У нас в Высоком Болоте, за околицей, стоит баня. Не та, что у каждого во дворе, а общая, старая, еще моим прадедом срублена. Мы ее «поздней» зовем. Топили ее всегда по-черному, и мылись только после заката, по субботам. Ритуал.
В ту ночь мылись дед Архип да его зять, Володька, городской, к теще на картошку приехавший. Я тогда пацаном был, но на подхвате — дрова подносил, воду грел. Баня стояла как угрюмая избушка, из щелей валил густой, едкий дым, пахло смолой, горящей березовой корой и чем-то древним, печным — пылью веков.
Володька, здоровый лоб, сразу заныл: «Что за средневековье, дышать нечем». Дед Архип, костлявый, как сучок, только хмыкнул, плеснул на каменку. Шипение, взрыв пара, жаркий влажный удар в лицо. «Здесь дышит то, что важнее тебя, городской. Молчи да слушай».
Мылись. В красных отсветах от раскаленных камней их тела казались чужими, медными. Пар резал легкие. И в этом гуле шипящих камней и клокочущего в тазах кипятка я услышал… присвист. Тонкий, едва уловимый, будто кто-то с силой втягивает воздух сквозь щель. Откуда-то из-за печи.
— Дед, — шепнул я. — Ты слышал?
Он замер,мочалка в руке. Его вытянутая тень на стене из грубых бревен дернулась.
—Слышу, — буркнул он. — Не обращай. Моется.
Володька фыркнул сквозь пар: «Кто, блин, моется? Мы тут одни».
—Не одни, — без выражения сказал дед. — В парилке всегда трое. Два живых да один… гость. Так исстари. Он тихий, если правила соблюдать.
Правила были просты, как осиновый кол: не свистеть, не ругаться, не лить на пол воду из последнего ковша, не говорить «последний раз», уходя. И никогда не оставаться в бане одному.
Володька нервно засмеялся, но смех его повис в пару и умер. Присвист повторился. Теперь ближе. Будто с полка, с верхнего, где жарче всего. Я поднял голову. В клубах пара, под самым потолком, смутно угадывалось темное пятно. Длинное, бесформенное. Оно не висело. Оно лежало, вжавшись в горячие, липкие от смолы бревна.
— Надо выходить, — тихо, но очень четко сказал дед Архип. — По-хорошему выходим. Володька, за мной. Мальчик, за Володькой. Не оборачивайся. Ковш последний на полок ему оставляем.
Мы поползли к выходу, жаркие доски пола обжигали ступни. Дед плеснул из ковша на полок — для пара, для него. Водяная пыль брызнула в сторону того пятна. И тут раздался не присвист, а влажный, чавкающий звук, будто голыми пятками по грязи шлепают.
Володька, уже у двери, дрожащей рукой потянулся за своим полотенцем, висевшим на гвозде рядом с темным углом. Он был ближе всех к тому полку.
—Оставь! — рявкнул дед, но было поздно.
Пальцы Володьки схватили грубое полотно. И из темноты, быстрее змеи, выскользнуло что-то бледное, жилистое. Не рука. Не лапа. Длинный, гибкий отросток, липкий на вид, обвил его запястье мертвой хваткой. Володька взвыл. Не от страха, а от боли — на его коже тут же выступили красные волдыри, будто от ожога крапивой.
Дед Архип не раздумывал. Он рванул с полка тот самый деревянный ковш, до краев полный ледяной воды из кадки у двери, и плеснул не на камни, а прямо в темноту, на то бледное щупальце.
Раздался звук, от которого кровь стыла. Не шипение от раскаленного железа, а тонкий, пронзительный визг, как у щенка, которого придавили. Отросток дернулся и исчез в темноте, будто его и не было. На запястье Володьки остался красный, мокрый след, как от удара плетью.
Мы вывалились в прохладную ночь, задыхаясь. Володька сидел на земле, трясясь, сжимая руку. Дед хлопнул дверью бани на деревянную защелку и тяжело прислонился к косяку. Лицо его было серым.
— Правило главное забыл, болван, — прохрипел он, глядя не на Володьку, а на темное окно бани. — Не трогай ничего, что рядом с его местом лежит. Он считает своим.
На следующий день Володька уехал в город, на перевязку. Врач сказал — странный химический ожог, аллергия, может, на мочалку. Мы с дедом топили баню снова, через неделю. Молча. Когда пар пошел, дед кивнул на верхний полок.
—Смотри.
Я посмотрел. На самом верху, на самом горячем бревне, аккурат над темным углом, лежало мокрое, сморщенное полотенце Володьки. Оно медленно сохло в сорокаградусном жару.
— Забрал своё, — равнодушно сказал дед. — Теперь будет тихо. До следующего дурака.
И знаете, он был прав. Баня стоит до сих пор. И моются в ней по субботам, после заката. Только я теперь сам дед. И когда вижу, как кто-то тянется к чужому полотенцу или венику в том углу, я так же хрипло говорю, как когда-то дед Архип:
«Не трогай.Это не твое. Здесь всегда моются трое».