Солнце уже спряталось за высоким забором, но в гостиной было душно. Воздух стоял тяжелый, неподвижный, пахнущий старой полированной древесиной, воском для паркета и тмином из хлебницы. Не жарой от плиты — ее Галина Петровна выключила ровно час назад, — а тем особым теплом, что накапливается в домах, где окна открывают редко и по расписанию. Стол, огромный, дубовый, был накрыт с той безупречной, не терпящей суеты строгостью, которая всегда сковывала Юлю. Белоснежная скатерть с мережкой, салфетки в кольцах с вензелем «В» — Вячеслав, имя покойного свекра. Приборы лежали параллельно, отстояли ровно на сантиметр от края. В центре, поймав последний луч света из окна, сверкал массивный супник — тот самый, фамильный, с ручками в виде львиных голов. Он был холодным на ощупь, Юля знала это. Галина Петровна разливала суп. Медленно, следя, чтобы в каждой тарелке было поровну гущи и бульона. Звук фарфора о фарфор звенел в тишине слишком громко.
— На неделе звонила Клара Степановна, — начала свекровь, не глядя ни на кого, а точнее, глядя куда-то в пространство между супником и портретом мужа на стене. — Ее внук поступил в военное училище. С золотой медалью.
— Здорово, — отозвался Андрей, аккуратно поворачивая ложку в руке. Его большой палец нервно провел по ребристой ручке. — Престижно.
— Престижно, — повторила Галина Петровна, и в этом повторе прозвучало что-то вроде «а ты-то где был?». — Человеком станет. Дисциплина. А не как нынче модно — в эти ваши… креативные менеджеры.
Юля почувствовала, как у нее задеревенели плечи. Она потянулась за хлебом.
— Хлеб, Максим? — спросила она сына, стараясь, чтобы голос звучал мягко.
Мальчик, сидевший, сгорбившись, словно стараясь стать меньше, лишь покачал головой. Он ковырял ложкой в тарелке, гонял по кругу одинокий кусочек картофеля.
— Сиди ровно, Максим, — негромко сказала Галина Петровна. Ее голос был ровным, без повышения, но Максим мгновенно выпрямил спину, как по команде. — Спина колесом. В кого это ты такой? Ни у Вячеславов, ни у Петровых сутулых не было. Всегда на виду были, стержень имели.
— Он просто устал, мама, — вступился Андрей. — В школе нагрузка, потом английский…
— Усталость — не оправдание для осанки, — парировала свекровь. Она отпила воды из граненого стакана, поставила его ровно на оставшуюся от влаги окружность на скатерти. — Характер формируется с детства. В мелочах. Вячеслав, даже будучи тяжело больным, за столом сидел, как гвардеец.
Наступила тягостная пауза. Тишину нарушал только тихий стук ложки Максима о дно тарелки.
— Как проект тот, Андрей? — спросила Юля, отчаянно пытаясь сменить пластинку. — Ты говорил, в четверг встреча была.
— Да ничего, двигаемся, — оживился Андрей, ловя спасательный круг. — Контракт почти готов. Если подпишем, это будет самый крупный объект в нашем портфеле за последние пять лет.
Галина Петровна медленно перевела взгляд на сына. В ее глазах, серых и холодных, как речная галька в ноябре, не было ни одобрения, ни интереса.
— Деньги, — произнесла она слово, будто пробуя его на вкус и находя безвкусным. — Все бегут за деньгами. А дом стоит пустой. Фамильные ценности пылятся. Кому передавать-то будем?
Она посмотрела на Максима. Долгим, оценивающим, проникающим взглядом. Мальчик под этим взглядом съежился еще больше.
— Вот ты, Максим, кем хочешь стать? — спросила она вдруг.
Максим вздрогнул, перевел растерянный взгляд с тарелки на бабушку, потом на мать.
— Ну… не знаю еще, — прошептал он.
— Как это не знаешь? — Галина Петровна слегка наклонила голову. — Мальчику одиннадцать лет…
— Двенадцать, — тихо поправила Юля.
— Двенадцать, — безразлично согласилась свекровь, не отводя глаз от внука. — В двенадцать твой отец уже точно знал, что пойдет по инженерной стезе. Как дед. А ты? Может, тоже в менеджеры? Или, как мама, в художники?
— Фотографы, — автоматически поправила Юля, и тут же пожалела.
— Неважно, — отрезала Галина Петровна. — Главное — дело серьезное. Дело, которое оставляет след. А не картинки для журнальчиков.
Андрей тяжело вздохнул.
— Мама, хватит, пожалуйста. Едим спокойно.
— Я спокойна, — парировала она. — Я просто интересуюсь будущим своего внука. Разве не имею права? Ведь он — продолжатель. Последний в роду.
Она снова уставилась на Максима, будто пытаясь найти в его чертах что-то знакомое, и не находя, разочарованно хмурилась.
— У деда Вячеслава, — заговорила она снова, и голос ее стал каким-то отрешенным, будто она обращалась не к ним, а к портрету на стене, — была воля. Железная. Он в сорок два года начал бизнес с нуля, когда все кругом говорили — сумасшедший. И поднял. А какая голова была! Все в уме держал. И руки… Золотые руки. Все в доме сам сделал.
Она провела ладонью по гладкой поверхности стола, будто гладила ту самую память.
— А ты, Максим, руки-то свои для чего используешь? В футбол во дворе гоняешь? Или в телефон уткнулся?
— Он увлекается астрономией, — не выдержала Юля. Ее голос дрогнул от сдерживаемого раздражения. — У него телескоп. Он карты звездного неба изучает.
Галина Петровна замерла. Затем медленно, очень медленно, повернула голову к невестке. В ее взгляде что-то дрогнуло, какая-то тень, глубокая и старая.
— Астрономия, — повторила она. — Это… интересно.
В ее интонации не было ни капли интереса. Была ледяная, мертвенная вежливость.
— Деда твоего, — вдруг сказала она Максиму, — тоже звезды интересовали. В юности. Потом бросил. Говорил, что смотреть в небо — удел мечтателей. А надо смотреть под ноги. И крепко стоять на земле. На своей земле.
Она отпила еще воды. Пауза повисла в воздухе, густая и липкая.
— А где… где дед сейчас? — неожиданно, почти неслышно, спросил Максим.
Вопрос, простой и детский, повис в воздухе, как запах перед грозой. Андрей замер. Юля перестала дышать. Галина Петровна опустила ложку. Она легла на салфетку без единого звука.
— Дед, — сказала она с леденящей душу четкостью, глядя не на внука, а куда-то поверх его головы, — умер. Как все и умирают. Он оставил после себя дело. Дом. Фамилию. Правила.
Она перевела этот ледяной взгляд на Юлю, потом на Андрея.
— Правила, которые в этом доме не обсуждаются.
И вот тогда она произнесла это. Тихо, но так, что каждое слово врезалось в тишину, как гвоздь.
— А внука я не признаю.
Андрей ахнул. Юля побледнела.
— Мама! Что ты несешь?
— Несу то, что вижу, — Галина Петровна оставалась невозмутимой, только ее пальцы чуть сильнее сжали край скатерти. — В нем нет ничего нашего. Ни стати, ни взгляда, ни духа. Он чужой. Чужая кровь за моим столом.
— Как ты смеешь?! — вырвалось у Юли. Она вскочила, и стул с визгом отъехал назад.
— Сиди! — рявкнула свекровь, и это был первый раз за вечер, когда она повысила голос. Голос стал металлическим, командным. — Я сказала — сиди! В моем доме мои правила.
— Это наш сын! — крикнул Андрей, тоже поднимаясь. Его лицо покраснело. — Ты понимаешь, что ты говоришь?
— Понимаю лучше, чем ты, — холодно ответила Галина Петровна. Она отодвинула тарелку, сложила салфетку. Движения были отточенными, как ритуал. — Я вижу. Я смотрю. И я не вижу в нем Вячеславова. Ты хочешь, чтобы я притворялась? Чтобы я ласкала какого-то… незнакомого мальчика? Нет. Не буду.
Она подняла на сына свой каменный взгляд.
— Если вам неприятно слышать правду — дверь там. Она не заперта.
В гостиной стояла гробовая тишина. Максим смотрел в свою тарелку, и по его щеке медленно скатилась слеза, упав прямо в остывший суп.
Юля, задыхаясь от ярости и обиды, схватила свою сумку.
— Идем, — прошипела она, не глядя на свекровь. — Максим, одевайся. Сейчас же.
Андрей секунду стоял, разрываясь между матерью и женой. На его лице была агония.
— Мама… за что? — выдохнул он.
— За правду, — коротко бросила Галина Петровна и повернулась к окну, спиной к ним, демонстративно разрывая всякую связь.
Они ушли. Хлопнула сначала внутренняя дверь, потом — тяжелая входная, с визгом щеколды. В доме воцарилась тишина, еще более густая и невыносимая, чем до этого. Галина Петровна не двигалась. Она смотрела в черное окно, в котором отражалась ее собственная, неподвижная, как маска, фигура и мерцающее пламя догорающей свечи в центре стола. Потом ее взгляд медленно пополз вверх, к портрету сурового мужчины с инженерной линейкой в руках. Она смотрела на него долго. А потом ее губы, тонкие и бледные, дрогнули, сложившись в слово, которое никто не услышал:
«Почему?»
На столе, в тарелке Максима, так и не тронутый, плавал одинокий, размокший кусочек хлеба.
