Тишина в квартире была особенной, густой и сладкой, как мёд. Катя любила эти редкие предновогодние вечера, когда всё уже куплено, упаковано, а до точки кипения — главного праздничного марафона — оставалась ещё целая неделя. За окном, в чёрном зимнем небе, уже зажглись первые звёзды, точь-в-точь как на гирлянде, которую они с пятилетней Алиской так старательно вешали на ёлку. Дочка сейчас мирно сопела в своей кроватке, устав от дня, полного предвкушения. Катя сидела на полу, обложенная рулонами крафтовой бумаги, лентами и ножницами. В руках она держала почти законченный конверт из грубой, приятной на ощупь бумаги. Внутри лежали билеты в кукольный театр — подарок для сестры Светы. Она выводила замысловатые завитушки серебряной ручкой, и на душе было тепло и спокойно.
Работа дизайнера, которой она занималась на фрилансе, редко позволяла такие роскошные паузы. Но в конце декабря все клиенты будто засыпали, и у неё появлялись эти драгоценные дни тишины. Она планировала тихий, домашний праздник. Приготовить семгу по бабушкиному рецепту, запечь гуся с яблоками — Сергей обожал хрустящую корочку. Включить старые советские комедии, запустить хлопушки с Алиской, а в полночь выйти на балкон, в морозный воздух, и загадать одно-единственное, самое сокровенное желание. О семье. О мире в их маленькой крепости.
Мысленно она уже раскладывала на столе новую скатерть цвета бургундского вина. Они купили её в прошлом году на распродаже и берегли как раз для такого случая. В этот момент зазвонил телефон. На экране весело подпрыгивало фото Сергея — он смеялся, прижав к себе Алиску на пляже. Катя улыбнулась, отложила кисть.
— Алло, родной. Ты скоро? — спросила она тихо, чтобы не разбудить дочь.
— Кать, слушай, — голос мужа звучал непривычно оживлённо, даже немного взволнованно. — Только что говорил с мамой. У неё, понимаешь, идея блестящая!
В животе у Кати едва заметно дрогнуло что-то холодное. «Идеи» Тамары Ивановны редко были просто идеями. Чаще — директивами, облечёнными в форму предложений.
— Какая ещё идея? — спросила Катя, стараясь, чтобы голос оставался ровным.
— Встречать Новый год не дома! — Сергей выпалил это как фанфару. — Мама забронировала столик в «Метрополе»! В ресторане «Зимний сад»! Представляешь? Живая музыка, программа для детей, всё включено. Говорит, сил уже нет готовить, хочет отдохнуть как человек. И нас приглашает. Всю семью — она и дядя Коля с тётей Леной, и мы. Солидно, культурно, никакой возни с посудой.
Тишина в квартире перестала быть сладкой. Она стала звенящей. Катя смотрела на серебряные завитушки на конверте, и они вдруг показались ей паутиной.
— В «Метрополе»? — переспросила она, медленно соображая. — Серёж, это же… Очень дорого. И мы же договаривались… тихо, по-семейному.
— Ну вот и будет по-семейному, только в красивом месте! — парировал Сергей, и в его голосе зазвучали знакомые Кате нотки — смесь восторга перед маминым «шиком» и смутной тревоги. — Мама говорит, она уже всё уладила. Столик на шестерых. Бронь не перенести. Это, говорит, её подарок нам — избавить от хлопот.
Слово «подарок» повисло в воздухе тяжёлой гиркой. Катя хорошо знала «подарки» Тамары Ивановны. За ними всегда следовал невидимый, но оттого не менее прочный долговой расписка.
— Алиске в десять уже спать пора, а не в ресторане быть, — попыталась она найти практическую отмычку.
— Там специальная комната с аниматорами! Детей развлекают, пока взрослые за столом. Всё продумано, — бодро отразил удар Сергей. — Кать, не придумывай проблем. Мама искренне хочет сделать хорошо. Она один раз живёт, хочет красоты. И нам хочет дать почувствовать… ну, уровень такой. Не отказываться же?
