Упаковки с хрупкой техникой и коробки из-под новой мебели Алиса стаскивала в подсобку уже час. Пыль, осевшая за неделю стройки и небрежной сборки, вставала столбом от каждого движения. Она нервно провела тыльной стороной ладони по лбу, оставив сероватую полосу. Руки, привыкшие к клавиатуре и тонкой папке с документами, неуклюже сжимали древко щетки для пола. Она чувствовала себя нелепо. Как артист, разучивший роль. В большую панорамную окна бил слепящий свет утра, выхватывая из полумрака еще не обжитых комнат идеальный глянец паркета и холодный блеск невключенной кухонной техники. Совершенная картинка из журнала. Картинка, которой не хватало только одного — жизни.
Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Служба уборки. Наконец-то. Алиса бросила щетку, торопливо поправила растрепавшиеся волосы и, сделав глубокий вдох, пошла открывать. В голове пульсировала мысль: «Все должно быть безупречно. Инвесторы придут ровно в четыре. Это последний шанс Виктора получить их деньги на расширение фирмы. Мой последний шанс доказать…» Она рванула тяжелую дверь, уже начиная заученную фразу: «Проходите, вот здесь нужно особое внимание…»
И замерла. На пороге стояла женщина. В неказистой синей униформе, с большим профессиональным чемоданом на колесиках и сумкой через плечо. Из-под непритязательной кепки выбивались пряди темных, слегка поседевших у висков волос. Но Алиса не видела ни формы, ни чемодана. Она видела лицо. Знакомое до боли, до самого нутра. Лицо, в котором время добавило морщинок у глаз и жесткости вокруг губ, но не смогло стереть ту самую, особую мягкость взгляда.
— Марина? — имя сорвалось с губ само, тихим, неверящим выдохом.
Женщина подняла глаза. В ее темных, глубоких глазах мелькнуло что-то — быстрое, как вспышка: удивление, узнавание, а потом… ничего. Стальная гладь.
— Алиса, — произнесла она ровно, без интонации. Просто констатация факта.
В ушах у Алисы зазвенело. Весь воздух будто выкачали из просторной прихожей. Она машинально огляделась, будто искала свидетелей этой нелепой встречи, потом снова уставилась на Марину. Мозг, отточенный годами на составление отчетов и стратегий, давал сбой. Единственная мысль, тупая и навязчивая, крутилась на повторе: «Марина. Здесь. В этой форме. С этим чемоданом.» Язык будто онемел. А потом, под давлением этой невыносимой неловкости, стыда за свой растерянный вид, за пыльные джинсы и старую футболку, из нее вырвалось. Фраза, рожденная паникой и желанием хоть как-то, хоть чем-то заполнить оглушительную тишину, обозначить пропасть между «тогда» и «сейчас».
— Боже… Марина? Ты теперь у нас уборщица?
Как только слова слетели с языка, Алиса поняла, что наделала. Они повисли в воздухе, тяжелые, уродливые, окрашивая все вокруг в ядовитый цвет. Она хотела сказать что-то другое. «Как давно мы не виделись». «Как жизнь?» «Какая неожиданная встреча». Но получилось только это. Это презрительное «у нас», это уничижительное «уборщица». Марина не дрогнула. Только веки чуть опустились, будто она защищалась от внезапного яркого света. Она медленно, очень медленно кивнула.
— Да, Алиса. Я теперь у вас уборщица.
Ее голос был тихим, без тени обиды или вызова. В нем была лишь усталая констатация того же факта. Но от этой простоты Алисе стало еще хуже. Она засуетилась.
— Я… я не думала… то есть, компания прислала… Прости, я просто в шоке. — Она отступила вглубь прихожей, делая неловкий жест рукой. — Проходи, конечно. Вот здесь везде… потом.
Марина переступила порог. Ее движения были экономичными, точными. Она поставила чемодан, сняла кепку и небрежно тряхнула головой. Все тот же знакомый жест. От этого сердце у Алисы сжалось еще больнее.
— Тебе показать, где что? — голос Алисы звучал фальшиво, она это слышала.
— В договоре указана площадь и тип уборки. Я сама разберусь, — ответила Марина, не глядя на нее. Она уже осматривала пространство, оценивая объем работы своим профессиональным, отрешенным взглядом.
— Подожди! — Алиса почти выкрикнула. Она метнулась к сумке, стоявшей на консоли, и, сгоряча, достала кошелек. Быстро отсчитала несколько купюр, гораздо больше оговоренной суммы. — Вот… возьми. За… за скорость. Или… просто.
Она протянула деньги. Марина наконец повернула к ней лицо. Взгляд ее скользнул по дрожащим в воздухе купюрам, потом поднялся на Алису. В ее глазах Алиса прочитала то, что боялась увидеть больше всего: не гнев, не ненависть, а глубокую, бездонную жалость. И стыд.
— У нас договоренность с компанией. Оплата уже произведена, — произнесла Марина четко. — Мне нужно приступать. У вас мало времени.
Она развернулась, открыла свой чемодан и достала профессиональные салфетки и распылитель. Ее спина, прямая и неуступчивая, была обращена к Алисе.Алиса застыла посреди сияющего пустого пространства своей новой, идеальной жизни, со скомканными деньгами в руке. Звон в ушах нарастал, и сквозь него пробивался лишь один ясный, невыносимый звук — эхо ее собственного голоса: «Ты теперь у нас уборщица?» Она медленно опустила руку. Чувство, охватившее ее, было хуже стыда. Это было осознание того, что только что, одним вопросом, она перечеркнула не только пятнадцать лет разлуки, но и что-то гораздо большее. Что-то, что теперь уже нельзя было вернуть.
Алиса замерла у входа в гостиную, прислонившись к косяку. Она знала, что должна готовиться к встрече, расставлять бумаги, проверять презентацию. Но ноги не слушались. Она могла только наблюдать. Марина двигалась по квартире с тихой, почти медитативной сосредоточенностью. Она не суетилась, не гремела ведрами. Ее движения были отработаны до автоматизма: плавный взмах рукой с распылителем, несколько точных движений тряпкой из микрофибры — и глянцевая поверхность комода начинала отсвечивать еще глубже. Она работала молча, полностью погруженная в процесс, будто стряхивая не только пыль, но и все звуки мира. Алиса смотрела на ее руки. Эти руки, когда-то такие же быстрые и ловкие, собирали для нее букеты из одуванчиков, вязали смешные браслеты из ниток, листали страницы библиотечных книг, которые они читали, прижавшись головами друг к другу. Сейчас эти руки вытирали пыль с ее новой, безликой мебели.
