Вечер выдался на удивление тёплым для конца сентября. Алексей нервно перебирал в кармане бархатную коробочку, не сводя глаз с Кати. Она смеялась, запрокинув голову, и свет фонарей запутывался в её волосах. Они только что вышли из их любимого ресторанчика, где ели пасту и строили планы, которые сейчас, через минуту, должны были превратиться во что-то большее, чем просто слова.
— Кать, погоди секунду, — голос его дрогнул. Он остановился посреди почти пустой набережной, у парапета, за которым темнела и медленно текла река.
— Что такое? — она обернулась, улыбка ещё не сошла с её лица, но в глазах уже мелькнула лёгкая тревога.
Он не стал придумывать красивый длинный монолог. Всё, что он репетировал, вылетело из головы. Алексей просто достал кольцо, открыл коробку и, глядя прямо на неё, выдохнул:
— Выходи за меня.
Катя замерла. Её глаза широко распахнулись, перебегая с его лица на простое, но изящное колечко с небольшим бриллиантом, и обратно. Секунда молчания показалась Алексею вечностью. Потом по её лицу разлилось такое сияющее, такое безудержное счастье, что у него сжалось горло.
— Да, — прошептала она. — Да, конечно, да!
Он натянул кольцо ей на палец, они обнялись, смеясь и перебивая друг друга. В этот момент мир сузился до них двоих, до биения их сердец, до шепота «я тебя люблю», повторяемого как заклинание. В порыве этой эйфории, желания поделиться счастьем со всей вселенной, Алексей достал телефон.
— Позвоним родителям! — предложил он, уже набирая номер матери.
Катя кивнула, прижимаясь к нему щекой, чтобы тоже слышать.
Трубку взяли почти сразу.
— Мам, привет! — не сдержав улыбки, почти выкрикнул Алексей. — У нас новость! Я только что сделал предложение Кате! Она согласилась!
На том конце провода наступила короткая, но ощутимая пауза. Потом голос Людмилы Сергеевны, ровный и деловой, без единой ноты первоначальной радости:
— Предложение? Это серьёзно. Поздравляю, сынок.
— Спасибо, мам! — Он был на седьмом небе и не услышал подвоха. — Мы так счастливы!
— А Катя рядом? Передай ей мои поздравления, — продолжила мать. И, не дожидаясь ответа, задала вопрос, который прозвучал как удар обухом по стеклянной стене их счастья. — А какое у неё приданое, Алексей? Квартира? Машина? Хотя бы серьги золотые от бабушки есть? Что-то из этого имеется?
Воздух вырвался из его лёгких. Он отстранился от Кати, не веря своим ушам. Катин взгляд из счастливого стал растерянным.
— Мам, о чём ты? — попытался он отшутиться, но шутка получилась плоской и вымученной. — Какое приданое? В двадцать первом веке?
— В любом веке, сынок, умные люди головой думают, а не только сердцем, — её тон стал холоднее. — Мы с отцом тебя растили, образование дали, квартиру обеспечили. А она пришла на всём готовом? Нет, так не пойдёт. Это нужно обсудить. Обсудить при встрече. Мы не намерены содержать чужую семью.
— Мама, да мы же…
— Всё, Алексей. Поговорим завтра. Поздравляю ещё раз. Передай Кате.
Раздались короткие гудки. Он опустил телефон, не в силах поднять на невесту взгляд. Стыд, растерянность и дикая ярость клокотали внутри.
— Что… что она сказала? — тихо спросила Катя, хотя по его лицу и обрывкам фраз всё уже поняла.
— Ничего, — буркнул он. — Просто… она хочет поговорить. Всё будет хорошо.
Но прежней лёгкости не вернулось. Они молча пошли к машине, держась за руки, но эта связь теперь казалась хрупкой. Кольцо на её пальце вдруг стало выглядеть как слишком лёгкая плата за вход в его жизнь, полную неожиданных условий.
Дома, проводив Катю такси, Алексей остался один в тишине своей, подаренной родителями, однокомнатной квартиры. Он смотрел в окно на ночной город и повторял про себя фразу матери. «Содержать чужую семью». Эти слова жгли. Его Катя, умная, талантливая, самостоятельная Катя, превращалась в его семейной мифологии в какого-то нахлебника. А он, вместо того чтобы сразу встать на её защиту, просто растерялся.
Он взял телефон, чтобы позвонить отцу, но передумал. Виктор Петрович в таких вопросах всегда занимал сторону жены. «Мама лучше знает, она дом держит», — это была его мантра.
Алексей лёг в кровать, но сон не шёл. Перед глазами стояло сначала счастливое лицо Кати, а потом — строгое, отстранённое лицо матери. Два полюса его жизни, которые только что с грохотом столкнулись. И он чувствовал, что это только начало. Начало войны, в которой ему придётся выбирать сторону. А он, как назло, ненавидел конфликты.
За окном заморосил холодный осенний дождь. Первый в этом сезоне. Он стучал по стеклу, словно отбивая тревожный ритм. Ритуал идиллии был нарушен. Впереди был «разговор по-взрослому». И Алексей, сжимая кулаки под одеялом, впервые по-настоящему боялся встречи с самыми близкими людьми.
Следующие два дня пролетели в каком-то туманном кошмаре. Катя пыталась делать вид, что всё в порядке, но её глаза, всегда такие ясные, теперь часто смотрели куда-то в сторону, теряясь. Алексей отговаривался работой, но на самом деле он просто не знал, что ей сказать. Он ждал звонка от матери, но телефон молчал. Молчание было хуже крика — оно означало, что Людмила Сергеевна всё обдумала и теперь готова изложить свою позицию. И эта позиция, он чувствовал, будет подобна бетонной стене.
В субботу утром звонок раздался. Не матери, а отца.
—Алёш, приезжай сегодня, пообедаем. Обсудим твои новости, — голос Виктора Петровича звучал привычно-устало, без эмоций.
—Пап, давайте я лучше с вами наедине… — начал Алексей.
—Мама ждёт. В час. Не опаздывай.
Разговор был исчерпан. Алексей посмотрел на спящую Катю, аккуратно встал, чтобы не разбудить, и стал собираться. Он надел простую футболку и джинсы — не стал стараться, как будто этим маленьким бунтом мог что-то изменить.
Дорога до родительского дома на окраине города заняла почти час. С каждым километром ком в горле рос. Он въехал во двор хрущёвки, где прошло его детство, и на минуту задержался в машине, глядя на подъезд. Здесь пахло детством, пирогами и безопасностью. Теперь же оттуда, из квартиры на третьем этаже, на него веяло холодным расчётом.
Дверь открыла мать. Людмила Сергеевна была, как всегда, безупречна: аккуратная причёска, строгая домашняя блузка, накрахмаленный фартук. На лице — ни тени улыбки.
—Заходи, разувайся. Обед почти готов.
Он прошёл в гостиную,где перед телевизором, показывавшим какую-то старую комедию, полулёжа в кресле сидел отец. Виктор Петрович кивнул сыну, не отрывая взгляда от экрана.
—Приехал. Садись.
Атмосфера была настолько густой, что её можно было резать ножом. Алексей сел на краешек дивана, чувствуя себя пятнадцатилетним подростком, которого вызвали на ковёр за двойку.
—Ну что, — начала мать, усаживаясь напротив в свою любимую жёсткую кресло-корсет. — Поздравляю ещё раз официально. Невеста у тебя симпатичная, я не спорю.
—Спасибо, мам, — глухо отозвался Алексей.
—«Спасибо» потом скажешь, — отрезала она. — Давай сразу к делу. Мы с отцом всё обсудили. Ты взрослый человек, живёшь в нашей квартире. Мы её полностью выплатили, это наша собственность. Ты там прописан, живёшь, и мы не против. Но теперь речь идёт о том, что там будет жить новая хозяйка. Чужая нам девушка.
Алексей почувствовал, как по спине пробежали мурашки.
—Катя не чужая, мама. И она не претендует на квартиру!
—Пока не претендует, — поправила Людмила. — А завтра? После свадьбы? После рождения ребёнка? Закон, сынок, на её стороне, если что. Мы не наивные. Мы всю жизнь копили, чтобы тебе дать старт. А её родители что дали? Я так понимаю, ничего.