В его последней фразе прозвучала лёгкая, едва уловимая угроза. Вернее, не угроза — страх. Страх расстроить маму, выглядеть неблагодарным, «мелким». Катя это слышала.
— Хорошо, — выдохнула она, потому что спорить по телефону не хотелось, а сил на сопротивление в этот миг не нашлось. — Ладно. «Метрополь» так «Метрополь».
— Вот и умничка! — голос Сергея снова стал тёплым и родным. — Я скоро. Купил шампанское, кстати. Наше, полусладкое, которое ты любишь.
Он что-то ещё говорил про пробки на дорогах, но Катя уже почти не слушаала. Она положила трубку и долго сидела, глядя на огоньки гирлянды, которые отражались в тёмном окне. Предвкушение праздника куда-то испарилось. Его место заняла смутная, но знакомая тяжесть где-то под ложечкой. Та самая тяжесть, которая появлялась всегда, когда в их жизнь решительно и бесцеремонно входила Тамара Ивановна со своими «блестящими идеями».
Она встала, подошла к окну. На улице падал редкий, колючий снег. «Метрополь». Живая музыка. Всё включено. Фраза мужа «мама уже всё уладила» отдавалась в голове настойчивым эхом. Она потянулась и поправила ветку на ёлке. Стеклянный шар покачнулся, и в его выпуклой поверхности на мгновение отразилось её собственное лицо — немного усталое, с тенью тревоги в глазах. Она быстро отогнала это ощущение. «Всё будет хорошо, — строго сказала она себе вслух. — Просто другой Новый год. Не дома. Ну и что?».
Но где-то в глубине, в том самом месте, где рождалась её дизайнерская интуиция, уже шевельнулась мысль: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. А сыр из «Метрополя» — и подавно. Она вздрогнула от резкого звука — это сработал таймер на духовке, которую она даже не включала. Просто нервы. Просто предчувствие.
Из комнаты послышался сонный голосок:
—Мам, а бабушка Тома придёт к нам на праздник?
Катя обернулась. Алиска стояла в дверях в пижамке, прижимая к груди потрёпанного плюшевого зайца.
— Придёт, солнышко, — мягко ответила Катя. — Мы все вместе пойдём… в очень красивый ресторан.
— Ура! — прошептала девочка, ещё не до конца проснувшись. — Я ей новый рисунок подарю. Про принцессу.
— Обязательно подари, — Катя подошла и обняла дочь, вдыхая запах детского шампуня и сна. Это тепло, этот маленький, беззащитный комочек, ради которого стоило отбросить все дурные предчувствия. — Пойдём, уложу тебя.
Она укрыла Алиску, ещё долго гладила её по волосам, пока дыхание снова не стало ровным и глубоким. Потом вернулась в гостиную, к своему незаконченному конверту. Но серебряная ручка будто потеряла свою магию. Узор не выходил. Вместо него она машинально вывела на чистом уголке бумаги: «Метрополь. Шесть персон. Всё включено». А потом обвела эти слова тяжёлым, чёрным квадратом.
Вечер тридцатого декабря выдался на редкость тихим. Город за окном как будто выдохнул, затаился перед новогодним безумием. Катя дописывала последние открытки, аккуратно ставя подпись «Семья Сергеевых» — эта формулировка всегда вызывала у неё лёгкую усмешку. Семья — это она, Сергей и Алиска. А не этот коллектив родственников, перед которым нужно отчитываться.
Дверь щёлкнула ключом. Сергей вошел, и от него сразу потянуло холодом и усталостью. Он молча повесил пальто, потер ладонями заледеневшие уши.
— Как день? — спросила Катя, не отрываясь от конверта.
— Нормально, — буркнул он в ответ и прошёл на кухню. Послышался звук открываемого холодильника, лязг бутылки. Он пил воду прямо из горлышка, большими глотками. Катя нахмурилась. Так он вел себя только когда был чем-то сильно взвинчен или расстроен.