Марина наклонилась, чтобы протереть плинтус. И в этом наклоне, в том, как она на мгновение задержалась, опершись ладонью о пол, была такая знакомая, давно забытая усталость. Не от работы, а от жизни. Та самая усталость, которую Алиса видела на лице матери Марины, Валентины Степановны, когда та возвращалась со смены. И вдруг, как прорвавшаяся плотина, хлынули воспоминания. Не образы, а целые миры, со звуками и запахами. Они бежали по раскисшей от дождя деревенской дороге, хлюпая резиновыми сапогами по лужам. Лето у бабушки Марины. Воздух густой, сладкий от запаха скошенной травы и дыма из трубы.
— Держи! — Марина, красная от смеха, швырнула в нее комок мокрой земли. Он размазался по коленке новеньких штанов. Алиса замерла в ужасе: мама убьет. А потом, увидев смеющееся лицо подруги, тоже рассмеялась и, набрав в ладони воды из лужи, пустилась в погоню.
Вечером, сидя на старой деревянной лавке, они мечтали.
— Я буду врачом, — говорила Марина, строго насупив брови. — Терапевтом. Буду лечить таких, как моя бабушка, чтобы они не болели.
— А я буду… кем-то важным, — смущенно говорила Алиса. Она не знала кем. Просто очень хотелось, чтобы все смотрели на нее с уважением. Чтобы мама наконец перестала хмуриться.
А потом была их общая комната в старом доме, где тонкие стены не скрывали никаких секретов. Алиса засыпала под монотонный, убаюкивающий гул разговора с кухни. Голоса их матерей, тогда еще подруг, сплетались в один уютный узор.
— Галка, не забивай себе голову, — мягко говорил голос Валентины Степановны. — Мужик ушел и ушел. Мы и сами вытянем.
— Вытянем? На эти копейки? — резко отвечала ее мама, Галина Петровна. — Я не хочу, чтобы Алиска потом мыла полы у таких, как мы. Она должна вырваться.
Тишина. Потом снова тихий, мудрый голос:
— Главное в человеке — не чем он занимается, а какое у него сердце. Чистое сердце — чистая совесть. А это дороже всяких богатств. Запомни.
Алиса тогда не поняла этих слов. Она просто засыпала, зная, что за стеной — мама и тетя Валя, а рядом на кровати — Марина. И мир был прочным и надежным.
Вспомнила она и другой разговор. Уже не за стеной, а лицом к лицу. Ей было двадцать. Она только что вернулась с собеседования в солидной фирме, душа пела от предвкушения успеха. Марина ждала ее во дворе, сидя на том самом старом дереве с корягистым стволом. У нее было странное, замкнутое лицо.
—Марин, что случилось?
—Мама твоя… — Марина говорила с трудом, глядя куда-то в сторону. — Встретила меня сегодня. Сказала… чтобы я не тянула тебя на дно. Что у тебя теперь другие перспективы и «неподходящие» связи будут только мешать.
Алиса онемела.Стыд жгучей волной подкатил к горлу. Она знала, что мама недолюбливает Марину и ее «бесперспективную» семью, но чтобы так…
—Она не это хотела сказать… — начала Алиса бледно.
—Она сказала именно это, — Марина посмотрела на нее прямо. В ее глазах стояла не злость, а тяжелое разочарование. — И ты знаешь что, Алиса? Она права. Мы и правда стали разными. Ты рвешься куда-то наверх. А мне нужно здесь, с мамой. Она одна. Она не очень здорова.
Они говорили еще минут десять,но это уже было не общение, а два монолога, которые никак не могли пересечься. Потом Марина спрыгнула с дерева и ушла, не обернувшись. А Алиса позволила ей уйти. Позволила, потому что в глубине души считала, что мама, с ее жесткой, колючей правдой жизни, может быть, и права. Что нужно отрезать все, что тянет назад. Даже если это часть твоей души.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Пятнадцать лет, за которые она старательно выстраивала новую жизнь, как эту квартиру: с безупречными линиями, дорогими материалами и пустотой за стеклами шкафов. Резкий скрип раздвигаемой алюминиевой лестницы вернул ее в настоящее. Марина устанавливала ее, чтобы протереть верхние секции гардеробной. Ее лицо в профиль было сосредоточено и спокойно. Алиса вдруг с болезненной ясностью осознала: Марина не выглядела несчастной. Уставшей — да. Постаревшей — да. Но в ее движениях была какая-то внутренняя опора, та самая, которой сейчас так отчаянно не хватало ей самой, стоявшей в центре своей сияющей клетки. Она отвернулась и, шатаясь, как пьяная, прошла в кабинет. Упала в кресло перед ноутбуком. Экран с презентацией об инновациях мерцал бессмысленными картинками. А в голове, снова и снова, звучал тот тихий, мудрый голос из детства: «Чистое сердце — чистая совесть. А это дороже всяких богатств». И ей стало до тошноты стыдно. Не за ту глупую фразу в прихожей. А за все пятнадцать лет молчания. За то, что она предала не только подругу. Она предала ту самую девочку с лужи, которая верила, что быть «важным» — это значит быть счастливым, а не одиноким в идеально вычищенной пустоте.
Тишина, оставшаяся после ухода Марины, была особого свойства. Она не была умиротворяющей. Она была густой, звонкой, как воздух после грозы, и Алиса не могла ею дышать. Она механически завершала подготовку: расставляла папки на широком стеклянном столе, проверяла блеск на кранах, поправляя уже идеальные полотенца. Руки сами делали свое дело, а мысли вихрем крутились вокруг одного лица, одного взгляда, полного немого укора. Ровно в четыре, как и было условлено, раздался мелодичный, но настойчивый звонок в дверь. Не дожидаясь, пока она подойдет, ключ провернулся в замке. На пороге появился Виктор. Он был в своем обычном состоянии собранной, холодной энергии: безупречный костюм, короткая стрижка, взгляд, который мгновенно обежал прихожую, оценивая, все ли соответствует плану.
— Ну? — спросил он, снимая пальто и вешая его на вешалку с точным, отработанным движением. — Готово?
— Да, — голос Алисы прозвучал чужим, плоским. — Все чисто. Уборщица… уборщицы ушли.
Он кивнул, прошел в гостиную, бросил портфель на диван. Потянулся к галстуку, ослабляя узел.
— Отлично. Через полчаса будут. У Сафронова аллергия на пыль, как ты знаешь. И на неопрятность тоже. Надо произвести впечатление не просто успеха, а безупречного порядка. Основательности.
— Виктор, — Алиса не узнавала свой собственный голос, в нем слышалась какая-то надтреснутая нота. — Сегодня была… не просто уборщица.
Он обернулся, брови слегка поползли вверх. Его внимание было поймано, но не потому, что его это волновало, а потому, что она нарушила деловой настрой.