— Её родители живут скромно, да. Но Катя сама…
—Сама ничего, — перебила мать. — Она дизайнер на фрилансе. Доход нестабильный. Твоя зарплата в IT — это серьёзно. Фактически, ты будешь её содержать. И жить она будет в нашей квартире. Это несправедливо по отношению к нам.
Виктор Петрович кряхнул в кресле, переключив канал на новости.
—Пап, ты что думаешь? — бросил ему Алексей спасательный круг.
Отец медленно повернул голову.
—Слушай мать, Лёш. Она голова в доме. Я во все эти тонкости не вникаю.
Круг оказался не спасательным, а булыжником на шее.
—Так вот, — продолжила Людмила, как будто и не было этой реплики. — У нас есть два варианта. Первый — цивилизованный. Пусть её родители вносят в твой, в ваш будущий быт, сумму, эквивалентную хотя бы трети рыночной стоимости квартиры. Пусть даже не деньгами. Машиной, например, хорошей иномаркой. Или делают капитальный ремонт везде. Это будет их вклад, их приданое. Тогда мы можем поговорить о том, чтобы переоформить долю на тебя и, возможно, на неё.
Алексей слушал, и мир вокруг начинал плыть. Это был откровенный торг.
—А второй вариант? — спросил он, едва шевеля губами.
— Второй вариант — вы живёте самостоятельно. Мы снимаем тебя с регистрации в этой квартире. Продаём её или сдаём. А ты и твоя невеста снимаете жильё или покупаете своё в ипотеку. Как все нормальные молодые семьи. Без нашей поддержки. Тогда делайте что хотите, живите где хотите, мы не вмешиваемся.
— Мама, это шантаж! — сорвался наконец Алексей, вскакивая с дивана. — Квартира же давно оплачена! Я там всю жизнь живу!
—И благодари за это, — холодно парировала мать. — Но право собственности зарегистрировано на меня. И я решаю, кто будет здесь жить и на каких условиях. Это не шантаж, Алексей. Это взрослая жизнь. Взрослые решения. Ты хочешь создать свою семью — создавай. Но свою. А не паразитируй на нашей.
Слово «паразитируй» повисло в воздухе, тяжёлое и ядовитое.
—Как ты можешь так говорить? Я что, паразит?
—Пока не думаешь головой — да! — повысила голос впервые Людмила Сергеевна. Её щёки покрылись пятнами. — Ты думаешь, любовь — это борщ сварить и детей родить? Любовь — это ответственность! Материальная в первую очередь! Что она может тебе дать, кроме глазок?
— Молчи, Люда, — буркнул с кресла отец, но негромко, больше для проформы.
Алексей стоял, сжимая кулаки. Гнев и беспомощность душили его.
—Я её люблю. И она меня любит. Разве этого мало?
—Для сказки — достаточно, — отозвалась мать, снова взяв под контроль голос. — Для жизни — нет. Выбирай. Или они вносят свой вклад, или вы начинаете с чистого листа. Без нашей квартиры.
— Папа! — Алексей в отчаянии снова обратился к отцу.
Тот тяжёло вздохнул,выключил телевизор пультом и поднялся.
—Лёш, не кипятись. Мама лучше знает, как надо. Она тебе добра желает. Чтобы голова не болела потом. Пойми, у неё опыт.
Опыт. Это слово было последней каплей. Алексей резко развернулся и пошёл в прихожую, не глядя ни на кого.
—Ты куда? Обед на столе! — крикнула мать.
—Не голоден! — бросил он через плечо, натягивая куртку.
Он выскочил на лестничную площадку, хлопнув дверью. Сердце стучало где-то в висках. Он спустился вниз, сел в машину и долго просто сидел, уставившись в руль, не в силах повернуть ключ. Из окна их кухни, что выходила во двор, на него смотрел свет. Там был накрыт стол. Там была его прежняя жизнь, которая только что окончательно и бесповоротно закончилась. И началась новая, где он оказался между молотом материнского расчёта и наковальней своей любви. И выбор, который от него требовали, не имел ничего общего со счастьем. Это был выбор между долгом и сердцем. И оба варианта казались неправильными.
Он завёл машину и уехал, даже не поняв куда. Просто уехал от этого дома, от этого двора, от этих условий. Но внутри он уже знал, что убежать не получится. Придётся возвращаться. Придётся отвечать. И самое страшное — придётся всё это рассказать Кате.
Алексей ехал, не видя дороги. Он кружил по знакомым улицам, пока не оказался у того самого места на набережной, где делал предложение. Теперь здесь было пустынно и холодно. Он вышел из машины, подошёл к парапету и смотрел на тёмную воду, в которой отражались редкие огни. В голове гудели, как набат, слова матери: «паразитируй», «взрослая жизнь», «условия». Он чувствовал себя предателем. Предателем по отношению к Кате, потому что его семья её унизила, а он не сумел это остановить. И предателем по отношению к родителям, потому что в глубине души понимал их страх, но принять их методы не мог.
Он достал телефон. На экране — три пропущенных вызова от Кати и сообщение: «Лёш, ты где? Всё хорошо?» Сердце сжалось от боли. Он не мог больше тянуть. Нужно было ехать и рассказать всё. Всю эту грязную правду.
Катя открыла дверь его квартиры почти сразу, будто стояла в прихожей. На ней были его старые тёплые носки и растянутый свитер. Лицо бледное, испуганное.
—Господи, наконец-то! Я уже вся извелась. Что случилось? Ты на них накричал? — она потянулась его обнять, но, взглянув в глаза, замерла. — Алексей? Что-то случилось.
—Давай сядем, — глухо сказал он, проходя в комнату.
Он рассказал. Всё, как было, без прикрас. Про два варианта. Про «треть стоимости квартиры» и «начнёте с чистого листа». Про молчание отца. Про слово «паразитируй». Говорил монотонно, глядя в пол, не в силах поднять на неё глаза. Он боялся увидеть в них слёзы, разочарование, ужас.
Когда он замолчал, в комнате повисла тишина. Потом он услышал сдавленный вздох. Катя не плакала. Она сидела, сжавшись в комок, обхватив колени руками, и смотрела в окно. Кольцо на её пальце тускло блестело в свете торшера.
—Значит, так, — наконец произнесла она тихим, ровным голосом, в котором не было ни капли прежней теплоты. — Я для них — попрошайка. Безродная. Которая пришла на всём готовом.
—Кать, не надо так… Они просто… боятся.
—Чего боятся? — она резко повернулась к нему, и в её глазах вспыхнул огонь. — Что я отниму у них их драгоценную хрущёвку? Да они её с усами! Мне твоя квартира не нужна, ты слышишь? Я тебя люблю! А не квадратные метры!
—Я знаю, — сгорбился Алексей. — Я знаю, родная. Но они не понимают.
—Они прекрасно понимают! Они хотят меня унизить! Поставить на место! Сказать, что я недостойна их принца! — голос её сорвался, и она наконец разрыдалась — горько, бессильно, закрыв лицо руками.
Алексей притянул её к себе, она не сопротивлялась, но и не обнимала в ответ, просто плача у него на груди. Он гладил её волосы, шепча утешительные слова, которые звучали фальшиво даже в его собственных ушах. Виноватым он чувствовал себя окончательно.
Через полчаса, когда слёзы немного иссякли, Катя отстранилась и твёрдо вытерла лицо.
—Мне нужно к маме. Я не могу одна. Ты поедешь?
Он кивнул.Ехать к Светлане Петровне сейчас было последним, чего ему хотелось, но отказать он не мог.
Мать Кати жила в панельной пятиэтажке в старом районе. Её небольшую двухкомнатную квартиру она содержала в идеальной чистоте, но обстановка была простой, без излишеств. Сама Светлана Петровна, бывший бухгалтер, а ныне пенсионерка, была женщиной властной и энергичной. Она встретила их в прихожей, уже всё понимая по заплаканным глазам дочери.
—Что случилось? Входите, входите, не стойте там.