Она отложила открытки и пошла за ним. Сергей стоял у окна, спиной к ней, и смотрел в темноту.
— Серёж, что случилось? — её голос прозвучал мягче.
Он обернулся. Лицо было осунувшимся, под глазами легли тёмные тени.
— Да так… Аврал на работе. Квартальный отчёт, всё как обычно. Устал.
Но Катя знала, что дело не только в отчёте. Эта усталость была другого свойства — тяжёлой, липкой, как болотная трясина.
— Хочешь, поужинаем? Осталась запеканка, — предложила она, пытаясь вернуть всё в бытовое, безопасное русло.
— Потом, — он махнул рукой и сел на стул, сгорбившись. Помолчал. — Слушай, Кать… Насчёт завтра.
У Кати внутри всё съежилось. «Насчёт завтра» — эти слова повисли в воздухе кухни, как запах грозы.
— Что насчёт завтра? — она сделала шаг ближе, оперлась о столешницу. — Ты же купил шампанское? Я сегодня заехала в кондитерскую, взяла торт «Прага», твой любимый. Для Алиски — безе.
— Да не в этом дело… — он провёл рукой по лицу, и этот жест был таким беспомощным, что Кате вдруг стало страшно. — Мама звонила. Сегодня днём.
— И что? — голос у Кати стал острым, как лезвие.
— Она… она уточняла насчёт ресторана. Говорит, программа шикарная, саксофонист будет, фокусник для детей… Сказала, чтобы мы не опаздывали. Столик на шесть, как и договаривались.
— Мы не опазнем, — сухо сказала Катя, чувствуя, как раздражение медленно поднимается по спине. — Ты это уже говорил.
Сергей посмотрел на неё, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на мольбу. Или на панику.
— Она ещё… она сказала… — он запнулся, проглотил комок в горле. Потом выдохнул разом, глядя куда-то в сторону от неё: — Сказала, чтобы ты новогодний стол в ресторане оплатила.
Тишина, наступившая после этих слов, была оглушительной. Катя услышала, как за стеной включился лифт, как где-то далеко залаяла собака. Звуки будто доносились из другого измерения. Она смотрела на мужа, не в силах пошевелиться.
— Что? — это было не слово, а выдох, полный ледяного непонимания.
— Ну, понимаешь… — Сергей засуетился, заговорил быстрее, словно хотел задавить её возражения потоком слов. — Она говорит: «Вы же молодее, ты и Катя, вы больше зарабатываете. А я на пенсии, одна. Пусть это будет вашим общим подарком мне и всей семье». Она, вроде как, бронь сделала, организацией занималась, а мы… мы платим. По-человечески же.
Катя оттолкнулась от столешницы. Ощущение было такое, будто под ногами внезапно исчез пол.
— По-человечески? — её голос дрогнул. — Сергей, мы в июне оплатили ей путёвку в Сочи! Полную стоимость! Ты сказал, что это её подарок на юбилей! А до этого был ремонт на кухне, когда мы отдали ей половину моей премии! Где логика? У нас ипотека! У Алиски через год в школу, нужна форма, курсы… Что за «мы больше зарабатываем»? Ты знаешь, сколько мой последний проект принёс? Копейки!
— Не кричи, — бледно сказал Сергей, — Алиска услышит.
— Пусть слышит! Пусть знает, как её папа умеет считать чужие деньги! — Катя сжала кулаки, чтобы они не тряслись. — И что значит «сказала, чтобы ты оплатила»? Почему я? Почему не «мы»? Это опять твоя мамина формулировка? Мол, твоя жена пускай раскошелится?
— Не выдумывай! — он повысил голос, вскочил. — Речь о семье! О том, чтобы всем было хорошо! Неужели тебе жалко? Мама одна, ей тяжело! Она хочет праздника, хочет почувствовать… значимость. А мы выглядим как скряги, если откажемся!