Тишина после хлопнувшей двери была не пустой. Она была густой, плотной, словно вата, в которую завернули каждый звук. Галина Петровна не шевелилась у окна, пока на улице не заурчал двигатель их машины и фары не растворились в темноте за воротами. Тогда она медленно, будто преодолевая сопротивление невидимой среды, повернулась. Ее взгляд упал на стол. Три почти полные тарелки супа, ее собственная — почти пустая. Салфетка Максима, скомканная и брошенная рядом с прибором. Этот беспорядок, это молчаливое свидетельство скандала, вызвало в ней не ярость, а странную, леденящую пустоту. Она подошла к столу и начала собирать посуду. Движения были механическими, отточенными десятилетиями. Но когда она взяла тарелку внука, пальцы вдруг дрогнули. Она увидела ту самую слезу, растворившуюся в бульоне, и крошечное, полуразмокшее пятно от хлебного мякиша на краю. Необъяснимое, резкое движение — и тарелка со звоном поехала в мойку. Она не разбилась, лишь гулко стукнулась о металл. Галина Петровна вытерла руки о фартук и, не включая в гостиной верхний свет, прошла в маленькую комнату, что когда-то была кабинетом мужа. Теперь здесь стоял старый секретер, книжные шкафы с подшивками технических журналов и этажерка со шкатулками. Воздух пахнул бумажной пылью и лавандой из мешочков, которые она клала в ящики от моли. Она села перед секретером, откатила тяжелую крышку. Внутри, в идеальном порядке, лежали папки. Не бизнес-документы, а жизнь. Ее жизнь. Аккуратно подписанные: «Наши фото», «Андрей детство», «Родители», «Дача». Она достала самую объемную, кожаную, с потрескавшимся уголком. Альбом тяжело лег на столешницу. Она открыла его. Первые страницы — черно-белые, пожелтевшие. Молодая, улыбчивая девушка с высоко собранными волосами — она сама. Рядом — Вячеслав. Высокий, плечистый, с уже тогда серьезным, чуть надменным взглядом из-под темных бровей. Глаза. Светлые, серые, почти стального оттенка. «Глаза рода», — всегда говорила его мать.
Галина Петровна медленно листала. Свадьба. Она в платье с кружевным воротничком, он в строгом костюме. Молодые супруги на фоне только что построенного дома — этого самого. Вот он с отцом, Михаилом Сергеевичем. У того те же скулы, тот же упрямый подбородок. Вот Вячеслав в студенческие годы — та же стать, прямой взгляд. Сердце начало ныть тупой, знакомой болью. Она перелистнула дальше. Рождение Андрея. Младенец в кружевном конверте. Первый снимок, где он смотрит в камеру. Ему месяца три. Галина Петровна прищурилась, поднесла альбом ближе к слабому свету настольной лампы. У младенца… темные, неопределенного цвета глаза. Так часто бывает, успокоила она себя. Перелистнула.
Андрею год. На руках у отца. Мальчик с темными пушистыми волосами. Глаза… карие. Явно карие. Не серые, не стальные. Теплые, как опавшие листья. Как у нее? Нет, у нее глаза серо-голубые. Она лихорадочно начала искать свои детские фото. Вот она, лет пяти. Светлые волосы, светлые, действительно голубоватые глаза. Она вернулась к фотографии годовалого Андрея, затем к снимку Вячеслава в том же возрасте. Нет. Непохоже. Совсем. Форма головы другая. Разрез глаз. У Вячеслава и у всех его родных — тяжелые, нависающие веки. У Андрея — большие, открытые глаза. Тревога, холодная и липкая, поползла от желудка к горлу. Она открыла папку «Андрей юность». Вот он в четырнадцать. Подросток с угловатым лицом. Карие глаза. Ни одной черты, которая кричала бы «Вячеславов!». Вот в двадцать. Молодой мужчина. Прическа, улыбка — все свое, ни от кого не унаследованное. А вот рядом, для сравнения, фото Вячеслава в двадцать пять. Два разных человека. Разных пород. Руки у Галины Петровны начали дрожать. Она закрыла альбом, оттолкнула его от себя. Ложь. Все было ложью? Ее материнство? Ее жизнь, построенная вокруг этой семьи, этого рода? Ее взгляд упал на фотографию в серебряной рамке на секретере. Они с Вячеславом, ей лет тридцать пять. У нее… короткая стрижка. Модная тогда, каре. Она носила ее недолго, Вячеслав сказал, что это несерьезно. Она отрастила. Почему сейчас эта мысль? Потому что Юля тоже носит каре? Бессвязные обрывки кружились в голове. Нужен был голос. Нужно было услышать не свое, зацикленное, ядовитое мышление. Она встала, пошла в гостиную, к стационарному телефону на резном столике. Набрала номер, который знала наизусть пятьдесят лет. Трубку взяли после второго гудка.
— Алло? — голос был бодрый, чуть хрипловатый от возраста и сигарет.
— Лидка, это я.
— Галя? Что случилось? Ты как-то нездоровится? — Лидия Семеновна сразу уловила напряжение.
— Сижу одна. Размышляю.
— Опять за столом поругались? С Андреем-то? — Лидия вздохнула. — Детей надо жалеть, Галя. Они другие. Времена другие.
— Не в том дело, — перебила Галина Петровна, и голос ее сорвался. — Лидка… ты помнишь Вячеслава. Хорошо помнишь.
На том конце провода наступила пауза.
— Помню, конечно. Мужик был что надо. Крепкий.
— Глаза у него какие были?
— Какие… светлые. Серые, что ли. Взор такой… пронзительный. Чего спрашиваешь-то?
— А у Андрея глаза карие, — отчеканила Галина Петровна.
Пауза затянулась. Слышно было только тихое потрескивание линии.
— Ну, бывает, — нерешительно сказала Лидия. — В тебя, наверное.
— У меня голубые. Серо-голубые.
— Галя, ты о чем? — в голосе подруги появилась тревога.
— Он не похож, Лидия. Совсем. Ни на него, ни на его родню. И внук… Максим… совсем чуждый.
— Да перестань! Ребенок как ребенок. Мальчик хороший, тихий.
— Тихий! — Галина Петровна с силой стиснула трубку. — В роду Вячеславов тихих не было! Все громкие, напористые! А этот… он как будто не отсюда. Как будто чужая кровь…
Она замолчала, переводя дух. Страшная мысль, которую она гнала от себя все годы, наконец оформилась в слова.
— Лидка… та командировка. Помнишь? Когда Андрею полгода было. Вячеслав уезжал на север, на два месяца. А вернулся… через четыре.
На другом конце провода стало тихо-тихо.
— Лидка? Ты слышишь?
— Слышу, — голос Лидии Семеновны стал очень осторожным. — Помню, конечно. Ты тогда извелась вся. Говорил, объект заморозили, потом снова запустили.
— А что было на самом деле? — прошептала Галина Петровна. — Ты всегда все знала. Что было на самом деле?
Долгое молчание. Потом тяжелый, усталый вздох.
— Галя, милая… Зачем тебе это сейчас? Прошло сколько лет. Все умерли.
— Я не умерла! — выкрикнула Галина Петровна. — Я живу в этом доме с призраками! И мне нужно знать, с чьими призраками! Он был с кем-то там? Да? Была женщина?
Лидия Семеновна не ответила прямо. Но ее молчание было красноречивее слов.
— Он… он не хотел тебя обидеть, Галя. Ты была сильной, а ему… ему, видно, хотелось чего-то другого. Ласки какой-то, глупости… Она была… из местных там. Молодая. Беззащитная.
Каждое слово било по Галине, как молоток по натянутой струне.
— И что? Он хотел уйти? — ее собственный голос показался ей чужим.
— Говорил такое… в пылу, может. Но потом… потом ты заболела, помнишь? Температура, Андрюша маленький на руках… Он вернулся. И больше никогда. Ни слова. Все в себе закрыл. Стал еще суровее.
Галина Петровна стояла, прижав трубку к уху, и смотрела в темноту гостиной. Портрет Вячеслава был плохо виден, лишь смутный силуэт.
— Почему ты мне никогда не сказала? — спросила она беззвучно.
— А зачем? Чтобы разрушить твой мир? Ты так его боготворила. И дом построили, и сына вырастили… Кому от правды стало бы легче?
Легче? Сейчас от этой полуправды, от этих намеков мир рушился на глазах, превращаясь в карточный домик, который все эти годы охраняла она, думая, что он из камня.
— Спасибо, Лидка, — механически произнесла Галина Петровна.
— Галя, ты как? Ты не делай ничего сгоряча…
Но она уже не слышала. Она медленно положила трубку на рычаги. Звук был громким, как удар топора. Она опустилась на ближайший стул. Тело не слушалось, было ватным. В ушах гудело. «Он не хотел тебя обидеть… Ты была сильной… Он хотел уйти…» И тогда все пазлы сошлись. Ее холодность к Юле — не только к самой Юле, а к тому типу женщины, «беззащитной», которой она никогда не могла быть. Ее гипертрофированная забота о «чистоте рода» — отчаянная попытка склеить то, что дало трещину еще тогда, сорок лет назад. Ее неприязнь к Максиму… Мальчик был таким же «чужим», не вписывающимся в ее жесткую схему, как когда-то была чуждой Вячеславу она сама со своей силой. Или… или это было что-то другое. Что-то более страшное. Она подняла голову и снова посмотрела на портрет. Лицо мужчины, с которым она прожила тридцать пять лет, стало вдруг лицом незнакомца. Хранителем какой тайны? Его или ее собственной?
Внезапно она вспомнила верхний ящик секретера. Тот, что всегда был заперт. Ключ Вячеслав носил с собой. После его смерти она нашла тот ключ в ящике прикроватной тумбочки. Открыла, просмотрела бумаги — чертежи, старые счета. Ничего важного. И закрыла, больше не возвращаясь. Теперь она встала и, почти бегом, вернулась в кабинет. Дрожащими руками открыла секретер, потянула за латунную ручку верхнего, узкого ящика. Он поддался не сразу. Внутри, под папкой с гарантиями на давно сломавшуюся технику, лежала тонкая стопка писем, перевязанная грубой ниткой. Она развязала ее. Конверты пожелтели. Адресат: Вячеслав Михайлович. Адрес: город Н., почтовое отделение. Почерк — нежный, округлый, женский. На конвертах — штампы почты СССР. Даты… сорок лет назад. Как раз время той командировки. Галина Петровна не стала читать. Она физически не могла. Она сжала письма в руке, и ее взгляд упал на одну из фотографий, выпавшую из альбома. На ней — она и годовалый Андрей. Она смотрела в камеру с усталой улыбкой, а малыш тянул ручку к ее волосам. Коротким волосам. Она медленно подняла руку и провела ладонью по своей собственной, давно уже седой, убранной в тугой узел на затылке косе.
