Павел Николаевич Алехин служил в городе N на востоке России в губернском присутствии, состоя там чиновником особых поручений при губернаторе. Кататься и разъезжать ему приходилось довольно много, но с особенным удовольствием ездил он в командировки по Башкирии, которая очень интересовала его своей природой и жителями. Говорят, уже совсем не такова теперь Башкирия, как была она немного раньше; потеряла первобытную свою красоту и дикость, измельчала в ней флора, обедняла фауна. Позаселилась она...
Но и теперь в ней еще встречаются чудно красивые местности.
Необозримые, хитро перепутанные цепи гор. Горы, горы и горы... Крупные, утесистые, со страшно нависшими каменными глыбами, лысые, обожженные и поросшие лесом. Куда ни взглянешь — везде горы. Бегут сверху, извиваясь как змейки, горные речки. Серебром отливает вода их, прозрачная, как хрусталь, и от массы поддонных родничков холодная, как лед. Речки бегут и ворчат. Только этот звон падающей каскадами воды нарушает тишину, а то все тихо так, тихо...
Обрывы, утесы... Камни громоздятся по ним к самому небу и дерзко глядят с вышины. В утесах ямы, пещеры. На горе Альян есть святая пещера, огромная, страшная, простому смертному туда не войти: жил там Альян, святой правоверных, и пока жив был он, процветала Башкирия. Девственны и неприступны были вековые леса, и нога человека не ступала по засыпанной листьями почве их. Деревья стояли обнявшись, крепко сцепились между собой ветви, спасали они друг друга от топора, а когда человек собирался походом на тот девственный бор, то ветер начинал бегать по нему и стоном стонали и гудели вековые сосны, осокори, тополя и березы. Неподступны были и озера, и степи, не тронуты и могучи были звери, свободно вырастали беркуты, грифы и орлы. Умер святой Альян, и люди со всех сторон набежали в эту дикую страну, заселили ее и сгубили ее...
Но не одолели люди гор и утесов. И теперь еще много их, неприступных: внизу под утесами мутные омуты с неизведанной глубиной, вода от времени в них поседела и пенится, крутится, как бы отыскивая себе выхода. Озера, наоборот, спокойны и ясны. Горы глядятся в их светлую сталь и молчат. Тишина... А по этим горам лепятся и карабкаются деревушки и села башкирские и русские. Как хитро прилепится иногда хата по склону горы: смотришь на нее и страшно делается, как бы она не упала ... А там церковь стоит высоко на площадке, смотрит оттуда гордо вокруг, крест блещет огнями на солнце...
Алехина очень интересовали башкирские деревни: любил он присматриваться к своеобразной их жизни, любил говорить с их жителями и часто ездил в гости к своим приятелям.
Но не радостной представлялась ему башкирская жизнь. Конечно, Павел Николаевич не мог хорошо узнать Башкирии, бывать в ней случалось ему только наездами. Но то, что он видал тогда, было неутешительно.
По дорогам встречались ему тянущиеся на своих скрипучих телегах туземцы. Едут они обычно в село на базар. Лошаденки мелкорослые, хмурые, лохматые. Правда, очень выносливые. Хозяева их большей частью худые, заморенные. Обожженные горячим солнцем скуластые лица их с бедной растительностью испиты и мрачны. Плоха одежда их, состоящая из яркой длинной ситцевой рубахи и кумачовых портов.
Въедет, бывало, Алехин в деревушку — тихо все, точно вымерло. Редко-редко увидит черного грязного башкиренка, играющего в альчики или вишневые кости, да длинноногая остроносая и необыкновенно худая собака залает — а то все тихо, как в пустыне.
