо?

— Что именно, Алима-ханым? — насторожился Малаев.— Я не понимаю.

— Если речь действительно об «Отелло»… Нет, вы соображаете или нет? Как? Какими силами?..

— Говорят, когда-то это был великий спектакль,— осторожно произнес Малаев.— Откровенно говоря, мне жаль, что я знаю о нем только понаслышке.

— Его хотят окончательно опозорить. И отправить на пенсию с клеймом… Так? Это так, Макай Макаевич? Хотят сделать из него всемирное посмешище.

— Что вы, что вы! — испуганно замахал руками Малаев.— Кто этого хочет? Зачем?

— Вот именно: зачем?! И вы принимаете в этом посильное участие,  Макай Макаевич. Ведь вы директор. Вы должны понимать…

— Ничего не понимаю! — обескураженно воскликнул Малаев.— Откровенно говоря…

— Ты знаешь, что раньше делали с крикливыми бабами? — грозно спросил Юлбарс Садыкович, всем своим грузным телом поворачиваясь в сторону жены и театрально вознося руки.

— Сумасшедший! — Алима отпрянула назад и исчезла в другой комнате.

Юлбарс Садыкович издал глухой зловещий смешок и уже совершенно будничным голосом обратился к директору:

— Ты еще не издал приказ о моем спектакле?

— Откровенно говоря, Юлбарс Садыкович… Если дело только за мной…

— Понятно. Что ж, подожди ее в машине. Думаю, больше десяти минут она тебя не заставит ждать.— И он величественно удалился, оставив директора не в самом лучшем расположении духа.

II

Юлбарс Садыкович сидел посредине огромного репетиционного зала, оседлав допотопный стул, исправно служивший еще первому режиссеру театра, которого было принято называть основоположником. Тяжелый двойной подбородок монументально покоился на возложенных друг на друга кулаках.

Уже целую минуту наблюдала за мужем Алима, заглянувшая к нему в обеденный перерыв, а он все ее не замечал, погруженный в свои невеселые думы. Тогда она решительно подошла к нему.

— Где будем обедать? Здесь? Или пойдем домой?

— Окрошка получается, окрошка,— произнес он в ответ, и взгляд его стал злым и затравленным.

— Окрошка? — Она решила свести его слова на шутку.— Сезон окрошки еще не подошел, дорогой.

Но это только усугубило его мрачное настроение.

— Объелся окрошки! — зарычал он, вскакивая с места; пнул ногой исторический стул, и тот с грохотом отлетел прочь.— Никогда не думал, что наш театр — сборище бездарей. Представь себе: сегодня опять перетасовывал роли.

— Да, да, давай, давай! — ехидно поддакнула она.— Тебе только экспериментировать. До премьеры месяц? Или два?

— Что мне премьера, если нет подобающего Яго? Помнишь Фазылова? Ах, как он произносил эти слова: «Зачем яд? Лучше задушите ее в постели, которую она осквернила…» Как нашептывал мне эти слова! Ты помнишь?

— Юлбарс, брось, пока не поздно. Тебе готовят мышеловку. Ты уже в мышеловке! Неужели не понимаешь, боже мой? Впрочем, если у тебя, упаси бог, что-то получится… Если ты создашь что-то приличное… Это еще хуже. Твой успех — твой самый страшный враг. Неужели ты до сих пор этого не понял?

— Что?.. Что ты сказала? Осквернить под занавес всю свою жизнь? Все свое громоподобное поколение… Не-ет. Ты от меня этого не дождешься, женщина!

Юлбарс Садыкович стал задыхаться, снова опустился на предусмотрительно поднятый женой стул, произнес тихо и примирительно:

— Ты бы лучше взяла шефство над моей юной хохлаткой. Влила бы в нее несколько капель живой крови из прежней своей Дездемоны, а?

Он почти умоляюще взглянул на свою жену. Но та смотрела куда-то в сторону отсутствующим взглядом. Потом произнесла бесстрастным отсутствующим голосом:

— Между прочим, я подала заявление.

— Что? Какое еще заявление?

— Хочу на пенсию. Не желаю больше работать. Тебе ясно?

— И что… Он подписал?

— Отложил на неопределенный срок.

— Вот видишь! — с жаром воскликнул Сулимов.— Было бы смешно, если бы подписал. Ты не простая муха, чтобы взять и размазать по столу. Ты муха с позолоченной спинкой и алмазными крылышками.

В его голосе сквозила радость.

— Юлбарс, я устала.— Она медленно отошла к окну.— Между прочим, Руф намекнул, что на пенсию нам лучше отправиться вдвоем. Так сказать, на пару. Ты меня понимаешь? И он прав.

Он долго молчал, проводя ладонями по лицу. Потом сказал так тихо, что она едва расслышала его слова.

— Может быть, у меня подбиты ноги, но я не дворняжка, чтобы меня можно было выметать со двора метлой. Я хочу, чтобы меня хоронили на скрещенных копьях, как рыцаря сцены.

— Что ж… Быть рыцарем сцены куда легче, чем рыцарем жизни. Теперь мне это особенно понятно.

Алима направилась к выходу. Остановилась в дверях.

— Может, пойдем в буфет?

Он не ответил, и она ушла.

— Буфетом не заманишь… Буфетом нет. Ядгар. Яго… «Какая рукодельница! А как понимает музыку! Ее пеньем можно приучить медведя. Женщина неистощимого ума и воображения…» В зубах навязло! Вся драма — на память. Назубок. За всех… Зачем? Яго… Яд… Гад… Руф… Уф-ф!

Все это Сулимов выговаривал скороговоркой, совершенно механически, продолжая смотреть на дверь, оставшуюся открытой после ухода жены, и потому появление главрежа заставило его содрогнуться. В этом явлении ему представилось недоброе предзнаменование.

— Добрый день, Юлбарс Садыкович! — произнес Рисов с деланой веселостью. — Мне показалось, что вы произнесли мое имя. Или мне только показалось?

Сулимов молчал, набычившись. Меньше всего хотелось ему сейчас видеть этого человека.

— Как репетиция?

— Не знаю,— тяжело вздохнул Сулимов.— У меня впечатление, что наши молодчики могут быть кем угодно… Но только не офицерами, моряками, светскими дамами и воинами. Им чуждо понимание другой эпохи.

— Когда вы брались за Шекспира… Вам следовало помнить, что большинство из них его даже не читало,— сочувственно промолвил главреж.

— Полагаешь, можно и без Шекспира? — осведомился Сулимов с серьезным видом.— Что ж, тебе виднее. Но я боюсь, что дело тут куда глубже: они просто-напросто саботируют господина Шекспира. И делают это с чьего-то авторитетного наущения.

— Я вас не понимаю, Юлбарс Садыкович,— чуть заметно нахмурился Рисов.— Вы хотите сказать…

— Что тут понимать? Они не хотят делать то, что обязаны делать, вот и весь секрет.

— Действительно, все очень просто,— понимающе кивнул головой главреж.— Можно с вами откровенно, Юлбарс Садыкович? Неужели вы могли подумать, что актеры будут радоваться тому, что вы… что мы впрягли их в этот непосильный воз? Да еще не предусмотренный планом и репертуаром сезона?

— Что ты говоришь! — возмущенно зарычал Сулимов.— Ведь Шекспир, черт их дери! Они должны не то что плясать — выть от восторга. Гений драматургии может им улыбнуться один раз в жизни.

— Ах, Юлбарс Садыкович! Вы были романтиком… И остались им. Может быть, это даже хорошо. Во всяком случае, в духе вашего поколения. Плохо, что вы говорите о наших молодых как человек посторонний, а не как член коллектива.

— Ты сам сказал, что я из другого поколения.

— Но вы принадлежите нашему театру. Конечно, вы гений по сравнению с нашими школярами. Но если будете работать с ними с позиций гения… Боюсь, у вас ничего не получится. Уже есть жалобы. А мне не хотелось бы вашего провала. Разрешая постановку, я знал, что шел на риск.

Сулимов сел на злосчастный стул и застонал.

— Что с вами? — тревожно спросил Рисов.— Вы не больны?

— Хуже всего у меня с Яго. Ты подкинул мне своего Хабирова, как обглоданную кость.

— Это вы о Хакиме Шариповиче?! — негодующе воскликнул главреж.— Да ведь он у нас из ведущих и скорее примыкает именно к вашему поколению.

— Мне нужен Яго, меньше всего думающий о благополучной пенсии.— Сулимов поднял глаза и внимательно взглянул на Рисова.— Вот ты бы по всем статьям подошел к этой роли. По всем статьям! Ты ведь хорошо начинал как актер. Не тряхнешь стариной? Как бы ты меня выручил. Да и поклонников своих порадовал.

— Каких поклонников, Юлбарс Садыкович?

Главреж ответил народному артисту пристальным взглядом, которым он давно уже привык разить наповал строптивых актеров. Смысл слов Юлбарса Садыковича был слишком очевиден: он, Рисов — Яго. Этим все сказано. Но уличить Сулимова не представлялось возможным.

— Так каких же поклонников, Юлбарс Садыкович?

— Разве я совсем уж разучился выражать свои мысли вслух? Мне нужен Яго, не думающий о пенсии. А ты даже в пенсионном возрасте не станешь думать о пенсии, разве не так? Ибо это отнюдь не отличие талантливых людей. Как сказал Яго: «Смекалка сыщет, красота добудет».

Рисов не выдержал, рассмеялся.

— Я всегда знал, что вы старый волк. Но теперь понял: вы старая и хитрая лиса. Говорят, лорда Лоуренса Оливье тоже не устраивал ни один Яго. Он был великим Отелло и хотел видеть рядом не менее великого Яго. Мне он вряд ли предложил бы эту роль.

— Да, ты, пожалуй, прав, — серьезно и задумчиво промолвил Сулимов.— Но ты не досказал начатую тобой историю.