Машина неслась по темным улицам спального района. В салоне царила та же густая, режущая тишина, что и в гостиной Галины Петровны, только здесь она была наэлектризована обидой и яростью. Андрей сжимал руль так, что костяшки пальцев побелели. Юля смотрела в боковое окно, по которому начали стекать редкие капли дождя, ее губы были плотно сжаты. На заднем сиденье Максим прижался лбом к холодному стеклу и молчал. Андрей попытался завести разговор, его голос прозвучал хрипло и неестественно громко:
— Ничего, Макс, не принимай близко к сердцу. Бабушка просто устала, она не хотела…
— Не хотела что? — резко обернулась Юля. Глаза ее блестели в темноте. — Не хотела унизить нашего сына? Не хотела назвать его чужаком в собственном доме? Чего она, собственно, не хотела, Андрей? Объясни мне, потому что я не поняла!
— Она всегда была такой, ты знаешь! — выдохнул он, нервно перестраиваясь на пустой полосе. — Она просто… ценит семейные традиции. Может, неуклюже выражается…
— Неуклюже? — Юля фыркнула, и в этом звуке слышались слезы. — Это не неуклюжесть, это жестокость. И она направлена не на меня, я уже привыкла. Она направлена на него! — она кивнула назад, на Максима. — Ты слышал, что она сказала? «Не признаю». Кто она такая, чтобы признавать или не признавать моего ребенка?
— Она его бабушка! — взорвался наконец Андрей. — И это ее дом! Может, стоило быть помягче, не лезть на рожон? Всегда ты должна идти напролом!
В салоне повисло тягостное молчание. Даже дождь, участивший стук по крыше, не смог его заполнить.
— Значит, это я виновата? — тихо спросила Юля. — В том, что твоя мать ненавидит меня и моего сына? В том, что она превратила семейный ужин в допрос с пристрастием? Прекрасно. Как всегда.
Доехали до своего, недавно купленного в ипотеку, таунхауса. Молча вошли внутрь. Яркий свет кухниной люстры резанул по глазам. Здесь все было другим — современным, светлым, немного неуютным в своей новизне. Не было тяжести старины, но не было и ее основательности. Максим, не говоря ни слова, потащился на второй этаж, в свою комнату. Его плечи были сгорблены, как у старичка.
— Макс, хочешь чаю? — крикнула ему вслед Юля, но ответа не последовало, только тихий щелчок закрывшейся двери.
Она скинула туфли, прошла на кухню, взялась за чайник. Руки дрожали. Андрей снял пиджак, повесил его на спинку стула с такой тщательностью, будто от этого зависела его жизнь. Потом сел за кухонный остров, уставился в столешницу из искусственного камня.
— Надо что-то делать, — произнес он, не глядя на жену.
— Например? — холодно отозвалась Юля, включая воду.
— Я не знаю! Поговорить с ней как-то… Объяснить…
— Объяснить что? Что твой сын имеет право быть собой, а не копией твоего покойного отца? Она это не поймет. Ей нужен солдатик. Марионетка. Как ты.
Андрей поднял голову. Его лицо исказилось от боли и злости.
— Как я? Что это значит?
— Это значит, что ты сорок лет пляшешь под ее дудку! Она сказала «прыгай» — ты спрашиваешь «как высоко?». Она сказала «женись»… — Юля запнулась, закусила губу.
— Закончи мысль, — тихо, но очень опасным тоном попросил Андрей. — Она сказала «женись», и что? Я на тебе женился по приказу?
Юля отвернулась, поставила чайник на конфорку. Пламя вспыхнуло с резким щелчком.
— Я просто говорю, что ты никогда не защитишь нас. Ни меня, ни его. Ты всегда между двух огней. И в итоге страдаем мы.
— А я не страдаю? — его голос сорвался. — Ты думаешь, мне легко? Это моя мать! Она одна меня вырастила, вбухивала в меня все! После отца… Она для меня — все!
— А мы для тебя — кто? — крикнула Юля, оборачиваясь. По ее щекам текли слезы, но она не вытирала их. — Арендаторы? Случайные попутчики? Почему ее чувства для тебя всегда важнее наших? Она оскорбляет моего ребенка, а ты ищешь оправдания! Что она такого сделала, а? Выкормила? Так это ее обязанность была! А ты свою обязанность — защищать свою семью — выполняешь?
Андрей вскочил. Его стул с грохотом упал на пол.
— Хватит! Просто хватит! Я устал от этой войны! Я разрываюсь на части каждый день! На работе — давление, здесь — скандалы, у матери — упреки! Мне некуда деться!
Он тяжело дышал, сжимая виски пальцами. Потом, не глядя на жену, поднял стул, развернулся и пошел в кабинет — маленькую комнату на первом этаже, свой единственный «угол». Юля осталась стоять у плиты. Чайник начал закипать, издавая тонкий, назойливый свист. Она выключила газ. Тишина снова навалилась, еще более невыносимая. Она прислушалась: с верхнего этажа не доходило ни звука. Максим не играл в компьютер, не включал музыку. Эта тишина пугала больше всего. Она медленно поднялась по лестнице, постояла у его двери. Приложила ухо. Внутри было тихо.
— Макс? — осторожно постучала. — Можно войти?
— Можно, — донесся глухой голос.
Он сидел на кровати, обняв колени, и смотрел в темный квадрат окна. На столе, рядом с современным монитором, стоял его неказистый, купленный по случаю, телескоп. Юля села рядом, обняла его за плечи. Он не сопротивлялся, но и не обнимал в ответ.
— Все хорошо, сынок. Бабушка… бабушка сегодня была не в себе. Она не думает то, что сказала. Она любит тебя.
— Н-нет, — тихо, с легкой, едва заметной запинкой произнес Максим. — Она меня н-не любит. Она считает меня дураком. И… ч-чужим.
Юля сжала его сильнее, закусив губу, чтобы не разрыдаться. Эта маленькая, зарождающаяся запинка в речи, которой раньше не было, вонзилась ей в сердце ножом.
— Это неправда. Ты самый умный, самый лучший мальчик. Ты мой герой. И папин. Мы тебя очень любим. Забудь, что она сказала, хорошо?
Максим молча кивнул, но по его напряженной спине она поняла — не забудет. Не сможет.
— Хочешь, я посижу с тобой?
— Нет, я… я хочу п-поспать.
Она поцеловала его в макушку, пахнущую детским шампунем, и вышла, притворив дверь. Остановилась в коридоре, прислонилась лбом к прохладной стене. Внутри все кричало от беспомощности и ярости. «Доведет она его, доведет своими придирками… Нет. Этого не будет. Я не допущу». Тем временем, в кабинете, Андрей пытался заглушить внутреннюю бурю работой. Он включил компьютер, уставился в экран с таблицами, но цифры расплывались. Перед глазами стояло лицо матери — холодное, каменное. И лицо сына — испуганное, обиженное. Он сгреб волосы в кулаки. Ему нужно было отвлечься. Он вспомнил, что Юля на днях просила его посмотреть, почему «глючит» ее старый ноутбук, который она использовала для хранения фотоархива. Он так и не посмотрел. Мелкая, конкретная задача — вот что нужно. Ноутбук стоял на нижней полке книжного шкафа. Андрей взял его, сел за свой стол, включил. Система загружалась медленно. Он покопался в настройках, почистил временные файлы. Механические действия успокаивали.
Потом, почти автоматически, он открыл проводник, посмотрел, что занимает место на диске. Папка «Фото» — огромная. Папка «Документы»… Он щелкнул по ней. Внутри, среди сканов паспортов и свидетельств, был файл с невнятным названием «Вопросы_юристу.docx». Андрей нахмурился. Они не вели никаких судебных дел. Он открыл файл. И замер.
Это была не просто памятка. Это была подробная, пунктирная переписка. Даты — последние три месяца. Адресат — некий Алексей Гордеев, юрист по семейному праву.
Вопросы. Четкие, деловые:
«Каковы шансы при разделе имущества,если одна из сторон претендует на унаследованную второю стороной недвижимость, но не является ее совладельцем?»
«Как оформить выделение доли несовершеннолетнему ребенку в имуществе,приобретенном в браке, в качестве защиты его прав?»
«Если один из супругов длительное время подвергается психологическому давлению со стороны родственников второго супруга,может ли это быть учтено как «тяжелые обстоятельства» при определении места жительства ребенка?»
«Как грамотно составить брачный договор постфактум,чтобы защитить интересы ребенка в случае…»
Андрей не дочитал. Кровь отхлынула от лица, потом прилила с такой силой, что в висках застучало. Он впивался в строки, не веря глазам. Раздел имущества. Выделение доли. Брачный договор. Место жительства ребенка. Юрист.
Предательство. Холодное, расчетливое, готовящееся втайне. Пока он разрывался между двумя берегами, его жена… его Юля… тихо, без шума, консультировалась с юристом о разделе. О том, как забрать Максима и, возможно, отхватить кусок от того, что он считал их общим домом. Или даже от дома матери? «Унаследованную недвижимость»…
Он откинулся на спинку кресла. В ушах стоял звон. Все, во что он верил, все, за что он держался в этом шторме, — рухнуло в одно мгновение. Мать отвергает его сына. Жена готовит ему юридическую ловушку. Где он? Кто он? Идиот, которого водят за нос со всех сторон?
Он услышал шаги на лестнице. Быстро закрыл файл, свернул все окна. Но лицо его, он знал, было как у призрака.
Юля заглянула в кабинет. Ее глаза были красными от слез, но во взгляде читалась не сломленность, а какая-то новая, твердая решимость.
— Я укладываю Макса. Он… он начал немного заикаться, — сказала она глухо. — После сегодняшнего.
Андрей смотрел на нее. На эту женщину, которую, как ему казалось, он знал как себя. Он видел ее нежные руки, поправлявшие одеяло сыну, и не мог соединить этот образ с холодными, убийственными строчками в документе.
— Да, — хрипло ответил он. — Понятно.
— Андрей, мы не можем так больше. Не можем, — голос ее дрогнул. — Или ты поговоришь с ней кардинально, или… или нам надо думать о том, чтобы ограничить их общение. Для психики Макса это вредно.