Эти собаки башкирские очень умны и заботятся о себе обыкновенно сами. Знают они, что хозяину нечем кормить их, и сами устраивают своими собачьими силами охоту на зверей для собственного прокормления. Алехину нередко случалось видеть, как отправившиеся на облаву псы несут в зубах пойманных зайцев или лисиц. Причем, если ноша тяжела, то ее несут двое. Собаки эти водятся почти у каждого дома — впрочем, жилища башкир не заслуживают названия домов, это жалкие крохотные клетки с двумя отверстиями: крохотное — это окно и сравнительно большое — дверь. На два окна или больше попадаются редко. Крыша у таких клеток обыкновенно не водится. Иногда, правда, бывает какое-то подобие ее из лубков, а то так просто-напросто земля наверху набросана, на которой зачастую растет лебеда и полынь, да бродят две-три курицы.
В одном из таких поселков Павел Николаевич видел мечеть, там усмотрел он и дом, крытый тесом, чуть не на пять окон. Подивился. Но узнав, что в нем обитает мулла правоверных, успокоился. Так, значит, мулла у башкир в большом почете. Говорят, живется ему недурно...
А вот как ухитряются башкиры, простые смертные, уживаться в своих клетушках — Алехин дивился. Летом оно еще ничего, можно спать на дворе, в плетневых сараях — они так и делают, а зимой в морозы, должно быть, приходится туго...
Жалко очень башкирских ребятишек. Вечно голодные, вечно холодные, одежонка самая необходимая и то подчас выдается по праздникам. А то все больше совершенно нагие бегают, как мальчики, так и девочки. Много между ними больных, изувеченных животными или природой, которой они предоставлены: самой матери за день лишь бы с делами успеть управиться. Много есть ребят и искалеченных страшной болезнью, много детей, большею частью подростков, болеют и умирают от змеи, на которых они охотятся обществами.
Видал он раз такую картину. Бродил как-то Павел Николаевич с собакой по степи, охотился, вдруг .услышал страшный визг в стороне. Он пошел на шум и увидал под кустами черемухи толпу башкирят. Перед ними в кучке лежали убитые змеи, около них находились дубины и палки с ножами на концах из обломков косы. Алехин хотел подойти к ребятишкам, но те, заприметив его, разом вскочили с визгом и писком и бросились врассыпную, сверкнув на солнце обожженными черными пятками. Собака его тотчас бросилась за ними, пытаясь догнать самого маленького башкиренка, но возвратилась, потерпев поражение. Маленькие охотники на змей исчезли с быстротою молнии.
Около башкирских поселков видал Павел Николаевич и лес, но что это за лес? Войдет он, бывало, в него: снаружи видно, как будто большие деревья стоят дальше, все листья широкие, ветви все толстые, все забивает густая листва, а раздвинет прилегающие к деревьям кусты кувшинника, волчьих ягод, черемухи — и увидит, что дерева самого нет, увидит полусгнивший или порубленный пень ветлы. Мощно разбежались от него побеги во все стороны, ввысь, в ширину... Все скрывают.
Конечно, не все вырублено. Еще много, говорят, по Башкирии мест, недоступных не только русскому, но и привычному туземцу, да уж погублено, уничтожено-то слишком много...
Заедет иногда Алехин подальше от сел, к горам, и увидит такую чащу, что и подойти страшно: беспросветная, темно-зеленая, кудрявая и густая, густая. Стволы все высокие, прямые да стройные.
— Чей это лес? — спросит он у проходящего мужика.
Тот даже глаза выпучит, онемеет совсем.
— Как — чей? — наконец придет он в себя. — Да баринов-то!
— Какого барина?
— А Пармена Силыча-то!
— Это трактирщика?
— Известное дело, евойный. А то кого же?
И в удивлении мужик долго-долго провожает глазами.
Дальше поедет Павел Николаевич.
Вот дом на горе стоит. Впрочем, не дом, а дворец. Парк огромный разбит перед ним, окопанный валом, рвом окруженный.
— Послушай, эй, дядя,— окрикнет мирно спящего у бакшей с арбузами и дынями сторожа.
После повторения приглашения тот встрепенется и схватится за дубинку.
— Чье это имение, дед? Дом чей?
Тот даже подивится странному вопросу.
