Когда я выхожу утром на балкон, наш дом всегда пахнет чужими жизнями. Снизу тянет жареным луком, сверху — стиральным порошком, на лестничной клетке вечно пахнет кошачьим кормом и старой побелкой. А в нашей квартире пахнет Нининой властью.
Квартира записана на Витю, это я знаю почти так же чётко, как свой паспорт. Нина любит об этом напоминать — не прямыми словами, так, между делом, как бы заботливо:
— Береги пол, Леночка, это ж Витина квартира, не общежитие.
Она говорит «Витина», но слышится «моя». Я тут как бы прописана, но не прижилась. Даже кружки на кухне у меня свои нет — пью из той, что поменьше и без рисунка, чтобы не дай бог не занять «любимую» Нинину.
Моя зарплата приходит на карточку в середине месяца. Я уже на ощупь знаю это утреннее дрожание телефона на тумбочке. Открываю приложение, вижу сумму — и тут же в голове слышу Нинин голос: «Ну что, будем думать, как жить дальше?»
Мы «думаем» всегда одинаково. Я перевожу почти всё Вите, а он потом отдаёт Нине «на коммуналку, продукты, лекарства, мелочи». Мелочей у Нины всегда много. На меня остаётся чуть-чуть, будто чаевые за собственную жизнь.
— Семья — это общее, — Витя привычно пожимает плечами. — Ты же не хочешь, чтобы мама голодала?
Интересно, осознаёт ли он, что мама у нас никогда не голодает. Это я донашиваю старые джинсы, штопаю носки по вечерам и считаю проезд до работы. Он привык, что я шучу про «ежедневную арифметику выживания» и думает, что это правда шутка.
Даже то, что я приношу из родительского дома — картошку, варенье, полотенца, — Нина распределяет сама.
— О, это на праздник оставим… А это Вите на работу хорошо… А эти полотенца — в гостевой, не пачкай их на кухне.
Я киваю и молчу. Мне двадцать с чем-то, потом уже под тридцать, а веду себя, как девочка-подросток в чужом доме. Но одна маленькая территория всё-таки моя — шкаф в нашей спальне. Витя думает, что там мои старые тетради и платья, которые я мечтаю когда-нибудь влезть. Частично так и есть.
А выше, на самой верхней полке, за стопкой ненужных простыней, стоят мои коробки, конверты и папки. В конвертах — по чуть-чуть, мелкие суммы, которые я ухитряюсь не договаривать, не досказать. Сегодня не купила себе бальзам для волос — отложила. Завтра не поехала на маршрутке, прошлась пешком — отложила. Это мои крошечные кирпичики стены, которую я строю тихо, без шума.
В папках — копии документов, выписки, распечатки переписок. Мои свидетели, если жизнь однажды дойдёт до зала суда или хотя бы до разговора, в котором меня не перебьют на полуслове. Каждую бумажку я глажу ладонью, как живую: завещание деда, договор купли-продажи, странные квитанции, приходники с печатями, где рядом с чужими фамилиями мелькает знакомое отчество Нины.
История с дедовым домом до сих пор горит под кожей. Дед умер тихо, под осень, в деревне, где пахло мокрыми яблоками и печным дымом. Я любила тот дом — с облупившейся лестницей и старой яблоней, которая гнулась к крыше, как усталая женщина.
Когда после похорон вскрыли завещание и выяснилось, что дом он оставил мне, я шла по улице и плакала не от горя, а от какой-то странной благодарности. Как будто он протянул мне руку из земли: «Вот тебе, внучка, свой угол».
Нина тогда прижала меня к груди, погладила по голове:
— Леночка, ты что, теперь туда жить поедешь? В глушь? Ты ж городская уже. А дом рассыплется, пока ты тут в офисе сидишь… Надо его продать, пока не развалился, и сделать вам с Витей нормальный ремонт.
Слово «вам» тогда звучало щедро. Я подписывала бумаги, не вчитываясь, веря, что взрослые рядом знают лучше. Продажу оформлял Витин знакомый. Нина ходила по квартире с блокнотом, измеряла стены, обсуждала цвета обоев. Деньги от продажи я даже не видела — всё ушло «под расписку, там удобно, потом покажем».
Ремонт так и не начался. Только однажды Нина вздохнула:
— Всё так подорожало, Лен… Не хватило ни на что путное. Ну ничего, справимся как-нибудь.