Они устроились на кухне за столом с пёстрой скатертью. Катя, снова запинаясь и смахивая предательские слёзы, изложила суть претензий Алексеевой семьи. Светлана Петровна слушала, не перебивая, лицо её становилось всё суровее. Когда Катя закончила, воцарилась тяжёлая пауза.
—Ну что ж, — отчеканила Светлана, отодвигая чашку. — Поздравляю, Алексей. У тебя замечательные родители. Настоящие дельцы. Мою дочь, моего ребёнка, который свет в окне для меня, они оценивают как приложение к имуществу? Как обузу?
—Мама, пожалуйста… — начала Катя, но мать резко взмахнула рукой.
—Нет, дочка, молчи. Я скажу. Это оскорбление. Не только тебе, но и нашей семье. Мы, может, и не богачи, но честные люди. Мы всегда жили своим трудом. И твоя любовь — это не товар, который можно взвесить на их жадных весах!
Алексей сидел, опустив голову. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Он чувствовал себя грязным, виноватым за всю свою родню.
—Вы знаете что, — продолжала Светлана, и её тон вдруг сменился с гневного на стратегический, расчётливый. — Они просто боятся. Боятся, что ты, Катя, войдёшь в их семью и станешь там хозяйкой. Они чувствуют в тебе силу. И пытаются задавить условиями, материальным давлением. Значит, нужно действовать с позиции силы.
— Что ты имеешь в виду, мама? — настороженно спросила Катя.
—А то, что они сами дали тебе козырь. Если они так боятся за свои квадратные метры, значит, они уязвимы. И раз уж они заговорили о «вкладе», то нужно ставить свои условия. Ты теперь — невеста. Жених у тебя есть, предложение сделано, кольцо на пальце. Ты в позиции не просительницы, а стороны, которую пытаются унизить. Так давай ответ.
Светлана обвела их обоих изучающим взглядом.
—Они хотят показать, что ты ничего не стоишь? А ты покажи, сколько ты стоишь на самом деле. Требуй. Требуй свадьбу в хорошем ресторане, не в каком-нибудь кабаке. Требуй платье не с рынка, а из салона, чтобы тебе шили на заказ. Пусть они оплачивают. Раз уж они так любят считать деньги, пусть раскошеливаются, чтобы сохранить лицо. Пусть докажут, что их сын достоин тебя, а не наоборот.
Алексей почувствовал, как у него похолодело внутри. Это была зеркальная логика. Такая же меркантильная, как у его матери, только с другой стороны. Война только что перешла на новый уровень.
—Мама, я не могу… это же шантаж какой-то, — прошептала Катя, но в её голосе уже не было прежней уверенности. Была усталость и растерянность.
—Это не шантаж, доченька. Это твои законные права как невесты. Ты входишь в их семью, ты должна быть встречена на должном уровне. Или они думают, можно взять девочку «впридачу» к сыну даром? Нет уж. Пусть платят. И тогда посмотрим, кто кого.
Алексей молчал. Он смотрел на Катю и видел, как в её уставших глазах борются стыд, обида и зарождающаяся мысль: «А вдруг мама права? Вдруг это единственный способ заставить их уважать себя?»
Они уехали от Светланы Петровны поздно. В машине не говорили ни слова. Катя смотрела в окно на проплывающие огни. Алексей чувствовал, как между ними вырастает невидимая стена — стена из обид, чужих амбиций и этих проклятых денег, которые вдруг стали важнее чувств.
Дома, лёжа в темноте рядом, они не касались друг друга. Кольцо на её пальце вновь казалось инородным телом, холодным и тяжёлым.
—Ты думаешь, моя мама не права? — тихо спросила Катя в потолок.
—Я думаю, они обе не правы, — так же тихо ответил Алексей. — Но я не знаю, как это остановить.
Он не знал. Он чувствовал себя мальчишкой, которого две взрослые, сильные женщины используют в своей игре, перекидывая, как мячик. А его собственная любовь, его собственное решение быть с Катей, превращалось в разменную монету. И самое страшное было то, что он не видел выхода. Впереди маячила только одна перспектива — битва. Битва, где не будет победителей. А он уже уставал от этой войны, которая только началась.
Встреча была назначена на нейтральной территории — в не самом дешёвом, но и не пафосном кафе в центре города. Это предложила Людмила Сергеевна. Через сына, конечно. Алексей передал Кате, Катя — своей матери. Светлана Петровна мгновенно согласилась, увидев в этом вызов: «Значит, решили поговорить на равных? Ну что ж, посмотрим».
Алексей и Катя не присутствовали. Обе матери наотрез отказались. «Это разговор взрослых женщин», — сказала Людмила. «Нам нужно обсудить всё без лишних эмоций», — поддержала, к всеобщему удивлению, Светлана. Молодые люди провели это утро в мучительном ожидании, пытаясь заниматься повседневными делами и постоянно срываясь на то, чтобы проверить телефон.
Людмила пришла первой. Она выбрала столик у стены, с хорошим обзором на вход. На ней был тёмно-синий костюм, строгий и безупречно сидящий, словно доспехи. Маникюр, сумка, лёгкий, но заметный макияж — всё работало на образ успешной, собранной женщины, которая контролирует свою жизнь. Она заказала эспрессо и, не отрываясь, смотрела в окно, будто репетируя в голове предстоящий разговор.
Светлана Петровна появилась через пять минут. Она была одета в своё лучшее пальто и элегантный шарф. Не костюм от кутюр, но выглядела достойно, даже с некоторым вызовом. Увидев Людмилу, она слегка подбородком кивнула официантке на тот столик и направилась туда прямой, уверенной походкой.
— Людмила Сергеевна? Очень приятно, наконец-то познакомиться вживую. Я — Светлана, Катина мать.
—Здравствуйте, Светлана. Проходите, садитесь, — Людмила жестом указала на стул напротив. Улыбка была корректной, до миллиметра выверенной. Ни тепла, ни холода — просто вежливость.
Женщины ненадолго замолчали, изучая друг друга. Официантка подошла, Светлана заказала капучино. Когда девушка ушла, Людмила начала первой, положив руки на стол ладонями вниз, чётким жестом.
—Я рада, что мы можем спокойно всё обсудить. Ситуация, знаете ли, не совсем стандартная. Дети наши решили создать семью, и нам, взрослым, нужно помочь им встать на правильные рельсы. Чтобы потом не было обид и разочарований.
— Совершенно с вами согласна, — кивнула Светлана, слегка наклоняя голову. — Только вот что понимать под «правильными рельсами»? Моя Катя — девочка с золотыми руками и таким же сердцем. Она не привыкла, чтобы её оценивали по кошельку родителей.
Людмила чуть заметно дрогнула уголком губ.
—Оценка — это слишком резкое слово. Речь о реальности. Мой Алексей — перспективный специалист, у него стабильный, хороший доход. У него есть жильё, которое мы, родители, ему обеспечили. Это — база, фундамент. Когда создаётся новая ячейка общества, вклад сторон должен быть… сбалансированным. Для устойчивости.
— Фундамент, говорите? — Светлана аккуратно размешала сахар в поданном капучино, хотя сахар не клала. — Интересная метафора. А любовь, взаимное уважение, поддержка — это что, по-вашему, крыша? Которая может и потечь, если фундамент неправильно заложен?
— Крыша без фундамента — это карточный домик, Светлана. Красиво, но дунул ветер перемен — и нет ничего. Мы с мужем прошли через это. Начинали с нуля, в общежитии. И я не хочу, чтобы мой сын прошёл тот же путь лишений из-за… романтических иллюзий.
Слово «иллюзий» повисло в воздухе. Светлана сделала маленький глоток кофе, отставила чашку.
—Вы знаете, я тоже начинала не с дворцов. И, знаете ли, мы с мужем (Царство ему Небесное) были счастливы в нашей маленькой квартирке. Потому что было главное — чувства. А всё остальное наживное. И ваша позиция, простите, мне напоминает не заботу о сыне, а страх. Страх потерять контроль. Потерять свой вклад в него.
Людмила выпрямила спину. Разговор принимал неожиданный для неё оборот.