— И что? Опоздала? Неряшливо работала? Я потом разберусь с агентством.
— Нет. Это была Марина.
Пауза. Виктор смотрел на нее, медленно переваривая информацию. Имя, конечно, ничего ему не говорило. Оно было просто набором звуков из ее далекого, неинтересного ему прошлого.
— Марина? — повторил он безразлично.
— Моя… подруга. Из детства. Та самая, про которую я тебе… давно рассказывала.
В его глазах что-то щелкнуло. Смутное воспоминание. Не о дружбе, а о чем-то незначительном, вроде старой игрушки, которую когда-то выбросили за ненадобностью.
— А, та самая, из твоего старого района. Ну и? Случайное совпадение. Мир тесен.
— Это не просто совпадение, Виктор! — Алиса не сдержалась, ее голос зазвенел. — Я… я сказала ей ужасную вещь. Я спросила, неужели она теперь у нас уборщица. Прямо так.
Виктор внимательно посмотрел на нее. Не с осуждением, а с холодным, аналитическим интересом, как на неработающий механизм.
— Ну и что с того? Констатация факта. Если она пришла мыть полы, значит, она уборщица. Ты что, совещалась по поводу каждой клининговой службы раньше?
Его логика была железной, непробиваемой и оттого невыносимой. Алиса чувствовала, как нарастает отчаяние.
— Ты не понимаешь! Мы выросли вместе. Она могла бы… Я не знаю. Стать врачом. А она… И я сказала это так, сверху вниз. Я видела ее глаза.
Виктор тяжело вздохнул, как взрослый, уставший от капризов ребенка. Он подошел к мини-бару, налил себе минеральной воды.
— Слушай, Алиса. Давай по порядку. У нас через двадцать минут появятся люди, от которых зависит очень многое. Ты хочешь сейчас заниматься самобичеванием из-за какой-то своей подружки детства, которая в итоге ничего из себя не сделала? Не вижу смысла.
— Она не «ничего»! — выкрикнула Алиса. — И я не занимаюсь самобичеванием! Я пытаюсь сказать тебе, что мне стыдно!
— Прекрасно, — отхлебнул он воды. — Постыдилась и хватит. Ты даже лишние деньги ей сунула, как я понял? Совесть чиста. Двигаемся дальше.
Алиса замолчала, сжав кулаки. Он не понимал. Он не мог понять. Между ними лежала пропасть, которую она только сейчас осознала в полной мере.
— Знаешь что, — продолжил Виктор, и в его голосе появился оттенок деловой заинтересованности. — У тебя же был ее номер? Или ты можешь через агентство связаться.
— Зачем? — насторожилась Алиса.
— Ну как зачем? Она теперь твоя знакомая. Более того, она была здесь, видела обстановку. Найми ее на постоянной основе. Пусть приходит раз в неделю. Со скидкой, как знакомой. Ты же говоришь, ей нужны деньги. Своим надежнее, чем случайные люди с неизвестными рекомендациями. Будет и тебе спокойнее, и ей подработка.
Он произнес это так просто, так рационально, как будто предлагал выгодную сделку. В его голове все сложилось в идеальную схему: устранение неловкости, экономия средств, контроль. И абсолютное игнорирование человеческих чувств.Алиса смотрела на него широко раскрытыми глазами. Ей стало физически плохо. Ее тошнило от этой ледяной расчетливости.
— Ты… ты предлагаешь мне нанять ее? Мою бывшую лучшую подругу? Чтобы она вытирала пыль в нашем доме? После того, как я ее унизила? Ты с ума сошел?
Его лицо нахмурилось. Спокойствие начало давать трещину.
— Я предлагаю практичное решение. Ты сама завела этот разговор о стыде и деньгах. Я даю выход. А ты начинаешь истерить. Что с тобой не так? Ты всегда была адекватной.
— Адекватной? — засмеялась она горько, истерично. — Да, я была адекватной, когда молча соглашалась, что мое прошлое — это что-то постыдное. Что твои друзья и партнеры не должны знать, откуда я родом. Адекватной, когда мы покупали эту дурацкую квартиру не потому, что хотели, а потому что «так положено». Я так устала быть адекватной по твоим меркам, Виктор!
Он поставил стакан со стуком.
— Вот оно что. Дело не в подруге. Дело в твоих вечных комплексах. Ты сама хотела все это! Сама хотела вырваться из той среды, забыть все это! Я просто помог тебе построить нормальную жизнь. А теперь, когда все почти получилось, ты решила вспомнить про какую-то душевность? В самый неподходящий момент?
— Нормальную жизнь? — прошептала она. — Ты называешь это нормальной жизнью? Когда мы говорим только о работе, о деньгах, о статусе? Когда ты видишь в человеке только функцию — «уборщица», «партнер», «жена»?
— Да, я называю это нормальной! — его голос стал резким, металлическим. — Это жизнь без сантиментов и нытья. Жизнь, где все ясно. Ты либо победитель, либо нет. И нам пора было давно определиться. Ты всю жизнь старалась забыть, откуда ты вышла. Не начинай вспоминать. Это к добру не приведет. Ни для тебя, ни для нас.
Он произнес это последнее предложение негромко, но с такой ледяной убежденностью, что Алису пробрала дрожь. Это был не просто упрек. Это был приговор. И диагноз. Она стояла посреди гостиной, в этом образце стиля и достатка, и чувствовала себя абсолютно одинокой. Более одинокой, чем когда-либо. Его слова, как скальпель, вскрыли старую, гноящуюся рану. Он был прав. Она действительно всю жизнь бежала. Бежала от своего двора, от своей простой матери, от Марины. Бежала к этому блеску. И вот она здесь, в самом сердце этого блеска. И ей захотелось выть от тоски и пустоты.Звонок в дверь прозвучал, как удар набата. Инвесторы. Виктор мгновенно преобразился. Напряжение сошло с его лица, сменившись готовой, уверенной улыбкой. Он поправил галстук, бросил на Алису короткий, требовательный взгляд.
— Приведи себя в порядок. И запомни: сейчас ты — успешная женщина, хозяйка этого дома и моя жена. Все остальное — не имеет значения.
Он пошел открывать дверь. Алиса медленно провела ладонями по лицу, заставив мышцы скопировать подобие улыбки. Она повернулась к большому зеркалу в прихожей. Из него смотрело настороженное, красивое лицо с идеальным макияжем и пустыми глазами. Лицо хозяйки этого дома. Лицо жены Виктора. Лицо женщины, которая только что поняла, что ее безупречная жизнь — это карточный домик, построенный на страхе и отречении. И первый порыв ветра, холодный и живой, как взгляд из прошлого, уже прошелся по его хлипким стенам.