Тогда у меня впервые подогнулись ноги. Я сидела на унитазе, закрывшись в ванной, и смотрела на белый кафель с чёрными пятнышками. Казалось, что пол подо мной дышит, как живая трясина. Я поняла: у меня нет ничего. Ни дома, ни денег, ни даже истории, в которой моё «я» что-то решает.
В ту ночь я впервые залезла на верхнюю полку шкафа и положила туда первый конверт, а рядом — копию завещания. И тогда же дала себе обещание: ещё одно такое унижение — и я больше не промолчу.
Моё тридцатилетие началось с запаха дрожжевого теста и жареного мяса. Я встала рано, чтобы успеть всё: салаты, пирог, горячее. Нина заявилась к нам почти сразу после рассвета, в новом халате с блёстками.
— Именинница, ну что ты как невеста без фаты, — осмотрела она меня критическим взглядом. — Прическу бы поинтереснее, но ладно. Главное — стол.
К обеду квартира гудела голосами. Тётки Вити щебетали в зале, двоюродные братья спорили у окна, племянница носилась по коридору, оставляя след из крошек. Я бегала между кухней и комнатой, подливая чай, подогревая, переставляя тарелки. Нина устроилась в кресле у стены, раскинув руку на подлокотнике, как королева.
И именно тогда Витя встал, кашлянул для важности и поднял над столом белый плотный конверт.
— Ленка, — он улыбнулся в сторону гостей, — от нашей семьи. На твои мечты.
— Ой, какой молодец, — залепетала одна из тёток. — Сейчас мужики редко балуют…
— Щедрый у тебя, — другая наклонилась ко мне, запах её дешёвых духов ударил в нос, сладкий и удушливый. — Береги.
Нина громко, чтобы все слышали, добавила:
— Сто двадцать тысяч! Мы с Витей решили: раз уж юбилей, надо по-взрослому. Пусть девочка порадуется.
Мне стало жарко, как будто кто-то резко подвинул обогреватель ближе. Сто двадцать тысяч — это были не просто деньги, это было слово «выход» где-то на дальней стене моего сознания. Курсы, съёмная комната, небольшая передышка… Я даже не успела сформулировать, но внутри всё затрепетало.
Я взяла конверт двумя руками, как будто боялась его уронить, и прижала к груди.
— Спасибо, — голос дрогнул. — Правда… спасибо.
Я убрала конверт в свою сумочку, которую поставила на стул в углу кухни, под вешалкой. Потом потекло обычное: тосты, разговоры, громкий смех. Я подливала компот, вытирала разлитый соус, уводила в сторону разгорячённых кузенов, чтобы они не переругались из-за какой-то ерунды. Нина несколько раз окликала меня:
— Лен, салат закончился! Лен, тарелки! Лен, убери со стола, не то всё слипнется!
Где-то между вторым и третьим заходом на кухню я мельком взглянула на сумку. Она была там же, на стуле, молчаливая, как свидетелец. Я даже чуть улыбнулась ей.
К вечеру, когда дверь за последними гостями закрылась и в квартире воцарилась глухая тишина, я почувствовала, как меня накрывает усталость. Ноги гудели, запах жареного въелся в волосы, в раковине скучали немытые тарелки. Нина устроилась в своём кресле и закрыла глаза, но по лёгкому напряжению на лице я знала — она не спит, она слушает.
Витя возился в зале, собирая обёртки и смятые салфетки. Я наконец позволила себе тот маленький, выстраданный момент — подойти к сумке, достать конверт и просто помечтать.
Я села за кухонный стол, где уже не было крошек, и положила конверт перед собой. Белый, плотный, чуть потёртый краями от чужих рук. Сердце тихо стучало в горле.
Открыла.
Внутри был воздух. Только тонкий, ни к чему не прикреплённый воздух и сухой шорох бумаги.
Я замерла. Потом перевернула конверт, заглянула в углы, провела пальцем по сгибу, надеясь, что там, как в сказке, затерялся сложенный вчетверо чудесный билет. Пусто.
Я медленно встала. Сумка. Я вытряхнула её содержимое на стол: ключи, расчёска, помада, блокнот, маленький кошелёк с мелочью, чек из магазина. Никаких купюр.
Кухня поплыла. Я прошлась по маршруту: зал, подоконник, коридор, ванная. Открыла мусорное ведро, пакет шуршал под пальцами. Никаких денег. Нигде.