— Вот как? — подивился Рисов, никак не ожидавший подобной реакции со стороны старого консерватора, который, по его мнению, вряд ли мог бы даже знать, кто такой Лоуренс Оливье. — Так каково же продолжение истории?

— Говорят, Оливье предложил сыграть роль Яго актеру-красавцу, блестящему молодому человеку, которого привыкли видеть в роли любовников и соблазнителей. Если не ошибаюсь, его имя было… Впрочем, какое это имеет значение. В тот раз он должен был исполнять роль Кассио.

— И что же? — уже заинтригованный спросил Рисов, все еще не веря в столь глубокую осведомленность собеседника.

— Этот самый актер-соблазнитель был в шоке. Предложение мэтра он воспринял как прямое оскорбление. Как покушение на его общепризнанное амплуа. И тогда якобы Оливье ему сказал: «Разве ты не хочешь взять одну из вершин Альп. Роль Яго — это Монблан. А может, и Джомолунгма.

— Все это весьма забавно,— натянуто усмехнулся Рисов, чувствуя, как холодок пробежал по спине. Народный оказался совсем не таким простаком, каким он представлялся.

— Когда ты назначишь на роль Яго своего любимца, актера-любовника Ахата, я скажу ему такие слова: «Друг мой, в свои двадцать пять ты добился многого. Но разве тебя не точит червь сомнения и зависти? Как, впрочем, любого из нас. А Яго — это не червь. Это хищник. Все мы считаем себя в чем-то обойденными и обиженными. А в Яго этот комплекс стократ сильнее. Яго — это все мы в фокусе линзы, и в этом его загадка. Неужели тебе не хочется ее разгадать?

— Значит… Значит, вы хотите заполучить для своего Яго ни больше ни меньше, как Ахата? — Рисов коротко рассмеялся. — Боюсь, это будет непросто — не его амплуа. Между прочим, Юлбарс Садыкович, вы могли бы прекрасно вести режиссуру в институте. А именно — практику. Жаль, что не питаете к этому интереса.

— Ты отвлекаешься, а мне дорога каждая минута. Каждая секунда. И ты сам поставил меня в такое положение. Придется срок сдачи отодвинуть.

— Нельзя, Юлбарс Садыкович,— сочувственно вздохнул главреж. — И вы знаете почему.

— Почему же? Если не секрет.

— Да какой там секрет! Ваш спектакль введен вне плана. Ну и, конечно, вне всякого репертуара, не так ли? Благодаря вашим усилиям и указанию сверху. Так что в этом исключительно ваша заслуга. Я не могу теперь нарушить план.

Сулимов молча смотрел куда-то мимо главрежа. Может быть, именно в этот момент он впервые пожалел о своем опрометчивом поступке. Было ясно: он угодил в капкан. Но отказаться от своего замысла, от своей заветной мечты, осуществления которой он добивался даже ценой совершенно несвойственного ему унижения, значило расписаться не только в своей творческой несостоятельности, но и в малодушии.

Руф Вагапович смотрел на него с сочувственным пониманием и тоже молчал. Он даже себе не признавался, что терпеть не мог этого человека, который буквально с первого появления Рисова в театре повел себя в отношении к нему подчеркнуто пренебрежительно, а после его назначения главрежем вообще стал вызывающе-строптивым; во время репетиций ставил под сомнение любое его замечание (не говоря уж о требованиях!), все делал по-своему. Но самое обидное: чаще всего оказывался прав. Однако правота эта неизменно шла вразрез с замыслом молодого главрежа и нарушала общий рисунок задуманного им спектакля.

Тем не менее, как ни странно, сейчас он искренне сочувствовал этому старому льву с полинявшей гривой, который сам себя загнал в клетку. Он хорошо понимал его чувства. И все же мысли Рисова текли совсем по другому руслу.

— Хорошо, Юлбарс Садыкович,— произнес он наконец, глядя куда-то в сторону.— Считайте, что вы меня убедили. Я с ним поговорю.

— Ну вот и отлично! — широко улыбнулся Сулимов.— Только имей в виду: разговаривай с ним не как друг… Говори как главреж. Хозяин театра!

Кровь ударила в лицо Рисова. Выходя из репетиционного зала, он бросил в сторону народного недобрый, колючий взгляд.

III

— Ты знаешь, что объявление о твоем предстоящем спектакле дано во всех газетах? О нем говорили по радио и телевидению. Все предусмотрено, Юлбарс. Мосты сожжены, пути назад нет. Зачем все это, боже мой, зачем? зачем? зачем?

На глазах Алимы выступили слезы.

— Да, теперь уж тебе и впрямь всерьез придется подумать о гриме.

— О каком еще гриме? Ты что, бредишь?

— О гриме молодости. Чтобы снова выйти на сцену в облике белокожей красавицы.

— Как мне надоели твои шутки. Боже, как надоели!

— Но ведь роль мавра будет исполнять не любимец публики Ахат. Я пригласил его на роль Яго. А мавром буду я!

— Ты пригласил его на роль Яго? И он согласился?! И Руф тоже на это пошел?

— Хочешь сказать, они тем самым уложат нас обоих одним выстрелом? — двух беззащитных и глупых зайцев. А ты бы хотела оставить меня одного жариться на вертеле? Хотела бы издали любоваться моими предсмертными корчами? Алима, у тебя есть отличная возможность доказать свою верность и любовь к своему безумному супругу.

Алима смотрела в окно и молчала. Слезы медленно стекали по ее увядшим щекам.

Неожиданно Юлбарс Садыкович порывисто подошел к ней и обнял за плечи.

— Милая моя, последние события слишком на тебя подействовали. Тебе повсюду мерещатся злодеи и злоумышленники. А я еще хочу верить в людей. Вот и назначение Ахата на роль Яго ты восприняла как очередное коварство Рисова. А этот артист-любовник ведет себя как паинька и делает все, что я от него требую.

— И это ты говоришь всерьез? — печально спросила Алима, осторожно освобождаясь из его объятий.— Или тебе не известно, что Ахат — самый послушный и преданный ученик Руфа? У них даже не дружба — взаимозависимость. После этого говорить о чем-нибудь… Теперь надо думать об одном: как выпутаться из этих сетей. Все вокруг видят… Шушукаются по углам. И только ты один, ты один… Что сделать, чтобы ты прозрел, Юлбарс?

— Я хочу оставаться слепым, Алима,— мягко произнес он.— Пусть прозревают другие. Я тружусь для зрителя. Есть только творчество. И зритель.

— Значит, и я… я тоже не в счет?

— Видишь ли, сплетни о женах мало способствуют вдохновению.

— Сплетни… Ты снова о том же. Что ж, в таком случае ты развязываешь мне руки. Снимаешь запрет.

— О каком запрете ты говоришь?

— О собственном, дорогой. О внутреннем запрете. Тебе этого не понять.

— И что из этого.

— Я решила играть Дездемону. Несмотря на всю неэтичность такого поступка. И тем не менее… Кто знает, может быть, она действительно станет моей лебединой песней. Умереть от рук благородного дьявола… Разве это не мечта любой актрисы? Так вот, Юлбарс, когда станешь душить свою белокожую красавицу, не жалей ее шейных позвонков!

Резко повернувшись, Алима вышла из репетиционного зала, четко выстукивая подковками не по возрасту легкомысленных туфелек.

Юлбарс Садыкович смотрел вослед жене совершенно бездумными глазами и так же бездумно, почти бессмысленно произнес:

— Взбесилась баба, и я сам довел ее до этого. Влияние луны. Она, как видно, не в меру близко подошла к земле и сводит всех с ума…

Это были слова какого-то шекспировского героя, но он об этом, конечно, не помнил.

IV

— Тебе не кажется, что мы с тобой заслужили передышку? — устало спросил Сулимов, откидываясь на спинку стула и закрывая глаза. — В одну лишь минуту вскипела душа, отхлынула в ту же минуту и начала вдруг остужаться, дрожа, объятая холодом лютым…

— Это что, Шекспир? — бесстрастно спросил Ахат.

— Нет, это Бабич. Слышал о таком?

— Краем уха.

— Его, между прочим, убили в двадцать четыре года. А эти стихи он написал в девятнадцать.

— Ну и что?

— Ничего. Просто этими строчками он хотел сказать, что человек в одно и то же время может испытывать сложнейшую гамму чувств. Душа не может быть одноцветной. А ты все время хочешь видеть своего Яго злодеем и подлецом.

— Разве это не так? — пожал плечами Ахат.

— Так. Но не совсем. Яго — человек. И душа его — не только клубок черных змей.

— Вы хотите, чтобы я играл его в положительном ключе?

Манера народного артиста учить и объяснять каждую деталь поначалу не столько раздражала, сколько веселила Ахата, хотя он всеми силами старался это скрывать. Он был любимцем и кумиром местных зрителей, любивших в пьесах музыку, песни и танцы; голос и гармошка этого парня манили их, как мотыльков на свет лампы. Но при этом Ахата удивляло то, что Сулимов как бы не чувствовал настроения своего партнера, без устали говорил все тем же ровным, усталым голосом, и артист-любовник стал постепенно внимать этому голосу все серьезнее и внимательнее. Усмешка уже не кривила его губы, в глазах появился неподдельный интерес. Это не могло остаться не замеченным его старшим коллегой, и он все чаще стал задерживаться с ним в репетиционном зале.

— Видишь ли, Яго — целеустремленный и последовательный в своих действиях человек. А это свойственно только волевым натурам. Но концентрацией этой воли является зло.

— Понимаю: волевой, хитрый, умный… Великий человек.

Но Сулимова трудно было сбить с толку.

— Когда в людском кругу заводится даже самый заурядный Яго, он может натворить массу бед. Натравить друг на друга друзей, разбить семью, отвратить детей от родителей. Люди беззащитны перед коварством и холодным расчетом. А шекспировский Яго — гениален. Он перевоплощается лучше самого талантливого артиста, и потому окружающие ему верят. И он сотворяет трагедию.