Прошло три дня. Три дня, которые слились для Алисы в одно серое, тягучее месиво. Встреча с инвесторами прошла успешно, Виктор был доволен. Он снова стал деловито-корректным, как будто той ссоры и не было. Но в воздухе между ними теперь висела не просто тишина, а толстая стеклянная стена. Алиса выполняла свои привычные обязанности: работа, дом, планирование. Но все движения были механическими, а внутри продолжало сосать под ложечкой то самое чувство стыда, теперь усугубленное ледяным равнодушием мужа. Она сидела на кухне, уставившись в экран ноутбука, но буквы не складывались в слова. В голове крутился кадр за кадром: спина Марины, уходящая в прихожую, ее спокойный голос: «Я теперь у вас уборщица». И собственная, истеричная ссора с Виктором.
Тишину разрезала вибрация телефона. Незнакомый номер. Алиса машинально провела пальцем по экрану.
— Алло?
— Алиса? Это Марина.
Голос в трубке был ровным, чуть хрипловатым от усталости, но абсолютно узнаваемым. Алиса замерла, стиснув телефон так, что костяшки побелели.
— Марина… здравствуй. Я… слушаю.
— Я звоню по делу, — сразу обозначила границы Марина, без предисловий. — Когда убиралась в прошлый раз, в суматохе я, кажется, положила в свой ящик не свою вещь. Старую записную книжку, в темно-синем переплете, с уголком, замоченным когда-то чернилами. Кажется, твоя.
Алиса зажмурилась. Книжка. Та самая, из института, куда она записывала первые лекции, стихи, которые тогда нравились, и телефоны подруг. Она думала, что потеряла ее при переезде. Ощущение было странным, будто кто-то нашел и вернул ей кусочек ее же самой, давно забытый.
— Да… да, моя. Спасибо, что нашла. Я и не заметила… — она запнулась.
— Я могу ее вернуть, — продолжила Марина. — Если хочешь, можно встретиться у метро. Или я могу подъехать. У меня сегодня клиенты рядом с твоим домом.
Предложение встретиться в кафе, которое уже вертелось на языке у Алисы, застряло в горле. Оно звучало бы фальшиво и напыщенно. Марина говорила о простом обмене: взяла чужое — отдаю. Без чаепитий и разговоров за жизнь.
— Нет, зачем тебе лишний путь… — засуетилась Алиса. — Я могу подъехать сама. Или… если ты будешь рядом, просто зайди. Я дома.
Слова вылетели сами, прежде чем она успела их обдумать. Пауза в трубке затянулась.
— Хорошо, — наконец сказала Марина. — Буду через час, если удобно.
— Удобно. Конечно, удобно.
Час пролетел в нервной лихорадке. Алиса металась по квартире, пытаясь придать ей «непринужденный» вид. Убрала папки Виктора со стола, поставила чайник, затем передумала и убрала изящный фарфоровый сервиз, достав две простые, одинаковые кружки. Потом снова передумала, боясь, что это будет выглядеть как жалость. В итоге на столе стоял только чайник и одна ее кружка. Она сидела на краешке стула в гостиной и ждала, прислушиваясь к каждому шороху в подъезде. Звонок в дверь прозвучал ровно через час. Алиса глубоко вдохнула и открыла.
Марина стояла на площадке. Не в униформе, а в простых темных джинсах, свитере и ветровке. В руках — не рабочий чемодан, а обычная сумка через плечо. Она выглядела еще более усталой, чем в прошлый раз, под глазами легли синеватые тени. Но взгляд был таким же спокойным и непроницаемым.
— Проходи, — Алиса отступила, пропуская ее.
Марина вошла, оглядела прихожую тем же беглым, профессиональным взглядом, что и в прошлый раз, будто проверяя, не испортили ли ее труд. Затем достала из сумки ту самую синюю книжку.
— Вот, держи.
Алиса взяла ее. Кожзаменитель переплета был потрескавшимся, уголок с чернильным пятном — выцветшим. Она прижала ее к груди, чувствуя, как подступает глупая, ничем не обоснованная слеза.
— Спасибо. Очень… очень благодарна. Это память. — Она сделала шаг к кухне. — Марина, давай хотя бы чаю… Ты так далеко ехала.
Марина колебалась секунду, затем кивнула, коротко и сухо.
— Хорошо. Только чаю. У меня мало времени.
Они сели на кухне у барной стойки. Алиса налила кипяток в заварник, руки слегка дрожали. Тишина была густой, неловкой. Звук льющейся воды, стук ложки о фарфор — все это отдавалось гулко.
— Как… как твоя мама? — наконец выдавила из себя Алиса, вспомнив, что Валентина Степановна не отличалась крепким здоровьем даже тогда.
— Живем, — коротко ответила Марина, вращая кружку в ладонях. — Стареет. Болячки цепляются. Но держится.
— А ты… как вообще? — вопрос прозвучал беспомощно и фальшиво.
Марина подняла на нее глаза. Взгляд был прямой, без укора, но и без желания поддерживать светскую беседу.
— Работаю. Хватает. А ты? — она задала встречный вопрос, но в ее интонации не было интереса. Это была формальность.
И тут в Алисе что-то надломилось. Вежливые пустые слова, эта игра в нормальность, которую она вела с миром и с самой собой, стала невыносима. Особенно здесь, с ней. Свидетелем ее настоящей, невыдуманной жизни.
— Я? — голос у Алисы сорвался, стал сиплым. — У меня все… прекрасно. Карьера, вот этот дом, муж… все как у людей. Все как надо.
Она пыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. Марина не отводила взгляда. Она просто смотрела. Молча. И в этом молчании было больше вопроса, чем в тысяче слов. Алиса опустила глаза, чувствуя, как по щекам ползут предательские горячие капли. Она смахивала их тыльной стороной ладони, но они текли снова.
— Прости, я не знаю, что со мной… — пробормотала она.
И тогда Марина поставила кружку на стол. Тихо. Твердо. И задала тот самый вопрос. Негромко, почти буднично, но от этого он прозвучал как удар колокола, отзываясь в каждой пустой комнате этой безупречной квартиры.
— Алиса, — сказала она. — Ты счастлива?
Три слова. Простых, как гвоздь. Они повисли в воздухе, сдирая с Алисы все слои защитного лака: статус, карьеру, дорогой ремонт, одобрение матери, холодное уважение мужа. Осталась только голая, дрожащая правда. Алиса подняла на нее заплаканное лицо. Она пыталась что-то сказать. Хотела выпалить: «Конечно!» Или: «А что такое счастье?» Или начать перечислять свои достижения. Но горло было сжато тугим комом. Из него вырвался только сдавленный, детский звук, не то смешок, не то всхлип. И она, закрыв лицо руками, просто закивала. Потом помотала головой. Потом снова закивала. Не в силах вымолвить ни слова. Она не видела лица Марины в этот момент. Но слышала, как тот вздохнула. Тяжело. Не с облегчением и не со злорадством. С бесконечной, усталой печалью.