— Как — чей? — переспросит.— А Каретникова, барина нашего.
— А где же башкирские леса? — спросит у него Алехин.
— Какие-такие башкирские? Это не нашенское дело. Мы вот тут бакши стерегем...
Дальше.
Вот на крохотной чалой лошаденке с оборванными концами ушей плетется в рыдване башкир. Еле тянет воз соломы хмурая лошаденка, печальные такие глаза.
— Знаком! — крикнет Павел Николаевич ему. — Постой!
Остановится тот. Апатично уставит сожженное солнцем лицо свое с редкой, точно выщипанной бородой.
— Чья это роща там, за рекой?— спросит его по-башкирски.— Большая такая, густая?
— Барина какого-то,— буркнет он в ответ.
— А ваша где, башкирская?
Стегнет башкир лошадь и поплетется дальше.
Понасмотрится Алехин нищеты и захочется отдохнуть, поразвлечь себя. В глуши же развлеченье только одно. Скучно станет и поедет в гости к какому-нибудь помещику. Знал он их много. Конечно, большинство их одичало в глуши, обленилось, разъелось и отяжелело. Трудно им стало с места сдвинуться, ничего они не читают, ничем не интересуются, кроме хозяйства и меню обеда, но при всем том Павлу Николаевичу удавалось иногда встречать довольно интересных субъектов.
Так, например, часто он заезжал к одному богатому помещику из отставных военных, кажется кавалеристов. Звали его Виктором Алексеевичем Разгильдяевым. Хотя Виктору Алексеевичу пришлось по не зависившим от него обстоятельствам не долго прослужить в полку и выйти в отставку корнетом, он искренне считал себя настоящим гусаром, бравым рубакой, бретером. Очень любил рассказывать о своих подвигах на войне в последнюю кампанию. И всегда обижался, если кто-нибудь из гостей сомневался в его деятельном участии в геройской защите Баязета.
Когда Виктору Алексеевичу предъявляли неоспоримые хронологические данные вразрез его утверждениям, то он презрительно отмалчивался, но на весь день терял хорошее расположение духа.
Алехин заезжал к Разгильдяеву довольно часто и постоянно находил его в неизменно добром и ясном расположении духа.
Заехал раз Павел Николаевич к Виктору Алексеевичу проститься с ним: ему хотелось на недельку съездить в башкирские горы. Встретил он хозяина на дворе. В одной рубашке и военных рейтузах Разгильдяев стоял перед своим кучером Вавилой и дразнил связанного волка, лежавшего перед ним на траве.
— Ах, вот кто!— ласково заговорил он, направляясь к Алехину навстречу своей раскачивающейся, очень напоминающей кавалерийскую, походкой, протягивая ему руки.
— Рад, рад, черт возьми! А посмотрите-ка батенька, какого шельмеца молодец Вавила поймал! Ну, бродяга, вставай,— и Разгильдяев потрогал ногой связанного волка.
Алехин сказал Виктору Алексеевичу, что пришел проститься.
Тот с сердцем толкнул волка в бок ногой, побагровел и замахал руками:
— Что вы, что вы! — закричал он.— Черт возьми меня, если вас выпущу отсюда! Слово гусара — вы поедете с нами.
— Куда? — удивился Павел Николаевич.— Вы разве собираетесь ехать куда-то?
— Да, да, непременно! — подтвердил Виктор Алексеевич.— Мы едем даже сегодня и на скачки... Очень рад, что вы приехали,— тоже поедете. Вам это очень даже интересно будет посмотреть, как городскому жителю. Вы этого нигде как у нас не увидите, батенька, вот что!.. Черт побери, я заготовил уже и празднество для башкир! Век будут помнить! Смерть люблю эти скачки! Впрочем, у нас все их любят, все. Вот увидите.
Алехин согласился поехать на скачки, и Разгильдяев суетливо приказал подавать завтрак, за которым долго и с удовольствием опять распространялся о скачках.