В его словах, в этой показной заботе о «значимости» матери, Катя с ужасом узнавала дословные обороты Тамары Ивановны. Он был её глашатаем, её эхом.
— Мы не скряги, Сергей. Мы — люди, у которых есть свои обязательства и свой бюджет, — она говорила медленно, отчеканивая каждое слово, стараясь удержать в узде нарастающую ярость. — Твой маме «тяжело»? Серёж, у неё трёхкомнатная квартира в центре, которую она сдаёт! Я случайно слышала, как она хвасталась соседке, что арендаторы платят исправно! У неё пенсия с надбавками, она прекрасно обеспечивает себя! Зачем ей это? Зачем ей выжимать из нас деньги за праздник, на который мы не просились?
— Не смей так говорить о моей матери! — в глазах Сергея вспыхнул настоящий, неподдельный гнев. — Она не «выжимает»! Она даёт нам возможность красиво отметить! Ты всегда всё видишь в чёрном свете! Ты просто не любишь её и не хочешь, чтобы наша семья была дружной!
Этот удар был ниже пояса. Катя отшатнулась, словно от пощёчины. В горле встал ком, и она с трудом его проглотила.
— Наша семья — это ты, я и наша дочь, — прошептала она хрипло. — А дружная семья — это не тогда, когда один командует, а другой платит. Я не поеду в этот ресторан.
Сергей замер. Его гнев сменился холодной, почти металлической решимостью.
— Ты поедешь. Мы все поедем. Бронь отменить нельзя. И оплатишь ты. Потому что если ты не сделаешь этого для моей матери… — он сделал паузу, и следующий голос прозвучал ледяной сталью, — значит, ты не уважаешь ни меня, ни нашу семью. И нам нужно серьёзно поговорить о наших отношениях.
Он развернулся и вышел из кухни, громко хлопнув дверью в спальню. Катя осталась одна посреди тихой, ярко освещённой кухни. От запаха запеканки теперь тошнило. Она подошла к раковине, обхватила холодный края и, опустив голову, замерла. В ушах гудело. «Не уважаешь… наши отношения…» Эти слова, как острые осколки, вонзались в сознание. За дверью детской послышался шорох, потом тихий плач. Алиска. Она всё слышала. Катя выпрямилась, с силой растёрла ладонями лицо, смахивая предательские слёзы. «Не сейчас, — приказала она себе. — Не сейчас». Она глубоко вдохнула и пошла к дочери, чтобы успокоить её, обнять, сказать, что всё хорошо. Но внутри уже знала — ничего хорошего больше не было. Был только ледяной осколок в груди и гулкая, звенящая пустота, в которой эхом отзывались последние слова мужа.
Алиска заснула только под утро, убаюканная монотонным чтением сказки и тёплыми мамиными объятиями. Катя осторожно высвободила онемевшую руку, поправила на дочери одеяло и вышла из комнаты, прикрыв дверь. В квартире царила гробовая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов в гостиной. Она прошла на кухню, не включая свет. Сели в углу, поджав под себя ноги, и уставилась в темноту за окном, где ночь уже начинала отступать, уступая место свинцовому предрассветному сумраку.
Сон бежал от неё, как от огня. Каждое слово вчерашнего разговора всплывало в памяти с пугающей чёткостью, обнажая старые, не заживавшие шрамы. Она закрыла глаза, и картины прошлого поплыли перед внутренним взором, будто их ворошили заржавленной кочергой.
Вот они с Сергеем только въехали в эту квартиру, ещё пахнущую свежей краской. Радость, планы. И звонок: «Сереженька, у меня холодильник совсем старый, скоропортящееся не купишь…». Они, с энтузиазмом новосёлов, выбирают ей дорогую двухкамерную модель. Половину стоимости, конечно, вносят они. «Подарок на новоселье», — говорит Тамара Ивановна, целуя сына в щёку. Катя тогда промолчала, решив, что это разовая акция.