—Это не страх. Это ответственность. Я несу ответственность за благополучие своего ребёнка. Даже когда он взрослый. И я вижу ситуацию трезво. Ваша дочь — милая девушка. Но что она может дать моему сыну? Эмоциональную поддержку? Он найдёт её и в другом месте. Стабильность? Её нет. Связи? Перспективы? Я задаюсь этими вопросами как мать.
Светлана засмеялась. Сухо, без веселья.
—Ох, Людмила Сергеевна. Вы всё измеряете в материальных единицах. Как бухгалтер. Но семья — это не баланс. Это живой организм. И ваши условия — этот ваш ультиматум про треть стоимости квартиры или выселение — это не забота. Это попытка купить себе спокойствие. За наши с дочерью деньги или за счёт её унижения. Вы хотите либо откупиться от неё, либо выставить за дверь своего же сына, лишь бы не делить с нами своего «принца». Это же ребячество.
— Это реализм! — голос Людмилы наконец дрогнул, в нём прорвалось раздражение. Она понизила тон, почти прошипела. — Вы хотите, чтобы он содержал вашу дочь? Чтобы она пришла в готовый дом и стала там хозяйкой? На моих же квадратных метрах?
—А кто сказал, что она хочет быть хозяйкой в вашей квартире? — парировала Светлана, тоже наклонившись вперёд. — Может, они хотят своего гнёздышка? Без вашего контроля? Без этого дамоклова меча «это моё, и я решаю»? Вы своим давлением сами толкаете их на этот путь. И тогда вы действительно потеряете сына. Не на бумаге, а в душе. Он вам этого никогда не простит.
Людмила побледнела. Удар попал в цель. Она отхлебнула остывший эспрессо, чтобы выиграть секунду.
—Это эмоции, Светлана. Мы же говорим о фактах. О материальной базе.
—Нет, — тихо, но чётко сказала Светлана. — Мы говорим о наших детях. Вы — пытаясь их разлучить или поставить свои условия. Я — пытаясь защитить свою дочь от чувства, что она «недостойная». Знаете что, Людмила Сергеевна? Я не стану продавать свою квартиру или влезать в долги, чтобы заплатить вам выкуп за счастье моей дочери. Это унизительно и безумно.
Она отодвинула чашку и посмотрела прямо в глаза собеседнице.
—Но и моя дочь не войдёт в вашу семью как просительница. Если вы настаиваете на таком подходе, то пусть всё будет по-вашему. Пусть молодые живут отдельно. Без вашей помощи. И мы посмотрим, на чём держится их союз — на ваших квадратных метрах или на их чувствах. А свадьбу… свадьбу они сыграют ту, какую захотят. И какое платье надеть Кате — решим мы с ней, а не вы.
Людмила смерила её холодным взглядом. Переговоры зашли в тупик. Ни одна не хотела уступать, потому что каждая видела в уступке поражение и предательство по отношению к своему ребёнку.
—Я вижу, мы друг друга не понимаем, — констатировала Людмила, достоинством беря в руки сумочку. — Вы выбираете позицию конфронтации.
—Нет, это вы её выбрали, с самого начала, — поправила её Светлана, оставаясь сидеть. — Отправляя сына с этими… условиями. Вы объявили войну. А я просто заняла оборону.
Людмила встала, поправила пиджак.
—Тогда, я полагаю, нам не о чем больше говорить. Дети сами разберутся. И пусть потом не жалуются.
—Они и не пожалуются, — сказала Светлана, глядя ей вслед. — Они просто будут жить своей жизнью. Без нас. И это, пожалуй, будет самый честный выход из всего этого… торга.
Людмила, не оборачиваясь, вышла из кафе. Её осанка была по-прежнему безупречна, но шаг стал жёстче, резче.
Светлана Петровна ещё несколько минут сидела за столом, допивая холодный капучино. На её лице не было победы. Была усталость и горькое предчувствие. Она достала телефон и посмотрела на фото дочери с Алексеем на экране. Они смеялись. Тогда они ещё смеялись.
—Держись, дочка, — прошептала она в пустоту. — Теперь всё зависит только от вас двоих. Или… от него одного.
Она расплатилась, оставив на столе чаевые. Выйдя на улицу, она долго шла пешком, не замечая прохожих. Разговор не решил ничего. Он лишь окончательно прочертил линию фронта. И Светлана знала: самое тяжёлое было впереди.
Потому что теперь эта война перекинулась бы на детей, раздирая их изнутри. А она, как и её визави, была бессильна это остановить. Осталось только наблюдать и пытаться держать свой фланг. Ценой чего бы то ни стало.
После той встречи в кафе наступило тягостное затишье. Обе матери, словно полководцы после разведки боем, отвели войска на исходные позиции, чтобы перегруппироваться. Но давление на Алексея и Катю не ослабевало ни на секунду. Оно лишь сменило форму, превратившись из открытого ультиматума в тлетворный, разъедающий душу фон их жизни.
Алексей приехал к родителям в следующую субботу — его вызвал отец, сказав, что «надо поговорить без истерик». Людмила Сергеевна встретила его с подчёркнуто отстранённым видом, как важного, но нежеланного клиента.
— Садись. Пирожок хочешь? — спросила она, уже ставя на стол тарелку.
—Нет, спасибо. Вы сказали — поговорить.
Виктор Петрович, как обычно, уставился в телевизор, но на этот раз звук был приглушён. Людмила села напротив, выпрямив спину.
—Мы с отцом обсудили. Учитывая, что позиция её семьи, мягко говоря, неконструктивна, мы предлагаем иной вариант. Компромиссный.
Алексей насторожился. Слово «компромисс» в устах матери звучало зловеще.
—Какой?
—Ты прописан в квартире. Твоя невеста может там жить. Мы даже готовы рассмотреть вопрос о выделении ей доли в будущем. Но. Для сохранения баланса интересов семьи, мы пропишем в этой же квартире твоего брата. Максима.
Алексей почувствовал, как у него отвисла челюсть. Максим, его младший брат, был типичным «вечным студентом» и прожигал жизнь у друзей и девушек, лишь изредка появляясь дома.
—Макса? Зачем? Он там жить не будет!
—Прописка — это не только проживание, сынок. Это право. Это юридический факт, — терпеливо, как нерадивому ученику, объяснила Людмила. — Это будет наша доля, страховка. Чтобы в случае каких-то… непредвиденных обстоятельств, квартира не ушла полностью в чужие руки. Максим — член нашей семьи. Его интересы — это наши интересы. Он согласен.
— Это же безумие! — вырвалось у Алексея. — Катя на это никогда не согласится! Я на это не согласен! Вы что, хотите, чтобы мы втроём жили?
—Не драматизируй. Максим, как я сказала, жить там не будет. Он будет просто прописан. А вы — жить. Это разумная плата за сохранение твоего жилья и нашего спокойствия. Или, — она сделала многозначительную паузу, — вариант с чистого листа всё ещё в силе. Ты съезжаешь, мы квартиру сдаём. Вы как-то крутитесь.
Алексей посмотрел на отца. Тот избегал его взгляда, сосредоточенно изучая сюжет новостей о ремонте дорог.
—Пап? И ты считаешь это нормальным? Прописывать Максима, которому на всех наплевать, в мою, в нашу с Катей жизнь?
Виктор Петрович тяжело вздохнул,не отводя глаз от экрана.
—Мама заботится о семье. Обо всей семье. Чтобы ни у кого не было обид. Ты пойми, это же просто бумажка. Зато у всех душа спокойна.
Алексей понял, что разговаривать бесполезно. Они придумали новую, ещё более изощрённую форму контроля. Он ушёл, даже не попрощавшись, сжимая в кармане ключи так, что они впились в ладонь.
Вернувшись в свою квартиру, он застал Катю за рисованием на планшете. Она работала, но взгляд у неё был отсутствующим, а на лице — следы усталости. Он молча сел рядом и рассказал про новый «компромиссный» вариант.
Катя отложила стилус.
—То есть, теперь в нашей с тобой квартире будет висеть на бумаге твой брат-нахлебник? Как призрак? Как вечное напоминание, что это не наше место, а лишь временная пристань, за которую мы должны быть благодарны и за которую надо платить вот такой вот унизительной данью?