— Как я должен играть гениальность, Юлбарс Садыкович?

— Ты должен убеждать людей. Побеждать их недоверчивость, внутреннее сопротивление, неприятие лжи. Представь себе, что ты хочешь оклеветать мою жену и нанести мне жестокий удар. Моей чести. Чем естественнее и непринужденнее ты будешь это делать, тем больше у тебя шансов добиться успеха. Давай с этого места… Только что ушли Дездемона с Эмилией…

— Я вижу, вы себя не жалеете, Юлбарс Садыкович! — раздался голос Рисова, неожиданно появившегося в репетиционном зале. — С утра до вечера. Да, говорят, еще и на ночь остаетесь. Так можно и здоровье подорвать.

— Единственный выход, чтобы уложиться в срок,— сухо отозвался Сулимов, явно недовольный тем, что ему помешали работать.

— Значит, насчет сроков можно не беспокоиться?

Юлбарс Садыкович посмотрел на главрежа в упор и ответил с расстановкой:

— Многое зависит от этого молодого человека. Правильно понятый Яго может решить судьбу всего спектакля.

— Не слишком ли много брошено на одну только чашу весов? — усмехнулся Рисов, многозначительно глядя на Ахата, но тот отвел взгляд и стал смотреть куда-то в сторону, и это не понравилось главрежу.— Понимаю. Вам нужен полный успех. Триумф.

— Да, да, ты не ошибаешься,— просто ответил старый артист, и это почему-то еще больше насторожило Рисова.

— Что ж… Это хорошо, когда не скрывают своих намерений.

— Ну… если уж такая пауза… пойду подкреплюсь.— Юлбарс Садыкович тяжело двинулся к выходу, на миг обернувшись, бросил Ахату: — Прошу тебя, не уходи. Поработаем еще часа два.

Ахат не ответил.

После ухода Сулимова наступила недолгая, но тягостная тишина, которую оборвал резкий голос главрежа:

— Что случилось? По-моему, ты вообще стал меня избегать. Может быть, он успел тебя очаровать?

Голос Ахата прозвучал натужно и бесцветно.

— Я думал, он прогонит меня после первой же репетиции. Я делал все, как ты говорил. А он возится со мной уже десять дней.

— Тем хуже для него,— усмехнулся Рисов.— Чем позже он тебя прогонит, тем сильнее будет катастрофа.

— Она, что, обязательна? Без катастрофы нельзя?

— Эге, я вижу посевы старика начинают давать всходы,— присвистнул главреж, насмешливо глядя на своего младшего друга, преданнее которого у него никогда не бывало. Но в глазах его сквозила скрытая тревога.— Ну, говори. Говори все начистоту.

— А если я тебе скажу… что у меня появилось желание играть?

— Кто тебе мешает? — как бы простодушно удивился Рисов.— Играй сколько твоей душе угодно.

— Как можно играть с таким настроением? И в такой обстановке? — почти с вызовом произнес Ахат.— А если б даже хотел… Не могу.

— Что значит — не могу? — В голосе Рисова звучало все то же деланое простодушие, но Ахат был к нему слеп и глух.

— Не могу. Такого Яго сыграть не могу, какого хочет он. Юлбарс-агай думает, что я бездарь. Не понимаю его разъяснений. А я не могу. Пробую… Только — фальшь, фальшь! Прут из меня твои герои. С гармошкой в руках. Держат меня вот такой хваткой… Теперь тебе понятно?

— Быстро он тебя перелатал,— вновь усмехнулся Рисов, но усмешка его была явно напряженной. — Между прочим, именно эти герои с гармошкой вывели тебя в люди. За них ты получил все свои награды и звания.

— В последние два-три дня я почувствовал что-то другое. И он это понял. Вот и возится тут со мной.

— Да, загипнотизировал тебя старик! Ну, будет ныть. Пошли ко мне в кабинет, нужно кое-что обсудить. Насчет поездки в Москву.

Но Ахат будто его не слышал. Он продолжал смотреть мимо главрежа, не в силах оторваться от какой-то своей навязчивой мысли.

— Не он,— произнес он каким-то упрямым и в то же время странно задорным голосом.— Шекспир. Кажется, я только-только стал понимать, что такое сцена.

— Между прочим, в Москву все равно надо будет ехать, дорогой.

— В Москву? Зачем? — Кажется, Ахат лишь теперь начал вникать в смысл того, что говорит главреж.

— Дело в том, что там вместо отложенного фестиваля решили провести смотр театров. Так что пьесу Халимова все-таки везем, и тебе придется-таки взять гармошку в руки.

— Что за чушь ты порешь? — воскликнул Ахат.— Да ты же это сейчас выдумал, признайся! Зачем?

— Ну, вот что, дружок!.. На работе я для тебя главреж, понял? Главный режиссер. Имя-отчество обязательно для всех! Так что, попрошу.

— Руф… Руф Вагапович! За что ты так старика? Что плохого он тебе сделал?

Но Рисов молчал, всем своим видом показывая, что разговор окончен и он собирается уходить.

— Значит, «Отелло» отменяется? — Голос Ахата странно задрожал.— Кто ему об этом скажет? Ведь это для него как… Как смерть близкого человека.

— Нашел о чем тужить! — фыркнул Рисов.— Ну что, пошли?

— Жалко мне его, понимаешь? Я никогда не видел, чтобы люди так выкладывались. Еще немного, и рухнет, как слон.

— Не беспокойся, он нас с тобой переживет. Это поколение железное,— бодро произнес Рисов и потрепал Ахата по плечу.— Ну идем, идем! Мне должны позвонить сверху.

— Не переживет,— покачал головой Ахат.— Я же вижу, как он дышит.— Вдруг голос его изменился, в нем сквозила какая-то наивная надежда.— Слушай, Руф… Руф Вагапович! А вдруг получится, а? Вдруг…

— Что получится, что?! — раздраженно воскликнул главреж.

— Спектакль, спектакль! Неужели не понимаешь? — Глаза Ахата сверкали. — Шекспир… Разве тебе, как главному, не будет приятно? Не за него — за театр. Тебя же хвалить будут: не испугался, рискнул. И вот…

— Говорю тебе: сверху звонили. И опять звонить будут. Возобновляем спектакль Халимова, ты меня понял?

— А если я откажусь? Если скажу: хочу Яго, а?

— Не скажешь,— небрежно бросил Рисов, направляясь к выходу. — Не скажешь, кишка тонка.

В дверях он лоб в лоб столкнулся с входившим Сулимовым, лицо которого было озабоченным, но бодрым.

— Ну что, продолжим? — сказал он, глядя на Ахата.

Рисов невольно отступил и опять заметно побагровел, как всегда бывало с ним в минуту волнения или замешательства.

— На износ работаете, Юлбарс Садыкович,— пробормотал он, не находя иных слов. — Поберегите себя.

— Беречь себя будем на пенсии,— отмахнулся тот, торопясь продолжить прерванную репетицию, но Рисов неожиданно встал на его пути.

— Не спешите на пенсию,— с чуть заметной усмешкой промолвил главреж.— Придет час — проводим с почетом. Как и подобает провожать таких людей, как вы. А пока у вас нежданно-негаданно появилась уйма времени. Теперь сможете работать спокойно и планомерно.

Сулимов смотрел на него выжидательно и тревожно.

— Видите ли… Мы вернулись к вашей просьбе. Обсудили со всех сторон и пришли к выводу: да, такую махину, как «Отелло», за столь короткий срок не одолеть.

— Выражайся яснее! — резко произнес Юлбарс Садыкович.— Ни с какой просьбой я к вам не обращался.

— Официально — да,— спокойно парировал Рисов.— Но она была все время у вас на языке. Я уже начал чувствовать себя каким-то деспотом. А точнее — бездушным бюрократом. Теперь у вас времени — до будущего сезона. Репетируйте столько, сколько вам надо. По требованию верхов, мы возобновляем спектакль Халимова. Он нужен нам летом для Москвы. Так что, своего Яго, я имею в виду Ахата, вы уж отдайте нам, Юлбарс Садыкович.

Сулимов совершенно опешил.

— Постойте, как же так? — буквально залепетал он, но Рисов даже не взглянул на него. Сулимов кое-как доковылял до стула и рухнул на него. Лицо было перекошено болью.

Уже направившийся было за главрежем Ахат приостановился, не зная, что делать, затем не очень уверенно подошел к Сулимову.

— Юлбарс Садыкович… Я остаюсь. Мы будем с вами репетировать.

Но тот только грустно усмехнулся и закрыл глаза. Левая щека его нервно подергивалась.

— У меня этот чертов Хасиев уже в печенке сидит! — послышался громкий голос Малаева, входящего в репетиционный зал с рулоном афиш под мышкой.— Говорит: позвольте последнее интервью перед премьерой с народным артистом Сулимовым. Можете с ним поговорить, Юлбарс Садыкович?

— Что ж, теперь у меня много времени,— усмехнулся тот, выпрямляясь на стуле. — Пусть приходит. Давно ли стал такой вежливый?

— Вот и хорошо,— произнес Малаев, развертывая рулон.— Взгляните на афишу. Я прямо из типографии.

На афише значилось: «Отелло». В постановке народного артиста Юлбарса Сулимова».

— Что, что?! — воскликнул ошеломленный Юлбарс Садыкович, хватаясь за глянцевую бумагу афиши.— А это что… Число премьеры?

— Боитесь не успеть? — с беспокойством спросил директор театра.— В конце концов число можно переделать. Полчаса работы для художника.

— Нет, нет! Ни в коем случае. Это самое ценное на этой афише. Больше того, дорогой директор, я попросил бы немедленно расклеить эти афиши по городу. Сейчас же! Обещаешь?