«Думать о том…» — эхом отозвалось у него в голове. Да, она явно уже думала. И не только об общении.
— Я поговорю, — автоматически сказал он, отводя взгляд. — Обязательно поговорю.
— Хорошо, — кивнула Юля. Она постояла еще мгновение, словно ожидая чего-то — объятий, слов поддержки. Но Андрей сидел, окаменев. Она развернулась и вышла, тихо закрыв дверь.
Андрей снова открыл ноутбук. Снова посмотрел на тот файл. Дата последнего изменения — вчерашний день. Она вела эту переписку сегодня, вчера, позавчера… Улыбалась ему, готовила ужин, целовала на ночь, а в голове строила планы, консультировалась с юристом.
Он резко захлопнул крышку ноутбука. В тишине кабинета звук был подобен выстрелу.
Его телефон лежал на столе. Рука сама потянулась к нему. Набрать матери? Сказать что? «Мама, ты была права, она чужая, она против нас»? Нет. Это было бы слишком. Слишком просто. Он вспомнил ее слова: «В моем доме мои правила». Вспомнил запретный верхний ящик секретера, в котором в детстве хранились «важные бумаги отца». Он никогда не лез туда. Боялся? Уважал запрет? А что, если там… ответы? Не на вопросы о Юле, а на те темные, роящиеся в нем самом сомнения, которые шевельнулись после сегодняшнего взгляда на старые фото? Мать что-то скрывала. Он это чувствовал кожей. Он поднялся, прошелся по кабинету. С двух сторон его зажимали стены лжи и недомолвок. С одной стороны — мать с ее ледяными правилами и страшными подозрениями. С другой — жена с ее тайной перепиской и готовым планом отступления. А посередине — он. И его сын, который начал заикаться. Он посмотрел на потолок, за которым спал Максим. «Все ради тебя, сынок», — мысленно прошептал он, повторяя невольно ту самую фразу, которую, не зная того, угадал в своем плане. Но в его устах она звучала иначе. Горько и беспомощно. Что он мог сделать? Как защитить? Первый раз в жизни Андрей почувствовал, что его семья — не крепость, а минное поле. И следуюший шаг мог стать для кого-то роковым.
Утро не принесло облегчения. Мысли, тяжелые и липкие, как деготь, крутились в голове Галины Петровны всю ночь, не давая сомкнуть глаз. Она встала на рассвете, в полной тишине дома, и первое, что сделала, — аккуратно сложила письма обратно в конверты, перевязала их ниткой и убрала в самый дальний угол ящика секретера, под толстую папку. Не читала. Боялась. Боялась, что слова той женщины, написанные сорок лет назад, окажутся сильнее, чем все ее доводы, вся ее выстраданная правота. Но знание, выуженное из разговора с Лидкой, жгло изнутри. Ей нужны были детали. Контур тени, чтобы понять размеры самой фигуры. Она дождалась девяти утра — приличного часа — и позвонила Лидии Семеновне.
— Галя? Ну как ты? — голос подруги звучал настороженно.
— Приезжай. Или я к тебе приеду. Нужно поговорить. Лицом к лицу.
В трубке послышался тяжелый вздох.
— Приезжай ты. У меня хоть стены свои. И коньячок найдется для разговора.
Дом Лидии Семеновны был полной противоположностью крепости Галины Петровны — маленькая двухкомнатная квартира в хрущевке, забитая книгами, сувенирами из санаториев и пыльными фиалками на всех подоконниках. Пахло котом, жареной рыбой с вечера и духами «Красная Москва». Хозяйка, худая, юркая женщина с вечной сигаретой в углу рта, впустила ее, бросив быстрый, оценивающий взгляд.
— Видок у тебя, как после бомбежки. Не спала, ясное дело.
Она махнула рукой в сторону кухни. Галина Петровна молча прошла, села на краешек стула у стола, застеленного клеенкой с выцветшими розами. Лидия достала из буфета две маленькие рюмки, щедро плеснула в них коньяка из пузатой бутылки без этикетки.
— Выпей. Разговор будет нелегкий.
Галина Петровна не стала противиться. Жгучая жидкость обожгла горло, разлилась теплом по желудку, но холод внутри не растаял.
— Расскажи все, Лидия. От начала до конца. Что ты знаешь про ту… про них.
Лидия затянулась, выпустила струйку дыма в сторону вытяжки, которая, судя по виду, не работала лет двадцать.
— Зачем тебе, Галя? Муж в могиле. Та женщина… кто ее знает, жива ли. Прошлое ворошить — только себя ранить.
— Я уже ранена! — вырвалось у Галины Петровны, и она сама удивилась этой вспышке. — Я жила с уверенностью, что у меня была нормальная семья. Что Вячеслав… что он уважал меня. А оказалось, что он сбегал к какой-то… к кому-то, когда нашему сыну было полгода! И, может, даже хотел нас бросить! На каком основании я тогда строила всю свою жизнь? На каком основании я требую чего-то от сына и невестки, если мой собственный брак был фикцией?
Лидия внимательно посмотрела на нее через дым.
— Фикцией он не был. Он просто был… другим. Не таким, как ты хотела. Вячеслав тебя уважал. Даже, может, побаивался немного. Ты всегда была сильнее его характером. А ему… ему захотелось простой, человеческой слабости. Той, которую ты себе никогда не позволяла.
— Кто она? — спросила Галина Петровна, стиснув зубы.
Лидия отпила коньяку, поморщилась.
— Звали Ольга. Работала там, на севере, в той же конторе, куда его командировали. Техничкой, что ли. Молодая. Лет на двадцать его младше. Из простых. Без отца, мать одна поднимала. Говорят, тихая, улыбчивая. Совсем не такая, как ты.
— И что? Он влюбился в улыбку и простоту? — в голосе Галины звучала горькая ирония.
— Влюбился ли… Он говорил моему покойному Коле, они дружили, понимаешь. Говорил, что с ней легко. Что она не ждет от него подвигов, не строит планов на десятилетия вперед. Что с ней можно просто молчать. А ты… ты всегда гнала его вперед. Дом, карьера, статус. Для тебя он был проектом. Муж-успех.
— Я хотела для нас лучшего! — вскрикнула Галина. — Я тянула на себе все, когда он пропадал на работах! Я растила сына одна! А он… он искал «легкости»!
— И нашел, — безжалостно констатировала Лидия. — На два лишних месяца. Писал тебе, что объект заморозили, вернется позже. А сам снимал комнату в поселке и жил с этой Ольгой. Как муж и жена.
Галина Петровна закрыла глаза. Картина вставала перед ней с пугающей четкостью. Чужой поселок. Снег. Тепло в маленькой комнатке. И ее Вячеслав, который здесь, дома, был сдержан и суховат, там, наверное, смеялся, был нежен… С кем-то другим.
— Почему он вернулся? — спросила она, почти не надеясь на ответ.
— Во-первых, ты заболела. Сильно. Температура под сорок, Андрюша на руках. Ему позвонила твоя мать, в панике. Он сорвался, примчался на первый же самолет. А во-вторых… — Лидия замялась, затушила окурок в пепельнице.
— Говори.
— Ольга, видно, тоже оказалась не такой уж простой. Начала требовать чего-то. Чтобы он развелся. Чтобы забрал ее сюда. Он испугался. Скандала, позора. Ты же знаешь, каким он был — железным с виду, а внутри… нерешительным. Он выбрал тихую гавань. Выбрал тебя. И сына.
— Какой благородный, — прошептала Галина с ледяным сарказмом. — Значит, я была тихой гаванью. Скалой, к которой прибиваются после шторма в чужих бухтах.
— Он больше никогда о ней не вспоминал. Ни слова. Закрылся. Стал еще суровее. Всю свою вину, наверное, в работу вложил. И в тебя. После того случая он стал… внимательнее к тебе. Помнишь?
Галина помнила. Да, после той болезни мужа будто подменили. Он стал больше помогать по дому, реже ездил в командировки, хотя раньше сам их искал. Она думала, это возраст, остепенился. А оказалось — чувство вины. Основа их позднего мира была построена не на любви, а на искуплении.
— А она? Что с ней стало?
Лидия пожала плечами.
— Кто знает. Уехала из того поселка, слышала я. Потом… потом, кажется, Коля говорил, что Вячеслав получал откуда-то письма. Из какого-то города… Н, что ли. Он их не читал, сжёг, насколько я знаю. Но одно, помню, пришло, когда ты в санатории была. Он его прочитал и весь день ходил, как пришибленный. Потом сказал Коле: «Все кончено. Больше писать не будет». Видно, отчаялась добиться чего-то.
Город N-ск. Галина Петровна словно получила легкий удар током. У Юли мать была родом из-под N-ска. Совпадение? Миллион таких городов по стране… Но червячок сомнения зашевелился.
— А ребенок? — вдруг выпалила она, сама не зная, откуда взялся этот вопрос.
Лидия Семеновна резко подняла на нее глаза. В них мелькнул неподдельный испуг.
— Какой ребенок?
— У нее. От него. Было что-то такое? — Галина впилась в подругу взглядом, ловя каждую морщинку на ее лице.
Лидия отпила коньяку, закашлялась.
— Господь с тобой, Галя! Какие дети… Не было никаких детей. Откуда тебе такое в голову пришло?
Но ее реакция была слишком резкой. Слишком поспешной. Галина Петровна поняла — Лидия что-то знает, но боится сказать. Или дала слово.
— Ладно, не было, — сквозь зубы сказала Галина, отводя взгляд. — Значит, просто роман. Милая шалость.
— Не шалость, Галя. Грех. Большой грех. И он за него расплатился. Ты же видела, каким он стал — все в себе, весь сжатый. Умер-то от сердца. Может, оно у него не от работы болело, а от этого самого.
Галина Петровна молчала. Да, он умер скоропостижно, от инфаркта, в своем кабинете. Нашли его утром за столом, склонившимся над чертежами. Она всегда думала — загнал себя. А теперь думала — может, съедала его тайна? Чувство вины перед двумя женщинами?
