— Мам, ну пойми, у нас молодежь, тебе будет шумно, — сказала она, выставляя сумку с моими вещами за порог. — Это же всего на одну ночь. Ну что ты смотришь на меня, как на врага народа?
Катя даже не смотрела мне в глаза. Она нервно теребила край своего модного свитера оверсайз, переступая с ноги на ногу в меховых тапочках. За её спиной, в глубине моей же трешки, полученной еще моим мужем от завода, уже гремела музыка. Слышался смех, звон бокалов и какой-то тяжелый, ритмичный бас, от которого вибрировали стекла в серванте.
— Катенька, но на улице минус двадцать... — тихо проговорила я, чувствуя, как немеют пальцы. Не от холода, нет. От липкого, всепоглощающего ужаса. — Куда же я поеду на ночь глядя? Последняя электричка через сорок минут, а до станции еще дойти надо. На даче печка не топлена с октября, дом выстыл насквозь.
— Ой, мам, ну не драматизируй, а? — дочь закатила глаза. Тот самый жест, который появился у неё в четырнадцать лет и который я списывала на сложный переходный возраст. Сейчас ей было двадцать пять, но эгоизм, кажется, только окреп. — Ты же сама говорила на прошлой неделе, что у тебя голова болит от города и ты хочешь свежего воздуха. Вот и возможность! Там масляный обогреватель есть, включишь — через час Ташкент будет. А у меня день рождения раз в году! Артем придет, его друзья с работы... Ну не позорь меня, пожалуйста, своим присутствием в халате. Я хочу, чтобы квартира была свободна. Мне нужна свобода, мам!
Дверь захлопнулась. Щелкнул замок. Этот сухой металлический звук прозвучал в пустом подъезде как выстрел в упор.
Я осталась стоять на лестничной клетке. В старом пуховике, который давно пора было сменить на что-то более приличное, но все деньги уходили на Катины курсы, фитнес и обновки. Рядом сиротливо притулилась спортивная сумка, в которую дочь впопыхах, комком, покидала мои вещи: пару кофт, теплые гамаши, шерстяные носки и пакет с лекарствами от давления.
Приемная дочь, которую я растила как родную, выгнала меня на дачу в лютый мороз, чтобы освободить квартиру для вечеринки.
В горле встал колючий, горячий ком. Я медленно нажала кнопку лифта, стараясь не разрыдаться прямо здесь, под дверью, чтобы она не услышала. Я не доставлю ей такого удовольствия.
Пока лифт спускался с восьмого этажа, перед глазами пронеслась картина двадцатилетней давности. Детский дом. Длинный коридор, пахнущий хлоркой и вареной капустой. И маленькая, насупленная девочка в углу, сжимающая плюшевого зайца без уха. Врачи и воспитатели говорили мне в один голос: «Галина Сергеевна, вы уверены? Подумайте хорошо. У девочки сложная наследственность, мать лишили прав за тяжелый алкоголизм, отец неизвестен, ребенок с психологической травмой».
Но я тогда никого не слушала. Мой муж, Витя, царствие ему небесное, сначала сомневался, но, увидев мои горящие глаза, поддержал. «Раз ты чувствуешь, Галя, значит, это наша дочь», — сказал он тогда. Мы забрали её. Мы окружили её такой любовью, какой не каждый родной ребенок получает. Мы нанимали логопедов, психологов, возили на море каждый год, отказывая себе во всем.
Когда Вити не стало — инфаркт, мгновенно, на работе, — Кате было двенадцать. Она тогда даже не заплакала на похоронах. Сказала только: «Теперь нам будет меньше денег?». Я тогда списала это на шок. Я работала на двух работах, мыла полы в подъездах по вечерам, лишь бы у Катеньки был новый айфон, как у одноклассниц, модные джинсы, репетиторы по английскому. Я поставила крест на своей личной жизни, хотя мужчины на меня заглядывались. Я посвятила себя ей без остатка.
И вот результат моего самопожертвования. Я стою на морозе, никому не нужная.
Я вышла из подъезда. Ледяной ветер тут же ударил в лицо, выбивая слезы. Он пробирался под шарф, кусал щеки, забирался под подол пуховика. Но эти слезы тут же замерзали на ресницах колючими льдинками.
Я побрела на станцию. Ноги скользили по наледи. В голове была звонкая пустота. Я механически переставляла ноги, боясь опоздать. Если я не успею на электричку, придется ночевать на вокзале, а там бомжи и полиция. Возвращаться домой и стучать в дверь, умоляя пустить? Нет. У меня еще осталась гордость.
В вагоне электрички было пусто и гулко. Свет мигал, за окном проносилась черная пустота. Напротив меня дремал какой-то работяга в грязной куртке. Я смотрела на свое отражение в темном стекле: уставшая женщина с потухшим взглядом. Неужели это я? Где та веселая Галя, которая любила петь романсы и печь пироги?
— Станция «Лесная», — прохрипел динамик равнодушным женским голосом.
Я вышла на платформу, словно шагнула в открытый космос. Вокруг — ни души. Только огромные сугробы и черное небо, усыпанное злыми, холодными звездами, которым не было до меня никакого дела. До дачного кооператива нужно было идти километра два через лес. Летом эта дорога казалась приятной прогулкой, полной пения птиц и запаха хвои. Сейчас она напоминала декорацию к фильму ужасов.
Фонари горели через один, отбрасывая длинные, кривые тени от сосен. Снег скрипел под сапогами так громко, что казалось, кто-то идет следом, дышит в спину. Страх начал подступать липкой волной к горлу. Мне шестьдесят два года. У меня гипертония и больные суставы. Если я сейчас поскользнусь и упаду здесь, меня найдут только весной, когда сойдет снег.
Телефон в кармане пискнул. Я достала его замерзшими пальцами. Сообщение от Кати:
«Мам, ты доехала? Не забудь включить обогреватель, там пробки иногда выбивает, но ты разберешься, ты у меня умная. И не звони пока, мы начинаем квест. Целую».
«Целую». Это слово выглядело на экране как изощренная издевка. «Умная». Конечно, умная. Только дура могла вырастить такого монстра и отдать ему все права на свою жизнь.
Я добралась до нашего участка уже в полной темноте. Ноги гудели, дыхание сбилось. Калитка примерзла намертво, пришлось навалиться всем телом и толкать её плечом, сбивая лед. Дом встретил меня мертвой тишиной и запахом затхлой сырости. Стены промерзли, и внутри казалось даже холоднее, чем на улице, из-за влажности.
Я нащупала выключатель у входа. Щелк.
Ничего.
Щелк. Щелк.
Света не было.
Видимо, провода оборвало где-то на линии, такое здесь случалось часто после снегопадов, а чинить в несезон электрики не торопились.
Я в панике достала телефон, чтобы включить фонарик и добраться до щитка, но экран предательски мигнул, показал 1% заряда и погас. Батарейка, старая и слабая, просто умерла на морозе.
Я осталась одна. В абсолютной темноте. В выстуженном доме.
Дрожащими руками я нашарила на кухонной полке коробок спичек. Зажгла одну — огонек жалко задрожал и погас. Со второй попытки мне удалось зажечь свечу, огарок которой остался с лета. Слабый свет выхватил из темноты убогость обстановки: старый диван, стол с клеенкой, холодную печь-буржуйку.
Я кинулась к газовой плитке, надеясь вскипятить воду. Повернула вентиль, чиркнула спичкой. Тишина. Баллон оказался пуст. Мы же выработали газ еще в сентябре, когда закрывали сезон, и Катя обещала привезти новый весной...
Паника накрыла меня с головой. Я села на ледяной диван, поджав ноги. Зубы стучали так, что отдавалось болью в висках. Я натянула на себя все кофты, что были в сумке, поверх пуховика накинула старое ватное одеяло, которое пахло мышами и плесенью.
— Господи, за что? — прошептала я в темноту, и облачко пара вырвалось изо рта. — Я же всю душу ей отдала. Я же жила ради неё.
Холод проникал в кости, впивался в суставы. Постепенно неконтролируемая дрожь стала утихать, сменяясь странной, вязкой сонливостью. Я знала, что это плохой признак. Это гипотермия. Организм перестает бороться и просто засыпает навсегда. Мне вдруг стало безразлично. Захотелось просто закрыть глаза и уснуть, чтобы не чувствовать этой боли предательства.
«Вот так и находят старух», — вяло, словно со стороны, подумала я. — «Замерзла на собственной даче, пока дочь праздновала день рождения».
Я уже почти провалилась в черное небытие, когда сквозь вату в ушах услышала звук. Скрип снега. Тяжелые, уверенные шаги. А потом — глухое, утробное рычание совсем рядом, за тонкой стеной щитового домика.
В дверь гулко, мощно ударили кулаком. Дом содрогнулся.
— Эй! Есть кто живой? Открывай!
Голос был грубым, хриплым, требовательным. Я сжалась в комок под одеялом, сердце забилось где-то в горле перепуганной птицей. Только этого не хватало. Грабители? Бомжи, ищущие ночлег? Или тот самый «бандит», про которого шептались все бабульки в нашем поселке?
Соседа справа, чей участок граничил с нашим, звали Михаил. Он купил заброшенный дом три года назад. Огромный, угрюмый мужик, всегда в капюшоне. Лицо его пересекал страшный шрам. Он никогда не здоровался первым, завел огромную собаку, похожую на волка, и обнес участок двухметровым сплошным забором. Соседка Нина Петровна, главная сплетница СНТ, клялась и божилась, что он «сиделый», что он бывший киллер, который скрывается здесь от подельников. «Глаза у него, Галя, волчьи, пустые. Убьет и не заметит», — говорила она.
— Я вижу, что вы там! Свеча горела в окне, а теперь темно! — снова раздался рык, и дверь сотряслась от нового удара. — Открывайте, иначе выломаю к чертовой матери!
Я не могла пошевелиться. Язык примерз к небу. Страх сковал все тело.
Дверь, хлипкая, деревянная, треснула. Старый замок не выдержал натиска. В проеме возникла огромная темная фигура с мощным фонарем, свет которого резанул мне по привыкшим к темноте глазам. Рядом с фигурой стоял зверь, скаля белые клыки и глухо ворча.
— Ну ни хрена себе, — выдохнул «бандит», направляя луч света на меня. — Соседка... Ты что, умереть тут решила? Суицид, что ли?
Луч фонаря метался по комнате, выхватывая из темноты мои посиневшие губы, пар изо рта, убогость обстановки и потухшую свечу. Собака, вопреки моим страхам, не бросилась на меня рвать горло, а лишь перестала рычать, сделала шаг вперед, принюхалась и села у ног хозяина, внимательно глядя на меня умными карими глазами.
— Я... я... — попыталась сказать я, но челюсть свело судорогой. Вместо слов вырвался жалкий хрип.
Михаил шагнул ко мне. Вблизи он казался еще огромнее, просто гора мышц в зимнем камуфляже. На нем был тулуп нараспашку, а на голове — смешная вязаная шапка с помпоном, которая совершенно не вязалась с его образом уголовника. Но шрам — багровый рубец, идущий от виска к подбородку, — действительно был жутким.
— Встать можешь? — спросил он отрывисто, без всяких церемоний. Он стянул перчатку и приложил огромную горячую ладонь к моей щеке. — Ледяная вся... Дела...
Я попыталась кивнуть, спустить ноги с дивана, но тело меня предало. Ноги были ватными, словно чужими, колени подогнулись. Я качнулась и начала заваливаться на бок, прямо на грязный пол.
Он подхватил меня легко, как пушинку. Одной рукой сгреб вонючее ватное одеяло, в которое я была завернута, другой прижал к себе. От его тулупа пахло дымом, крепким табаком, псиной и почему-то хвоей. Запахи жизни.
— Джек, рядом! — скомандовал он псу. — Пошли домой. Здесь склеп, а не дом. Еще полчаса — и воспаление легких тебе обеспечено, мать.
Он вынес меня из дома, ногой прикрыв сломанную дверь. Ветер снова ударил в лицо, но теперь мне было не так страшно. Я уткнулась носом в жесткий воротник его тулупа.
— Держись, Сергеевна, тут недалеко, — бурчал он на ходу, легко шагая по сугробам, где я проваливалась по колено.
Я даже не сопротивлялась. Сил не было. Только одна мысль билась в гаснущем сознании: «Пусть он бандит, пусть убьет. Зато перед смертью тепло будет».
Мы зашли на его участок. Здесь, за высоким забором, ветра почти не было. Дорожки были идеально расчищены. Его дом — добротный сруб из толстых бревен — светился окнами, обещая уют.
Внутри было жарко. Настоящая, живая жара от большой русской печи. Он опустил меня на широкий кожаный диван, накрытый шкурой, и тут же, встав на колени, начал стаскивать с меня промерзшие сапоги.
— Сейчас, сейчас... — бормотал он, совсем не страшным голосом. — Нельзя так, мать. Нельзя... Джек, не лезь, дай ей подышать.
Пес, оказавшийся огромной немецкой овчаркой, тыкался мокрым носом мне в ладонь и тихо поскуливал, словно жалел.
Михаил суетился быстро и профессионально. Он принес таз с теплой (не горячей, чтобы не было шока!) водой, начал растирать мне ступни жестким полотенцем. Было больно, кожу кололо тысячей иголок, кровь начала возвращаться в конечности, принося пульсирующую боль. Но вместе с болью возвращалась жизнь.
— Выпей, — он протянул мне большую глиняную кружку, от которой шел пар.
— Спирт? — прошептала я сиплыми губами.
— Чай. Травы алтайские, мед и лимон. И капля коньяка для расширения сосудов. Пей давай, до дна.
Горячая жидкость обожгла горло, провалилась внутрь и растеклась благодатным теплом по животу. Меня начало трясти крупной дрожью — отходил стресс. Слезы, которые замерзали на улице, теперь прорвались плотиной. Я заплакала навзрыд, громко, воя, как раненый зверь. Я оплакивала не холод, я оплакивала свою жизнь, свою любовь к дочери, свою глупость.
Я не стеснялась этого чужого, страшного мужчину. Мне было все равно.
Он не стал меня «успокаивать» глупыми фразами типа «все будет хорошо». Он просто сел рядом на табурет, достал пачку сигарет, покрутил в руках, но закуривать не стал, уважая гостью.
— Ну, проревись. Это полезно. Со слезами токсины выходят, — сказал он спокойно.
Когда истерика перешла в тихие всхлипывания, я смогла осмотреться. Дом «бандита» внутри оказался удивительно уютным и чистым. Стены обшиты свежим деревом, на полу домотканые ковры, на полках — книги. Много книг, от классики до технической литературы. И никаких следов преступной жизни — ни оружия, ни мешков с награбленным. На большом дубовом столе стоял мощный ноутбук с тремя мониторами, на которых бежали какие-то коды, и недопитая чашка кофе.
— Спасибо вам, — голос мой был хриплым, чужим. — Вы мне жизнь спасли. Я думала, всё... конец.
— Я свет увидел в окне, — сказал Михаил, глядя в сторону. — Мельком. А потом он погас. Думаю, странно. Зимой на вашу дачу никто не ездит. А потом Джек забеспокоился, к забору побежал, выть начал. Животные, они беду чуют лучше нас. Понял я — неладное там.
Он посмотрел на меня своим тяжелым взглядом из-под кустистых, седеющих бровей. Шрам на щеке дернулся при свете лампы.
— А теперь рассказывай, Галина... Отчество забыл, прости.
— Сергеевна.
— Галина Сергеевна. Какого лешего тебя понесло на дачу в ночь, в минус двадцать пять? У тебя же квартира в городе, хорошая, теплая. Я помню, видел, как вы с дочкой приезжали летом. Где она, кстати? Эта фифа твоя? Почему мать одну отпустила в такую глушь?
Я опустила глаза. Стыд жег меня сильнее, чем недавний мороз. Как признаться чужому человеку, что родная дочь вышвырнула тебя, как старую мебель, мешающую веселью? Это было равносильно признанию в собственной никчемности как матери.
— Она... у неё дела. Праздник. День рождения, — промямлила я, теребя край пледа. — А я... я решила воздухом подышать.
— Воздухом? — хмыкнул Михаил, и в его голосе звякнул металл. — С сумкой вещей? В доме без света, дров и газа? Не ври мне, Сергеевна. Я людей насквозь вижу, работа такая была. Выгнала она тебя?
Я молчала. Но мое молчание было красноречивее любых слов. Я лишь ниже опустила голову, чувствуя, как горят уши.
Михаил выругался. Грязно, витиевато, но почему-то не обидно, а с сочувствием. Он встал, прошелся по комнате, напоминая медведя в клетке.
— Вот же... поколение, — он сжал кулаки так, что побелели костяшки. — Потребители. Я свою мать на руках носил, пока она жива была. Пылинки сдувал. А тут... Квартира на кого записана?
— На меня, — тихо ответила я. — Но я Кате обещала дарственную написать к весне. Она говорит, ей уверенность в будущем нужна.
— Дура ты, Сергеевна, — беззлобно, но твердо сказал он. — Уж прости за прямоту. Напишешь — и окажешься в доме престарелых. В лучшем случае. А в худшем — вот здесь, в сугробе, только уже никто не придет.
Он подошел к плите, где на чугунной сковороде шкварчало мясо с картошкой. Аромат поплыл по комнате такой, что у меня скрутило желудок.
— Ладно. Утро вечера мудренее. Поешь сейчас. Картошка с салом, мужская еда, но сил прибавит. И спать. Диван я тебе постелил. Сам на печи лягу, мне привычнее, спина болит к погоде.
Мы ели в тишине. Оказалось, что «нелюдимый бандит» готовит божественно. Картошка была с хрустящей корочкой, с чесноком и укропом.
— А почему вас в поселке боятся? — решилась спросить я, когда сытость и тепло сделали меня смелее. — Нина Петровна говорит, вы в тюрьме сидели.
Михаил усмехнулся. Улыбка у него оказалась кривая из-за шрама, но глаза — серые, глубокие — вдруг стали добрыми, с хитринкой.
— Нина Петровна твоя — радио местное, только с помехами. Людям скучно, Галя. Им сказки нужны, страшилки. Я в аварии был пять лет назад. Лобовое столкновение. Жену и сына тогда потерял... Насмерть. А меня врачи по кускам собрали. Лицо вот... — он провел рукой по шраму. — После этого жить в городе не смог. Всё напоминало. Продал бизнес, сеть автосервисов у меня была, купил этот участок, дом построил своими руками. Работаю удаленно, программирование освоил, безопасность сетей тестирую. А то, что нелюдимый... Так не с кем мне тут лясы точить. О чем? О рассаде? Мне тошно от пустых разговоров.
Мне стало нестерпимо стыдно за то, что я тоже верила сплетням. Перед мной сидел глубоко несчастный, одинокий человек, переживший трагедию, которая сломала бы многих. А он не сломался. Сохранил человечность. И меня, глупую старуху, спас.
— Простите, Миша, — тихо сказала я.
— Да Бог с ними, — махнул он рукой. — Ешь давай.
Ночью я долго не могла уснуть, глядя на отсветы огня из приоткрытой дверцы печи. Я слушала, как потрескивают дрова, как сопит во сне огромный пес у порога, охраняя наш покой. Мне было тепло. Впервые за долгое время мне было спокойно рядом с мужчиной. Я чувствовала себя не прислугой, не "помехой", а человеком, о котором заботятся.
Утро ворвалось в комнату ярким зимним солнцем и запахом кофе.
Я открыла глаза, не сразу поняв, где нахожусь. Бревенчатые стены, шкура медведя на стене (настоящая?), тиканье старинных часов. Михаил сидел за столом, уже побритый, в чистой рубашке, и что-то быстро печатал на ноутбуке.
Мой телефон, который Михаил поставил на зарядку, лежал рядом с ним. И вдруг он ожил. Завибрировал, наполнив комнату резким звуком рингтона.
Михаил глянул на экран.
— «Доченька» звонит, — констатировал он. — Десятый раз за утро. Я звук выключил, чтоб тебя не будить. Бери, Галина Сергеевна. Пора взрослеть. Только включи громкую связь. Я хочу это слышать.
Я взяла телефон. Руки снова предательски затряслись. Страх перед дочерью, привычка угождать ей, были вбиты в меня годами.
— Алло?
— Мам! Ты почему трубку не берешь?! — голос Кати был визгливым, с истеричными нотками. Никакого «как ты там», «жива ли», «прости». Сразу атака. — Я тебе звоню уже полчаса! Я с ума тут схожу!
— Что случилось? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Слушай, тут такое дело... Полный треш. В общем, мы вчера немного перебрали... Артем ванну набирал и уснул. Мы залили соседей снизу. Там паркет вздулся, у них ремонт евро. Они орут, ломятся в дверь, грозят полицией и судом. Срочно нужны деньги, у меня на карте пусто, Артем вообще без копейки. Переведи тысяч пятьдесят, а лучше сто. У тебя же есть «гробовые» на счете, я знаю!
У меня перехватило дыхание. Она не спрашивала, как я пережила ночь в -20 в неотапливаемом доме. Ей было плевать, жива я или нет. Ей нужны были деньги. Мои сбережения, которые я откладывала пять лет, отказывая себе в лишнем куске колбасы.
— Катя... — начала я.
— Мам, ну не тяни! Это срочно! И вообще, когда ты приедешь? Тут убрать надо, мы посуду побили немного, ковер вином залили. Я сама не справлюсь, у меня маникюр, я ноготь сломала! Давай быстрее на электричку!
Я подняла глаза на Михаила. Он перестал печатать и смотрел на меня в упор. В его взгляде не было жалости. Там было ожидание. Он ждал, есть ли у меня хоть капля самоуважения. Он словно спрашивал без слов: «Ты человек или коврик для ног?».
И вдруг внутри меня что-то щелкнуло. Словно лопнула пружина, которая была сжата двадцать лет. Страх исчез. На его место пришла холодная, ясная ярость.
— Катя, — мой голос окреп, стал жестким, каким я сама его никогда не слышала. — Денег я не переведу.
— Что?! Ты с ума сошла? — Катя поперхнулась от неожиданности. — Они же в суд подадут! Это твоя квартира, ты собственник, ты и будешь отвечать!
— Вот именно, — сказала я, чеканя каждое слово. — Это моя квартира. И я в ней хозяйка. А не ты.
— Мам, ты чего? Замерзла там, что ли, мозги отморозила? — в голосе дочери появилось искреннее недоумение, смешанное с испугом.
— Да, Катя. Я чуть не замерзла насмерть. В доме не было света, не было дров, не было газа. Если бы не сосед, ты бы сейчас не деньги у меня клянчила, а готовилась к похоронам. Хотя, зная тебя, ты бы больше расстроилась из-за расходов на гроб, чем из-за матери.
В трубке повисла звенящая тишина. Слышно было только чье-то тяжелое дыхание.
— Собирай вещи, Катя, — твердо сказала я. — И свои, и своего Артема, и всей вашей пьяной компании. Чтобы к вечеру духу вашего в моей квартире не было. Я возвращаюсь. И замки я сменю сегодня же.
— Ты... Ты меня выгоняешь?! Родную дочь?! На улицу?! — взвизгнула она, переходя на ультразвук.
— Приемную, Катя. Которую я любила больше жизни, а ты меня выставила на мороз, как шелудивую собаку. Разговор окончен.
Я сбросила вызов. И, подумав секунду, выключила телефон совсем.
В комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов. Михаил медленно отпил кофе, поставил кружку на стол.
— Молодец, — сказал он просто. — Уважаю. Сильно.
Он встал, подошел к вешалке и снял ключи от машины.
— Поехали, Сергеевна. Отвезу тебя в город. Негоже победительнице на электричке трястись. Помогу разобраться с соседями и замки поменять. У меня руки откуда надо растут, не только по клавишам стучать умею. И с соседями поговорю. Со мной обычно быстро договариваются.
Мы ехали в его большом теплом внедорожнике. Джек сидел на заднем сиденье и дышал мне в затылок теплым, влажным дыханием. Я смотрела на заснеженный лес, пролетающий за окном, на ту самую дорогу смерти, по которой шла вчера, и чувствовала странную, звенящую легкость. Словно тяжелый могильный камень, который я тащила на плечах двадцать лет, наконец-то свалился.
Когда мы вошли в квартиру, там царил хаос. Разбросанные бутылки, пятна пиццы на обоях, лужа красного вина на ковре, запах перегара и какой-то сладковатый дым. Кати и ее друзей уже не было — видимо, испугалась моего тона. Или побоялась встречи с полицией из-за соседей. На столе лежала записка: «Я тебя ненавижу. Ты мне больше не мать».
Я скомкала листок и бросила его в мусорное ведро. Боли не было. Было только облегчение.
Михаил брезгливо осмотрелся, перешагнув через разбитую тарелку.
— Да уж, веселилась молодежь... Мамаево побоище. Ничего, Галя, глаза боятся, а руки делают. Уберем.
Он сдержал слово. Он спустился к соседям. Я не знаю, что он им сказал, но вернулся он через десять минут с распиской, что претензий они не имеют, при условии, что я оплачу только материалы для ремонта потолка. Его внушительный вид, шрам и спокойная уверенность подействовали магически.
Весь день мы мыли, чистили, выносили мусор. Он починил дверцу шкафа, которую вырвали «гости», сменил личинку замка.
Вечером, когда квартира была более-менее приведена в божеский вид и проветрена, мы сидели на моей кухне. Я заварила чай — тот самый, с травами, рецепт которого он мне подсказал.
— Спасибо тебе, Миша, — я впервые посмотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда. — Не знаю, как бы я... Ты мне не просто жизнь спас. Ты мне душу спас.
— Брось, — отмахнулся он, но я заметила, как порозовели его уши. — Знаешь что, Галина?
— Что?
— Скучно мне одному в том доме. И Джеку скучно. А ты борщ варить умеешь? Настоящий, с пампушками?
— Умею, — улыбнулась я. — Самый лучший в мире.
— Вот и отлично. Приезжай на выходные. Уже как гостья, а не как беженка. Дрова есть, свет я починю, генератор поставлю на всякий случай. Баню истопим. Поговорим. А то я одичал там совсем с волками.
Он уехал, оставив мне свой номер телефона и ощущение надежды, теплой и живой, как огонек свечи.
Прошла неделя. Катя пыталась звонить с чужих номеров, писала слезные сообщения в соцсетях, потом угрозы, что подаст в суд на раздел имущества (хотя прав у неё не было никаких), потом снова мольбы. Я не отвечала. Я знала, что ей нужно время. Много времени, чтобы понять: халява кончилась. Жизнь — жестокий учитель, но, может быть, она научит её тому, чему не смогла научить я своей слепой, удушающей любовью.
А в пятницу вечером я стояла у окна, накрасив губы помадой, которую не доставала года три, и ждала. К подъезду подъехал черный, запорошенный снегом внедорожник. Из него вышел огромный мужчина, поправил смешную шапку с помпоном и помахал мне рукой.
Я взяла сумку. В этот раз я уезжала сама. Не в холод и неизвестность, а туда, где меня ждали. Туда, где были тепло, защита и человек, который увидел во мне не старую мать и не удобную прислугу, а интересную, красивую женщину.
Судьба иногда бьет нас очень больно, вышвыривая на мороз в одних тапочках. Но, может быть, только так мы способны наконец очнуться, открыть глаза и найти тех, кто действительно готов нас согреть.
