Пустая банка. Выскобленная до белых разводов на стенках.
Алина стояла в ванной и смотрела на то, что осталось от её крема — единственной роскоши за последний месяц. Руки начали трястись раньше, чем она успела это осознать.
Из комнаты доносился смех свекрови и бубнёж телевизора.
Всё началось тридцать один день назад. Алина запомнила точно, потому что вела обратный отсчёт.
— Виталик, сыночек, меня с квартиры выгоняют, — голос Галины Сергеевны в трубке срывался на всхлипы. — Хозяйка совсем озверела, цену подняла вдвое. Можно я у вас недельку перекантуюсь? Только недельку, пока что-нибудь найду.
Виталик посмотрел на Алину. Алина посмотрела на свой живот — шесть месяцев беременности — и на их студию в двадцать восемь метров. Потом кивнула. Что она могла сказать? Это же его мать.
Неделька растянулась.
Галина Сергеевна, энергичная женщина сорока восьми лет, привезла с собой два клетчатых баула, надувной матрас и абсолютную уверенность в собственном праве на всё вокруг.
Матрас лёг поперёк прохода к ванной. Каждое утро Алина, которую мутило от токсикоза, пробиралась через комнату, как сапёр через минное поле, стараясь не наступить на свекровь и не задеть её раскинутую руку.
— Ой, Линочка, ты чего так рано? — сонно бормотала Галина Сергеевна, не открывая глаз. — Спи ещё, тебе вредно столько бегать.
Алина не отвечала. Она закрывалась в ванной, включала воду и стояла, упираясь лбом в холодный кафель.
На третий день пропал сыр. Тот самый «Дорблю» с голубой плесенью, который Алина купила себе — побаловать вкусовые рецепторы, измученные беременностью.
— Я там твой сыр доела, — сообщила свекровь как бы между делом. — Странный какой-то, горчит. Испортился, наверное. Хорошо, что я первая попробовала, а то ты бы отравилась.
На пятый день Галина Сергеевна переставила на столе папки с документами Алины, потому что «беспорядок угнетает». Алина работала на удалёнке, и этот стол был её офисом. Три часа она потом искала акт сверки для заказчика.
На седьмой день свекровь развесила свои колготки на спинке их дивана. Того самого дивана, на котором они с Виталиком спали.
— Мам, может, в ванной сушить? — осторожно предложил Виталик.
— Там сыро, сынок. Колготки испортятся.
И Виталик замолчал. Он вообще всегда замолчал, когда дело касалось матери. «Потерпи», «Она же не со зла», «Это временно».
Временно. Алина уже не помнила, как пахла их квартира раньше. Теперь везде стоял густой аромат духов «Ландыш», перемешанный с запахом жареного лука. Галина Сергеевна готовила много и шумно, с утра до вечера что-то шкворчало на плите.
Продукты исчезали со скоростью, которую Алина не могла просчитать. Она закупалась на неделю — через три дня холодильник был пуст. Она прятала йогурты на дальнюю полку — они всё равно находились.
— Кушать надо, Линочка! — приговаривала свекровь, уплетая очередной Алинин творожок. — Тебе вредно столько есть, а мне можно, я не беременная.
Эта логика была железной. Непробиваемой. Алина чувствовала, как медленно сходит с ума.
На запястье вылез нейродермит — красные шелушащиеся пятна, о которых она забыла со школьных времён. Тогда он появился перед экзаменами. Сейчас — от свекрови. Алина расчёсывала руку по ночам, иногда до крови.
— У тебя аллергия, что ли? — заметила как-то Галина Сергеевна. — Вот я и говорю: есть надо меньше. На еду, небось, сыпет.
Зарплата Виталика — пятьдесят пять тысяч — уходила полностью. Аренда студии, кредит за машину. Машину они взяли год назад, после долгих уговоров Галины Сергеевны: «Мужику стыдно без машины, что люди скажут». Сама Галина Сергеевна на этой машине не ездила — не умела, — но принципиально считала её семейной необходимостью.
Жили они, по сути, на фриланс Алины. Она верстала сайты, иногда брала подработку по ночам, когда свекровь наконец засыпала. Ещё были двести тысяч, которые родители Алины подарили «на коляску и кроватку». Эти деньги она берегла как неприкосновенный запас.
Точнее, пыталась беречь.
— Линочка, одолжи пять тысяч до пенсии, — попросила Галина Сергеевна на десятый день. — Мне сапоги нужны, старые протекают.
Алина одолжила. Пенсия у свекрови была через неделю. Прошло три.
— Какие пять тысяч? — искренне удивилась Галина Сергеевна. — Ты путаешь что-то. Я у тебя не брала.
Виталик сидел рядом и молчал.
В тот вечер Алина сдала большой проект. Три недели работы, нервов, правок. Пятьдесят тысяч на карту. Она возвращалась домой и думала только об одном: принять душ и намазаться кремом.
Крем был особенный. Французский, элитный от растяжек. Четыре тысячи рублей — безумные деньги по меркам их бюджета. Но Алина купила его себе месяц назад, ещё до приезда свекрови. Это был её способ сказать себе: «Ты справляешься. Ты молодец. Твоё тело меняется, и ты имеешь право о нём заботиться».