Кончился завтрак, и Виктор Алексеевич стал с криками и чертями носиться по комнатам, собирая ковры, корзинки, подушки, бутылки и закуски. Баки его взмокли от суетни и висели сосульками, галстук переместился на левое плечо, но он ничего этого не замечал и все бегал и бегал.
— Господи!— думал Павел Николаевич,— вот счастливый человек! Доволен! Доволен и счастлив! Больше ему ничего не нужно!
Между тем к крыльцу подъезжали экипажи. В них набросали тюки, ковры, подушки, одеяла, причем хозяин сам лично укладывал все это и прилаживал.
Собрались гости, приглашенные Разгильдяевым на скачки. Прежде всего явилось несколько помещиков с семействами. Затем пришла матушка попадья с дочками, священник отец Феофилакт, юный семинарист, становой пристав Дробилов с женой и детишками, сборщик податей — господин с разноцветными волосами, два или три кабатчика богатых.
Проехали молчаливую башкирскую деревеньку. Полный контраст по сравнению с русскими селами. Чуть заслышится звон колокольчика — улицы русских деревень полны любопытными. Глядят отовсюду — из ворот, из дверей, из окон, через заборы. Глядят любопытно и кланяются. На башкирской же деревне все тихо, как в степи или в лесу.
Наконец под непосредственным конвоем Виктора Алексеевича кортеж благополучно прибыл к месту назначения. Там уже находилась в наличности вся сельская интеллигенция, приглашенная барином поглядеть скачки: старшина, сельский староста, богатые кожевники, фельдшер, кабатчик и их семьи встретили Виктора Алексеевича с восторгом. Мужской персонал был почти поголовно навеселе, да и некоторые из дам тоже в ожидании немного приняли.
Виктор Алексеевич приказал разостлать ковры под деревьями на высокой площадке, откуда была панорама на дорогу и окрестности.
К Разгильдяеву подходило все приглашенное на скачки общество.
— Ну, господа,— обратился к гостям Виктор Алексеевич,— скоро и скачки начнутся. Советую всем занять места поудобнее. Скачки обещают быть интересными.
— Пожалуйте закусить, господа! Подходите, не церемоньтесь, черт возьми! Старый гусар не любит церемоний!
В это время послышался лошадиный топот. Прискакал башкир, он задыхался и не мог сразу ничего выговорить.
— Скачут!— прохрипел он через минуту.
Разгильдяев побледнел и отшвырнул от себя жареного рябчика.
— По местам!— гаркнул он, вскочив на ноги.
Все бросились к краю площадки, откуда было видно дорогу.
Вдали послышался звук рожка, рожок откликнулся еще где-то, но уже сильнее, затем еще и еще. Джигиты приближались. На горизонте показалось синеватое облачко пыли. Облачко все темнело и чернело, затем стал виден силуэт лошади.
Смотревшие на скачку вдруг заревели, загалдели, зашевелились. Виктор Алексеевич выпучил глаза, надул щеки и начал дуть в свою трубу. Шея его сделалась похожей на кирпич.
По дороге к ним скакали во весь опор черномазые ребята в тюбетейках и драных рубахах самых ярких цветов. Башкирята старались изо всех сил получить подарки и нещадно хлестали своих сухопарых скакунов.
По дороге стояли взрослые верховые башкиры, отцы и родственники молодых джигитов. Как только они примечали в числе скачущих своих детей, то подскакивали к ним и начинали изо всей мочи хлестать нагайками их лошадей, чтобы те бежали как можно быстрее.
Алехин взглянул на Виктора Алексеевича и на прочих зрителей. Варварство башкир, истязающих лошадей, их нисколько не оскорбляло. Может быть, они даже не замечали этого, слишком погруженные в интересующее их зрелище.
— Как одичали-то,— думал он, оглядывая общество,— и это наши помещики. Вот уж именно шерстью обросли.
Размышления его были прерваны единогласным оглушительным ревом. Павел Николаевич поспешил взглянуть на зрителей, потом посмотрел на дорогу и понял.