— Витя, — мой голос прозвучал чужим, глухим. — Ты конверт не трогал?
Он появился в дверях кухни, почесал висок.
— Конверт? А… — он неопределённо махнул рукой. — Мама решила, что деньги нужнее ей.
Слова врезались в воздух между нами.
— Что? — спросила я очень тихо.
— Мама, — он зевнул, как после долгого дня, — сказала, что у неё сейчас свои расходы. Мы ж всё равно одной семьёй живём. Тебе-то что, она же не чужая. Не начинай, ладно, Лен? Эти твои женские глупости… Деньги туда, деньги сюда…
За его спиной, в кресле, Нина слегка приподняла уголок губ. Не улыбка — тонкая, усталая ухмылка человека, который ещё утром всё решил и теперь просто наблюдает, как остальные догоняют.
Я стояла посреди кухни, среди чужих запахов и собственных пустых ладоней, и ждала, когда к горлу подкатит ком. Слёзы не шли. Вместо них во мне разливалась какая-то ледяная ясность, как будто кто-то открыл окно зимой и холодный воздух выдул весь туман.
— Понятно, — сказала я.
Я развернулась и пошла в спальню. Каждый шаг по коридору звучал отчётливо, гулко. Витя что-то бормотал мне в спину, Нина скрипнула креслом, но я не обернулась. Открыла дверь, включила свет — лампа под потолком загудела, подрагивая. Подошла к шкафу.
Моя крепость. Мой единственный тайный склад.
Я открыла дверцы. Запах старых вещей, стирального порошка и бумаги встретил меня, как домовой. Я встала на носки, подтянулась и дотянулась до верхней полки. Сняла первую коробку — серую, неприметную, с наклеенным когда-то ярлычком из под обуви. Поставила на пол у двери.
Потом вторую. Конверт с резинкой. Третью. Папку с завязками. Ощущала, как дрожат локти, но движения оставались точными, чеканными. Я выходила в коридор, аккуратно ставила всё на пол — одну за другой, как кирпичи будущей стены, — и возвращалась в спальню за следующей.
— Лен, ты что там… — голос Нины в коридоре сорвался на шёпот.
Она поднялась из кресла, подошла ближе. Когда я поставила на пол ещё одну, самую тяжёлую папку, она выдохнула так, словно получила удар под рёбра. Я видела краем глаза, как она цепляется рукой за стену.
На краю папки, обрамлённый синей рамкой штампа, чётко просматривался её знакомый, до боли отработанный росчерк. Её имя. Её отчество. Её подпись под строками, которые, как она когда-то думала, навсегда спрятаны в чьих-то ящиках.
Нинины губы побелели. Ноги её дрогнули, и она опустилась на ближайший стул, промахнувшись мимо спинки.
Я присела на корточки, чтобы не так тряслись колени, и сняла резинку с первого конверта. Бумага чуть хрустнула, запахла типографской краской и чем‑то сухим, архивным.
— Знаешь, что это, Нина Сергеевна? — я сама удивилась, насколько ровно это прозвучало.
Она молчала. Я развернула первый лист и положила его на пол перед собой, как карту.
— Копия настоящего завещания деда. Не той смешной бумажки, что вы мне отсканировали, а того, что он подписал у нотариуса незадолго до смерти. Видите фамилию? — я провела пальцем по своей строке. — Единственная наследница квартиры — я. Без «долей», «выделов» и прочих ваших любимых слов.
Нина шумно вдохнула, словно воздух стал гуще.
— Где ты это взяла… — сипло выдавила она.
— Там же, где вы привыкли всё брать, — я подняла глаза. — В тишине, пока люди спят и думают, что их никто не слушает.
Я раскрыла следующую папку. На меня глянули знакомые синие логотипы агентства и распечатки переписок.
— А это — ваши разговоры с риелтором. Помните, как вы мне говорили, что «вариантов мало», «квартиры сейчас неликвид», «цена просто чудо, бери и радуйся»? — я аккуратно разложила листы веером. — Здесь вы с ним делите между собой и Витей всё то, что «сэкономили» на мне. Каждую лишнюю сотню тысяч, которую вы утаили.
Я произнесла «сотню тысяч» медленно, словно пробуя на вкус.