— Сейчас? Зачем такая спешка? — недоуменно пожал плечами Макай Макаевич.— Успеется. Но если вы так настаиваете…

— Да, да, дружок, настаиваю! — почти кричал Сулимов.— Ахат! Друг мой, Яго! Ведь у тебя есть личная машина, не так ли? Пособи руководству театра, и родина тебя не забудет.

— Я вас понял, Юлбарс Садыкович. Нет проблем.

Он неожиданно фамильярно подхватил директора под руку и буквально поволок его к выходу.

— Да, пусть он войдет, Хасиев ваш! — крикнул вслед Сулимов, снова откидываясь на спинку стула и закрывая глаза.

Хасиев, рослый красивый молодой человек, с шевелюрой русых волос и в очках с золоченой оправой, вошел шумно, хотя и несколько настороженно.

— Юлбарс Садыкович, добрый день! В последнее время в театр буквально нет входа. Как в старые добрые времена. Мне это даже нравится.

— Это только первый этап,— усмехнулся Сулимов.— Второй этап — понравиться зрителям.

— Значит, надеетесь выпустить спектакль к концу этого месяца?

Юлбарс Садыкович молча протянул ему афишу, оставленную Малаевым.

— Вот это новость! — воскликнул театральный критик.— Поздравляю. Тогда у меня один-единственный вопрос: что вы хотите сказать своим спектаклем сегодняшнему зрителю?

Сулимов неожиданно легко поднялся со своего стула:

— Хасиев, Хасиев! — промолвил он почти патетически.— Я не тщусь их чему-либо учить. Наши зрители и без того слишком умны и даже практичны. Показав еще раз трагедию доверчивого мавра, вряд ли спасешь мир от коварства, завистников и лжедрузей. Но я хочу хотя бы оградить любовь от грязи. Попытаться сохранить ее чистоту.

— Тем, что задушите ее? — В голосе критика просквозила вполне уловимая насмешка, но она ничуть не смутила старого артиста.

— Может быть, может быть, — откликнулся он.— Очищение через страдание… Гибель… Кажется, так называли древние греки один из законов искусства?

— Главный закон трагедии, Юлбарс Садыкович. Катарсис.

— Видишь, не мне учить тебя уму-разуму,— засмеялся Сулимов.— А вот для чего ты ведешь все эти разговорчики, ей-богу, не пойму. Или получил какое задание от нашего главрежа?

— За что вы меня так? — обиделся Хасиев, но тут же изменил тон на деловой.— А все же, скажите: почему на роль Яго вы пригласили артиста, который не подходит к ней ни с какой стороны? Ведь его амплуа известно всем.

— Амплуа — это выдумка людей без воображения,— неожиданно угрюмо произнес Сулимов, вновь усаживаясь на стул.— Или приспособленцев. Когда за амплуа награждают и дают всякие звания, актеру подрезают крылья, убивают будущее. Когда людей заставляют играть в бездарных спектаклях во имя расчета, театр превращается в склеп, в котором легко задохнуться. Расчет и выгода одного человека — это трагедия для многих даровитых людей. С помощью Шекспира я хочу спасти хотя бы некоторых из них.

— Ну, хорошо… — медленно произнес критик.— Скажите, кого вы хотите спасти, пригласив на роль юной и прекрасной Дездемоны вашу жену… Уважаемую Алиму Назаровну.

— Что? — Сулимов резко вздернул голову, но тут же опустил ее снова.— Вам и об этом доложили… Хотя все это пока из области предположений. Но уж если… Если уважаемая Алима Назаровна сумеет оживить белокожую красавицу, спавшую тридцать с лишним лет… Она только докажет, что не зря отдала свою жизнь этой сцене.

Он подошел к окну и стал молча смотреть наружу, как бы давая понять, что разговор окончен. Хасиев пожал плечами и вышел. Сулимов не оглянулся. Он был погружен в свои мысли. Он не слышал, как вошла Алима и некоторое время смотрела на него со стороны. Затем она шагнула в сторону мужа и заговорила горячо, нетерпеливо:

— Ну… Вот и концовка истории! Поздравляю. Разве я тебе не говорила, что он пойдет на все, но не позволит?

— Ты о чем? — не оборачиваясь, спросил Сулимов.

— Не делай вид, что ничего не понимаешь. Это, в конце концов, смешно. Смешно — притворяться слепым кротом.

— Нельзя ли яснее, Алима? Я отупел от репетиций. Мне надо все разжевать и положить в рот.

— Весь театр говорит о том, что история с твоим спектаклем — сплошная насмешка. Они хотят тебя похоронить под обломками этой декорации.

— Кто это — они?

— Возишься целыми днями с этим героем-любовником… А он хохочет над твоим усердием и тупым упорством,— зло произнесла Алима, стараясь побольнее задеть самолюбие мужа. Но тот опять не среагировал на ее слова.— Ты что, действительно не слышал о том, что спектакль Халимова возобновляется? — Голос ее дрогнул. — Юлбарс… Прошу тебя, плюнь на все, пока не поздно. Отложили — и хорошо. Он даст тебе верную возможность спасти себя от позора. Пройдет время, и никто не вспомнит о твоем спектакле.

Он резко обернулся. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно сверкали. Алима даже залюбовалась им на мгновение, представив себе молодого горячего Юлбарса, который сделал ей предложение тридцать лет назад после премьеры «Отелло». Но то, что он произнес, вмиг охладило вспыхнувшие было в ней чуства.

— Отступить от себя… Милая, ты хотела принести на алтарь искусства свои шейные позвонки. Так надо ли поступаться совестью? Разве дух не выше тела? Женщина может предать свое тело… Но душа-то принадлежит любви!

— Ты… Ты бредишь, Юлбарс! — воскликнула она, но тут же добавила примирительно: — Я не помню у мавра таких слов.

— Алима, я устал,— тихо произнес Юлбарс Садыкович.— Пойдем-ка домой, мне следует отдохнуть.

V

Сулимов сидел в своей гримуборной перед широким зеркалом и вяло снимал с лица грим муллы. Сзади стояла Алима и наблюдала за его действиями, но он, казалось, не замечал ее. Наконец она не выдержала.

— Устал? Почему не требуешь замену? Сколько можно тянуть лямку этого дурацкого муллы? Кривляться. Строить рожи. У тебя своя премьера на носу. Афиши расклеены по всему городу. Ничего себе, удружил тебе Малаев. Вот уж от кого не ожидала.

— Замену, говоришь? — отозвался Сулимов.— Не хочу замены. Я стал осторожен, как лис-корсак. Ни одной зацепки охотникам.

— Мне больно за тебя, Юлбарс,— почти простонала Алима, но тот резко повысил свой голос:

— Не отпевай меня раньше времени!

— Стал груб,— не унималась женщина.— Опять будешь ждать своего любимого Яго в этой конуре. Репетиции до двух часов, а потом — на этот продавленный диван.

— Тебе осталось потерпеть неделю, Алима. Всего одну неделю.

— Наверху кто-то назвал тебя бикфордовым шнуром театра.

— Серьезно? — как-то обрадованно удивился он.— Это мне нравится: бикфордов шнур театра. Если, конечно, ты это не придумала в угоду своему мужу.

— В успех твоей премьеры никто не верит,— почти в отчаянии воскликнула Алима.— Да что там в успех — в премьеру вообще! В то, что она состоится. И только ты, блаженный… Надавал всюду обещаний. Развесил самовольно афиши. А в это время готовят к выходу пьесу Халимова... Люди не дураки — все видят и понимают.

— Они понимают то, что им дано понять,— спокойно сказал Сулимов.— А ты иди. Я должен сосредоточиться.

— Боже, как я устала!

— Милая моя… Пойми наконец: позор — отступиться именно сейчас. Признать свой крах перед теми, кто подмял под себя всех.

— Конечно, ты прав, прав! Тысячу, миллион раз прав. Но не теперь. Не в этой ситуации… Кому ты будешь противостоять? В ком найдешь опору?

— Разве ты отреклась от меня? — голос его тотчас сник и зазвучал холодно и безразлично.

— Запомни: в день премьеры несколько артистов внезапно слягут с гриппом или простудой, кассирша припрячет билеты в сейфе и объявит, что они распроданы. В результате — несчастных ползала. Это в лучшем случае. Рабочие сцены напьются, и за это им потом отвалят премию. Звукозапись выйдет из строя, сцена не будет вращаться. Уф, мало ли что может случиться в нашем театре! — Она выпалила все это одним залпом и замолчала, исходя одышкой. Затем продолжила другим, тихим и жалобным голосом: — Вот ты ждешь своего Яго. Между тем Рисов ему опять что-то наобещал, пригладил, припугнул… И твой любовник-герой сломался. Мало тебе?

Сулимов ответил не сразу.

— Ну что ж… Я сам сыграю Яго.

Алима нервически захохотала.

— Прекрасно! Может быть, ты сыграешь и за всех других актеров и героев? Дездемону — тоже? Упрямый, злой человек! От предков. Пещерных, лесных людей.— Она сама не соображала, что говорила.

Голос Юлбарса Садыковича прозвучал резко, как выхлест кнута:

— Вон!

— Что?.. Это ты мне? — Алима попятилась к двери, все еще не веря тому, что выхрипел из себя ее муж.— И это тебя называли совестью театра? Ха-ха! С утра подаю на развод. Прощай, Юлбарс. Можешь жить в своей собачьей конуре и предаваться пустым иллюзиям.

Она выбежала, хлопнув дверью.

Сулимов долго смотрел на закрытую дверь гримуборной. Но вот глаза его прищурились и левая щека стала нервно подергиваться: он почувствовал за дверью присутствие той, которая давным-давно уже стала тенью или призраком для актеров этого театра.

— Это ты, Фильзичка? — громко произнес он.— Чего таишься, как выхухоль? Входи, небесное создание.

Реквизиторша явилась неслышно, как ночная птица.

