Продолжаете ли вы думать о Римской империи? Любопытно, что для самих римлян imperium означало прежде всего военную и судебную власть: право

Продолжаете ли вы думать о Римской империи? Любопытно, что для самих римлян imperium означало прежде всего военную и судебную власть: право командовать войском и полномочия магистрата (imperare — «приказывать»). В республиканское время званием imperator легионеры приветствовали полководца после победы. Сенат обычно утверждал обращение и решал, достоин ли победоносный командующий триумфа — торжественной процессии возвращения в Рим. Лишь с принципатом Imperator закрепился в постоянной титулатуре правителя, хотя значение, связанное с войной, остаётся различимым.

Отсюда и главный источник современной путаницы: слово, обозначавшее полномочие командования, со временем стало наименованием территориально-политической организации. Размах, который мы сегодня интуитивно связываем с «империей», сложился ещё при республике. После Пунических войн Рим превратился в центр системы управления провинциями, наместниками и сетью союзов, в многоуровневую конструкцию, где метрополия удерживает и организует разнородные периферии.

Конец подобной цветущей сложности положила «империя» Августа. Он разделяет провинции на «императорские» и «сенатские», оставляя за собой области с легионами, и совмещает в одном лице трибунскую власть с высшим imperium. Командование перестаёт переходить от магистрата к магистрату и закрепляется за принцепсом, а вместе с этим меняется и структура лояльности. Если в республике солдат приносил присягу магистрату и порядку populi Romani, то при принципате sacramentum связывает его прежде всего с императором и регулярно подтверждается у знамён. Сдвиг адресата показывает, как центр ответственности и лояльности переносится с общины на личность. Параллельно императорские конституции — constitutiones principum (эдикты, рескрипты, декреты и мандаты принцепсов) — становятся ведущим источником права и постепенно вытесняют республиканский плюрализм, опиравшийся на обычай, магистратские эдикты, leges comitiales и авторитет юристов. Так сбалансированный строй распадается, и Рим скатывается даже не к монархии как вполне допустимому началу республиканской конституции, а к её перверсии — тирании. Поэтому различие «республика/империя» у римлян отсылает прежде всего к проблемам типологии власти и правопорядка, а не к широте владений. Республиканское устройство выдерживает имперский размах, но ровно до тех пор, пока imperium не приватизируют, присяга остаётся верностью порядку, а закон стоит выше частного лица.

В Средневековье «империя» всё чаще означает претензию на универсальное верховенство. Император мыслится хранителем res publica Christiana, возвышающимся над королями, а юристы заново осмысляют imperium как высшую юрисдикцию и командование. Концепция translatio imperii закрепляет идею «передачи» императорской власти от Рима к Карлу и дальше, выстраивая метаисторический нарратив легитимации.

В Новое время термин закрепляется в двух регистрах. Первый — номинально-правовой: название и статус державы с императором во главе (Российская, Наполеоновская). Второй — многоуровневое владычество, при котором центр держит под своим контролем иерархию разнородных территорий и подданных: управление разнообразием внутри единого порядка, где различия сохраняются и институционально обслуживаются, а не стираются (возможно и без титула). В обиходе «империей» нередко называют и просто влиятельную державу, навязывающую свои правила формально суверенным государствам. Эти смыслы частично рифмуются с римским опытом, но всё же не схватывают главного: августовский поворот заключался не в титуле, географии и мощи, а в пересборке социальных институтов. Но именно современные значения легко превращаются в анахронизмы — по той же логике, по которой новоевропейское «государство» задним числом переносят на эпохи, не знавшие ни термина, ни соответствующей ему реальности.

Иными словами, «империя» как пространство сложилась при Республике, а Империя Августа, стала результатом конституционного перелома. Этого достаточно, чтобы не смешивать формы и уяснить: судьбу строя решают не размеры, а равновесие порядков, право на возражение и самое важное — твёрдость нравов.