— И зачем ты мне все это рассказала? — спросила она устало. — Лучше бы молчала.
— Ты сама вынудила! — вспылила Лидия. — Сама полезла в это осиное гнездо! Я сорок лет хранила эту тайну! Для твоего же спокойствия! А ты… ты взяла и усомнилась в своем же внуке! Потому что он не похож? Да Бога ради! Может, он в тебя пошел, в твоих предков! А ты сразу — чужая кровь! Вот к чему это ведет, Галя! Копание в прошлом! Ты своим недоверием всех от себя оттолкнешь! Андрея, внука… Они тебе последняя радость в жизни!
Слова били по больному. Галина Петровна встала. Ноги были ватными.
— Последняя радость, — повторила она без интонации. — Которая смотрит на меня как на тюремщика. Которая перешептывается с юристами о разделах.
Лидия нахмурилась.
— Что? Какие юристы?
— Неважно. Спасибо за правду, Лидка. Горькая она.
— Правда всегда горькая. Но лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Хотя… — она вздохнула, — иногда сладкая ложь — это все, что у людей есть.
Галина Петровна поплелась к выходу. На пороге обернулась.
— Ты уверена, что она больше не писала? После того последнего письма?
Лидия отвела глаза, стала поправлять платок на голове.
— Не знаю, Галя. Не знаю. Может, и писала. Но он не отвечал. И ты не ищи. Не найдешь ничего, кроме новой боли.
Обратная дорога в пустом, холодном автобусе была похожа на путешествие в ад. Мысли метались. Вячеслав и та, Ольга. Андрей с карими глазами. Юля, такая же «простая» и «беззащитная», как та женщина. Максим, тихий, не вписывающийся. Письма в ящике. Юрист у невестки.
Все было связано. Паутина лжи и полуправды опутала всех. Она, Галина Петровна, считала себя хранительницей очага, а оказалась просто самым упрямым стражем призраков. Она требовала верности фамильным правилам, а сами правила были построены на песке измены и молчаливого договора.
Она вышла на своей остановке, медленно пошла к дому. В голове стучало: «N-ск. N-ск. N-ск». Простое географическое совпадение? Или ниточка, которая может привести к чему-то большему? К тому, что заставит ее взглянуть на Юлю, на их конфликт, под совсем другим углом?
Она подняла глаза на свой дом — крепкий, добротный, фасад которого она так гордо подбеливала каждый год. Он вдруг показался ей не крепостью, а мавзолеем. Мавзолеем для любви, которая умерла, не успев родиться, и для лжи, которая цвела пышным цветом. Она зашла внутрь, и первое, что увидела, — супник, одиноко стоявший на буфете, отполированный до зеркального блеска. В его выпуклой поверхности отражалось ее собственное искаженное, усталое лицо. Лицо женщины, которая всю жизнь боялась оказаться слабой и теперь обнаружила, что ее сила была иллюзией, построенной на чужой слабости. Она подошла к телефону. Рука потянулась к трубке, чтобы набрать номер Андрея. Извиниться? Спросить? Но что сказать? «Сынок, я, кажется, ошиблась. Но твоя жена, возможно, готовит тебе западню»? Нет. Она опустила руку. Мир, где правда оказалась столь хрупкой, а ложь — столь фундаментальной, не прощал стремительных движений. Нужно было думать. Искать доказательства. Не эмоций, а фактов. И первым фактом, который пришел ей в голову, была ничем не примечательная, казалось бы, деталь: стакан, из которого пил Максим на том роковом ужине. Она его не помыла. Он стоял в раковине, с едва заметным отпечатком губ на краю.И еще один факт: ее собственная расческа с седыми волосами, лежавшая на туалетном столике в спальне.
Неделя прошла в тягучем, гнетущем молчании. Галина Петровна не звонила. Андрей не приезжал. Юля отвечала на его редкие вопросы односложно. Дом наполнился звенящей, хрупкой тишиной, которую нарушал только тихий голос Максима, читающего вслух учебник — логопед, к которому его срочно записали, посоветовал такие упражнения. Андрей жил как в тумане. Обнаруженная переписка жгла его изнутри. Он проверял ноутбук снова и снова, надеясь, что это чья-то шутка, взлом, ошибка. Но нет. Файл был настоящим. Его Юля, его жизнерадостная, казалось бы, бесхитростная Юля, вела тайные переговоры с юристом о разделе. Он ловил на себе ее взгляд — тревожный, выжидающий — и отводил глаза, не в силах начать разговор. Он боялся. Боялся, что если спросит, она признается. И тогда рухнет все. И он останется один меж двух огней, которые оба потухли. Но на седьмой день терпение лопнуло. Не его. Его матери.Звонок раздался ранним утром, когда Андрей собирался на работу.
— Приезжай. Сейчас. Один, — голос Галины Петровны был плоским, лишенным каких-либо интонаций, и от этого — вдвойне страшным.
— Мама, что случилось? Я на работу…
— Приезжай, если не хочешь, чтобы эти бумаги увидели посторонние люди. — И она положила трубку.
Андрей замер с галстуком в руках. «Бумаги». Какие? Он посмотрел на дверь в спальню, за которой спала Юля. Чувство надвигающейся катастрофы сжало горло. Он вышел из дома, не сказав ни слова.
Когда он въехал в знакомый двор, сердце бешено колотилось. Дом матери стоял, как всегда, непоколебимо и мрачно. Он вошел без стука. В гостиной пахло кофе и холодным пеплом из камина. Галина Петровна сидела в своем вольтеровском кресле у потухшего огня. Она была одета строго, как на официальный прием, волосы убраны в безупречную шишку. На столе перед ней лежали два плотных конверта формата А4. Рядом — распечатанные листы, знакомые Андрею по шрифту. Его кровь похолодела.
— Закрой дверь и садись, — сказала она, не глядя на него.
Он послушно сел на краешек дивана напротив.
— Мама, что за бумаги? Что случилось?
Галина Петровна медленно подняла на него глаза. В них не было ни злобы, ни торжества. Была пустота, и это было страшнее всего.
— Сначала о твоей жене. Вернее, о твоей деловой партнерше, — она толкнула кончиком пальца распечатки через стол. — Изучи. Это, как я понимаю, черновики. Но суть ясна. Юлия Александровна активно готовит почву для развода и раздела имущества. С акцентом на защиту интересов ребенка, разумеется. Очень трогательно.
Андрей взял листы. Руки дрожали. Он пролистал их, хотя знал наизусть.
— Откуда у тебя это? — хрипло спросил он.
— Это не важно. Важно, что она против тебя. И, возможно, против нашей семьи. Она видит в нас угрозу. Или источник дохода. Или и то, и другое.
— Мама, это просто… она, наверное, консультировалась, для общего развития…
— Не защищай ее! — в голосе матери впервые прорвалось пламя. — Она роет под тебя, Андрей! Пока ты мечешься между нами, пытаешься всех помирить, она тихо и планомерно готовит тебе западню! Ты для нее — источник благ, который скоро иссякнет, и она хочет выжать из тебя максимум. А мой дом она рассматривает как потенциальную добычу! «Унаследованная недвижимость»! Читала? — Галина Петровна тыкала пальцем в строку.
Андрей молчал. Все доводы, которые он придумывал за неделю, рассыпались в прах перед ледяной ясностью матери.
— И что ты предлагаешь? — спросил он устало.
— Я предлагаю открыть глаза. Она чужая. Она всегда была чужой. Она не понимает и не примет наши ценности. Ей нужно свое. И она его возьмет. А ты останешься ни с чем. Или с долгами.
— А Максим? — вдруг вырвалось у Андрея. — Она же не одна. Там и его интересы…
— А ты уверен, — перебила мать, и ее голос стал тихим, змеиным, — что Максим — это твои интересы?
Андрей поднял голову, не понимая.
— Что?
Галина Петровна медленно потянулась к первому конверту. Она взяла его в руки, повертела. Конверт был запечатан.
— Ты неделю назад сказал мне страшную вещь. Спросил, уверена ли я, что ты мой сын. — Она сделала паузу, давая словам впитаться. — Я нашла ответ. Для себя. А теперь найду — для тебя.
Она положила конверт перед ним.
— Это — генетическая экспертиза. Сравнительный анализ. Моя ДНК и ДНК Максима.
Андрей остолбенел. Мир поплыл перед глазами.
— Ты… ты что сделала? Как ты могла? Без нашего согласия! Это же…
— Это необходимость! — отрезала она. — Я должна знать! И ты должен! Если там… если он не наш, если он не от тебя, то вся эта возня с юристами обретает совсем другой смысл, не правда ли? Она не просто уходит. Она забирает ребенка, который тебе не родной, и пытается оттяпать кусок имущества! Преступление, Андрей!
— Замолчи! — закричал он, вскакивая. — Как ты смеешь! Какое ты имеешь право! Это мой сын! Мой!
— Твой? — Галина Петровна тоже поднялась. Они стояли друг против друга, разделенные столом с роковыми бумагами. — А ты уверен? Посмотри на него! Посмотри на себя в его возрасте! Где сходство? Где хоть капля крови Вячеславовых? Он весь в ее мать, в этих… тихих, хитреньких провинциалок! А глаза? У него глаза, как у того щенка, которого она когда-то подобрала! Карие! У нас в роду карих глаз не было никогда!
— Так может, это я не твой?! — выпалил Андрей в лицо матери, теряя последний контроль. — Может, я не от твоего идеального Вячеслава! Может, у тебя были свои тайны! Я видел, как ты смотрела на старые фото! Ты что-то скрываешь! Ты всю жизнь что-то скрывала!
Галина Петровна отшатнулась, будто ее ударили. Ее лицо стало пепельно-серым. Все, что она узнала от Лидии, все письма в ящике — все это придавило ее в этот миг невыносимой тяжестью. Ее сын, ее Андрей, вонзил нож в самое больное место, даже не подозревая, насколько он точен. Она медленно, с трудом выпрямилась. Глаза стали сухими и жгучими.