— Тебе, что, опять костюм Отелло понадобился? Или опять нагрянула ревизия? Вот он, видишь? Висит. Один, без подпоры моего тела. Если что, забери его отсюда и пусть его доедает моль.

Но костюмерша даже не взглянула в сторону висящего костюма.

— Опять остаешься на ночь? — заговорила она одновременно и виноватым, и осуждающим голосом.— Да пойми ты, сплетни все это, насчет Алимуши! Грязь одна. Вон, в слезах убежала. Сердце у меня оборвалось. Ангел она, а ты…

— Чести, чести меня, Фильзичка! — добродушно произнес он.— Я лесной, пещерный человек. Людоед…— Он взял с полки китайский термос и с бульканьем отпил из него остывший чай.— М-да, раньше в этом термосе плавали и плескались пять армянских звездочек.

— И самого тебя звездой называли,— тут же откликнулась костюмерша.— А нынче?

— Не скрипи, женщина, не скрипи,— все так же добродушно продолжал Юлбарс Садыкович.— Звезды мои расплескались. А звезду ищи в памяти и душе других. Туда вылилось все ее сияние.

— Ничем не обделен, не наговаривай на себя,— голос костюмерши все больше становился осуждающим и возмущенным.— И знаменит, и в званиях утопаешь, как в облаках. Да только барахтаешься в сетях, как сом. Сильный ты, а сеть крепче. И в чьих сетях-то!

— Молчи, Фильзичка! — как бы нехотя подал голос артист, но она не желала молчать!

— А почему? Гордый. Все необъезженным тарпаном себя считаешь. Тебя и впрямь никто объездить не мог. А подсечь… Это проще пареной репы. И подсекают! Тех — в могилу, этих — на кровать, чтобы уже не встал. Прошло время тарпанов. Мелкая порода вас вытесняет.

— Пони, пони,— пробормотал артист.

— Что? Какие еще пони? — насторожилась Фильза.

— Порода,— засмеялся Юлбарс Садыкович.— И ты — пони. Там небось другое кудахчешь. И сплетни, говорят, от тебя. Нашим бы драматургам твое воображение. Куда им, бескрылым выдумщикам дряни! Кишка тонка. Признавайся, кто тебя подослал? Чего так поздно отираешься здесь?

— Не обижаюсь на тебя,— тем не менее обиженным голосом промолвила костюмерша.— Затравят, не то что других — самого себя начнешь бог знает в чем подозревать.

— Тогда оставь меня одного,— категорическим голосом сказал он.— Тошно мне.

— Донесли тут насчет тебя,— все не унималась Фильза. — Мол, в театре жилье себе устроил, из дому ушел. Не оставайся нынче. По одному начнут приходить. А потом разбирательство пойдет — беды не оберешься.

— Иди, Фильзичка, иди. Спасибо за заботу.

Та неожиданно всплакнула:

— И тебя жалко… А еще пуще — Алимушу.

Но когда он выпрямился во весь рост и вскинул нависшие, начавшие седеть брови, костюмерша выскочила из гримуборной так быстро, что он рассмеялся.

— Ишь ты, выхухоль…

Он снова сел перед зеркалом и долго рассматривал свое лицо, точно стараясь отыскать в нем что-то особенное. Может быть, зрительно воспроизводил и тосковал по лицу своей молодости. На стук в дверь среагировал мгновенно и радостно:

— Входи, Ахат! Весьма вовремя.

Но вместо Яго довольно робко, точно школьник в кабинет директора, вошел Малаев.

— Извините, Юлбарс Садыкович… Вот, обходил театр, свет вижу.

— Что, разве театр тонет?

— Не понимаю вас…

— Капитан последним покидает тонущее судно,— раздраженно произнес Сулимов, грузно плюхаясь на старый диван.

— Ждете Ахата? — как бы между прочим осведомился директор театра.— Должен вас огорчить: он сегодня не может. Жена звонила. Извиняется очень.

— Ну что ж, гадания сбываются,— после продолжительного молчания произнес Юлбарс Садыкович.— Что ж, тем лучше. Пони забегали. Сомы все больше запутываются в сетях.

— Не знаю, о чем вы говорите… А вообще, занимать артиста в такое время. Он ведь не вол. И жену его можно понять.

— Ее можно… А меня? — как бы нехотя отозвался артист.

— И вообще, нехорошо получилось, Юлбарс Садыкович. Вы меня провели с афишами. Точнее, подвели. Но хуже сделали не столько мне, сколько себе. Зачем?

— Не понял, Малаев? Я спасал своего мавра. Он тогда очень нуждался в моей помощи. Знаешь сказку, где богатырь делает выбор на развилке трех дорог?

— Что-то читал в детстве.

— Направо пойдешь — коня потеряешь, налево — голову потеряешь,— продолжал Сулимов как ни в чем не бывало.— Кто тебя сюда заманил? Что тебя заставило сделать такой странный выбор?

— Ах, вот вы о чем! Не знаю… То ли свернул направо, то ли налево… — Малаев с улыбкой развел руками, пытаясь все свести на шутку. Но артист шутки не принял. Он говорил всерьез.

— Потерять коня? Но для этого надо быть на нем. А ты даже оседлать его не успел. Чтобы знать, чего стоит всадник, надо увидеть его в седле. А я за свою жизнь успел загнать не одного иноходца. Всем известно, что я за всадник. Но отряд мой пал в бешеной скачке. И вот я один. Мне нужна подмога, а не подсечка.

— О какой подсечке вы говорите? — опять не понял его директор.

— Пойми, мне все тяжелее скакать в этой толпе… готовой угодничать, травить, наушничать. Кого расплодили? И в чью угоду? Заштатные ораторы, худсовет, местком… Всюду — тени, тени… Эхо! Прошу вас, не подсекайте моего коня раньше времени. Дайте хотя бы добраться до финишной черты.

— Юлбарс Садыкович,— глухо промолвил директор.— Жалко вас. Кричите от бессилия какого-то. Сами себя от людей уводите. А вот попытаться найти общий язык, в шкуру чужую влезть…

— В чью шкуру, Малаев? В твою?

— А хотя бы и в мою! — с неожиданным вызовом отреагировал тот.— Вы для меня с детства кумиром были. В героев ваших играли мальчишками. Таким и остались…— Неожиданно для себя Малаев разволновался, так что пот на лбу выступил.— Кто сманил, спрашиваете? Рисов пригласил меня на должность директора. Случайно встретились на какой-то конференции и… А сманили вы! Да, да, не смотрите на меня так. Работать в заведении, где царят живые кумиры… Вот и откликнулся всей душой. Теперь вижу: ошибся. Да, ошибся на развилине дорог.

— Если это понимаешь, значит, не конченый,— с неожиданной теплотой откликнулся Юлбарс Садыкович.— Но почему на поводу идешь?

— Все не так просто…

— В таких делах все должно быть просто и ясно,— категорически произнес Сулимов, глядя в упор на Малаева. Тот не выдержал его взгляда, сказал, глядя в сторону:

— Юлбарс Садыкович, давайте отвезу вас домой. Боюсь, Алима Назаровна места себе не находит.

Но тот словно не расслышал его слов.

— В искусство веришь? Не разуверился еще? — продолжал он, не сводя с директора пристального взгляда.

— Видите ли… Сохранить оптимизм непросто. Жалею, что заглянул за кулисы. Лучше всю жизнь оставаться в зрительном зале. Или взирать со стороны. Тогда можно наслаждаться искусством.

— Да, со стороны это удобно,— в голосе артиста уже явно сквозила язвительность.— Если даже за кулисами — конюшня. Руки пачкать не желаем.

— Юлбарс Садыкович, не передергивайте моих слов! — запротестовал Малаев. Но голос артиста продолжал звучать с той же беспощадностью.

— Зачем в свое время высшую комсомольскую школу кончал? Чтобы здесь подпевать тем, кто насаждает гнусь и бездуховность? Плясать под дудку невежд и дельцов от искусства? Думаешь, без твоей комсомольской школы другие не отыскались бы на эту роль?

— Вы хотите… чтобы я ушел?

— Если слаб духом — уходи.— Юлбарс Садыкович никак не хотел смягчать взятого тона.— Довольно дипломатии, уверток. Всем известно, что все это в конце концов кончается предательством. А искусство предавать нельзя.

Малаев понял, что спорить с этим монстром из прошлого бесполезно, и молчал. Между тем артист продолжал:

— Да, я один из последних, кто остался от старой гвардии. Соратники мои пали… А твои? Где они, твои, если ты воин?

Но Малаев промолчал и на этот раз. Сулимов горько вздохнул.

— Горжусь своими павшими гвардейцами. Сгорели они. Спалили самих себя. Я тоже у последней черты. Сгореть во имя прошлого — мало. Будущее за кем? Хочется уйти уверенным за будущее.

— Спасибо за откровенность,— почти выдавил из себя директор. — Думаю, мы еще вернемся к теме. Позвольте вас подвезти, Юлбарс Садыкович. Если к себе не желаете, поедем ко мне домой. Буду рад продолжить разговор за чашкой чая.

— Не люблю гонять чаи с начальством,— почти брезгливо ответствовал артист, болезненно морщась.

— Не верите мне…— на этот раз в голосе директора прозвучала не только обида, но и какая-то глубоко скрытая угроза.— Что ж, спокойной ночи, Юлбарс Садыкович. Да смотрите не намните себе бока на этом диване,— и он резко вышел из гримуборной.

— Что ж… Так мне и надо,— пробормотал себе под нос артист. Тяжело поднявшись с дивана, он несколько раз прошелся вдоль-поперек по комнате, в которой ему был известен каждый сантиметр пола, стен, потолка. А потом уста его стали изрекать первые пришедшие на ум слова шекспирского текста:

— Я вынес бы и это. Без труда.