Вот её первая крупная премия за удачный проект. Она мечтала купить долгожданный графический планшет. А вечером Сергей, потупив взгляд: «Кать, маме на кухне потолок протекает. Нужно срочно делать ремонт. У неё скопления нет… Мы же не можем оставить?». И планшет откладывается на неопределённый срок. «Мы», «наше», «общее» — эти слова в устах мужа всегда чудесным образом превращались в её кошелёк, когда речь заходила о его матери.
Вот Алиске годик. Они отмечают скромно, вдвоём. И визит свекрови с огромным плюшевым мишкой и тяжёлым взглядом: «Что-то вы тут устроили, не по-семейному. Надо было в кафе собраться, я бы помогла». И тонкий укор Кате в её «неправильном», слишком камерном понимании семейного счастья.
Каждая сцена была пронизана одним и тем же чувством — ощущением себя невидимым банкоматом. Сергей этого не замечал. Он видел только благородного сына, спасающего одинокую мать. Он не видел, как Тамара Ивановна, надев скромный шерстяной платок, с одним и тем же вздохом «на пенсии тяжело» умело выкачивала из них ресурсы, чтобы потом, в кругу своих подруг, хвастаться новыми шторками-люкс или поездкой на курорт.
Отчаяние сменилось леденящей, беззвучной яростью. Она так устала молчать. Устала кивать, улыбаться, делать вид, что это — норма. Что можно купить мир в семье, постоянно расплачиваясь собой. Ультиматум Сергея — «не уважаешь нашу семью» — звенел в ушах, обретая новый, чудовищный смысл. Его «семья» — это он и Тамара Ивановна. А она с Алиской — так, приложение.
Резкий, вибрирующий звук разорвал тишину. Катя вздрогнула. Это на столе загорелся экран её телефона. Сквозь сонную пелену она разглядела имя: «Светка». Сестра. Она смотрела на это имя, будто на спасательный круг, брошенный с далёкого берега. Четвёртый час утра. Значит, Света тоже не спит. Она всегда чувствовала её состояние на расстоянии.
Катя потянулась к телефону и приняла вызов, не сказав ни слова.
— Кать? — в трубке прозвучал хриплый, натянутый, но бодрый голос. — Ты спишь?
— Нет, — Катя прошептала, и это было похоже на скрип ржавой двери.
— Что случилось? — спросила Света без предисловий. — У меня всю ночь висок дергался. Значит, у тебя беда. Говори.
И Катя заговорила. Медленно, сбивчиво, с длинными паузами. Про ресторан, про ультиматум Сергея, про его слова об уважении и семье. Голос её сначала дрожал, потом стал ровным и пустым, как высохшее русло реки. Она не плакала. Слёзы, казалось, выгорели дотла.
В трубке наступила тишина. Потом раздался негромкий, отчётливый свист.
— Ну ты даёшь, — произнесла Света без тени удивления, только с концентрированной яростью. — То есть, он напрямую сказал: плати, или ты — плохая жена и не уважаешь их семейный культ? Да когда же ты прозреешь, Кать? Он же не муж тебе! Он — посредник между тобой и своей мамочкой! Его задача — передавать указания сверху и выколачивать из тебя бабло! Ты что, в осаде живешь?
— Он говорит, она одна, ей тяжело… — машинально начала Катя, но Света её перебила.
— Одна? Тяжело? — в голосе сестры зазвенел ядовитый, пронзительный смех. — Да ты что! А я, по-твоему, забыла, как мы в прошлом году на детском утреннике столкнулись? Помнишь, она хвасталась своей подруге, какой у неё «замечательный, ответственный» квартирант, который платит вовремя и не шумит? Про свою трёшку в центре? Я тогда уши развесила!
Катя замерла, пытаясь вспомнить. В суете предновогодних хлопот тот случай стёрся из памяти.