— Хочешь правды? — прошипела она. — Хочешь знать, почему я сомневаюсь? Потому что твой отец, мой железный Вячеслав, изменял мне. Когда тебе было полгода. У него была женщина. На севере. И он даже хотел уйти к ней. Вот откуда моя уверенность, что кровь — предает! Вот откуда моя ненависть к чужим, которые приходят в нашу семью и разрушают ее! Он предал меня! Он предал нас! А ты… — ее голос надломился, — ты сейчас защищаешь женщину, которая готовит тебе то же самое!
Андрей стоял, оглушенный. Слова матери падали на него как обломки скалы, засыпая, погребая все, во что он верил. Измена отца. Тайна матери. Предательство жены. И подозрения… страшные, гнусные подозрения о его единственном сыне.
— Нет… — простонал он. — Нет, этого не может быть…
— Может, — безжалостно сказала Галина Петровна. Она толкнула оба конверта к нему. — Выбирай, сынок. Этот — расскажет тебе, кто твоя жена на самом деле. А этот… — она положила ладонь на запечатанный конверт с экспертизой, — этот расскажет тебе, кто твой сын. И есть ли у тебя вообще право на что-то в этом доме. И есть ли у него право называться моим внуком.
Андрей смотрел на конверты, как кролик на удава. Весь его мир сжался до этих двух прямоугольников из плотной бумаги. Правда о жене. Правда о сыне. Любая из них могла добить его. Но игнорировать их он больше не мог. Он протянул дрожащую руку. К какому конверту? К какому кошмару он готов прикоснуться первым? В этот момент раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Не один раз, а несколько, как будто кто-то долбил в дверь кулаком.
Галина Петровна вздрогнула, нахмурилась. Кто в такой ранний час? Она бросила на сына взгляд, полный раздражения, и направилась в прихожую.Андрей остался стоять у стола, сжимая в руках листы с перепиской Юли, его взгляд прилип к зловещему запечатанному конверту. Он слышал, как мать щелкнула замком, открыла тяжелую дверь. Послышался поток холодного утреннего воздуха. И потом — голос. Незнакомый мужской голос, низкий, с легкой хрипотцой.
— Галина Петровна Вячеславова?
— Я. А вы кто?
Пауза. Андрей невольно сделал шаг к выходу из гостиной.
— Меня зовут Сергей. Сергей Игоревич. Я… мне нужно поговорить. С вами. И, если он здесь, с Андреем Вячеславовичем.
Андрей замер. Его имя. Незнакомец знал его имя. Он вышел в прихожую. В открытом дверном проеме, на фоне серого утреннего света, стоял мужчина. Лет сорок пять, может, чуть больше. Высокий, плотно сбитый, в простой, но добротной темной куртке. Лицо обветренное, с жесткими морщинами у глаз. И глаза… светлые. Серые. Почти стальные. В них была усталость и какая-то непоколебимая, тяжелая решимость. Но было в этом лице что-то… Андрей всматривался, и сердце его пропустило удар. Что-то неуловимо знакомое. В скулах. В линии бровей. Галина Петровна, бледная как полотно, вглядывалась в незнакомца с таким же, растущим с каждой секундой ужасом. Она видела то же самое. Видела эти глаза. Глаза, которых не было у ее сына. Глаза, которые смотрели на нее с портрета в гостиной. Незнакомец перевел взгляд с нее на Андрея. Взгляд был долгим, изучающим, пронзительным. Потом он кивнул, едва заметно, словно что-то подтвердив для себя.
— Здравствуй, брат, — тихо, но четко произнес он. — Наша мама умерла. Она просила передать тебе письмо.
Слово «брат» повисло в воздухе прихожей, тяжелое и нереальное, как гиря на тонкой нитке. Андрей не двинулся с места. Он смотрел на незнакомца, на его светлые, до боли знакомые глаза, и мозг отказывался складывать картинку. Галина Петровна сделала шаг назад, спина ее наткнулась на резной зонтичницу, та качнулась с глухим стуком.
— Что… что вы сказали? — выдавила она, и ее голос был шепотом полного потрясения.
Сергей вошел в прихожую без приглашения, закрыл за собой дверь, отсекая поток холодного воздуха и внешнего мира. Его движения были спокойными, усталыми, без агрессии.
— Я сказал то, что сказал. Меня зовут Сергей. Моя мать — Ольга Николаевна Светлова. Она умерла три недели назад. Рак. — Он говорил ровно, как докладывал. — Перед смертью она отдала мне это. — Он достал из внутреннего кармана куртки простой белый конверт, уже распечатанный, потрепанный на сгибах. — Для тебя, Андрей. Она просила передать лично.
Андрей машинально принял конверт. Бумага была шершавой на ощупь. Он не мог оторвать глаз от лица Сергея. Те самые скулы. Тяжелые веки. И глаза… глаза портрета в гостиной. Живые.Галина Петровна, опираясь на стену, медленно соскользнула на банкетку. Лицо ее было пепельным.
— Ольга… — прошептала она. — Так она… она все-таки…
— Она жила в N-ске, — сказал Сергей, переводя на нее свой пронзительный взгляд. — Всю жизнь. Работала в библиотеке. Никогда не была замужем. — Он сделал небольшую паузу. — Кроме как за вашим мужем, разумеется. В душе.
— Что ты хочешь? — хрипло спросил Андрей, сжимая конверт. — Денег? Части наследства? Зачем ты здесь?
Сергей усмехнулся уголком рта, но в глазах не было веселья.
— Ничего я от тебя не хочу. У меня своя жизнь. Своя семья. Двое детей. Я работаю водителем на дальних рейсах. Денег хватает. Приехал потому, что мама просила. И потому что… — он пожал плечами, — любопытно было. Увидеть. Узнать.
— Узнать что? — выдохнула Галина Петровна.
— Ну, как там живут другие ее сыновья. — Сергей произнес это просто, но слова упали, как камни.
— Другие… — Андрей повторил, и до него наконец стало доходить. Он посмотрел на конверт в своей руке, потом снова на Сергея. Брат. Сводный брат. От той самой женщины, об измене с которой только что кричала мать.
— Войдите, — вдруг тихо сказала Галина Петровна. Ее голос звучал сдавленно, но в нем появилась какая-то новая, странная решимость. — В гостиную. Объясните все. С начала.
Они перешли в гостиную. Свекровь села в свое кресло, будто ища в нем опору. Андрей стоял у камина, конверт жгло пальцы. Сергей сел на диван, положил руки на колени, оглядел комнату — портрет, мебель, вышитые подушки. Его взгляд был оценивающим, но без зависти.
— Рассказывайте, — приказала Галина Петровна. Ее руки сцепились в тугой узел на коленях.
Сергей кивнул.
— Мама познакомилась с вашим мужем, Вячеславом Михайловичем, сорок два года назад. Во время его длительной командировки на север. Ей было двадцать два. Ему — под сорок. — Он говорил медленно, подбирая слова. — Это была любовь. С ее стороны — точно. С его… не знаю. Наверное, тоже. Но он был связан. Женат. Сыну полгода. Он разрывался, как я понимаю. Хотел уйти к ней. Даже собирался. Но потом… ваша болезнь, ребенок… Он вернулся. Обещал маме все уладить и вернуться. Не вернулся.
Галина Петровна слушала, не шелохнувшись, уставившись в потухший камин.
— Мама ждала. Писала письма. Он не отвечал. Потом пришло одно письмо от него. Короткое. «Ольга, прости. Не могу. У меня долг. Семья. Забудь». Она не забыла. Она родила меня через восемь месяцев после его отъезда. — Сергей посмотрел прямо на Андрея. — Мне сорок два. Тебе — сорок. Я твой старший брат, получается. По паспорту — отчество Игоревич. Мама так записала, чтобы вопросов не было. Но отцом моим всегда был Вячеслав Михайлович. Она мне это сказала, когда мне лет пятнадцать было. Показала его фотографию. Ту, что он ей подарил. Там он молодой, с тобой на руках, малышом.
Андрей закрыл глаза. В голове пронеслись обрывки: мать, кричащая об измене отца. Его собственная злая догадка: «Может, я не твой!» И вот теперь — живое доказательство того, что отец был способен на другую семью. На другого сына.
— Почему сейчас? — спросил Андрей, открывая глаза. — Почему она решила связаться сейчас, через столько лет?
— Она не связывалась. Она хранила молчание. Болела. Знала, что уходит. И… она хотела очистить совесть. Не перед вами, — он кивнул на Галину Петровну, — а перед ним. Перед отцом. И перед тобой. Она сказала: «Отдай это Андрею. Пусть знает правду. О том, каким был его отец на самом деле. И о том, кто он сам». Она очень… она сожалела. Не о любви, нет. О том, что из-за этой любви пострадали невинные. Ты, в первую очередь.
— Какая благородная, — с горькой, леденящей иронией произнесла Галина Петровна. — Украла мужа, разрушила семью, а теперь сожалеет.
Сергей повернул к ней свое суровое лицо.
— Она ничего не украла. Он сам пришел. И он сам ушел. А вашу семью, Галина Петровна, разрушили не она и даже не он. Ее разрушили ложь и молчание. Которых хватило на сорок лет. — Его слова прозвучали не как обвинение, а как констатация.
Он снова посмотрел на Андрея.
— Читай письмо. Мама писала его уже тяжело больной. Рука дрожала. Но она старалась.
Андрей медленно вскрыл конверт. Из него выпала старая фотография, черно-белая, потрескавшаяся по краям. На ней — молодой Вячеслав, улыбающийся, какого Андрей никогда не видел. Он сидит на каком-то бревне, на заднем плане — северные сопки. И еще один листок, сложенный втрое, исписанный неровным, наклонным почерком.
Он развернул его и начал читать. Вслух. Голос сначала срывался, потом окреп.