Но увидать, что отведен источник

Всего, чем был я жив, пока я жил…

Но знать, что стал он лужею, трясиной

Со скопищем кишмя кишащих жаб…

Он закрыл лицо ладонями и почти простонал:

— Лишь бы не погрязнуть в ней… Не утонуть!

VI

Рисов разговаривал в своем кабинете по телефону. Голос у него был трепетный и переливался шелком. Он говорил с самим Мидхатом Сабировичем.

— Нет, нет, Мидхат Сабирович, мы не чиним ему никаких препятствий… Боже упаси! Но он знал, на что идет. По крайней мере, должен был себе представлять. Ах, это ваше великодушие, Мидхат Сабирович! Сколько людей им злоупотребляли. Нет, нет, с пьесой Халимова не будет никаких проблем, мы подготовим ее вовремя. Да, да, главную роль играет Алима Назаровна. Старается, как может… Впрочем, думаю, для них обоих это будет хорошим уроком. Нет, нет… Без всяких угроз, Мидхат Сабирович…

Когда в кабинет вошел Малаев с рулоном новых афиш под мышкой, Рисов замахал на него, и директор, притихнув, как мышь, сел в углу, почтительно глядя на главрежа. Он сразу понял, с кем тот разговаривает.

— Да, да… На генеральную я вас приглашу обязательно. Была бы ваша воля… До свиданья, Мидхат Сабирович, спасибо, что не забываете.

Рисов положил трубку и отер рукой пот со лба. Говоря с начальством, он всегда потел и ничего не мог с собой поделать. И ему было крайне неприятно, когда кто-то это видит. Даже из самых приближенных ему людей. Вот почему он воззрился на Малаева почти со злобным неудовольствием.

— Что, нельзя было подождать?

— Но ведь я…

— Ладно, ладно,— махнул рукой главреж.— У тебя что, афиши? Уже готовы?

— Они-то готовы, да у меня руки не поднимаются пустить их в ход. Нехорошо как-то получается, Руф Вагапович. Со зрителем в кошки-мышки играем.

— Между прочим, те афиши ты расклеил с завидной скоростью,— язвительно промолвил главреж.— Теперь — руки не поднимаются? Может быть, имеешь какое-нибудь ценное предложение?

— Да ведь те еще висят, с «Отелло». Что же получается? Один он остался. Дни и ночи здесь проводит. И в очередных спектаклях играть успевает. А тут люди смотрят на афиши и ждут премьеру… Черт знает что!

— Довольно слюни пускать! — резко оборвал его Рисов.— Не слюни нужны, а слова. Надо действовать, не теряя ни минуты, иначе театр окажется перед пропастью.

Директор смотрел на него и не понимал, о чем тот говорит. Но так как Рисов замолчал и не собирался продолжать свою мысль, решил повернуть ее на свой лад.

— Мне кажется, следует собрать весь коллектив и откровенно поговорить со всеми. Объяснить ситуацию. Призвать к полной самоотдаче. Может быть, удастся спасти спектакль.

— Ну что ж, мобилизуй. Отложи эти афиши и организуй Шекспира. С половиной труппы, при отсутствующих декорациях и костюмах. И под курай. Потом наверху тебя погладят за это по голове. Вот, только что говорил с Мидхатом Сабировичем. Тоже справляется: не препятствуем ли народному артисту осуществлять его великую идею. Но я-то чувствую насмешку в его голосе. Думаешь, там не понимают абсурдность всей этой затеи?

— Может быть,— поник головой директор.— Может, и погладят, если голова оказалась безмозглой.

— Хорошо, давай еще немного психологии,— уже мягче произнес главреж.— Над тобой довлел авторитет народного. Очень даже понятно и извинительно. О его режиссерских возможностях ты не имел никакого представления. Теперь имеешь. Каков вывод?

— Значит… Значит, вы все знали наперед и… — Директор стал неожиданно заикаться.— Устроили специально. Юлбарс Садыкович угодил в капкан, расставленный… — Голос его сорвался, и Малаев вновь поник головой.

— Господи, неужели за все время ты ничему не научился? — с веселым удивлением воскликнул главреж.— Разве мы не с тобой вдвоем замышляли поставить театр на новые рельсы? Освободить его от балласта, от дутых величин и консерваторов, которые тянут нас в болото?

— Юлбарс Садыкович — дутая величина и консерватор? — вскинул брови Малаев.

— А ты еще в этом не убедился? Не понял, что и он, и его дружки-ветераны тлетворно влияют на коллектив? С амбициями и претензиями таких людей надо кончать… Как и с мифом о том, будто до нас существовал некий золотой век театра. Наш лозунг — высшая мерка современного искусства. И пьесы будем ставить новые, отвечающие требованиям сегодняшнего дня. Нет своих — будем искать на стороне. Переводить, инсценировать! Только так можно в кратчайшие сроки вывести театр из застоя.

— Да, да, были у нас такие разговоры,— пробормотал директор, но по всему было видно, что мысли его витают где-то далеко.

— Уяснить хочу, Руф Вагапович… Переводы, говорите, инсценировки… А Шекспир, значит, не подходит под эту мерку? Мучает меня этот вопрос.

Рисов резко встал, но тут же взял себя в руки и снова опустился на свое место.

— Шекспир — высшая мерка, понимаешь ты, комсомольский работник? Выше этой меры не бывает и быть не может. Вот почему провал. Удивляюсь, что не можешь усвоить такую простую истину.

В это время в дверь постучал и вошел Хасиев.

— Извините, не помешаю, Руф Вагапович? — вежливо осведомился он, тем не менее, уверенно проходя и присаживаясь за стол напротив главрежа. Тот посмотрел на него неодобрительно, но ничего не сказал.

— Не помешал? — еще раз осведомился Хасиев, видимо начиная понимать, что между главными лицами театра шел серьезный разговор.

— Что уж теперь,— усмехнулся Рисов и, глядя в сторону директора, произнес иронически.— Вот, еще один автор шумной рекламы «Отелло». Вместе поработали, не так ли?

— Вы что… недовольны тем, что Шекспир рекламируется? — искренне удивился Хасиев.— А мне казалось, мы делаем благое дело.

— Да, да, вижу, что вас волнует судьба предстоящего спектакля.

— Видите ли, Руф Вагапович,— глубокомысленно заметил Хасиев.— Она волнует не меня одного. Не будет преувеличением сказать, что спектакль Юлбарса Садыковича ждет весь город.

— Даже так! — наигранно воскликнул Рисов, вознося руки.

— Что ж тут удивительного? Ведь это — Шекспир. Ходят всякие слухи: состоится — не состоится… Я хотел убедиться сам. Даже считаю себя лично ответственным. И потом — Юлбарс Садыкович! Увидеть снова в этой роли человека, который…

— Не ломайте комедию, Хасиев,— полупрезрительно бросил Рисов.— Не произносите банальных монологов. Здесь их никто не оценит. Уж кто-кто, а вы-то лучше нас понимаете, что такое «Отелло»… И что такое — сегодняшний Сулимов.

— Погодите, погодите, Руф Вагапович… Вы хотите сказать…

— Да, да, вы все правильно поняли. За столь короткое время подготовить трагедию Шекспира не смог бы сам Георгий Товстоногов… Или, скажем, Питер Штайн. А вы ждете этого от человека, который свой последний спектакль, как режиссер-постановщик, ставил в сорок седьмом году.

— Но как же вас тогда понимать? — растерялся Хасиев.— Значит… спектакля не будет вообще? А как же афиши… Весь этот шум-гам, который не смолкает уже полмесяца?

— А чьих рук это дело? — вопросом на вопрос ответил Рисов. В голосе его сквозило злорадство.— Впрочем, никто не говорит, что спектакля не будет вообще. Просто-напросто он отложен на неопределенный срок. Сулимову нужно дать время… Достаточно времени, чтобы он мог подготовить подобающую постановку «Отелло». Вы меня поняли, Хасиев?

— Но ведь Сулимов сказал… Что спектакль будет выпущен в срок. И что вы сами это твердо обещали.

— Я?.. — засмеялся Рисов.— Он так сказал? А впрочем, он может говорить все что угодно. Если он хочет выпуститься во что бы то ни стало… Что ж, мы ему не препятствуем.

— Руф Вагапович… Я ничего не понимаю,— эт-то какая-то головоломка.— Хасиев кинул на директора озадаченный взгляд, но тот сидел, низко опустив голову.

И тут в дверях раздался всем знакомый хрипловатый кашель и появился сам Сулимов. Хасиев вскочил с места и бросился к нему:

— Юлбарс Садыкович! В конце концов, внесите ясность…

Но тот не обратил на него никакого внимания. Тяжелым взглядом оглядев комнату, он неожиданно остановил взгляд на рулоне афиш, который Малаев все еще продолжал сжимать под мышкой. Молча подойдя к директору, он взял рулон, который тот уступил без малейшего сопротивления, и, развернув, долго вглядывался в содержание афиши.

— Число не указано,— сказал он хрипло.— Что, на полчаса работы для художника?

Тот промолчал. Зато главреж изрек ледяным голосом:

— Можно было бы вести себя и поскромнее… в моем кабинете, Юлбарс Садыкович.

Но тот будто его не слышал. Он продолжал рассматривать афишу.

— Вот, Хасиев уверяет, что ваш спектакль ждет весь город. Что мы ему ответим? — Рисов явно издевался над старым артистом.

— Юлбарс Садыкович,— почти умоляюще воскликнул Малаев.— Может быть, у вас есть какие-нибудь соображения на этот счет? Выскажите! Мы подумаем. Сделаем все что возможно.

— Что же… Вы хотели испытать старую гвардию на прочность. Я вас поздравляю, ваш эксперимент блестяще удался. Все ваши дрессированные зверюшки оказались на редкость послушными.

— Я бы попросил вас подбирать выражения,— как всегда багровея, произнес Рисов.— Это вы об артистах! И после этого хотите, чтобы они лезли вон из кожи в вашем спектакле?