Тишина после ее вопроса длилась вечность. Алиса сидела, сгорбившись, уставившись в темную поверхность стола, по которой расплывалось мутное пятно от ее слез. Стыд, паника, облегчение от того, что больше не нужно притворяться, — все смешалось в один клубок где-то под ребрами. Марина не торопила. Она сидела напротив, неподвижно, глядя куда-то мимо Алисы, в окно, где медленно гасли последние отблески зимнего дня. Ее чай стоял нетронутым, над ним перестал подниматься пар.
— Я не хотела тебя расстроить, — наконец тихо сказала Марина. Голос ее был низким, ровным, беззлобным. — Просто… когда ты спросила тогда, в прихожей, я поняла. Ты смотришь на меня и видишь неудачницу. Жалкую. Ту, которая «скатилась». И мне стало тебя жаль. Потому что я-то вижу тебя.
Алиса подняла заплаканные глаза.
— Жаль? Меня?
— Да. Тебя, — Марина кивнула. — Потому что я не скатилась. А ты — застряла. Где-то посередине. И сама не понимаешь где.
Она взяла свою холодную кружку, сделала маленький глоток, поморщилась и отставила ее.
— Ты спрашивала, как я. А я как? Живу. Маме после второго инсульта нужен постоянный уход. Сиделка — деньги, которых нет. Я перешла на свободный график. Беру заказы рядом с домом, чтобы в любой момент сорваться. Уборка… это не конец света. Руки, голова работают. Деньги приносит. Честные.
— Но ты же хотела быть врачом, — выдохнула Алиса, вспоминая ту девочку на деревенской лавке.
— Хотела, — согласилась Марина. — А жизнь захотела иначе. И знаешь, я не жалею. Врач лечит тело. А моя работа… она тоже лечит. Только пространство. Приходишь — грязь, хаос, чужой пот и раздражение в воздухе. Уходишь — чистота, порядок, тишина. В этом есть своя… справедливость. Я ни от кого не завишу. Не должна улыбаться, если не хочется. Не должна льстить начальнику. Я договариваюсь с людьми о конкретном деле и выполняю его. Это честно.
Она говорила просто, без пафоса, как будто рассказывала о самом обыденном. И в этой обыденности была та самая опора, которую Алиса ощущала в ней с первого дня.
— А как же… усталость? Постоянно чужие дома, эта… униформа? — Алиса не удержалась.
Марина усмехнулась. Скупо, уголком губ.
— Устаю. Конечно. Физически. А душевно… нет. У меня дома мама. Она, бывает, бредит, не помнит меня. Но когда приходит в себя, гладит по голове и говорит: «Солнышко мое, иди отдохни». И я иду на кухню. У нас там старый фикус, который мама вырастила из отростка. Он сейчас выше меня. И пахнет у нас хлебом, потому что я пеку сама, это дешевле. И травами, что для мамы завариваю. И мне… мне не стыдно. Ни за дырку на обоях, ни за то, что я мою чужие полы.
Она замолчала, повернулась к окну. За стеклом в соседних высотках уже зажигались огни. Ровные ряды окон, как ячейки в гигантском улье.
— А знаешь, что я думаю, когда прихожу в такие дома, как твой? — Марина не обернулась. — Я думаю: здесь все блестит. Полы моют дорогими средствами с запахом альпийских лугов. Воздух очистители гоняют. Серебряные ложки в серванте. А пахнет… пустотой. А иногда — гнилью. Замаскированной, но гнилью. Обидой, злостью, одиночеством. Вот как здесь сейчас пахнет. Страхом.
Алиса вздрогнула, словно ее ударили. Слова Марины вскрывали нарыв, который она годами скрывала даже от себя.
— Мама твоя, Валентина Степановна, всегда говорила… — начала Алиса, голос ее дрогнул.
— Говорила, — обернулась Марина, и в ее глазах впервые появилось что-то теплое, нежное. — «Главное — чистое сердце и чистая совесть. А это дороже всяких богатств». Я тогда не понимала, зачем она тебе это говорила. А она, видимо, уже тогда видела, куда ты рвешься и с каким багажом.
— Она была мудрой, — прошептала Алиса.
— Она и есть мудрая, — поправила Марина. — Просто тело ее подводит. А душа — та же. Она до сих пор спрашивает про тебя иногда. «Как там наша Алиска? Нашла ли свое счастье?» — Марина посмотрела на Алису прямо. — А что я ей должна отвечать?
Этот вопрос повис в воздухе, еще более безжалостный, чем первый. Алиса опустила голову. Ей нечего было ответить. Все, что она считала своими достижениями, в этой тихой кухне, под спокойным взглядом подруги, рассыпалось в прах. Оно не имело веса. Не имело ценности.
— Я не знаю, — честно призналась она. — Я думала, что счастье — это когда ты чего-то достиг. Когда ты доказала всем, что ты чего-то стоишь.
— А себе? — мягко спросила Марина. — Себе ты что доказала?
Алиса снова заплакала. Тихо, без рыданий. Слезы текли сами, смывая тушь и тот грим уверенности, что держался на лице все эти годы.
— Ничего. Я себе доказала, что могу прекрасно играть роль. И все. Я потеряла тебя. Я почти не разговариваю с мамой, потому что между нами только отчеты об успехах. Я замужем за человеком, который ценит во мне… функциональность. А проснувшись утром, я первым делом думаю не «какой сегодня день», а «сколько неотложных дел в календаре».
Марина медленно поднялась со стула. Она подошла к Алисе и, после секундного колебания, положила руку на ее плечо. Ладонь была шершавой, прохладной, но прикосновение было на удивление мягким.
— Не плачь. Слезами не отмоешь. Нужно решение принимать. Оставаться в этой красоте и задыхаться. Или… выйти. Испачкаться. Но дышать.
— Я боюсь, — призналась Алиса, прикрывая глаза. — Я не знаю, как жить по-другому.
— А я боялась, когда у мамы случился удар, а на счету было три тысячи рублей, — сказала Марина просто. — Страх — он как грязь. Его можно пережить. А можно счистить. Только нужно решиться взять в руки тряпку.
Она убрала руку, отошла к прихожей, надела ветровку.
— Мне пора. Мама ждет.
Алиса вскочила, провожая ее.
— Марина… спасибо. За книжку. И за… правду.
Та кивнула у порога.
— Береги себя, Алиска. Решайся.