На дороге лежала лошадь и два всадника. Одна лошадь без седока скакала галопируя и брыкаясь по дороге.
Дело оказалось вот в чем. Скакал впереди всех один башкиренок. Отец его, желая обеспечить первый приз, кинулся, по обычаю, к его скакуну, чтобы нагайкой ускорить бег. Должно быть, второпях он не рассчитал бега своей лошади, а может быть, она поскользнулась, только старик наскакал своей лошадью на джигита, выбил его из седла и упал сам.
Это-то и показалось забавным для зрителей.
— Ловко! — заливались хохотом два кабатчика,— скакал, скакал — и раз!
— Вот не лезь помогать, коль не умеешь,— поддакнул становой пристав.— Получил приз, собака, а? Хе-хе...
Какой-то очень веселый помещик схватился в своем хохоте за бока, а потом даже присел на землю от веселых коликов.
“Забавно!” — думал Алехин.
Несчастного башкира подобрали в сторону. Старик разбился страшно и долгое время лежал без чувств. А впрочем, за ним не ухаживали, некогда было...
Павла Николаевича стало наконец волновать это истязание башкир из-за кусков ситца, именуемое скачками. Он хотел было отойти, но побагровевший Разгильдяев ухватил его за руку и словно прорычал:
— Ни с места! Сейчас самое интересное! Убью!
И действительно, наступил захватывающий момент скачек. Джигиты приближались. Впереди скакал Замехтин (сын старшины, самый лучший джигит).
Виктор Алексеевич топал ногами, размахивал руками, подпрыгивал на одном месте, кричал, свистал и даже взвизгивал, обращаясь к черномазому джигиту:
— Скорей, скорей! Сюда! Скорей, собака, скорей, кутенок! Вот они, вот часы!
И ожесточенно размахивал над головой часами.
Старшина, кабатчик и староста орали во все горло и махали шапками, дамы помахивали платками и зонтиками, а сельский фельдшер, по-видимому главный любитель скачек, влез для чего-то на березу и, рискуя ежеминутно сокрушить падением стоявшего внизу отца Феофилакта, прыгал по толстому сучку дерева и ожесточенно кричал:
— Жарь! Жарь! Дьяволы! Мерзавцы!
А когда его голос начинал хрипеть, то он вынимал из кармана полубутылку, промачивал горло и продолжал вопить, но уже по-новому:
— Лупи, лупи, гололобый! У, собака, у, паршивый!..
Вот уже башкирята близко, слышны их гортанные крики и визги, видны утомленные скачкой курносые рожицы... Впереди скачет лучший джигит Замехтин. Вот он почти у флага... Доскакал!..
Крики смотрящих на скачку обратились в рев, и фельдшер кубарем скатился на траву с развесистой березы.
За первым прискакал второй, за вторым — третий.
— Ага,— радостно говорил тяжело дыша и несколько хрипло Виктор Алексеевич сыну старшины, вручая ему часы.— А если бы я так вовремя не гикнул на тебя, не получить бы тебе их.
Башкиренок ухватил обеими руками часы и низко кланялся. Его обступили взрослые башкиры с жадными завистливыми физиономиями...
— Что же вы встали, Павел Николаевич? — обратился к нему Разгильдяев.— Давайте джигиту второй приз, вот он лежит!
Алехин взял, не посмотрев хорошо, что такое, и подал второму башкиренку.
Теперь его миссия была окончена. Улучив минуту, когда Виктор Алексеевич .углубился в споры башкир относительно призов, он отправился посмотреть разбившегося на скачках старика.
Кучер Виктора Алексеевича объяснил ему, что старого башкира стащили к реке. Павел Николаевич отправился туда.