— Из кожи лез я,— спокойно ответил Сулимов.— Теперь понял, не напрасно.

— Вот как? Что ж, говорите, Юлбарс Садыкович, это очень интересно.

— В старые добрые времена офицеры спасали свою честь вот так, — Юлбарс Садыкович приставил указательный палец к виску.— Но я не офицер. И вы, слаба богу, не те люди, из-за которых стреляются.

— Опять паясничаете,— усмехнулся главреж.— Нехорошо.

— Нет, лицедействую, господа. Премьера состоится, вот что я вам хотел сказать. И я буду в ней лицедействовать!

Хасиев сделал шаг вперед, не отрывая глаз от народного артиста. У него горели глаза.

— И с кем же вы собираетесь ставить ваш спектакль, если не секрет? — Рисов изо всех сил пытался сохранить серьезность, хотя это ему плохо удавалось.

— Моноспектакль,— спокойно ответил Сулимов.— Это будет моноспектакль. Театр одного актера: народного артиста Юлбарса Сулимова. Вы меня поняли, Хасиев?

— Да, да, я вас понял, Юлбарс Садыкович. Я вас отлично понял.

— Не забудьте отметить, что разговор шел в кабинете главного режиссера театра.

— Разумеется. С этого я и начну.

— Бред какой-то,— снова побагровел Рисов.— Слушать неудобно. А вы и уши развесили, Хасиев. В конце концов, это вам не буржуазная страна, чтобы давать в печать все что взбредет в голову. Я сейчас же позвоню вашему редактору.

— Между прочим, он меня сюда и заслал,— бросил тот и как-то незаметно исчез.

— Ну, ну, слушаем вас дальше, Юлбарс Садыкович,— нервно сказал Рисов.— Поведайте нам, как все это будет выглядеть, а мы вас послушаем.

— Поведаю, молодой человек. Когда я еще мечтал ставить Шекспира, я был полон благородных надежд и помыслов. Я надеялся с помощью гения встряхнуть нашу сцену. Выбить пыль из этих мелких пьес и пьесок. Из всех этих инсценировок, безделушек, самоделок, сотворенных мелкими себялюбцами в креслах и их подпевалами. Всех, кто вообразил себя творцом, а драматургию — делом легким и наживным. Всех, кто дух великого творчества решил заменить расчетом, корыстью, саморекламой. Но я не предполагал, что дух этот так сильно внедрился в поры театрального организма. Что он превратился в рассадник сплетен, интриг и карьеризма. Что ж, пока я могу держаться на ногах, а моя гортань — подчинять себе  зрительный зал… я вступаю в последнюю битву. Запомните это, господа!

— Выговорились? — спросил Рисов, когда тот наконец замолчал.— Значит, будете лицедействовать? Один — в трагедии Шекспира? Что вы на это скажете, Макай Макаевич?

— Я?.. — растерянно спросил директор, застигнутый врасплох. — Я считаю… это потрясающе!

В это время в кабинет вошла взволнованная, явно перевозбужденная Алима, увидев мужа, она стала как вкопанная и закрыла лицо руками.

— Юлбарс!.. Ты жив… А то мне Фильза…

— Что, пришло время семейных сцен? — полунасмешливым тоном промолвил главреж.— Алима Назаровна, может быть, вы сыграете великую трагедию Шекспира дуэтом? Я вижу, для вас… с Юлбарсом Садыковичем нет ничего невозможного. «Отелло» в исполнении семейного дуэта артистов Сулимовых! Звучит.

— Да, да… Я сыграю! Я сделаю все, как он скажет,— с торжествующим вызовом произнесла Алима, в упор глядя на главрежа.

— Юлбарс Садыкович! — неожиданно подал голос директор театра.— Верю вам… И буду добиваться в соответствующих инстанциях.— И он быстро вышел из кабинета.

— Так, так… Значит, говорите, все как он скажет,— сказал Рисов, выдерживая взгляд женщины, полный скрытой ненависти и какого-то странного веселья.— А вот Юлбарс Садыкович говорит… Что он ни в ком не нуждается. В том числе, и в вас. Он хочет делать из «Отелло» моноспектакль.

— Что?.. — взгляд Алимы сразу потускнел и губы задрожали. — Юлбарс… Это правда?

— Садись в тот угол,— повелительно сказал Сулимов жене.

— Я спрашиваю: это правда?

— Случилось то, что должно было случиться. Ты оказалась прорицательницей. Но теперь я даже рад этому. Нет больше никаких вопросов! Садись, садись,— он взял жену под руку и усадил в дальний угол кабинета.— И ты садись, Руф Вагапович! Прошу тебя, садись! — Он стал надвигаться на главрежа всей своей могучей фигурой, и Рисов поневоле отступил за свой рабочий стол и опустился в привычное кресло.— Вот так, хорошо,— продолжал Сулимов. — Сидите и смотрите спектакль. Моноспектакль народного артиста Юлбарса Сулимова! Он будет начинаться так. Венеция. Только что Яго нашептал доверчивому и глупому Родриго отвратительную клевету на мавра. И вот уже, не успев изменить личину, он подступается к самому Отелло.

Хоть на войне я убивал людей,

Убийство в мирной жизни — преступленье,

Так я смотрю. Мне было б легче жить

Без этой щепетильности. Раз десять

Хотелось мне пырнуть его в живот.

Отелло:

И лучше, что не тронул.

Яго:

…Он разведет вас, истинный господь,

Или в отместку отомстит судами.

Отелло:

Пускай. Его заставят замолчать

Мои заслуги перед синьоритой.

А если старику не стыдно вслух

Кичиться родом, заявляю тоже:

Я — царской крови и могу пред ним

Стоять, как равный, не снимая шапки.

Семьей горжусь я так же, как судьбой.

Не полюби я Дездемоны, Яго,

За все богатство моря б не стеснил

Женитьбой в своей привольной жизни…

VII

Может быть, впервые в жизни главреж оказался в столь щекотливом положении, из которого не видел никакого выхода. Впервые в жизни он был бессилен что-либо предпринять в своем собственном театре. Он добился того, что затея народного артиста провалилась и он остался в своем безумном замысле. Но главреж не смог добиться полной отмены его спектакля, ибо об этом знал весь город, как говорится, и стар и млад, даже тот, кто никогда не бывал в этом театре и имел о нем весьма смутное представление. Это было каким-то всеобщим помешательством на каком-то непонятном «анонсе», добровольной мистификацией, подобной психозу, так или иначе коснувшейся любого и каждого в этом городе. Все ждали премьеру великой трагедии. Разные учреждения и организации, никогда не питавшие особого интереса к театру, оптом скупали билеты на предстоящую постановку для своих трудовых коллективов, проявляя неожиданно трогательную заботу о них; у окошечка кассы возгорались бесконечные споры и перебранки, каждому хотелось заиметь хотя бы входной билет; появились тайные и явные спекулянты, которые перепродавали билеты втридорога. Всемогущий обком тоже не смог устоять перед сокрушительным напором «общественного мнения» и умыл руки: мол, пусть все идет, как идет, наше дело сторона. В такой ситуации даже феноменальная находчивость главрежа, помноженная на его хитрость и вероломство, оказались бессильными перед сложившимися обстоятельствами, и это приводило его в ярость.

Но, с другой стороны, Рисов чувствовал жалость к народному, который сам обрек себя на полное, немыслимое для артиста одиночество, в последний момент отказавшись даже от поддержки собственной жены. И если в такой обстановке он, тем не менее, осмелится выйти на сцену со своим «моноспектаклем», то его ждет вселенский позор, который не испытывал ни один актер мира.  Все эти противоречивые чувства и переживания буквально выводили его из себя, не давали покоя ни на минуту; он не находил себе места ни в театре, ни дома. Его беспокоила и даже угнетала другая мысль: как безумство одного человека отразится на репутации всего театра?  Его  театра! А вдруг обманутые в своих лучших чувствах и ожиданиях люди поднимут бунт прямо в зрительном зале, начнут ломать и бить все вокруг, не щадя ни кресел, ни люстр, ни бархатных занавесов? И хоть в глубине души главреж понимал, что для здешних зрителей подобный вандализм вообще не свойствен (иное воспитание — не то что в диких капиталистических странах!), тревога не только не проходила, но и нарастала с каждым часом. Как на все это посмотрят в обкоме, который демонстративно закрыл глаза на то, что происходит в его театре? Как провал Сулимова отразится на карьере Рисова? Воистину, было от чего прийти в отчаяние.

За день до премьеры он решил еще раз поговорить со стариком.

На его удивление, тот выглядел совершенно спокойно. Более того, находился в том загадочном состоянии, которое принято называть творческим воодушевлением. Или вдохновением. Как в старые добрые времена, он вновь выглядел монументально, пребывал не просто хозяином, но властелином сцены (именно там застал его главреж), проводящим последнюю генеральную репетицию. И главрежа он встретил абсолютно спокойно, по-деловому, чем окончательно смутил Рисова, сбил его с толку. Растерянный и выбитый из колеи, стоял он перед сценой, снизу вверх взирая на человека в костюме Отелло, и не знал, что сказать. Наконец, указав куда-то за спину артиста, спросил дрожащим голосом:

— Это что же... Куда подевались декорации?

— А зачем теперь они мне? — пожал плечами Сулимов. — И какая в них надобность? Они будут только отвлекать внимание зрителей, раздражать его. Да и вам ли не знать, что Шекспир не придавал декорациям никакого значения.

При этом он величественно повернул голову и оглядел сцену, которая при своей полной пустоте казалась еще более огромной, чем была на самом деле.

— М-да... — только и произнес главреж. — Значит, вы, Юлбарс Садыкович...

— Рисов, у меня нет времени на досужие разговоры,— прервал его Сулимов.— Потерпи до завтра, а там поступай как знаешь.