Дверь закрылась. Алиса осталась одна в огромной, темнеющей квартире. Запах «альпийских лугов» от освежителя воздуха вдруг показался ей тошнотворным. Она подошла к окну, распахнула створку. Морозный, колючий воздух ворвался в комнату, смешиваясь с теплым затхлым дыханием кондиционера. Она смотрела на огни города, который когда-то хотела покорить. И впервые за долгие годы задавала себе не вопрос «что я должна сделать?», а «чего я хочу?». Ответа не было. Но сам вопрос, рожденный в тишине после ухода Марины, был уже первым шагом. Первым движением руки к тряпке, чтобы счистить с души многолетнюю, липкую пыль чужой жизни.
Тот вечер тянулся бесконечно. Алиса не могла ни работать, ни читать, ни даже включить телевизор, чтобы заглушить тишину. Слова Марины звенели в ушах, как натянутая струна: «Береги себя. Решайся». Но как решаться, когда почва под ногами, казавшаяся гранитом, оказалась зыбкой трясиной? Она ходила из комнаты в комнату, касалась пальцами холодного стекла стола, глянцевой поверхности шкафа, спинки дивана из дорогой кожи. Все это было идеально, бездушно и совершенно не ее.Звук ключа в замке заставил ее вздрогнуть. Она замерла в центре гостиной, слушая привычные звуки: щелчок вешалки, глухой стук портфеля на пол, шаги. Виктор вошел, снимая пиджак. Его взгляд скользнул по ней, оценивающе, и задержался на ее лице.
— Ты плакала? — спросил он без особой тревоги, скорее как констатацию факта, который мог повлиять на его планы. — Что случилось?
— Ничего, — автоматически ответила Алиса. — Просто… устала.
Он кивнул, удовлетворенный простым объяснением, и направился к мини-бару.
— Ко мне сегодня подходила Марина, — вдруг выпалила она, не в силах молчать. Ей нужно было выговориться, бросить этот камень в стеклянный колодец его равнодушия, просто чтобы услышать хоть какой-то отзвук.
Виктор медленно повернулся, бокал в руке.
— Опять? И что на этот раз? Потребовала компенсацию за моральный ущерб? — в его голосе зазвучали знакомые нотки циничной догадливости.
— Нет! — Алиса почувствовала, как закипает. — Она вернула мне мою старую записную книжку. Мы… поговорили.
— О чем? О светской жизни? — он усмехнулся, отхлебывая виски.
— О жизни вообще. О том, что она не жалеет. О том, что у нее чистая совесть. — Алиса говорила быстро, с вызовом, глядя ему прямо в глаза. — А у меня, выходит, нет.
Виктор тяжело вздохнул, поставил бокал.
— Алиса, я устал. У меня был сложный день, а ты снова заводишь шарманку про свою совесть и подругу-уборщицу. Кончай. Это начинает раздражать.
— Для тебя это всего лишь шарманка? — ее голос дрогнул. — Для меня это вопрос… всего. Кто я и как я живу.
— Ты моя жена. Успешная женщина. Живешь ты прекрасно. Все остальное — блажь и самокопание.
В этот момент, словно подчеркивая всю нелепость их разговора, в прихожей раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Они переглянулись. Никто не ждал. Виктор нахмурился, двинулся открывать.
— Кто там в такую…
Он отдернул дверь. На пороге, в легкой дымке подъездного холода, стояла Марина. Она казалась еще более хрупкой и уставшей, чем днем. В руках у нее был не сумка, а небольшой, потрепанный конверт из плотной бумаги.
— Я забыла кое-что отдать, — сказала она, обращаясь скорее к Алисе, которая подошла позади мужа. — Это важнее книжки.
Виктор, увидев ее, откровенно поморщился. Его терпение, видимо, лопнуло.
— Послушайте, Марина, — начал он ледяным тоном. — Мы ценим вашу… сознательность. Но, думаю, на сегодня контактов достаточно. Если есть вопросы по оплате…
— Виктор! — резко оборвала его Алиса.
Марина даже не взглянула на него. Она протянула конверт Алисе.
— Это от твоей мамы. Галины Петровны. Она заходила к нам… ну, к маме моей, перед своей поездкой в тот санаторий. Месяца три назад. Попросила передать тебе, когда… — Марина на секунду запнулась, подбирая слова. — Когда ты, по ее мнению, будешь готова понять. Сказала, что это — наследство.
Последнее слово заставило Виктора мгновенно переключиться. Его взгляд стал острым, профессиональным.
— Наследство? Какое наследство? Документы? — он сделал шаг вперед, будто хотел взять конверт первым.
Марина слегка отвела руку, все так же глядя на Алису.
— Не документы. Письмо. Она очень настаивала. Говорила, что это долг. И что она не может уйти, не отдав его.
Алиса взяла конверт дрожащими пальцами. Он был не заклеен, просто подвернут клапан. Бумага шершавая, желтоватая. На лицевой стороне корявым, но узнаваемым почерком ее матери было написано: «Дочери моей Алисе. Прочти одна.»
— Я не знала, когда отдавать. А сегодня… подумала, что время пришло, — тихо добавила Марина.
Виктор фыркнул.
— Романтические тайны. Очень трогательно. Наследство в виде письма. Ждали, видимо, пока наша жизнь станет совсем скучной, чтобы внести интригу.
Алиса игнорировала его. Она чувствовала, как холодеют кончики пальцев. Она медленно вынула из конверта сложенный в несколько раз листок. Такая же простая бумага, строки, написанные шариковой ручкой, в некоторых местах чернила расплывались, будто от капель воды. Или слез.
— «Алиска, — начала она читать про себя, но через слово голос сорвался, и она, чтобы не упасть, облокотилась о притолоку и стала читать вслух, тихо, монотонно, словно заклинание. — Если ты читаешь это, значит, Валя с Мариной сочли, что пора. Или я уже умерла, и им стало невмоготу хранить мою тайну. Пишу тебе, потому что больше не могу носить это в себе. Мне тяжело дышать от этого. Речь не о деньгах. Речь о долге. О том, что наше с тобой благополучие построено на лжи. На моей лжи.»
Алиса подняла глаза на Марину. Та стояла, опустив голову, будто ей было стыдно за чужие слова.
— «Ты помнишь, когда тебе было двадцать, и ты так хотела поступить на те престижные курсы по маркетингу? Те самые, что дали тебе первый толчок? Мы с тобой тогда сидели на кухне и плакали, потому что у нас не было денег даже на первый взнос. А на следующий день я пришла и сказала, что получила неожиданную премию. И мы заплатили.»
Виктор, слушая, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, но теперь замолчал, уловив в тоне письма что-то серьезное.