—Кать, он же не будет жить…
—Не в этом дело! — она резко встала и заходила по комнате. — Дело в том, что они не остановятся! Сначала треть стоимости, теперь — брат в прописке, а что дальше? Они потребуют, чтобы я отчитывалась перед ними за каждый купленный стул? Чтобы мы назвали первого ребёнка в честь твоей матери? Это же абсурд!
— Я знаю! — Алексей схватился за голову. — Я понимаю! Но что мне делать? Они же не шутят, они действительно выпишут меня и продадут квартиру!
—И что? — Катя остановилась перед ним. — Мы не сможем снять жильё? Я работаю, ты работаешь. Мы не миллионеры, но мы не нищие! Или… или ты не можешь представить свою жизнь без этих стен? Без этой их «милостыни»?
В её голосе прозвучала такая горькая обида и такая незащищённость, что у Алексея сердце упало.
—Это не милостыня… это просто жильё. И да, представить сложно. Это же ипотека на десятилетия, это…
—Это удобно! — закончила за него Катя. — Тебе удобно, что всё готово. И ты готов ради этого удобства торговаться мной и нашими отношениями. Ты даже попытался мне это продать как вариант! «Он же не будет жить», — передразнила она его.
Она отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слёзы. В этот момент у неё в кармане завибрировал телефон. Катя посмотрела на экран, вздохнула и вышла на балкон, плотно прикрыв за собой дверь. Алексей видел, как она, ссутулившись, говорила в трубку, жестикулируя свободной рукой. Это была Светлана Петровна.
Разговор длился минут двадцать. Когда Катя вернулась, её лицо стало каменным, в глазах появилась решимость, замешанная на отчаянии.
—Мама считает, что раз они идут на такие унизительные условия, значит, они слабы. Значит, нужно ужесточить наши требования.
—Какие ещё требования? — устало спросил Алексей.
—Машина. Полноценная, новая, безопасная иномарка. Не в кредит на нас, а как подарок от твоих родителей к свадьбе. Чтобы я не таскалась по работе на общественном транспорте. Чтобы мы могли съездить к родителям, на дачу. Это разумно. И это будет их вклад. Пусть тогда прописывают хоть десять братьев.
Алексей засмеялся. Горько, истерично.
—Ты слышишь себя? Моя мать требует приданое, твоя мать требует выкуп! Вы сговариваетесь, что ли?!
—Не смей! — Катя вспыхнула. — Моя мать пытается хоть как-то защитить меня в этой войне, которую начала твоя семья! Они тебе выдвигают условия, а мы не имеем права на ответные? Мы должны сидеть и благодарно целовать руку, которую нам протягивают с таким лицемерием? Нет, Алексей. Так не пойдёт.
Он подошёл к ней близко, пытаясь поймать её взгляд.
—Катя, мы что, куклы в их руках? Давай перестанем это слушать! Давай просто возьмём и съедем отсюда! Снимем квартиру. Подальше от всех. И будем жить сами. Начнём с нуля, как все нормальные люди. Я готов! Правда, готов!
Она долго смотрела на него, и в её взгляде он прочитал мучительную борьбу. Страх перед неизвестностью, перед долгами, перед осуждением матери, которая твердила: «Не уступай, они сломаются». И глубоко внутри — остаток веры в него.
—А если не получится? — прошептала она. — Если ипотека будет душить, если не хватит денег, и мы начнём срываться друг на друге? И твоя мама скажет: «А мы предупреждали». И моя скажет: «А надо было бороться». Мы не выдержим, Лёш. Мы сломаемся. И они этого добьются.
— Значит, ты не веришь в нас? — голос его предательски дрогнул.
—Я не верю в них! — выкрикнула она, и слёзы наконец потекли по её щекам. — Я не верю, что они оставят нас в покое! Даже если мы уедем! Твоя мать будет звонить каждый день, чтобы напомнить, как мы ошибаемся. Моя будет спрашивать, почему ты до сих пор не купил мне ту самую машину. Они вгрызутся в нашу жизнь, и ты… ты не сможешь их остановить. Потому что ты не смог остановить их сейчас.
Это было страшнее любой обиды. Это был приговор его мужской состоятельности, его способности защитить их общий мир. Алексей отступил на шаг, словно от удара.
—То есть, ты думаешь, я слабак?
—Я думаю, что ты между молотом и наковальней, как и я! — рыдая, сказала Катя. — И я не знаю, что делать! Но слушать, как они предлагают прописать твоего брата у нас в доме, как будто мы какие-то неполноценные, не справящиеся… Я не могу! Твоя семья… твоя семья меня ненавидит, Алексей! И я начинаю бояться приезжать сюда, потому что эти стены… они тоже стали чужими!
Она схватила свою сумку и куртку и, не глядя на него, выбежала из квартиры. Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком.
Алексей остался один посреди тишины, которая оглушала громче любого крика. Он опустился на пол, прислонившись спиной к дивану, и закрыл лицо руками. Он проигрывал на всех фронтах. Он терял Катю. Он не мог договориться с родителями. Он был зажат в тисках двух воль, двух женщин, которые были уверены в своей правоте. И самое ужасное было то, что в словах Кати была правда. Он не знал, как остановить эту машину. Он был лишь винтиком в ней. И этот винтик сейчас ломался, не выдерживая давления.
Катя не вернулась той ночью. Алексей прождал до трёх утра, отправляя сообщения, которые оставались без ответа, и слушая бесконечные гудки в трубке. Под утро он, не раздеваясь, провалился в тяжёлый, тревожный сон на диване, а проснулся с ощущением свинцовой пустоты в груди и стыда, который жёг изнутри. Её последние слова эхом отдавались в голове: «Твоя семья меня ненавидит».
Он встал, выпил воды прямо из-под крана и уставился в зеркало. Перед ним был не жених, не успешный айтишник, а загнанный, растерянный мужчина с тёмными кругами под глазами. Он понял, что больше не может так существовать. Нужно было действовать, искать выход не в эмоциях, а в фактах. В правилах. В законе. И тут он вспомнил про своего старого друга Дениса, с которым вместе учились. Денис был корпоративным юристом, человеком предельно рациональным и спокойным.
Алексей позвонил ему без колебаний. Денис, как обычно, ответил с первого гудка, деловым тоном.
—Алёша? Слушаю.
—Ден, мне очень нужен совет. Не юридическая консультация даже, а… взгляд со стороны. Можно встретиться? Сегодня?
В голосе Алексея была такая отчаянная безнадёжность,что Денис не стал задавать лишних вопросов.
—В два часа у меня окно. Мой офис на Ленинском, знаешь? Буду ждать.
Офис Дениса был таким же, как и он сам: минималистичным, строгим и функциональным. Ничего лишнего. Они сидели за стеклянным столом. Алексей, запинаясь и сбиваясь, изложил всю историю. Про приданое, про ультиматум матери, про вариант с братом, про требование машины от Катиной матери. Денис слушал, не перебивая, лишь изредка делая пометки на листе бумаги. Его лицо оставалось невозмутимым.
Когда Алексей закончил, воцарилась тишина. Денис отложил ручку.
—Ну что, дружище, ты попал в классический семейно-имущественный узел. Самый гордиев. Давай по пунктам и без эмоций.
Он подвинул к Алексею листок.
—Во-первых, квартира. Она в собственности твоей матери. Прописка, или, правильнее, регистрация твоя, даёт тебе право там жить, но не более. Она может снять тебя с регистрации через суд, если докажет, что ты там не живёшь, но это процесс. А может и не снимать, а просто продать квартиру с тобой внутри. Новый собственник уже будет решать твою судьбу. Вариант с пропиской брата — это, прости, детский сад. Если он не будет реально проживать, это фиктивная регистрация, и её в любой момент можно оспорить. Но судиться с собственной матерью… сомнительное удовольствие.
Алексей мрачно кивнул.
—Во-вторых, твоя невеста. Если вы вступите в брак и она переедет к тебе в эту квартиру, а затем вы пропишете её, то в случае развода она может претендовать на долю? Краткий ответ — нет. Жильё приобретено твоей матерью до брака, это её личная собственность. Даже если Катю впишут, это лишь даст ей право пользования. Но. Если в эту квартиру будут вкладываться ваши общие деньги — на дорогой ремонт, перепланировку, то она может требовать компенсации этих вложений. Или доли в праве на это улучшенное имущество. Всё упирается в доказательства.