Кровь багровым жаром ударила в лицо главрежа, он заскрипел зубами от злости, но нашел в себе силы сдержаться и молча выйти из зала. В дверях он споткнулся и чуть не упал.

Юлбарс Садыкович подождал, когда за ним закроется дверь, и продолжил свою репетицию, на которой не присутствовал никто. Даже его жена Алима.

VIII

Вряд ли следует подробно говорить о том, какой ажиотаж творился в театре в тот незабываемый день премьеры. Люди рвались в двери, как разъяренные хищники. Позднее ветераны-театралы утверждали, что такого столпотворения не было даже в пору приезда Галины Улановой и позднее — Сергея Лемешева.

Те, кто проник наконец в театр и занял свои места в зрительном зале, с недоумением взирали на совершенно пустую сцену без намека на какое-либо оформление. Только голубоватое полотно цвета морской волны или вечернего неба мерцало в глубине сцены. Но постепенно это аквариумная голубизна заволакивала, завораживала взоры зрителей, и они вскоре стали ощущать в этой голубизне некое небесное знамение, проникаться каким-то скрытым таинством и смыслом. Многоустая реклама, все последние дни царившая в городе, не могла не оказать своего гипнотического воздействия на умы пришедших сюда зрителей.

Когда партер, балкон и галерка были забиты до отказа и шум приутих, свет медленно погас, неприметно для глаз публики в ближнем к сцене бельэтаже возникла фигура секретаря обкома Мидхата Сабировича, который прятался за другой фигурой — своего заместителя, преднамеренно выдвинувшегося вперед, загораживая собой своего шефа.

Все затихли в ожидании чего-то сверхъестественного.

Появление кумира прошлого — народного артиста в костюме мавра на сцене зрители встретили мертвым молчанием. Все интуитивно понимали, что всякие аплодисменты и овации в данный момент просто-напросто неуместны.

Между тем Отелло-Сулимов не спеша обошел сцену и остановился на ее середине, после чего произнес, казалось бы, излишне спокойно и просто:

— Я начну пьесу со второй картины... Когда впервые появляется Отелло в сопровождении Яго и слуг с факелами. Представьте себе, пожалуйста, все это.

И он произнес первые слова Яго, почти не меняя спокойствия и простоты своего голоса. Но по неуловимо напряженному его тембру, по подчеркнутой вибрации звуков все тотчас поняли: действо началось!

Но разве кто-нибудь (исключая, может быть, считанное число людей из своих) ожидал такого хода? Разве кто-то мог себе представить, что один человек в этом долгожданном  спектакле сможет играть за всех? И за мужчин, и за женщин. Разве кто-нибудь из находящихся в этом зале мог себе вообразить, что нежная и пленительная Дездемона заговорит тихим и все же органно рокочущим басом, пытаясь убедить отца в своем послушании мужу-мавру:

…Но вот мой муж. Как мать моя однажды

Сменила долг перед своим отцом

На долг пред вами, так и я отныне

Послушна мавру, мужу моему.

Ледяной шок охватил не только завзятых театралов, но и неискушенных чудаков, которых привел сюда всеобщий ажиотаж, охвативший город. В одном углу раздался смех, в другом — угрожающий ропот, могущий перерасти в погромный мятеж. Но внимающих Сулимову было неизмеримо больше, и ситуация быстро успокоилась.

А Лицедей продолжал раскручивать сюжет трагедии, уводя зрителей во все сгущающиеся дебри своего моноспектакля, и только самые тонкие знатоки великого драматурга понимали, что он делает огромные, порою просто беспощадные купюры, оставляя лишь самое главное, самое выразительное из канонического текста. Но это не вызывало у них, казалось бы, неизбежного возмущения, ибо каждый из них понимал, что это единственный путь для человека, поставившего перед собой почти непосильную задачу озвучить и зримо представить грандиозное сценическое произведение. Но они долго не могли понять другого: как этот человек в костюме мавра осмелился на этот почти смертельно опасный шаг?

Сцена за сценой, конфликт за конфликтом, все более нарастающие и переходящие в настоящую грозу. Сулимов завладевал не только вниманием, но и душами смотрящих на него людей. Теперь уже каждый видел и осязал, как мгновенно перевоплощается он в того или иного героя, как по-новому, чарующе и властно, начинает звучать его бархатный, вибрирующий, как струна, голос, и тогда перед глазами представали и пылкий Родриго, и мужественный, но наивный Кассио, и справедливая, но поздно прозревшая Эмилия... Однако поразительнее всего были двое — сам Отелло и постоянно подталкивающий его к краю бездны Яго. Вдохновенный Лицедей так зримо воспроизводил их столь полярно непохожие, но глубокие, как само мироздание, натуры, что у зрителей кровь стыла в жилах. Мало кто предполагал, что перевоплощение одним человеком в десяток образов может воздействовать на душу и сознание куда сильнее и пронзительнее, чем если бы это сделали несколько разных актеров. Уже не казалось странным или необычным, что Лицедей никуда не уходит, не мечется по сцене, как это делают обычно исполнители роли мавра, а все больше стоит на месте и только скупыми жестами да невыразимо богатыми переливами голоса одушевляет героев трагедии. Но этого было вполне достаточно, чтобы те жили, страдали, взрывались переполнявшими их эмоциями; не казалось странным и то, что Актер не делал никаких перерывов, хотя многим было хорошо известно, что эта трагедия состоит из пяти актов. И когда Отелло произнес свои последние слова: «С прощальным поцелуем я отнял жизнь твою и сам умру, пав с поцелуем к твоему одру», никто из зрителей не поверил, что спектакль завершился. Безмолвие царило и тогда, когда Сулимов подошел к краю сцены и отвесил безмолвному залу глубокий поклон. И лишь когда он так же медленно стал удаляться за кулисы, зал взорвался, точно гром, грянувший после долгой предгрозовой тишины.

На сцену полетели цветы.

IX

…Он стоял на крутом берегу Агидели, там, где она еще набирает свою неудержимо-величавую мощь. Казалось, именно отсюда открывается панорама всего этого неоглядного лесного края — его родины, которую он давным-давно покинул — не во имя городской жизни, а во имя театра, и с тех пор чрезвычайно редко сюда возвращался. Для этого ему никак не хватало времени.

Но вот он стоит на том самом месте, где обычно тайком он встречался с красивой Гульсиной из соседнего аула. Теперь он снова был молод, необыкновенно легко и непринужденно сбросив с себя груз четырех десятков лет. И дышал он так же легко и привольно, чувствуя в груди пьянящий хмель молодости и густого запаха сосновых лесов, расстилающихся на противоположном берегу. И только одно мучило его и тяготило: он почти физически чувствовал за спиной присутствие той девушки из соседнего аула, то, как она хочет привлечь к себе его внимание, коснуться его руками, но почему-то тоже не может этого сделать, и взаимное это бессилие было непереносимым для него. «Ну подойди, коснись меня своими нежными руками, обними и поцелуй!» — молил он про себя Гульсину, но будто сама Судьба встала между ними, отрезала путь друг к другу, и он ничего не мог с этим поделать.

Между тем вода становилась все чернее, пока не превратилась в смоляную патоку; и текла она все стремительнее, отрывая от крутояра, где он стоял, все новые и новые пласты живого грунта. Он пытался отступить назад от этого все нарастающего разрушения, но у него и на это не хватало сил, и он с ужасом чувствовал приближение страшной опасности. Головокружительная бездна раскрывалась перед ним в гибельной своей пустоте, и только глубоко-глубоко внизу дико колобродила и растекалась по всему пространству черная смоляная вода. Он смотрел на нее с ужасом и восторгом, поражаясь ее неукротимой мощи и неодолимой притягательной силе. Она призывала к себе, и необычайно трудно было устоять перед этим зовом, подобным всемирному тяготению. И он не удержался, сделал шаг вперед и тут же обрушился на дно пропасти, успев услышать пронзительный голос девушки из соседнего аула:

— Юлбарс! Юл-ба-арс!..

— Не надо, успокойтесь, Алима Назаровна,— тихо промолвил директор театра, осторожно дотрагиваясь до ее плеча. — Его уже не вернешь.

Тут же стояли безмолвные главреж и секретарь обкома Мидхад Сабирович. А за дверями гримуборной народного артиста толпились молчаливые и подавленные люди с охапками цветов в руках. Они уже знали, что с Сулимовым случилось что-то страшное, но еще не знали, что его уже нет в живых. И только душераздирающий крик его жены вызвал у толпящихся за дверью внутреннее содрогание. Наступила мертвая тишина. Каждый силился услышать или хотя бы догадаться, что происходит там, за дверью. Однако никто не осмеливался шагнуть туда, все словно оцепенели.

Впрочем, такая же тревожная тишина царила во всем театре, хотя многие зрители еще оставались в зале и фойе. Недобрая весть распространилась мгновенно, выпорхнув даже за стены театра, и те, кого она успела захватить, стояли, ожидая дальнейших событий.

— Да, везти в больницу уже поздно,— тихо произнес Мидхат Сабирович.— Алима Назаровна, примите мои соболезнования.

Сказав это, он так же тихо вышел из комнаты.

За ним последовал Руф Вагапович.

Макай Макаевич понимал, что, как директор, он тоже обязан проводить высокого гостя, но не сдвинулся с места. Он уже смирился с мыслью, что очень скоро ему придется уйти из этого театра, и теперь мысль эта уже не внушала ему первоначального страха.

— Смотрите, смотрите!.. Он улыбается,— произнесла вдруг Алима, низко пригнувшись над мертвым мужем, но все еще не осознавая, что его уже нет. — Он переживает свой успех.

И она положила голову на его бездыханную грудь.

— Да... Может быть,— прошептал Малаев, но вместо шепота из его уст вырвался только сиплый хрип.— Может быть…

Автор: Газим Шафиков

Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!