— И это ещё не всё, — продолжала Света, и её голос стал жёстким, как сталь. — Тётя Люда, мамина подруга, она же в том же пенсионном отделе работает. Так вот, она как-то обмолвилась, что у Тамары Ивановны, как у ветерана труда, прибавка солидная, не то что у обычных пенсионеров. И что у неё там какие-то льготы по квартплате. Так что не ведись на эту песню про «бедную одинокую старушку». Она тебя, как последнюю лохушку, разводит, а твой муж ей в этом ассистирует!
Информация, обрушившаяся на Катю, была как удар обухом. Она не анализировала, не подвергала сомнению. Она просто приняла её, как принимают глоток воздуха, когда задыхаешься. Все кусочки пазла с мерзким, оглушительным щелчком встали на свои места. Сдаваемая квартира. Прибавка к пенсии. И постоянные, изматывающие просьбы о деньгах. Это было не необходимость. Это было… жадность. Систематическая, расчётливая жадность, прикрытая платком мнимой бедности.
— Я… я не знала, — выдохнула Катя.
— Потому что не хотела знать! — отрезала Света. — Ты боялась конфликта. Боялась, что скажут «плохая невестка». А в итоге тебя поставили на счётчик. И твой муж первый в этой очереди с протянутой рукой. Что ты собираешься делать?
Катя посмотрела в окно. На востоке уже пробивалась узкая полоса холодного, зимнего света. Она сжала телефон так, что кости побелели.
— Не знаю, — честно сказала она. — Но ехать туда и платить… я не могу. Не могу больше.
— Вот и не езди, — просто сказала Света. — Сиди дома с дочерью. Пусть они вдвоём со своей мамочкой саксофон слушают. А если он будет давить — напомни ему про ту самую квартиру и про ветерана труда. Посмотрим, как он будет вилять хвостом.
Они помолчали.
— Свет, спасибо, — тихо сказала Катя. В горле снова встал ком, но теперь это были слёзы не бессилия, а странного, щемящего облегчения. Она не одна. Кто-то видит эту игру со стороны и называет вещи своими именами.
— Да ладно, — буркнула сестра, но в её голосе послышалась теплота. — Держись. И позвони, если что. Я могу приехать, устроить им такой скандал, что саксофонист обзавидуется.
Катя слабо улыбнулась в темноту. После разговора тишина в кухне уже не казалась такой враждебной. Она была наполнена новым звуком — тихим, настойчивым гулом решимости. Она встала, подошла к окну. Город просыпался. Где-то там, в этой паутине улиц, в своей уютной трёхкомнатной квартире, спала Тамара Ивановна, уверенная в своей победе. А здесь, в этой тихой кухне, рождалось что-то новое. Не план мести, нет. А просто твёрдое, неопровержимое «нет». Она взглянула на дверь спальни, за которой спал её муж — человек, который за ночь стал для неё чужим. Он проснётся, и разговор продолжится. Но теперь у неё за спиной была не пустота, а холодная, неопровержимая правда. И этого, возможно, было уже достаточно.
Утро тридцать первого декабря началось с хрустального тиканья часов на кухне и тяжёлого запаха молчания. Катя не спала. Она сидела в гостиной, уже одетая в простые домашние штаны и свитер, и смотрела, как первый бледный свет зимнего рассвета медленно вырисовывает контуры ёлки, гирлянды на которой были потушены. Всё казалось нереальным, застывшим, будто жизнь нажала паузу в самый неподходящий момент.
Из спальни наконец послышались шаги. Сергей вышел, бледный, небритый, в помятой футболке. Он избегал смотреть на Катю, прошёл прямо к кофейнику. Звук льющейся воды, щелчок включения прибора — всё это было громким, неуместным.
— Спит? — хрипло спросил он, имея в виду Алиску.
— Спит, — коротко ответила Катя. Её собственный голос прозвучал ровно и чужо.
Он молча кивнул, оперся о столешницу, ожидая, пока закипит кофе. Напряжение в воздухе сгущалось, становясь почти осязаемым.
— Катя, насчёт вчерашнего… — начал он, всё ещё глядя в стену.
— