Я всегда думал, что наша жизнь — как в тех старых фильмах: простая, надёжная, без лишних поворотов. Меня зовут Сергей, мне было тридцать пять, когда всё началось. Жена — Аня, на три года младше, мы вместе со студенческих времён. Поженились сразу после универа, купили квартиру в ипотеку, завели собаку. Работа у меня в офисе, менеджер по продажам, Аня — учительница в школе. Дети? Планировали, но откладывали: "Сначала встанем на ноги". А потом... потом всё пошло наперекосяк.
Сначала я заметил мелочи. Аня стала чаще задерживаться после работы — "родительские собрания", "подруги зовут на кофе". Я не ревновал, доверял ей слепо. Мы были той парой, что все ставят в пример: не ссоримся, помогаем друг другу. Но секс стал реже. Она говорила: "Устала, Серёж". Я верил.
А потом она забеременела. Мы радовались как сумасшедшие! Я носил её на руках, покупал витамины, читал книжки про отцовство. УЗИ показало мальчика. "Наш маленький Серёжик", — шутил я. Аня сияла, но иногда в её глазах мелькало что-то странное — вина? Страх? Я списывал на гормоны.
Но сомнения закрались позже. Мы поехали в отпуск в Турцию, за полгода до того, как она объявила о беременности. Там она часто уходила "прогуляться по пляжу" одна. Я не придавал значения — отпуск же. А потом, через пару месяцев после возвращения, тест показал две полоски. Я был счастлив, но... сроки. Я посчитал: если зачатие в Турции, то всё сходится. Но почему она тогда так нервничала?
Я начал замечать детали. Её телефон — всегда на беззвучном, сообщения стирает. Однажды увидел уведомление от "Коллеги по работе" — сердечко в конце. Решил поговорить, но она отмахнулась: "Ты параноишь, милый". Я поверил. Опять.
Беременность шла гладко. Живот рос, мы выбирали коляску, красили детскую в голубой. Но на седьмом месяце она стала странно себя вести — избегала зеркал, плакала по ночам. "Боюсь родов", — говорила. Я обнимал её, шептал, что всё будет хорошо.
А потом я нашёл доказательство. В её сумке — фото с того отпуска. Не наше. Она с каким-то парнем на пляже. Высокий, мускулистый, с тёмной кожей — явно африканец или афроамериканец, из тех аниматоров в отеле. Они обнимаются, смеются. На обороте надпись: "Моей любимой Ане от Джона. Навсегда". Джон. Этот ублюдок из отеля, который развлекал гостей.
Я не устроил скандал сразу. Подождал. Спросил вечером, спокойно: "Кто отец?" Она заплакала, упала на колени: "Прости, Серёж. Это была ошибка. Один раз, на пляже. Я была пьяна, одинока... Ты работал допоздна даже в отпуске". Один раз? Ха. Но сроки совпадали идеально. Не мой ребёнок. Не мой.
Я любил Аню, несмотря ни на что. Она клялась, что любит только меня, что это была глупость. Мы пошли к психологу, пытались склеить. Но внутри меня всё жгло. Каждый раз, глядя на её живот, я видел не нашу семью — чужого ребёнка.
Роды начались внезапно, ночью. Аня закричала от боли, я схватил вещи, помчал в роддом. Врачи суетились, она стонала, сжимала мою руку: "Серёж, не уходи". Я держался, шептал: "Я здесь, родная". Часы тянулись вечностью. И вот, наконец, крик. Врач выносит свёрток: "Поздравляю, папаша! Здоровый мальчик!"
Я взял его на руки. Маленький, сморщенный, с тёмной кожей и курчавыми волосами. Не мой. Совсем не мой. Аня смотрела на меня со слезами, а я... я просто стоял, держа этого негритёнка, и мир вокруг рушился.
Я стою в коридоре роддома, в этом стерильном белом свете, который режет глаза. В руках у меня свёрток, тёплый, тяжёлый, живой. И в этот момент всё внутри меня будто разрывается на куски, медленно, с хрустом.
Сначала, ничего. Полная пустота. Как будто кто-то выключил звук и цвет в мире. Я смотрю на ребёнка и не чувствую ничего, кроме запаха дезинфекции и чужого молока. Он открывает ротик, хнычет тихо, и я вижу: губы пухлые, нос широкий, кожа цвета горького шоколада. Такой, каким я никогда не буду. Каким мы с Аней никогда не могли бы сделать.
Потом приходит удар. Не в грудь, ниже, прямо в живот, будто кто-то врезал кулаком. Это не мой сын. Это доказательство. Живое, дышащее, кричащее доказательство того, что меня предали. Что всё, во что я верил десять лет, ложь. Я держу в руках чужого, кого она сделала с другим. С тем Джоном. С тем, кто улыбался ей на пляже, пока я спал в номере после ужина.
Я смотрю на него и чувствую, как во мне просыпается что-то звериное. Хочу отшвырнуть. Хочу крикнуть: «Забирайте его!» Хочу разбить стекло, выбежать на улицу, исчезнуть. Но не двигаюсь. Потому что если сейчас отдам, если отвернусь, значит, я не мужчина. Значит, я проиграл окончательно.