— То есть, мамины страхи не совсем беспочвенны? — с горечью спросил Алексей.
—Страхи — преувеличены, но юридическая почва есть, — холодно констатировал Денис. — Любой грамотный юрист в случае развода будет копать в эту сторону. Но, повторюсь, шансы невелики, если не будет прямых вложений из вашего совместного бюджета. Самый простой способ всё это отрезать — ты выходишь из этой квартиры. Тогда это имущество твоей матери не имеет никакого отношения к твоей семье. Точка.
— Но мы же не можем сразу купить своё, — пробормотал Алексей.
—Можете снимать. Это логично. Или брать ипотеку. Как все. Тогда у вас будет общее, нажитое в браке имущество, и делиться оно будет пополам. Честно и прозрачно.
—А если мы возьмём ипотеку, а мать захочет помочь с первоначальным взносом?
—Ни в коем случае! — Денис резко поднял палец. — Если она даст деньги, обязательно должен быть составлен договор займа. Иначе в суде эти деньги могут быть признаны подарком на вас обоих, и её доля снова всплывёт. Или она может потребовать признать за собой долю в твоей новой квартире. Тебе это нужно?
Алексей почувствовал, как его мир, и без того хрупкий, окончательно рушится на глазах, превращаясь в набор статей и договоров.
—Есть ещё один инструмент, — после паузы сказал Денис. — Брачный договор. Вы можете до свадьбы или после заключить соглашение, в котором чётко пропишете, что текущее имущество каждой из сторон (включая твою потенциальную квартиру от матери и её возможные подарки от родни) остаётся их личной собственностью. А всё, что будет нажито в браке, — общим. Это снимет большинство вопросов.
— Брачный договор? — Алексей засмеялся сухо. — Как я ей это предложу? После всего, что произошло? Она подумает, что я ей не верю и тоже считаю её охотницей за имуществом.
Денис развёл руками.
—Юридически — это самый чистый путь. Психологически… да, ад. Но, Алёш, посмотри правде в глаза. Твоя семья не доверяет ей. Её семья, судя по твоим словам, не доверяет тебе и твоей семье. Вы уже не просто двое влюблённых. Вы — сторона в конфликте интересов. Брачный договор снимает все материальные претензии. Остаётся только любовь и отношения. Или то, что от них осталось.
Эти слова прозвучали как приговор. Алексей поблагодарил друга и вышел из офиса. Холодный осенний воздух обжёг лёгкие. Он сел в машину, но не заводил мотор. В голове гудели фразы: «фиктивная регистрация», «личная собственность», «брачный договор». Любовь, нежность, мечты о семье — всё это было погребено под слоем юридических терминов.
Пока он сидел, его телефон завибрировал. Сообщение от Кати. Короткое, безэмоциональное: «Я у мамы. Нам надо поговорить. Когда освободишься?»
Он тут же ответил: «Сейчас. Я еду».
Дорога к дому Светланы Петровны казалась бесконечной. Он готовился к новому витку ссоры, к упрёкам, к слёзам. Он даже начал мысленно формулировать, как осторожно предложить вариант с арендой и… возможно, со временем, обсудить этот чёртов договор. Это было единственное рациональное зерно в безумии, которое их окружило.
Когда он поднялся на этаж и нажал на звонок, дверь открыла ему сама Светлана Петровна. Её лицо было непроницаемым.
—Заходи. Она в комнате.
Катя сидела на краешке своей старой девичьей кровати. Она выглядела уставшей, но собранной. На столе рядом лежал её телефон, и с него доносился голос из динамика — громкий, уверенный мужской голос с лёгким хрипловатым акцентом. Алексей узнал его — это был дядя Кати, Сергей, автослесарь, вечный «делец» с тысячей сомнительных схем.
—…ну, Катюх, я же говорю, не парься! Я всё улажу. У меня там знакомый в салоне, он тебе любую бумажку сделает. Скажем, что машина — подарок от нас, родни. А они пусть бабло отдают наличными, мол, на свадьбу. А мы уже купим то, что надо. Или даже не будем покупать, а… ну, ты поняла. Главное — чтоб они отслюнявили. А там видно будет. Они же лохи, раз на такое ведутся…
Катя увидела Алексея в дверях и резко нажала на экран, обрывая разговор. В комнате повисла гробовая тишина. На её лице промелькнули паника, стыд и вызов одновременно.
—Это… дядя Сережа просто интересовался, как дела, — глухо сказала она, избегая его взгляда.
Алексей почувствовал, как почва окончательно уходит из-под ног. Холодный, рациональный мир юридических договоров, в который он только что погрузился, столкнулся с другой реальностью — грязной, мелкой, воняющей машинным маслом и наличными. Его семья выдвигала унизительные, но формальные условия. Её семья уже планировала «развести лохов» на деньги. Где-то посередине, в этом крошевом зазоре между двумя видами корысти, должны были поместиться их с Катей любовь и доверие.
Но в этот момент зазор казался ему тоньше паутины. И он понял, что разговор об аренде и брачном договоре сейчас невозможен. Потому что любое его предложение будет воспринято через призму только что услышанного. Как очередной ход в этой грязной игре.
Он просто стоял на пороге, глядя на бледное лицо невесты, и не мог вымолвить ни слова. Всё, что он приобрёл за этот день — жалкие крупицы рационального понимания, — рассыпалось в прах. Оставалась только леденящая пустота и один-единственный вопрос, вертевшийся в мозгу навязчивой, безнадёжной мыслью: «Во что мы превращаемся? И есть ли вообще шанс из этого выбраться?»
Тягостное молчание в Катиной комнате длилось недолго, но оно успело пропитать воздух таким стыдом и неловкостью, что стало трудно дышать. Катя первая отвела взгляд, уставившись в узор на старом ковре.
— Он просто… беспокоится, — снова попыталась она оправдаться, но голос её был пустым. — Говорит глупости.
—«Развести лохов» — это глупости? — тихо, почти без интонации, спросил Алексей. Он не мог скрыть дрожь в голосе, но это была дрожь от холодной, концентрированной ярости, которая пришла на смену растерянности. — Твой дядя предлагает моим родителям, которые, между прочим, всю жизнь работали, отдать деньги на несуществующую машину? Это твоё решение? Это тот самый ответ, который мы дадим?
Катя резко подняла на него глаза. В них вспыхнул огонь обиды и отчаяния.
—А какое у меня ещё есть решение? Ты предложил что-то? Нет! Ты просто ходишь между мной и своей мамой, как маятник, и ничего не решаешь! Твоя семья обращается со мной как с попрошайкой, а ты… ты молчишь! Ты просто слушаешь, как они требуют прописать в нашем доме твоего брата-бездельника! Может, тебе это нравится? Может, ты и правда считаешь, что я должна платить за счастье быть с тобой?
Это было несправедливо, и он это знал. Но её слова попали точно в цель — в его чувство вины и собственного бессилия. Ярость перехлестнула через край.
—А ты думаешь, твоя семья лучше? Твоя мать с первого дня настраивает тебя против моих, учит, как «давить» и «требовать»! А теперь вот и дядя-жулик подключился! Вы все смотрите на нас как на кошелёк! Наш будущий брак для вас — что, бизнес-план?!
—Не смей так говорить о моей семье! — Катя вскочила с кровати. — Они пытаются защитить меня! В отличие от твоих, которые хотят унизить! Или ты не слышал, как твоя мама сказала «паразитируй»?!
—Слышал! И мне было стыдно! — закричал он в ответ, впервые за всё время повысив на неё голос. — Но я не побежал тут же строить аферы, чтобы их обмануть! Я пытался найти выход! Я был у юриста сегодня, я хотел понять, как нам быть!
Он выпалил это, не думая. И сразу пожалел. Катя замерла, её глаза сузились.
—У юриста? Ты… ты консультировался с юристом? Насчёт меня? Насчёт того, как меня не пустить в твою квартиру официально?