Она открыла дверь. В нос ударил привычный запах жареного лука.
— Линочка пришла! — раздался голос из комнаты. — А мы тут с Виталиком чай пьём. Ты хлеба купила? А то сын твой с работы голодный, а к супу подать нечего.
Алина не ответила. Она прошла в ванную, уже чувствуя, что что-то не так.
Банка стояла на раковине. Открытая. Пустая.
Вот тогда руки и затряслись.
Она вышла в комнату. Банка стучала о кольцо на пальце — мелко, дробно, как испуганное сердцебиение.
— Галина Сергеевна. Вы брали мой крем?
Свекровь, сидевшая за столом с бутербродом, даже не обернулась.
— А, этот? Взяла. У меня пятки трескаются — сил нет. А у тебя там состав жирный, хорошо смягчает. Только пахнет как-то аптечно, я бы такой не купила.
Виталик сидел в телефоне. Поднял голову.
— Лин, ну чего ты? Купим новый.
— Купим? — Алина чувствовала, как пульс бьёт в висках. — На какие деньги, Виталик? На те, что мы отложили на роды? Или на те, что твоя мама «одолжила» и забыла вернуть? Этот крем стоил четыре тысячи рублей.
— Четыре тысячи?! — Галина Сергеевна поперхнулась чаем. — За крем? Ты серьёзно? Да я в «Фикспрайсе» детский крем беру за пятьдесят рублей, и ничего, живая! Виталик, ты слышишь? Она твои деньги тратит на ерунду, а матери пятки помазать жалко!
— Это мои деньги! — голос Алины сорвался. — Я их заработала! Я работаю по ночам, пока вы храпите на своём матрасе посреди комнаты! Я не могу пройти в туалет утром, я не могу поесть свой йогурт, я не могу даже намазаться своим кремом! В своей квартире!
— Нашей квартире, — поправила Галина Сергеевна. — Здесь и мой сын живёт.
— Мам, Лин, успокойтесь... — Виталик встал, но как-то неуверенно, словно не знал, куда себя деть.
И тут Алину накрыло.
Это было не про крем. Не про йогурты, не про колготки на диване, не про пять тысяч на сапоги. Это было про то, что её границы стирали каждый день. Медленно, методично, с улыбкой и словами «ой, да ладно тебе». Её дом превратился в проходной двор. Она сама превратилась в обслуживающий персонал.
— Собирайте вещи, — сказала Алина тихо.
— Что?
— Собирайте вещи. Сегодня. Сейчас. И уезжайте.
Галина Сергеевна прижала руку к груди.
— Виталик! Ты слышишь, как она со мной разговаривает?! С матерью твоей!
Виталик смотрел на жену. Алина стояла бледная, с огромным животом, расчёсывая воспалённое запястье. В её глазах было что-то, чего он не видел раньше. Не истерика. Не злость. Решимость.
— Виталик, скажи ей! — потребовала мать.
— Мам... — он помолчал. — Может, ты правда к тёте Люде съездишь? Ну, на время. Видишь, Лине плохо, нервы...
— Нервы?! У меня теперь давление будет!
— Виталик, — Алина говорила спокойно, и от этого спокойствия было страшнее, чем от крика. — Если она не уедет через час, уеду я. К родителям. И ты знаешь, что обратно я не вернусь. Ни одна, ни с ребёнком.
В комнате повисла тишина. Было слышно, как гудит холодильник.
— Ну и пожалуйста! — Галина Сергеевна вскочила. — Вот спасибо, сынок! Я к вам приехала помочь, а вы... Ладно! Найду, где переночевать! У меня, слава богу, не только вы есть!
Она начала собирать вещи, громко хлопая дверцами шкафа, швыряя в баулы свои кофты, колготки, духи. Виталик молча вызвал такси.
Через сорок минут квартира опустела.
Алина сидела на диване и смотрела в стену. Её трясло, но это была дрожь облегчения — как после экзамена, который боялась завалить.
В комнате ещё пахло духами, но уже слабее. На столе осталось жирное пятно от тарелки.
Виталик вернулся. Молча прошёл к окну, отвернулся.
— Она плакала в такси, — сказал глухо. — Сказала, что я её предал.
— А меня? — спросила Алина. — Меня ты не предавал? Каждый день, когда молчал?
Он не ответил.
— У меня тоже давление, Виталик. И у твоего сына. Ты этого хотел? Чтобы я в больницу легла?
— Можно было мягче, Лин.
— Можно было. Если бы ты сам хоть раз сказал ей «нет».
Виталик тяжело вздохнул. Он знал, что она права. Знал с первого дня, если честно. Но сказать «нет» матери — это было как предать собственное детство.
Алина встала, подошла к окну и открыла его настежь. Холодный осенний воздух хлынул в комнату, вытесняя остатки чужого запаха.
— Завтра замок поменяем, — сказала она. — И ключи — только нам двоим.
Виталик кивнул. Потом подошёл сзади и осторожно обнял её — впервые за месяц, когда они были наедине.
— Прости, — сказал он тихо.
Алина не ответила. Она смотрела на вечерние окна соседнего дома, на чужие кухни, чужие жизни. Где-то там тоже ругались. Где-то мирились. Где-то терпели.
Она больше терпеть не собиралась.