Когда он проходил лесом, его ухо уловило какие-то странные, никогда не слыханные им музыкальные звуки, довольно мелодичные, но в высшей степени своеобразные. Были они несколько похожи на игру Аристона или Герофона, но обилие придыханий и прямо гортанных звуков — звуков, как бы исходящих из живого человеческого горла — слишком бросалось на вид. Вообще трудно описать этот хаос звуков, особенно с первого раза. Казалось, что звуки принадлежат живому существу, но на пение они нисколько не были похожи.
Визг, звон, свист, хрипенье, и, наконец, плавные музыкальные звуки странно, вместе с тем и красиво переплетались между собой. Самые верхние ноты живо чередовались с низкими, тяжелыми, басовыми, еще более своеобразно окрашивая этот музыкальный хаос.
Алехин повернул в сторону на эти звуки и увидел небольшую кучку приглашенных Разгильдяевым на скачки гостей. Перед ними сидел на траве поджав под себя ноги старый татарин, весь высохший и черный, костлявый. Рот его был открыт, но губы не шевелились. Глаза были неприятно выпучены, а сам он, казалось, остолбенел.
Между тем, он-то и издавал эти странные звуки.
— Что это?— шепнул Павел Николаевич одному слушателю.
— На горле играет,— ответил тот, осклабясь.— Видать, не слыхали вы, сударь. Играет на глотке, да-с. Сам сидит и не двигается, пес, а музыка, значит, идет во внутренности его чередой, штука хитрая-с, что и говорить...
— Ну-ка, старый, сыграй башкирский марш,— крикнул ему один из гостей и бросил пятак.
Старик жадно схватил монету, опять выпучил глаза, как-то странно кашлянул и заиграл в самом деле что-то, похожее на марш.
— Кашляет он завсегда,— объясняли Алехину,— нутру в порядок приводит.
Павел Николаевич прослушал марш и отправился к башкиру на реку.
Павел Николаевич нашел его у речки внизу, под обрывом, на который громоздились огромные тополи. Он лежал на траве и стонал, около него сидел башкиренок-подросток лет 15 и плакал. Должно быть, это и был джигит-неудачник. Девушка, тоже подросток, в изношенном кумачовом платье, мочила в воде тряпки и прикладывала их к лицу и груди башкира. На лбу, щеках и груди старика была сорвана и рассечена кожа.
Алехин немного поговорил с девушкой по-башкирски.
Этот старик, как оказалось, был ее отцом. Они жили в нищете, и лошади, на которых они принимали участие в скачках, были не их, а принадлежали мулле. Мулла теперь очень сердится, что лошадь убилась, приходил ругаться и требовать, чтобы ушибленную лошадь лечили на их счет у знахаря, тогда как им самим нечего есть и старуха-мать лежит с сибирской язвой, умирает.
Павел Николаевич никогда не отличался особенной добротой и был даже скуп на деньги. Но вид нищеты заставил его немного помочь башкирской семье. Кстати сказать, башкиры отличаются своей правдивостью, они лгут очень редко, и обманщики подвергаются у них общему презрению.
Алехин поговорил немного и с плачущим башкиренком. Ему было очень жаль, что приз, который был у него почти в руках, ускользнул от него и пропал навеки. Он рассказывал Павлу Николаевичу об этом и жалобно всхлипывал...
Помещики именуют скачками целый ряд разнообразных увеселений, зрителем которых Алехин и был в настоящее время.
На широкой площадке сидело несколько мужчин и дам. Сидели они цепью, образуя кольцо, посредине которого находился фельдшер и несколько башкир — ребятишек и взрослых. Здесь происходила под деятельным руководством сильно заложившего, как иногда говорят, за галстук фельдшера борьба по всем правилам искусства.
— Однако,— подумал Павел Николаевич,— и здесь есть любители и свое атлетическое общество.
Устроитель состязания распределял борцов по парам и кричал возбужденно:
— Махметка, пес! Ты становись с этим, как его, Рыской. Дуй его пошибче! Через голову... Совесть закладую!
— А ты, Салимка кривой, не хитри, ноги не подставляй, взбучу, совесть закладую.