—Нет! Чтоб тебя… — Алексей схватился за голову. — Не «насчёт тебя»! Насчёт ситуации! Насчёт их угроз и наших прав! Я искал способ защитить нас обоих!
—Какими договорами? Брачными? — её голос стал ледяным. — Ты уже об этом думал? Пока я плакала, ты думал о том, как составить со мной договор, чтобы я ничего не получила?
Она выдержала паузу, и в этой паузе рухнуло последнее, что их держало — остатки взаимного доверия.
—Знаешь что, Алексей, — сказала она уже спокойно, с мертвенным спокойствием. — Давай соберём всех. Твоих, моих. За одним столом. И поговорим. Раз всё свелось к деньгам и договорам, пусть все выскажутся в лицо. А мы посмотрим, что останется от нашей свадьбы после этого. Или ты боишься?
Вызов был брошен. И он, загнанный в угол, чувствуя, что теряет всё, согласился. Отчаянная, безумная надежда шевельнулась в нём: а вдруг, увидев друг друга, услышав всю эту грязь из первых уст, они одумаются? Вдруг это будет как холодный душ?
Вечер «переговоров» был назначен через три дня у Алексея. Он нарочно не стал готовить ничего особенного, купив лишь самое необходимое: чай, кофе, печенье. Этим жестом он словно говорил: это не праздник, это рабочее совещание. Катя приехала первой, с матерью. Светлана Петровна вошла с видом полководца, входящего на поле решающей битвы. Людмила Сергеевна и Виктор Петрович пришли минута в минуту. Людмила окинула квартиру беглым, оценивающим взглядом, едва кивнув Кате и её матери. Виктор Петрович мрачно пробормотал «здравствуйте» и устроился в кресле у окна, приняв свою классическую позу наблюдателя.
Первые пятнадцать минут прошли в неловких формальностях. Чай разлит, печенье лежало нетронутым. Напряжение нарастало, ощутимое, как гроза перед ливнем.
Первой не выдержала Людмила. Поставив чашку с тихим, но чётким лязгом о блюдце, она начала.
—Ну, раз мы все здесь собрались, давайте обсудим, как же мы будем жить дальше. Наше предложение остаётся в силе. Для обеспечения спокойствия семьи, мы считаем необходимым…
—Прописать брата, — перебила её Катя, глядя прямо на Людмилу. Её голос был ровным, но в нём звенела сталь. — Мы поняли. Ваше «спокойствие семьи» важнее нашего спокойствия в нашем же доме.
—Это не ваш дом, милая, — холодно парировала Людмила. — Пока я собственник.
—И прекрасно! — вступила Светлана. — Пусть он так и останется вашим! Выпустите детей из этой золотой клетки! Пусть живут отдельно, снимают, как все нормальные люди! И не будут вам обязаны ни за что!
—Это легко говорить, когда нечем помочь, — язвительно заметила Людмила.
—А мы и не просим вашей помощи! — вспыхнула Катя. — Мы просим одного — чтобы нас не унижали! Но вы этого не понимаете! Для вас всё — сделка!
Виктор Петрович заерзал в кресле.
—Да успокойтесь все… Зачем ссориться…
—Молчи, Виктор! — рявкнула на него Людмила, впервые выходя из себя публично. — Ты всегда молчишь, когда нужно слово сказать! — Она снова повернулась к Кате. — Вы не хотите наших условий? Хорошо. Тогда — вариант два. Алексей выписывается. Квартира продаётся. И вы начинаете с нуля. И давайте посмотрим, как долго продлится ваша любовь, когда вам не на что будет платить за аренду!
—И посмотрим! — крикнула Катя, тоже вскакивая. — Может, она только крепче станет, когда нас наконец оставят в покое!
—Оставят в покое? — засмеялась Людмила беззвучно. — А кто вам будет помогать, когда ребёнок родится? Кто будет платить за садик? Опять мы? Моя пенсия?
—Никто вас ни о чём не просит! — заломила руки Светлана. — Вы слышите, дочь? Они уже тебя и с ребёнком-то содержать не хотят! Какая меркантильность!
—Это не меркантильность, а реализм! — парировала Людмила.
—Это жадность! Душевная убогость! — не выдержала Светлана.
Алексей, который до сих пор молчал, чувствуя, как комната вращается вокруг него, встрял, пытаясь перекричать гам.
—Хватит! Все замолчите!
На секунду воцарилась тишина.Он, задыхаясь, посмотрел на Катю.
—Кать, я был у юриста. Есть вариант… брачного договора. Чтобы всё было чисто и честно. Чтобы ни у кого не было претензий.
Эффект был как от разорвавшейся бомбы. Катя побледнела как полотно, её глаза наполнились таким ужасом и болью, что Алексей почувствовал физический укол в сердце.
—Договор? — прошептала она. — Ты… ты действительно думаешь, что я… что я из-за этого всего? Ты мне не веришь…
—Это не про веру! — пытался объяснить он, но было уже поздно.
—Вон! — вдруг прохрипел Виктор Петрович, поднимаясь с кресла. Его обычно апатичное лицо было багровым от ярости. — Все вон из моего дома! Из квартиры моего сына! Вы! — он ткнул пальцем в сторону Светланы. — Со своими дядями-жуликами, которые «лохов разводят»! И ты! — он обернулся к жене. — Со своими маниакальными идеями! Вы все разрушили! Вы все тут торгуете их чувствами как на базаре! ВОН ОТСЮДА!
Он схватил со стола фарфоровую сахарницу, подаренную когда-то Людмиле, и с размаху швырнул её об пол. Громкий хрустящий удар ошеломил всех. Осколки разлетелись по всему полу.
Людмила ахнула. Светлана в ужасе отпрянула. Катя, глядя на осколки, а потом на лицо Алексея, который стоял, опустив голову, медленно сняла с пальца обручальное кольцо. Она положила его на стол, рядом с недопитой чашкой. Звонкий, металлический звук был тише грохота разбитой посуды, но он прозвучал для Алексея громче любого крика.
—Всё, — сказала она шёпотом, который был слышен в абсолютной тишине. — Всё кончено.
Она взяла мать за руку и потянула к выходу. Та, опешившая от неожиданного взрыва Виктора, молча пошла за ней.
Людмила,дрожа, смотрела на осколки своей сахарницы, потом на мужа, который тяжело дышал, уставившись в пол.
—Что ты наделал… — простонала она.
—Я сделал то, что должен был сделать давно! — рявкнул он в ответ. — Заткнул вас всех! Теперь довольны?
Алексей не слышал их. Он смотрел на одинокое кольцо, лежащее на столе. Оно ловило свет лампы и холодно блестело. Блестело, как что-то чужое, мёртвое. Вокруг валялись осколки фарфора, по стенам, казалось, ещё висело эхо только что прозвучавших страшных, невосполнимых слов.
Он медленно подошёл к двери, щёлкнул замком, отрезав себя от родителей, от всего этого кошмара. Потом вернулся в гостиную, сел на пол среди осколков, не чувствуя, как они впиваются в ладони. Он сидел и смотрел на кольцо. На конец всей своей прежней жизни. Взрыв, который он наивно надеялся всех отрезвить, уничтожил всё до основания. И теперь в руинах остался только он один. И тишина. Оглушительная, всепоглощающая тишина.
Он не знал, сколько просидел так на полу среди осколков. Час, два, может, больше. Время слилось в одну сплошную, болезненную точку настоящего. В ушах всё ещё стоял грохот разбитой сахарницы и тихий, чёткий звук кольца, опускающегося на стеклянную столешницу. Он физически чувствовал, как внутри что-то оборвалось, как лопнула последняя, едва державшаяся нить.
Убрать осколки у него не поднялась рука. Они были частью этого вечера, материальным свидетельством краха. Он просто отодвинулся в угол, на неповреждённый участок пола, и уставился в одну точку на стене. Мысли разбегались, не желая складываться ни во что осмысленное. Только обрывки: «Всё кончено», «паразитируй», «развести лохов», «брачный договор». Калейдоскоп уродливых фраз, за которыми уже не было видно лица Кати — только её глаза, полые от боли и разочарования, в тот момент, когда она снимала кольцо.