— «Это была не премия, Алиска. — Алиса читала, и ее голос становился все тише, но каждое слово падало в гробовой тишине прихожей как камень. — В тот вечер, после твоих слез, я пошла к Валентине. Выплакалась ей. У них самих тогда была черная полоса, муж Валин давно ушел, денег — гроши. Но она… она меня выслушала. Помолчала. А потом сняла с ушей свои золотые сережки. Единственную ценную вещь, что у нее осталась от бабушки. Положила мне в руку и сказала: «Возьми, Галка. Отдай, когда разбогатеешь. Алиске путь открывать».»
В горле у Алисы встал ком. Она вспомнила! Вспомнила, как мама действительно пришла тогда с деньгами, и как она, счастливая, обратила внимание на ее голые мочки ушей. «А где твои сережки, мам?» — «А, сломались, отдала в ремонт». И она, увлеченная своей удачей, тут же забыла об этом. И больше никогда не видела тех сережек на матери.
— «Я их заложила, — продолжала она читать, и строки поплыли перед глазами. — Денег хватило на твой взнос и еще на месяц нашей жизни. А потом… потом мне стало стыдно. Стыдно перед Валей. Стыдно, что я, такая гордая и независимая, взяла у нее последнее. И вместо того чтобы честно во всем признаться тебе и пойти к ней, когда появились деньги… я стала ее избегать. Стала говорить тебе, что Марина и ее мама — не наш круг, что они потянут тебя на дно. Я отравила твою дружбу. Я украла у тебя подругу, а у нее — надежду на возврат ее скромного наследства. Все, что у нас есть, Алиска, начиналось с этих сережек. С жертвы, которую я приняла и забыла. И за которую мне теперь нечем заплатить. Я не прошу прощения у тебя. Я прошу… чтобы ты знала. Наше благополучие построено на этом. Ты выросла в доме, фундамент которого — мое воровство и предательство. Если сможешь — расплатись. Не деньгами. Просто… будь честной. Хотя бы с собой. Твоя мама, которая любит тебя и которой бесконечно стыдно.»
Тишина, которая воцарилась после последней фразы, была абсолютной, звонкой. Алиса медленно опустила руку с письмом. Она смотрела в пространство, но видела только одно: простые золотые сережки-гвоздики в ушах доброго, усталого лица Валентины Степановны. И свою мать, которая всю жизнь после этого ходила с каменным лицом и ворчала на всех, кто был добрее ее.
Первым нарушил тишину Виктор. Он рассмеялся. Коротко, сухо, бестактно.
— Вот это поворот. Драма в духе мыльных опер. Значит, твоя карьера началась на украденных у соседки сережках. Дикая история.
— Они не украденные! — крикнула Алиса, очнувшись. — Они… отданные! А мама их… не вернула.
— Да какая разница! — отмахнулся Виктор. — Юридически сроки давности прошли, претензий быть не может. С моральной точки зрения — неприятно, конечно, но что сделано, то сделано. Твоя мать поступила, как крыса, но в итоге это пошло тебе на пользу. Можно, конечно, послать этим дамам какую-то сумму для успокоения совести, если ты так переживаешь.
Его слова были настолько чудовищны в своей расчетливой бесчеловечности, что Алиса онемела. Она посмотрела на Марину. Та, наконец, подняла голову. На ее лице не было ни злорадства, ни ожидания денег. Только глубокая, бездонная грусть и усталость.
— Нам ничего не нужно, — тихо, но очень четко сказала Марина. — Мама, если бы помнила, наверное, даже поругала бы меня, что я отдала письмо. Она говорила: «У каждого свой крест. У Галки — ее гордость. Он ее согнул, но она его выбрала сама». Я отдала его, потому что… потому что сегодня увидела в тебе ту же боль, что и у твоей мамы. Та, что от гордости и стыда. Боль, которая съедает человека изнутри. Вот и все наследство, о котором говорила твоя мама. Не сережки. Боль и стыд. И шанс от них освободиться. Решать тебе.
Марина повернулась и, не прощаясь, вышла в подъезд, тихо прикрыв дверь.
Алиса стояла, сжимая в одной руке письмо, а другой вцепившись в косяк, чтобы не упасть. Фундамент действительно рухнул. Не тот, что под домом, а тот, что внутри нее. Все, во что она верила — свой успех, свою правоту, даже свою жертвенность матери, которая «все для нее» — оказалось мифом. Пылью. Покрывалом, наброшенным на уродливую, вонючую правду. Виктор что-то говорил ей, что-то про «неразумные эмоции» и «необходимость взять себя в руки». Но его голос долетал как будто из-под толстого слоя воды. Единственным реальным ощущением был шершавый край конверта, врезавшийся в ладонь, и вкус соли на губах — от слез, которых она даже не заметила. Наследство. Она получила его. Не деньги, не драгоценности. А невыплаченный долг. И ношу чужой, исковерканной стыдом жизни. Теперь она должна была решить, что с этим делать.
Следующие семь дней были похожи на медленное, мучительное просыпание после долгого и тяжелого сна. Алиса жила как в аквариуме: мир вокруг был виден, но доносился сквозь толщу воды, искаженный и приглушенный. Виктор, видя ее состояние, впал в холодное, раздраженное молчание. Он воспринимал все как слабость, как срыв, который нужно переждать. Его предложения — «съездить отдохнуть», «сходить к психологу», «заняться наконец делом» — отскакивали от нее, не задерживаясь. Она была поглощена одним: невыносимой тяжестью письма, которое теперь лежало в ящике ее старого бюро, словно раскаленный уголь.
Она пыталась представить лицо матери, писавшей эти строки. Суровую, вечно недовольную Галину Петровну, которая оказалась вороватой и трусливой. И не могла. Вместо этого она видела руки Валентины Степановны, снимающие сережки. Простой, не требующий благодарности жест. И свои собственные руки, которые пятнадцать лет цеплялись за призрачные ступеньки вверх, не замечая, что лестница стоит в пустоте. На седьмой день, проснувшись на рассвете, Алиса поняла, что решение пришло само. Не как озарение, а как тихая, неотвратимая необходимость. Как потребность выдохнуть после долгой задержки дыхания. Она не знала, что будет дальше. Не знала, как жить. Но точно знала, что ей нужно сделать прямо сейчас. Она встала, собрала в сумку простые вещи: спортивные штаны, старую футболку, тапочки. Не стала писать Виктору записку. Ее отсутствие он заметит не скоро. Дорога в старый район была похожа на путешествие во времени. Высокие стеклянные башни постепенно сменялись панельными девятиэтажками, а те — знакомыми пятиэтажками «хрущевками» с облезлой штукатуркой. Сердце билось часто и глухо, когда она вошла в подъезд, пахнущий котлетами, хлоркой и пылью. Табличка на двери четвертого этажа: «Семенова».