Аня лежит там, за стеклом, бледная, с мокрыми волосами, и смотрит на меня. Глаза огромные, полные ужаса и мольбы. Она знает, что я вижу. Знает, что я всё понял. И в этот момент я ненавижу её. Не ребёнка. Её. Ненавижу так, что зубы скрипят. За то, что заставила меня стоять здесь. За то, что заставила меня держать это.
Но под ненавистью, что-то ещё. Жалость. К ней. К себе. К этому малышу, который ни в чём не виноват, но уже несёт на себе мою боль. Он тянет ручку, пальчики цепляются за мой палец, и я чувствую, какой он горячий. Живой. И в этот момент во мне ломается что-то последнее.
Я не плачу. Мужчины не плачут в роддомах. Но внутри всё течёт. Как будто кто-то открыл кран, и из меня вытекает всё, чем я был: гордость, доверие, будущее, которое я себе нарисовал. Я стою, прикованный к полу, держу чужого сына и понимаю: сейчас я должен решить, кто я.
Я отдал ребёнка медсестре и вышел в коридор. Ноги несли меня сами. Прошёл мимо Аниной палаты, не заходя. Она звала: «Серёж… Серёж, подожди!», но голос был как из-под воды. Я не обернулся.
На улице был март, мокрый снег, серое небо. Я сел в машину и просто сидел. Двигатель не заводил. Телефон вибрировал: Аня, мама, друзья. Выключил. Потом достал пачку сигарет, которую не курил пять лет, закурил прямо в салоне. Дым резал глаза, но было всё равно.
Домой я вернулся только на следующий день. Аня с ребёнком ещё были в роддоме. Я собрал её вещи в чемоданы: платья, косметику, книги, даже её дурацкие свечи с запахом ванили. Всё аккуратно сложил у двери. Потом сел за ноутбук и написал заявление на развод. Распечатал. Положил сверху.
Когда её выписали, я встретил у подъезда. Помог донести коляску. Малыш спал, тёмненький, курчавый, с крошечными кулачками. Аня смотрела на меня снизу вверх, глаза опухшие, губы дрожат.
«Серёж… можно поговорим?»
«Поговорили уже. Девять месяцев говорили.»
«Я всё понимаю. Но он же… он ни в чём не виноват.»
«Я знаю.»
Я отдал ей ключи от квартиры (ипотека была на мне, но я перевёл её на себя полностью, выплатил её долю за счёт кредита). Сказал: живи, пока не найдёшь жильё. Сам снял однушку в соседнем районе.
Первый месяц я жил как робот. Работа-дом-работа. Пил по вечерам. Однажды напился так, что позвонил ей в три ночи: «Как его зовут-то хоть?» Она тихо ответила: «Мы назвали Мишей». Я бросил трубку и вырвал.
Потом пришло странное спокойствие. Я перестал пить. Записался в спортзал. Сбросил десять килограммов. В зеркале появился другой человек: жёсткий, с пустыми глазами. Коллеги шутили: «Серый, ты прям терминатор стал».
Аня звонила иногда. Просила помощи: то памперсы кончились, то денег до зарплаты. Я переводил. Без вопросов. Один раз приехал, когда у Мишки температура была 39. Сидел в коридоре детской поликлиники, пока она внутри. Когда вышла, сказала: «Спасибо, что приехал». Я кивнул и ушёл.
Прошёл год.
Я встретил девушку — Лену. Молодая, 28, смеётся звонко, без прошлого в глазах. Мы начали встречаться. Она не знала всей истории, я не рассказывал. Просто жил. Впервые за долгое время просыпался без снов.
А потом Аня позвонила и сказала: «Мише годик. Хотела позвать… если ты захочешь». Я молчал долго. Потом ответил: «Приду».
Приехал с подарком — большим плюшевым медведем. Мишка уже ходил, тёмненький, с огромными глазами. Увидел меня — протянул ручки. Я взял его на руки. Он обнял меня за шею пухлыми ручками и сказал первое слово, которое я от него услышал:
«Па-па».
Аня стояла в стороне и плакала. Я не знал, что чувствую. Злость ушла. Осталась только тяжесть, будто камень на груди навсегда.
С тех пор я прихожу раз в месяц. Приношу игрушки, фрукты, одежду. Мишка зовёт меня «папа Селя» (не может выговорить «Серёжа»). Аня не мешает. Иногда мы пьём чай на кухне втроём, и это странно похоже на семью. Только не нашу.
Я не простил. И не знаю, прощу ли когда-нибудь. Но я здесь. Потому что он тянет ко мне ручки. Потому что он не виноват. Потому что, может быть, быть мужчиной — это не про прощение, а про то, чтобы не убежать.
А ночью, когда ухожу, всегда останавливаюсь у двери и смотрю на них двоих. И думаю: «Вот моя жизнь пошла по другой дороге. И назад уже не повернуть».
Но я иду вперёд. Шаг за шагом. С камнем в груди. С медведем в руках. С чужим сыном, который зовёт меня папой.
Подписывайся на канал - публикуем новые истории ежедневно