Наступила ночь, потом рассвет. Он не спал. Сидел в темноте, а когда за окном посветлело, поднялся, словно автомат, и пошёл делать кофе. Руки дрожали. Взгляд снова и снова цеплялся за кольцо на столе. Он не притронулся к нему. Оно лежало как обвинение.
Днём раздался звонок в дверь. Резкий, настойчивый. Алексей не хотел никого видеть. Но звонок повторился. Потом в трубке домофона послышался сдавленный, хриплый голос отца.
—Алексей, открой. Это я. Один.
Удивление заставило его нажать кнопку. Он не слышал, чтобы отец когда-либо приходил к нему один. Виктор Петрович поднялся, тяжело дыша. Он выглядел на двадцать лет старше своего возраста: плечи ссутулились, лицо было землистым, под глазами — глубокие синяки усталости. В руках он сжимал пластиковый пакет.
— Входи, — глухо сказал Алексей, отступая в сторону.
Отец переступил порог, окинул взглядом неубранные осколки, помертвел ещё больше, но ничего не сказал. Он прошёл в комнату, сел на край дивана, положив пакет рядом. Алексей остался стоять.
— Я… я принёс тебе поесть. Пирожков. Мама… — он запнулся, махнул рукой, словно отгоняя муху. — Ладно, неважно.
Он потёр ладонью лицо, и Алексей увидел, что руки у отца тоже дрожат.
—Сын, мне нужно тебе кое-что сказать. То, о чём я молчал… очень долго. Всю жизнь, пожалуй.
Алексей молчал. Ни злости, ни интереса он не чувствовал — только пустоту.
—Про твою мать, — с трудом выдавил Виктор Петрович. — Ты её… не осуждай слишком строго. Она не злая. Она… она сломанная.
Он замолчал, подбирая слова, глядя куда-то мимо сына, в прошлое.
—Мы познакомились, когда ей было девятнадцать. У неё тогда был парень. Сергей. Она его любила, он её — не знаю. Но он был… как бы сейчас сказали, неудачник. Без работы, без жилья, вечные планы и авантюры. Её родители, твои бабушка с дедушкой, были людьми жёсткими. Практичными. Они эту любовь в грош не ставили. И когда она сказала, что хочет за него замуж, они поставили ультиматум. Либо он, и они вычёркивают её из жизни. Никакой помощи, никакого наследства, даже общаться не будут. Либо она бросает его и выходит замуж за того, кого они выберут. За меня.
Он горько усмехнулся.
—Я был не первым парнем на деревне, но — перспективным. Студентом, с общежитием, но с ясным будущим. Мои родители были «приличными людьми». Я ей нравился, но любила она его. А её родители… они не просто требовали. Они давили. Каждый день. Устраивали сцены, плакали, грозились умереть с горя. Говорили, что она губит свою жизнь, что он её использует, что она будет несчастна. Что она должна думать головой, а не сердцем. Эти фразы… «думать головой», «не надейся на чужое», «содержать не собираемся»… это их слова. Слово в слово.
Алексей медленно опустился в кресло напротив. Пустота внутри начала заполняться холодным, тяжёлым пониманием.
—Она держалась, насколько могла. Но ей было девятнадцать. Она была одна против двух. И её любовь была молодой, хрупкой. А давление — ежедневным, жестоким. В конце концов, она сломалась. Отказалась от него. Вышла за меня. Родители своё слово сдержали — помогли с первой кооперативной квартирой, вот этой самой. Но они больше никогда не говорили с ней по-доброму. Только с высоты своего превосходства: «Вот видишь, мы же говорили, как правильно». А он, тот Сергей, спился, говорят. Или уехал. Неважно.
Виктор Петрович тяжело вздохнул, его голос стал тише, хриплее.
—Она прожила с этим всю жизнь. С чувством, что её сломали. Что её настоящую жизнь у неё украли. Что она предала свою любовь из-за денег и давления. И знаешь, что самое страшное? Она начала ненавидеть ту девятнадцатилетнюю девочку в себе. Ту, что выбрала чувства. Она стала её презирать. И всю свою жизнь она старалась доказать — и себе, и своим покойным родителям, — что они были правы! Что нужно думать головой! Что материальное — это основа! Что любовь без всего этого — глупость и предательство по отношению к себе самой!
Он посмотрел на сына, и в его глазах стояла такая бездонная боль, что Алексей отвел взгляд.
—Она не хочет твоих денег, сынок. Она боится. Она до смерти боится, что с тобой произойдёт то же, что и с ней. Что ты, её мальчик, позволишь себя использовать, позволишь сломать свою жизнь из-за «глупых чувств». И её ужас, её невысказанная за всю жизнь боль — они выливаются вот в это. В эти ультиматумы. В это желание контролировать. Она пытается тебя спасти. Так, как умеет. Так, как когда-то «спасли» её. Повторяя те же слова, что сломали её саму.
Он замолчал, дав Алексею впитать услышанное. В комнате было тихо. За окном шёл мелкий, противный дождь.
—Я знал всё это, — прошептал Виктор Петрович. — И всегда молчал. Потому что был виноват перед ней. Я был тем «правильным» выбором. Я был частью этой сделки. И я думал, если буду тихим, буду во всём её слушаться, как-то заглажу эту вину. Но вчера… когда я увидел, как она говорит с твоей Катей теми же фразами, как смотрит на неё тем же ледяным взглядом, каким на неё смотрели её родители… во мне что-то взорвалось. Я понял, что молчанием убиваю и тебя тоже.
Он поднялся, пошатываясь.
—Я сказал ей сегодня утром, что рассказал тебе. Она не плакала. Она сидела и смотрела в стену. Просто сказала: «Теперь ты доволен? Теперь он будет меня ненавидеть». И ушла в спальню.
Он взял свой пакет,сделал шаг к выходу, потом обернулся.
—Она не злая, Лёш. Она несчастная. И сломавшаяся. И я не знаю, можно ли это починить. И тебя, и её. Прости, что не нашёл в себе сил сказать это раньше. Может, тогда… — он не договорил, махнул рукой и вышел, тихо прикрыв дверь.
Алексей остался один. История отца висела в воздухе густым, удушающим туманом. Всё вставало на свои места. Жестокий, безупречный практицизм матери, её ледяной страх, её фразы-клинья, которые резали Катю, — всё это было эхом другого времени, других голосов, которые когда-то сломали молодую Людмилу. Она не копила зло. Она копила боль. И теперь вывалила её на них с Катей.
В нём не было внезапного прощения. Не было тёплого чувства понимания. Была страшная, вселенская усталость. И жалость. Жалость к той девушке, которую сломали. И к тому мужчине, который всю жизнь жил с чувством вины за чужой выбор. И к себе, который оказался полем битвы для незаживших ран прошлого.
Он подошёл к столу, взял кольцо. Оно было холодным. Он сжал его в кулаке, пока металл не начал впиваться в кожу. Теперь он знал корень зла. Но знание не возвращало Катю. Не стирало сказанных слов. Не склеивало разбитую сахарницу и разбитые надежды. Оно лишь добавляло трагической глубины всей этой истории. Его мать была не монстром, а жертвой. И жертва эта, не сумев исцелиться, сама стала палачом для его счастья.
Что теперь делать с этим знанием? Как подойти к Кате и сказать: «Понимаешь, моя мама так себя ведёт, потому что её родители сломали ей жизнь»? Разве это оправдание? Разве это могло загладить ту боль, которую Катя испытала?
Он открыл ладонь, снова посмотрел на кольцо. Оно было просто куском металла с камнем. Символ, лишившийся смысла. Главный вопрос теперь звучал иначе. Не «как нам быть с квартирой?», а «осталось ли между нами что-то живое под этими завалами чужих обид, страхов и предательств?». И есть ли у него силы разгребать эти завалы, зная, что под ними он найдёт не чистую почву, а старые, прогнившие корни чужой семейной драмы?
Он опустил кольцо в карман джинсов. Дождь за окном усиливался, стекая по стёклам, как слёзы. Слёзы по той девушке, которую звали Людмила. По его отцу. По ним с Катей. По всем, кто запутался в паутине прошлого, не в силах разорвать её, чтобы освободить будущее.