— Бред, — Нина дёрнула плечом, но голос её стал глухим. — Это какие‑то черновики…
— С печатями, подписями и датами? — я наклонила голову. — Очень интересные черновики.
Из спальни донёсся топот — Витя, наконец, решился зайти. Волосы взъерошены, футболка перекошена, на лице — смесь раздражения и смутной тревоги.
— Лена, что за цирк? Убери это, люди увидят… — он замер, заметив Нину, побелевшую на стуле, и раскрытые папки. — Это что такое?
— Это — наша семейная летопись, — я дотянулась до серой коробки и достала маленький чёрный диктофон. Старенький, с потертыми кнопками. — Вот, например, глава, где вы на кухне обсуждаете, как оформить продажу так, чтобы «эта дура ни о чём не догадалась». Узнаёшь, Витя? У тебя там очень смешной смешок в конце.
Я нажала кнопку. Тишина в коридоре наполнилась знакомыми звуками: шарканье стула по плитке, скрип дверцы шкафа, звон чайных ложек. А потом — его голос. Чёткий, уверенный, без тени сомнений:
«Да оформи на себя, мам, какая разница. Она всё равно ничего не понимает. Главное, чтобы она думала, что у неё доля есть. Бумажку какую‑нибудь нарисуем, и всё…»
Нина зашипела:
— Выключи немедленно!
Витя шагнул вперёд, рука метнулась к диктофону, но я уже поднялась. Страх куда‑то делся, в теле осталась только твёрдость.
— Трогать будешь — это будет копия номер два, — я чуть подняла диктофон. — Первая давно лежит в надёжном месте. Как и вторая, и третья.
Он отдёрнул руку, будто обжёгся.
— Лена, это… это вырвано из контекста. Я же шутил! Ну сколько можно цепляться к словам!
— К словам я давно перестала цепляться, — я положила диктофон на пол и достала из следующего конверта пачку свежих листов. — Теперь я цепляюсь к печатям.
На первой странице чёрным по белому шла сухая строка: «Единоличный собственник…» Моя фамилия. Мои имя и отчество. Настоящий адрес квартиры, в которой мы стояли.
— Это выписка из Росреестра, — я повернула лист к ним. — А это — нотариально заверенное соглашение, по которому дядя передал мне свою долю в дедовом доме. Вернее, ту долю, которую вы у него выкупили за бесценок. Я просто… выкупила её обратно. На свои деньги.
— На какие ещё деньги? — голос Вити сорвался на писк.
— На те, которые вы так старательно пытались у меня отнять все эти годы. На каждую премию, которую ты «забывал» приносить домой. На «мамины лекарства», «ремонт», «непредвиденные расходы». Я просто научилась откладывать тише, чем вы — брать.
В прихожей повис запах пыли и чужого парфюма. Стало душно, как в ненастоящем театре, где декорации слишком близко к зрителю.
Я подтянула к себе ещё одну коробку и открыла. Внутри лежали аккуратно сложенные рубашки Вити, его джинсы, Нинины кофты, её любимый халат с вытертыми локтями. Поверх — их паспорта в прозрачных файлах.
— Это… — Нина привстала, пальцы её вцепились в подлокотники. — Ты что делаешь?
— Пакую, — я спокойно отодвинула коробку к стене. — Ночами. Когда вы думали, что я плачу в подушку. У вас оба чемодана уже собраны, не волнуйтесь. Трусы, носки, документы. Я ничего вашего не оставила.
Витя рванулся к шкафу, распахнул дверцы, заглянул внутрь, как будто там вдруг оказался другой мир, где всего этого не происходит.
— Лена, ты ненормальная, — выдохнул он. — Это наш дом! Мамин дом! Она же сюда всё вложила!
— Вложила? — я нагнулась, достала ещё один конверт и плавно вытащила из него связку ключей. Они звякнули, как маленький колокольчик. — Вложила дедову квартиру? Которую вы тайком продали, рассчитывая, что я останусь у разбитого корыта? Не получилось. Дом деда теперь снова мой. Юридически. И по совести — тоже.
Я положила ключи поверх выписки. Маленькая металлическая горка на белой бумаге.
— Слушайте внимательно, — сказала я. — У вас есть ровно одни сутки. До завтрашнего вечера. За это время вы забираете свои чемоданы и уходите. Куда — это уже не моя проблема. Документы на эту квартиру оформлены на меня. Дом деда — тоже. Моя новая работа меня ждёт в другом городе. А вот заявления в полицию и в налоговую, с копиями всех этих замечательных бумаг и записей, я подам только в одном случае.
