Есть в нашем сознании такие формулы, которые кажутся высеченными в граните. Они звучат с убедительностью древней истины, и мы редко задаёмся вопросом, откуда в них ветер дует и на чём стоят их каменные ноги.
«Кто не работает, тот не ест» — одна из таких фраз.
Мы произносим её, когда хотим подчеркнуть простую справедливость, суровую необходимость или осудить чью-то праздность. Она так же проста и неумолима, как стук метронома: нет движения — нет и права на жизнь. Но так ли это на самом деле? И если да, то что тогда делать с теми, чьи руки не могут держать этот метроном — с новорождённым, со стариком, с тем, кто сломлен болезнью?
С точки зрения истории
Попробуем размотать клубок этой идеи. Фраза «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» впервые появляется в Новом Завете, в послании апостола Павла. Ключевое слово здесь — «не хочет». Это был призыв к личной ответственности внутри общины, к отказу от сознательного тунеядства. Но семя, брошенное в почву истории, может вырасти в совершенно неожиданное дерево. В 1918 году, в пылу революционного переустройства мира, эта фраза обрела новую, железную форму. Она была вписана в первую Конституцию РСФСР: «Не трудящийся, да не ест!». Из моральной заповеди она превратилась в закон, оправдывающий передел собственности и принудительный труд. Теперь это был не совет братьям по вере, а приговор целым социальным классам, объявленным «нетрудовыми элементами».
Для строителей нового мира «работа» — это был прежде всего физический, производительный труд рабочего у станка и крестьянина в поле. Тот, кто пахал, ковал, строил — трудился. А кто же тогда «не работал»? Враги новой власти виделись именно такими: это бывшие помещики, фабриканты, рантье, «буржуи» — целые классы, которые, с точки зрения новой идеологии, веками жили, присваивая плоды чужого труда. Их благосостояние считалось не заработанным, а награбленным, их образ жизни — паразитическим. Фраза «кто не работает, тот не ест» стала мощнейшим оправданием для экспроприации, лишения прав, а порой и физического уничтожения этих «социально чуждых элементов». Это был не просто упрёк лени, а политический ярлык и клеймо.
Ирония истории здесь проявилась в полной мере. Утверждая, что борются с теми, кто живёт за счёт других, создатели нового государства очень скоро применили этот же принцип ко всем, кто не вписывался в узкие рамки официально одобренного труда. Под подозрение попали не только бывшие аристократы, но и интеллигенты, художники, священники, крестьяне-единоличники — все, чей труд не выглядел как прямое «производство». Максима, рождённая как бич для капиталистов-эксплуататоров, обернулась универсальным инструментом контроля над каждым человеком, определяя, достоин ли он пайка, жилплощади или просто жизни в зависимости от своей формальной полезности государству.
А с точки зрения психологии и философии?
Психологически эта формула — мощный анальгетик для тревожного ума. Она предлагает мирозданию простую и ясную сделку: вложил усилие — получил результат. Это даёт иллюзию контроля в хаотичном мире и создаёт в нас чувство базовой справедливости. Но та же формула становится ядом, когда мы применяем её как универсальную мерку. Она заставляет человека, потерявшего работу из-за кризиса, чувствовать себя не просто неудачником, а моральным изгоем, недостойным куска хлеба. Она шепчет матери, посвятившей себя детям: «Ты не работаешь, ты — на содержании». Она ставит под сомнение ценность жизни того, чей вклад в валовый продукт равен нулю. Так удобство простого правила оборачивается жестокостью по отношению к сложности человеческой судьбы.
Философский спор здесь упирается в самый корень: что даёт человеку право на жизнь? Его функциональность, полезность для системы? Или само его рождение, его человеческое достоинство, которое безусловно и не требует оправдания? Выбирая первый вариант, мы строим мир, похожий на эффективный, но бездушный механизм. Вспоминая о втором, мы признаём, что наша цивилизация началась не с конвейера, а с того момента, когда сильный поделился пищей со слабым не в обмен на услугу, а просто потому, что тот был ему соплеменником.
Так что же делать с этой суровой максимой? Не стоит выбрасывать её целиком — как предостережение от сознательного паразитизма она сохраняет свой смысл. Но её нужно строго ограничить, поместить в карантин здравого смысла и человечности. Здоровое общество не живёт по этой формуле, а помнит о ней. Оно поощряет труд, но не превращает его в единственный пропуск в человеческое общество. Оно ценит вклад, но создаёт прочную сеть, которая не даст упасть тому, кто не может больше «делать вклад» по независящим от него причинам.
В конечном счёте, эта суровая фраза — как острый нож. В руках мудрого повара он разделывает тушу праздности. Но в руках жестокого или испуганного общества он может ранить живую ткань человечности, отсекая слабых и несчастных. Настоящая проверка для нас — не в том, чтобы слепо следовать этому древнему правилу, а в том, чтобы знать, когда его отложить в сторону. Потому что завтра, по воле случая, любой из нас может оказаться по ту сторону этой формулы.