Вообще, как Алехин узнал потом, в состоянии подпития господин фельдшер имел привычку закладывать совесть.
Пары были готовы, ждали только знака главного режиссера и администратора к начатию состязаний.
И последний не замедлил. Усевшись на короб с призами он выпучил глаза и загудел на своем рожке.
— Начинай! — фистулой вывел фельдшер и прихлебнул немного из полбутылки.
Борьба началась.
Два черномазых башкиренка сцепились друг с другом и начали подпрыгивать. Один старался приподнять другого на воздух. Зрители хохотали, пускали по их адресу колкие словечки, а фельдшер-руководитель стоял около, строго нахмурившись. Он наблюдал за ходом состязания и, как только замечал, что борьба выходила из правил, сейчас же подходил к увлекавшемуся борцу и, закладуя свою совесть, стучал кулаком по его спине. Когда же он видел, что борец ослабевает, то с гневом тыкал его в затылок и ругался на всех известных и неизвестных диалектах.
Наконец одному башкиренку удалось опрокинуть другого и прижать его к траве.
— Браво, здорово! — в восторге загудели зрители. И Виктор Алексеевич, соскочив с короба, на котором он сидел, победоносно затрубил в рог. Когда его музыка кончилась, короб раскрыли и выдали победителю кусок зеленой материи на панталоны. Победитель целовал с восторгом полы затейливого костюма Разгильдяева.
— Молодчинище! — говорил Виктор Алексеевич, сверкая на солнце покрасневшим и точно отлакированным лицом.— Ловко сковырнул кутенка! Носи, носи, брат, эти штаны, хвалю!
Подошел фельдшер.
— Слушай-ка,— обратился к нему Разгильдяев.— Слушай ты, касторовое масло, заставь-ка ты, братец, с этим ловкачом,— ткнул он пальцем в башкиренка-победителя,— вон того старого псину побороться... Для оригинальности. Кто кого кувыркнет этак, а?
Борьба началась.
Хилый и высохший старикашка с длинной и тонкой коричневой шеей схватился с молодым джигитом.
Тот стиснул хилого борца мускулистыми руками. Старик захрипел. Борьба продолжалась недолго: трех минут не прошло, как старик взмахнул по воздуху костлявыми ногами и перекатился через голову присевшего победителя. Тяжело рухнул он на землю и застонал.
Толпа заревела. Виктор Алексеевич затрубил.
Встал и пошел прочь Павел Николаевич. Видеть борьбу этих полуживых существ, втянувшихся в нее в силу нищеты, было ему не по силам.
Виктор Алексеевич посмотрел ему в глаза и опечалился.
— Вы и правда рассердились? — ласково спросил он.— Ну, ладно, ладно, не дуйтесь. Я велю им перестать, если уж вам так не нравится. Хотя что ж тут особенного, поборются, да и встанут. Да еще ситцу или платок заполучат. Небось на дороге платка не подымешь.... Ну, ладно, хорошо, прекращу. Я вам лучше покажу, как башкирята бегом взапуски бегают,— лошади не догнать... Пойдем же, пойдем же...
Павлу Николаевичу пришлось остаться и глядеть, как ребятишки бегают вперегонку на призы, как стараются получить полтинник, представляющий из себя награду первой степени. Получил полтинник тот же Замехтин, который получил часы. Бегал он, как уверял Разгильдяев, быстрее зайца и вообще был самый лучший джигит. Прибежавшему вторым башкиренку Разгильдяев дал только четвертак и вдобавок пребольно выдрал его за уши, чтобы тот каким-то образом не хитрил. Алехин так и не понял, за что пострадал быстроногий. Его внимание привлекали огромные котлы, расставляемые на площадке. В котлах была какая-то молочная жидкость.
— Что это?— спросил он у Разгильдяева.— Это для башкир приготовлено?
— Для башкир,— отвечал Виктор Алексеевич, загадочно улыбнувшись.
— Они есть будут, что ли? — допытывался Павел Николаевич, нисколько не понимая загадочного вида Разгильдяева. — Ведь это простокваша или кислое молоко.
— Да, да,— твердил он, продолжая хитро растягивать рот. — Это кислое молоко, башкиры есть его будут, да... не сейчас.
И, захохотав, он опять надул щеки, вытаращил глаза и завел свою музыку.
Гости в это время сидели на коврах и закусывали. Посреди их кучки сидел фельдшер и, размахивая селедкой, с удовольствием рассказывал отцу Феофилакту, как он дергал зубы одному знатному генералу и как этот знатный генерал был ему благодарен.
Услыхав торжественные звуки сигнального рога, толпа гостей повскакала со своих мест, загалдела и бросилась к Виктору Алексеевичу. Поднялись все, даже бабы и ребятишки. Должно быть, назначен самый интересный номер скачек.
Разгильдяева обступила толпа гостей и башкир всех возрастов. Виктор Алексеевич хриплым голосом понукал на что-то башкирят.
— Все здесь? — выкрикнул он.— Смотрите, Павел Николаевич,— обратился он к Алехину,— вам, как городскому жителю, это должно быть очень интересно, вы этого больше нигде не увидите. Ну-с, я начинаю! Смотрите, смотрите.
И он бросил в жидкость котла двугривенный. К котлу подошел башкирец, встал перед ним на колено, склонился и вдруг опустил голову в жидкость. Толпа загоготала, зашумела, послышался хохот.
— Что это? — с испугом проговорил Павел Николаевич, обращаясь к Разгильдяеву.
Но Виктор Алексеевич улыбнулся и погрозил ему пальцем. В это время башкирец вынул свою голову из котла, всю вымазанную текущей с нее молочной жидкостью...
Толпа взвизгнула, забурлила.
— Нашел,— послышался в ней один голос.
— Поймал двугривенный,— прохрипел еще кто-то.
— Ловкач!
— Ишь, востер, головоплеший.
Алехин взглянул на башкирца, в его зубах виднелся двугривенный, брошенный Разгильдяевым.
— Что, каково? — с хриплым смехом обратился к Алехину Виктор Алексеевич, показывая ему свое красное лицо.— Ведь не видали там у себя в городе таких фортелей, батенька, а? Да не увидите, черт возьми, нигде не увидите, как у нас. Каково? Нет, какова ловкость у собаки, а? Из кислого молока зубами, пес, выудил.
Павлу Николаевичу вдруг невыносимо захотелось опустить в котел красную физиономию Разгильдяева, но он сдержался и даже промолчал.
— Ну, следующий,— закричал Виктор Алексеевич и бросил в чугун еще двугривенный.
К котлу склонился молодой башкир, опустил в жидкость голову, повозился там и высунулся.
— Оборвался, собака,— заорали в толпе.
— Проморгал! — с гоготаньем подтвердил кто-то.— Не больно ловок, вишь!
— А ты не сразу!
— Нет не сразу! Сунься-ка за ним еще!
Башкир опять полез в котел.
Павел Николаевич торопливо пошел прочь. Разгильдяев, страшно заинтересованный ходом дела, даже и не заметил того. Да и вообще никто не приметил его ухода, всеобщее внимание было поглощено интересным зрелищем.
Алехин нанял башкира и поехал к себе домой.
Дома его ожидал конверт от губернатора. Начальство требовало его к себе. Павел Николаевич решил выехать на следующий день.
— Что это вы, батенька, удрали вчера со скачек, черт возьми, а? — спрашивал Алехина явившийся к нему Разгильдяев.
Алехину подали лошадей, он встал и пожал руку Виктору Алексеевичу.
— Приезжайте, батенька, черт возьми! — кричал Павлу Николаевичу старый гусар.— Покажу я вам, батенька, такие скачки, что просто пальчики оближете: баб, девок башкирских скакать заставлю, ничего не пожалею, приезжайте!
Колокольчик зазвенел, лошади тронулись.
Автор: Николай Крашенинников
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!