— В каком… — Нина сглотнула так громко, что я услышала.
— Если вы хоть как‑то попытаетесь мне помешать. Давить, шантажировать, устраивать сцены, приходить с «разговорами». Тогда мы просто продолжим эту историю уже официально. Поняли меня?
Витя замотал головой, как будто пытался отогнать назойливую муху.
— Лена, ну ты же не сделаешь этого… Мы семья. Я… я ошибся, ладно. Прости. Я же думал…
— А я думала, что в конверте на мой день рождения лежат деньги для меня, — я почувствовала, как во мне поднимается что‑то горячее, но не дала ему вырваться наружу. — Сто двадцать тысяч, между прочим. Но оказалось, что моя мама — это твоя мама. Которая решила, что ей нужнее. Мы оба ошиблись в своих «я думала» и «я думал».
Ночь распалась на долгие отрезки крика, шёпота и хлопков дверей. Нина то рыдала, то шипела, то пыталась уговорить меня оставить ей «хотя бы уголок», «хотя бы комнатку, пусть без прописки». Витя хватал меня за руки, шептал в кухне:
— Лён, ну нельзя же так… Я же не враг тебе… Давай всё по‑тихому решим…
Я вынимала его пальцы из своих, как занозы.
— Витя, — говорила я спокойно, глядя в раковину, по которой текла тонкая струйка воды, — ты очень постарался, чтобы стать мне чужим человеком. У тебя получилось. Я просто подводю черту.
Под утро они смолкли. В квартире повисла тяжёлая, серая тишина. Я сидела на краю кровати и слушала, как на лестнице скрипят чужие шаги, как в соседней квартире кто‑то возится у плиты, как за окном проезжает редкая машина.
К полудню пришли грузчики. Огромные, неуклюжие в узком коридоре, они молча выкатили чемоданы, вынесли коробки. Нина шла за ними, сутулая, в своём потерянном халате, прижимая к груди сумочку, как щит. Ни на кого не смотрела.
Соседи высыпали в подъезд, в дверные проёмы. Те самые люди, что годами видели, как я таскаю сумки, вытираю подъезд, подаю Нине шаль, когда ей «дует». Они шептались, переглядывались, но молчали, когда Нина, спотыкаясь, проходила мимо. Её привычная громкая походка превратилась в осторожное шарканье.
Витя стоял у порога, с рюкзаком на одном плече и потерянным взглядом дворового мальчишки.
— Лена, — сказал он наконец, хрипло, как будто простудился за одну ночь. — Прости. Я же думал… что всё под контролем. Что ты поймёшь. Мы же для всех старались…
— Вот именно, — я облокотилась о косяк. — Для всех. Только не для меня.
Он ещё что‑то пытался добавить, губы шевелились, но я уже захлопнула дверь. Замок щёлкнул мягко, почти ласково.
Тишина, которая наступила, была сначала пугающей. Слишком много лет в этой квартире кто‑то шумел, требовал, стонал, хлопал дверями. Сейчас слышно было только, как где‑то в глубине дома урчит труба и тикают настенные часы.
Я прошла на кухню. На столе всё ещё лежал тот самый праздничный конверт — лёгкий, почти невесомый. Я положила его по центру, расправила уголки. Рядом достала из сумки новый, плотный, с логотипом незнакомой мне пока компании. Внутри — договор о работе и распечатанный билет до города, где меня ждал дом деда и пустой, ещё не обжитый, но уже мой воздух.
Я посидела так немного, глядя на два конверта — старый, пустой, и новый, полный. Запах чая наполнил кухню, когда я поставила закипать воду. Фаянсовая кружка приятно легла в ладони, тепло медленно разошлось по пальцам, по запястьям, выше.
Сто двадцать тысяч, которых у меня «не стало», вдруг перестали быть потерей. Они превратились в последнюю цену, которую Нина и Витя заплатили за своё право исчезнуть из моей жизни. За мой билет в ту самую тишину, о которой я столько лет даже боялась мечтать.
Я сделала первый глоток и почувствовала, как внутри становится вдруг просторно. На кухне не было ни запаха чужих духов, ни чужих упрёков. Только чай, пар из носика чайника и стук собственного сердца — ровный, спокойный.
День рождения наконец стал моим.