Алиса постояла, собираясь с духом, и позвонила.
Дверь открыла Марина. Она была в домашнем растянутом свитере и спортивных штанах. На лице — маска усталости, но в глазах не было удивления, будто она ждала.
— Я… можно войти? — спросила Алиса голосом, чуть сиплым от волнения.
Марина молча отступила, пропуская ее.
Квартира была такой, какой Алиса и представляла: маленькая, тесная, но необыкновенно уютная. В воздухе витал теплый, хлебный дух, смешанный с легким аптечным запахом. На подоконнике в кухне зеленел огромный, разлапистый фикус. Из соседней комнаты доносилось тихое, прерывистое бормотание.
— Мама плохо спала ночью, — тихо пояснила Марина. — Сейчас дремлет.
— Я пришла… — Алиса поставила сумку на пол. — Я пришла помочь. Хоть чем-то. Постирать. Приготовить. Полы помыть. Что угодно.
Марина внимательно посмотрела на нее. Взгляд был оценивающим, без восторга, но и без отказа.
— Тебе не надо этого делать, — сказала она наконец.
— Надо. Мне. Не как отплатить. Как… начать. С чистого. С честного.
Они стояли друг напротив друга в тесном коридорчике. Тишину нарушил слабый, хриплый голос из комнаты:
— Мариш… водички…
Марина кивнула и пошла на кухню за стаканом. Алиса, не раздумывая, последовала за ней. Она увидела на плите кастрюльку с овсянкой, увидела гору немытой посуды в раковине. Без слов, на автомате, она подошла к раковине, открыла кран, нашла под ней губку и средство для мытья. Марина, набирая воду, на секунду замерла, глядя на ее спину. Потом молча пошла к матери.
Алиса принялась мыть посуду. Теплая вода, привычное движение рук, запах лимонного средства — все это было невероятно простым и настоящим. Она слышала, как за стеной Марина тихо разговаривает с матерью, успокаивающим, ровным голосом. Слышала беспокойный лепет больной женщины. Когда посуба была вымыта и аккуратно расставлена на сушилке, Алиса вытерла руки и осторожно заглянула в комнату. Марина сидела на краю кровати, поддерживая голову матери, и поила ее с ложечки. Валентина Степановна была очень старой и хрупкой, половина ее лица немного обвисла, но глаза, когда она на мгновение сфокусировала взгляд на дочери, были невероятно ясными и добрыми.
Алиса застыла у двери. Марина обернулась, жестом показала: заходи. Алиса сделала несколько несмелых шагов.
— Мама, смотри, кто к нам пришел, — тихо сказала Марина. — Алиска. Помнишь?
Старушка медленно перевела на Алису тяжелый, немного стеклянный взгляд. Долго смотрела. Потом губы ее дрогнули, сложились в нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Она слабо протянула руку — ту, что двигалась лучше. Алиса, затаив дыхание, сделала шаг вперед и наклонилась. Шершавая, холодная ладонь легла ей на голову, погладила волосы. Легонько. Как тогда, в детстве.
— Алиска… — прошептала Валентина Степановна. — Заблудилась наша девочка… Нашла дорогу?
Слезы хлынули из глаз Алисы горячими, очищающими потоками. Она не могла вымолвить ни слова, только прижалась лбом к одеялу у ног старушки и кивала, давясь рыданиями. Та продолжала гладить ее по голове, тихо что-то мурлыча.
Марина встала, поправила подушку под матерью и вышла из комнаты. Через несколько минут Алиса пришла в себя, утерлась, вышла на кухню. Марина молча протянула ей таз с бельем.
— Развесишь? На балконе.
Алиса кивнула. Она вышла на крошечный, заставленный ящиками с прошлогодней землей балкон. Развешивала простыни, полотенца, какие-то простые хлопчатобумажные сорочки. Морозный воздух обжигал щеки, но внутри было тепло и спокойно. Она смотрела на двор, на голые ветки старых тополей, на ржавые качели. Это был ее мир. Мир, от которого она так отчаянно бежала. И который теперь принял ее обратно без упреков. Весь день она делала то, что было нужно. Подметала пол, почистила картошку для супа, сбегала в аптеку за лекарствами, которые прописал врач. Марина не говорила лишних слов, не благодарила. Она просто принимала эту помощь как данность, иногда давая короткие указания: «Соль в синей банке», «Мусор вынеси, пожалуйста, до семи». И в этой будничной совместной работе, в молчаливом разделении тягот, Алиса впервые за много лет чувствовала себя не одинокой. Когда стемнело и мать Марины уснула, они сели на кухне. Запах варившегося целый день бульона висел в воздухе.
— Спасибо, — сказала Марина просто. — Реально помогла.
— Это я должна благодарить, — ответила Алиса. — Ты не знаешь, за что.
— Знаю, — Марина взглянула на фикус. — За то, что пустила на порог. И за то, что дала тряпку в руки.
Они помолчали.
— Что будешь делать? — спросила Марина.
Алиса вздохнула, обвела взглядом уютную, бедную кухню.
— Не знаю точно. Но я… я не вернусь туда. В ту жизнь. Я останусь здесь. Буду снимать комнату где-нибудь рядом. Найду работу. Простую. Честную. А к тебе… если позволишь, буду приходить. Помогать.
Марина долго смотрела на нее, а потом кивнула.
— Приходи. Маме, кажется, спокойнее, когда ты здесь. Чужих людей она боится. А тебя… будто узнала.
Когда Алиса вышла из подъезда, уже стемнело. Мороз крепчал. Она шла по знакомому двору, и снег скрипел под ее не предназначенными для этих дорог ботинками. Она остановилась под тем самым старым деревом, корявый ствол которого помнил их детские смехи и горькие слова разрыва. Оглянулась на освещенные окна пятого этажа. Там, в одной из комнат, горел слабый свет ночника. Там была жизнь. Настоящая, трудная, пахнущая лекарствами и хлебом. Жизнь, в которой было место слезам, усталости, но и простой, немудреной ласке. Она вдруг поняла, что не чувствует страха. Пустота внутри исчезла. Ее заполнило что-то другое. Не счастье — до него было еще далеко. А тихое, твердое понимание. Понимание того, где ее корни. И что с них нужно начинать. Счищая с них многолетнюю грязь чужих ожиданий и собственного стыда. Она повернулась и пошла прочь от дерева. Не к метро, ведущему в центр, к ее прежней жизни. А вглубь района, искать вывески о сдаче жилья. Первый шаг был сделан. Дорога, наконец, начала обретать черты под ее ногами. Скудная, неуютная, но своя.