«Дорогой Андрей. Если ты читаешь это, значит, меня уже нет в живых. А значит, пришло время сказать тебе то, что я не имела права сказать при жизни. Прости меня за это вторжение. Я — та женщина, любовь которой твой отец считал самой большой ошибкой и, возможно, самым большим счастьем своей жизни. Он любил тебя. Ты должен это знать. Он носил твою детскую фотографию в нагрудном кармане всегда, даже когда был со мной. Говорил, что ты — его гордость и его самый страшный упрек. Он чувствовал себя предателем дважды: перед тобой и твоей матерью — за то, что ушел. Передо мной и нашим нерожденным тогда сыном — за то, что вернулся. Он был разорванным человеком. И всю оставшуюся жизнь он пытался склеить себя обратно долгом. Долгом перед семьей, которую построил. Он говорил, что твоя мать — его каменная стена. Но, сынок, стенам не нужна нежность. А ему она была нужна. И он не знал, как ее попросить».
Андрей перевел дух. В горле стоял ком. Галина Петровна сидела, отвернувшись к окну, но по резкому движению ее плеча было видно, что она слушает каждое слово.
«Он умер, так и не обретя покоя. И я виню себя в этом. Но я также знаю одну вещь, которую ты должен знать. Ты — его настоящий сын. Его кровь. Его продолжение. Когда тебе был год, он привез меня сюда, в город, тайком. Мы стояли в парке, и он показал на тебя издалека. Ты бежал по дорожке, и он сказал: «Смотри, Оля, он весь в меня. Та же улыбка, те же руки. Жаль, что характер, наверное, в мать — твердый». Он смеялся, когда говорил это. Но в глазах у него была такая гордость… Он никогда не сомневался в тебе, Андрей. Ни на секунду. Все его сомнения были только о себе. Он боялся, что не будет тебе достойным отцом, потому что сам оказался слабым человеком. Пусть эта правда освободит тебя. От всех тех невысказанных вопросов, которые, я уверена, ты копил в душе. Ты его сын. И он любил тебя больше всего на свете. Даже больше, чем свою несчастную свободу. Прости его. И, если сможешь, прости меня. Я просто любила его. И родила ему еще одного сына, Сергея. Будьте братьями. Не для меня. Для него. Целую тебя. Ольга».
Тишина, наступившая после последнего слова, была иной. Не враждебной, а полной. Переполненной смыслами, болью, облегчением.
Андрей опустил руку с письмом. Он смотрел на Сергея. На его глаза. Глаза отца. И чувствовал, как внутри что-то щелкает, встает на место. Его собственное отражение в зеркале, которое всегда казалось чужим, теперь обрело контекст. Он был сыном своего отца. Но не его копией. И это было нормально.
Галина Петровна медленно повернулась к ним. На ее щеках блестели две узкие, чистые слезы. Она не вытирала их.
— Так значит… он… Андрей… — она не могла договорить.
— Он ваш общий сын, — тихо сказал Сергей. — И мой брат. Вся эта история… это не война за наследство или за право называться сыном. Это просто история про людей, которые не умели говорить. И любить так, чтобы не ломать других.
Его взгляд упал на стол, где лежали два злополучных конверта — с экспертизой и с перепиской юриста. Он, конечно, не знал, что в них, но, кажется, догадывался.
— Я не за деньгами. И не за признанием. Я выполнил долг. Передал. Теперь я поеду. У меня рейс послезавтра.
Он поднялся.
— Подожди, — хрипло сказал Андрей. — Ты… ты останешься? На день? Мы можем… поговорить.
Сергей снова улыбнулся той же усталой, уголковой улыбкой.
— Поговорить есть о чем. Но не сейчас. Сейчас у тебя тут свой фронт работы. — Он кивнул на стол. — Разберись здесь. А потом… если захочешь, найдешь. Мама оставила координаты. — Он положил на стол рядом с конвертами сложенный листок из блокнота.
Он поклонился Галине Петровне, кивнул Андрею и направился к выходу.
— Сергей, — окликнула его Галина Петровна. Он обернулся. — Она… Ольга… была счастлива хоть когда-нибудь?
Сергей задумался.
— Да. Когда вспоминала его. И когда родила меня. И когда рассказывала о тебе, Андрей. Она говорила: «Жаль, что он растет в такой строгости. Но он вырастет хорошим. У него добрые глаза». — Он посмотрел прямо на свекровь. — У вашего внука, кстати, тоже добрые глаза. Мамины. Такие же карие, теплые.
И он вышел, так же тихо, как и вошел.
Дверь закрылась. Андрей и Галина Петровна остались одни в гостиной, среди призраков прошлого, которые вдруг обрели плоть, голоса и прощение.
Андрей первым нарушил молчание. Он подошел к столу, взял запечатанный конверт с генетической экспертизой. Подержал его в руках. Потом медленно, не разрывая, надорвал угол и продолжил рвать конверт пополам, затем на четвертинки, на мелкие клочки. Он подошел к камину, щелкнул зажигалкой, поджег клочья и бросил их в холодную золу. Бумага вспыхнула ярко, осветила его лицо, и тут же погасла, оставив черный пепел.
— Она не нужна, — сказал он. — Я и так все понял.
Потом он взял в руки распечатки переписки Юли. Взглянул на них. Глубоко вздохнул.
— И это… мне нужно разобраться самому.
Галина Петровна смотрела на него. На своего сына. В которого она только что усомнилась самым страшным образом. Которого чуть не заставила усомниться в его собственном ребенке. Ее крепость, ее правила, ее мир — все это лежало в руинах. И среди этих руин она впервые за сорок лет увидела не предательство, а сложную, страдающую правду. Правду о муже. Правду о себе. Правду о сыне.
— Андрей… — начала она, и голос ее был старческим, надтреснутым. — Прости меня. Я… я охраняла призраков. И чуть не потеряла живых.
Он подошел к ней, опустился на корточки перед креслом, взял ее холодные, узловатые руки в свои.
— Все в порядке, мама. Мы все… просто люди. Ошибаемся.
Она смотрела на его лицо. На карие глаза, которые она так ненавидела все эти годы, потому что они не были глазами Вячеслава. А они были ее глазами? Нет. Они были его собственными. Добрыми. Теплыми. Как у того мальчика, Максима.
— Максим… — выдохнула она. — Он… он начал заикаться после того ужина.
Андрей кивнул, сжав губы.
— Я знаю. Мы к логопеду ходим.
— Привези его, — вдруг попросила она, и в голосе прозвучала мольба, сломленная гордыня. — Привези, когда будет можно. Я… я хочу извиниться. Перед ним. И перед Юлей.
Андрей смотрел на нее, и в его глазах что-то оттаяло. Он видел не властную матриархиню, а сломленную, испуганную женщину, которая всю жизнь боялась оказаться ненужной и потому строила вокруг себя стены из правил.
— Хорошо, мама. Привезу. Не сразу. Но привезу.
Он поднялся, потянулся за пиджаком. Ему нужно было домой. К жене, в тайну которой он теперь должен был вникнуть без гнева, а с попыткой понять. К сыну, в отцовстве которого он больше не сомневался ни на йоту. Галина Петровна осталась сидеть в кресле. Вечерние сумерки медленно заполняли комнату. Она смотрела на пепел в камине — от конверта, который мог все разрушить. На портрет мужа. И впервые за много лет она думала о нем не с обидой или тоской, а с горькой жалостью. К нему. К себе. К той женщине, Ольге, которая так и не дождалась своего счастья. Она подняла глаза на этажерку, где стоял супник. Фамильное серебро. Символ непрерывности рода, который едва не рассыпался в прах из-за гордыни и страха.
«Хватит, — подумала она. — Дом должен пахнуть жизнью. А не нафталином прошлого».
Андрей вернулся домой засветло, что было редкостью. В прихожей пахло жареной картошкой и детством. Юля, услышав ключ, вышла из кухни, вытирая руки о полотенце. На лице ее читалась тревога, смешанная с усталостью.
— Ты где был? Звонил с работы — сказали, ты уехал по срочным делам.
— У матери был, — ответил он, снимая пальто. Голос его звучал странно — не раздраженно, а как-то отрешенно, но без злобы.
Юля нахмурилась, приготовилась к новой битве. Но Андрей прошел мимо нее в гостиную, сел на диван, положил голову на спинку и закрыл глаза.
— Максим где?
— Уроки делает. Андрей, что случилось? Она опять что-то наговорила?
Он открыл глаза, посмотрел на нее. Не как на противника, а как на человека, которого он, кажется, перестал понимать.
— У нас есть поговорить. Серьезно.
Ее лицо побелело. Она кивнула, медленно подошла, села в кресло напротив, как на допрос. Андрей не стал тянуть. Он достал из внутреннего кармана пиджака те самые распечатки, чуть помятые.
— Я нашел это. На твоем ноутбуке.
Юля взглянула на листы, и по ее лицу пробежала волна страха, стыда, а потом — странного облегчения.
— Я могу объяснить, — быстро начала она. — Это не то, что ты думаешь.
— А что я думаю? — спросил он тихо. — Что ты готовишь развод и хочешь оттяпать у моей матери дом? Это так?
— Нет! — вырвалось у нее, и в голосе зазвенели слезы. — Нет, Андрей. Я… я готовилась к худшему. Для Макса. Я видела, как она на него смотрит. Как она его унижает. Я слышала, что она говорит про «чужую кровь». Я боялась, что ты… что ты в какой-то момент не выдержишь и выберешь ее. Или что она доведет Максима до нервного срыва. Он уже начал заикаться! Мне нужен был план. План, как защитить его. И себя. Если… если все рухнет.
Она говорила быстро, страстно, и Андрей видел, что это правда. Страшная, неприглядная, но правда.
— Ты думала, я его не защищу? — спросил он, и в его голосе была неподдельная боль.
— Я не знала! — воскликнула Юля. — Ты всегда вилял, всегда пытался угодить всем! Она сказала «прыгни» — и ты спрашивал «насколько высоко?». А он… он просто ребенок. У него нет против нее брони. Мне нужно было знать, на что я могу рассчитывать, если мы останемся одни. Как обеспечить ему нормальную жизнь. Как юридически отгородить его от ее яда, если ты… если ты не справишься.
Она опустила голову, всхлипывая.
— Я не хотела развода. Я хотела безопасности для нашего сына. И да, я рассматривала вариант, где мы уходим и начинаем с нуля. Без ее денег, без ее дома. Просто мы трое. Это и есть «раздел» — раздел нашей маленькой семьи от ее бесконечных претензий и правил.
Андрей молчал, переваривая ее слова. Он искал подвох, корысть, но видел только материнский страх и отчаяние. Страх, который он, своими попытками сохранить мир любой ценой, только усугублял.
— Она знает, — наконец сказал он.
Юля резко подняла голову, глаза расширились от ужаса.
— Что?
— Она нашла эти распечатки. Увидела. И… она заказала генетическую экспертизу. Моей ДНК и ДНК Максима.
Юля вскочила, как ужаленная. Лицо исказилось от невероятной обиды и ярости.
— Как она СМЕЛА?! Без нашего разрешения! Это же… это бесчеловечно! Она что, думает, что я…
— Она думала много чего, — перебил ее Андрей, тоже поднимаясь. — Она думала, что ты чужая. Что Максим чужой. Что я, возможно, тоже чужой. У нее в голове был полный ад. И знаешь что? Он рухнул. Сегодня.
И он рассказал. О приезде Сергея. О письме Ольги. Об откровениях про отца. Про свою собственную, выкриканную в ссоре догадку, которая оказалась страшной правдой, но не о нем, а об отце. Он говорил о матери, сидящей в кресле с лицом, на котором он впервые увидел не власть, а растерянность и раскаяние.Юля слушала, опустившись обратно в кресло, и гнев медленно таял в ее глазах, сменяясь изумлением, потом жалостью, потом глубокой, всепоглощающей грустью.
— Боже мой, — прошептала она. — Бедная она. Всю жизнь прожить с такой тайной. И так всех ненавидеть из-за нее.
— Она не ненавидела. Она боялась, — поправил Андрей. — И этот страх съел в ней все человеческое. А сегодня… сегодня она попросила меня привезти вас. Чтобы извиниться.
Юля с недоверием посмотрела на него.
— Извиниться? Галина Петровна?
— Да. Она сломалась. И, кажется, начала собираться заново. По-другому.
Они помолчали. Шум из комнаты Максима — он что-то уронил — нарушил тишину.
— Что будем делать? — спросила Юля.
— Я сжег конверт с результатами экспертизы, не читая, — сказал Андрей. — Он нам не нужен. А это… — он взял распечатки, — давай сожжем и это. И больше не будем готовиться к войне. Давай попробуем… попробуем строить мир. Со всеми его сложностями.
Он протянул ей руку. Юля смотрела на нее секунду, потом вложила свою. Ее пальцы были холодными.
Через три дня они поехали. Максим сидел на заднем сиденье, молчаливый и настороженный. Он сжимал в руках небольшую коробку — в ней была фотография туманности Андромеды, которую он напечатал на цветном принтере в школе. «На, покажи бабушке, если захочешь», — сказала Юля, и он кивнул, не выражая особого энтузиазма.Галина Петровна открыла дверь сама. Она выглядела иначе. Не было тугой, идеальной шишки — седые волосы были собраны в мягкий, небрежный узел у затылка. На ней был простой темно-синий кардиган, а не строгий костюм. И выражение лица… оно было непривычно мягким, усталым, без привычной брони.
— Проходите, — сказала она тихо, отступая, чтобы пропустить их.
Они прошли в гостиную. Стол был накрыт к чаю, но без прежней помпезности. Простой фарфор, вазочка с магазинным печеньем, варенье в стеклянной банке.Все сели. Неловкое молчание.
Галина Петровна смотрела на Максима, и он, потупив взгляд, елозился на стуле.
— Максим, — наконец начала она, и голос ее дрогнул. — Я… я хочу у тебя попросить прощения. За тот ужин. За свои слова. Они были неправильными, жестокими и… и ложными. Ты — замечательный мальчик. И ты имеешь полное право быть таким, какой ты есть. И интересоваться звездами. Это… это очень достойное и умное увлечение. Твой дед… он тоже в молодости звезды любил.
Максим медленно поднял на нее глаза. В них был немой вопрос и остатки страха.
— Правда? — тихо спросил он, почти без запинки.
— Правда, — кивнула Галина Петровна. И вдруг, к удивлению всех, улыбнулась. Не привычной, напряженной улыбкой, а по-настоящему, с морщинками у глаз. — Он даже хотел купить телескоп, но потом… потом закрутился. Так что ты, можно сказать, продолжаешь семейную традицию.
Максим осторожно улыбнулся в ответ. Потом вспомнил про коробку, потянулся к ней.
— Я… я вам принес. Фотографию. Туманность.
Он протянул коробку. Галина Петровна взяла ее, открыла, достала лист. Рассмотрела разноцветные разводы на черном фоне.
— Красиво, — сказала она искренне. — Очень красиво. Спасибо. Я поставлю ее… вот здесь, на полку. Рядом с часами.
Она встала, выполнила свое обещание. Фотография в простой рамке встала на видное место, нарушая строгий порядок полки. Это был маленький, но очень важный жест.
Потом свекровь повернулась к Юле.
— И тебе, Юля, я должна извиниться. Я была несправедлива. Я видела в тебе угрозу, а не человека. Я проецировала на тебя свои старые обиды и страхи. Я не дала тебе шанса стать своей. И я не имела права лезть в ваши дела. В вашу переписку. Это было низко.
Юля, сжав руки на коленях, кивнула.
— Я тоже была не права, Галина Петровна. Я пошла за спиной. Я готовилась к войне, вместо того чтобы искать мир. Я… я просто очень боялась за него.
— Я знаю, — тихо сказала свекровь. — Теперь я понимаю. Страх — плохой советчик. Он заставляет делать глупости.
Она помолчала, глядя на них всех — на сына с его уставшим, но более спокойным лицом, на невестку, на внука, который уже не боялся смотреть на нее.
— Я хочу… я хочу предложить вам кое-что. Не как хозяйка, а как… как бабушка. Как мать.
Она подошла к буфету, открыла его. Достала тот самый массивный, сверкающий супник с львиными головами. Он был тяжелым, она несла его осторожно, двумя руками. Подошла к столу и поставила его перед Юлей.
— Возьми. Это тебе.
Юля растерянно посмотрела на нее, потом на Андрея.
— Я не могу… это же фамильная ценность…
— Именно поэтому, — перебила ее Галина Петровна. — Ценность не в серебре. Ценность в том, чтобы эта вещь служила семье. Настоящей, живой семье. Той, что за этим столом. Я… я слишком долго хранила ее как музейный экспонат. Как символ власти. А она должна быть просто… супником. В котором ты будешь варить суп для своего мужа и своего сына. И, может быть, когда-нибудь, для своих внуков. — Она глубоко вздохнула. — Накорми моего внука. Он должен расти сильным. И… другим. Не таким, как мы. Лучше.
Юля не смогла сдержать слез. Она молча кивнула, протянула руки и приняла тяжелую, холодную ношу. Символ вражды стал символом перемирия. Передачи не власти, а ответственности за тепло и уют.
Андрей наблюдал за этим, и на сердце у него стало спокойно. Он подошел, обнял за плечи и жену, и мать.
— Все будет хорошо. Теперь — точно.
---
Год спустя.
В том же самом доме пахло не воском и тмином, а настоящим яблочным пирогом и корицей. Окна были открыты настежь, впуская вечернюю прохладу и звуки детского смеха со двора.
В гостиной было шумно и тесно. За тем же дубовым столом сидели уже не четверо, а шестеро. Галина Петровна — с короткой, модной седой стрижкой «каре», которая очень ее молодила. Андрей и Юля, оба более расслабленные, улыбающиеся. Максим, который за год вытянулся и почти избавился от запинки, что-то оживленно рассказывал, размахивая руками, о новом спутнике.
— И он будет передавать снимки в таком разрешении, бабушка, что мы сможем рассмотреть кратеры на Фобосе!
— На каком-то фобосе? — смеясь, переспросила Галина Петровна. — Ну, покажешь, когда пришлют.
Рядом с ней сидел Сергей. Он приехал проездом, на день, с женой — круглолицей, доброй женщиной по имени Таня. Они привезли гостинцев — северных ягод в сахаре. Сергей и Андрей уже успели съездить вместе на рыбалку, и между ними возникла та самая, осторожная, но настоящая связь, о которой мечтала Ольга.
— Так, всем тихо, пирог несу! — провозгласила Юля, выходя из кухни с дымящимся противнем.
Пирог поставили на стол. И тут Максим, замечая блестящий бок супника, который теперь стоял у них на кухне, но сегодня был привезен «в гости» для особого случая, спросил:
— Бабушка, а правда, что дедушка любил звезды?
Галина Петровна отложила вилку. Она посмотрела на портрет Вячеслава, потом на Максима, на Сергея, на Андрея.
— Правда, внучек. Любил. И твои глаза… когда ты так загораешься, рассказывая о них… они точь-в-точь как у него, когда он на звезды смотрел. Оживали.
Это была не ложь. Это была правда нового времени. Правда, которая объединяет, а не разъединяет.
После ужина, когда все разошлись по домам, а Сергей с женой уехали в гостиницу, Галина Петровна осталась одна. Она прошла в кабинет, но не к секретеру с письмами. Она взяла со стола Максимов телескоп — нехитрый, детский. Вышла на маленький балкон.
Ночь была ясной. Луна, неполная, но яркая, висела над спящими крышами. Она попыталась навести телескоп, как учил ее Максим. С трудом, но нашла. И увидела. Не просто серый диск, а рельеф, кратеры, тени. Космос, который был так далек и так близок одновременно. Космос, который любил ее муж и любил ее внук. Связь через время и пространство. Она долго стояла так, чувствуя прохладу металла в руках. В доме за ее спиной пахло пирогом и счастьем. Правила, которые она охраняла, канули в лету. Осталась только одна, самая важная: дом должен быть крепостью, но не тюрьмой. Он должен пахнуть жизнью. А не нафталином прошлого. Она вернулась внутрь, поставила телескоп на место. Прошла мимо портрета Вячеслава, кивнула ему, как старому, сложному другу, чью тайну она наконец простила. Потом подошла к полке, поправила чуть криво висящую фотографию туманности Андромеды, подаренную внуком. Все было на своих местах. Но все было иначе. И это «иначе» было самым правильным, что случилось с ней за долгие годы.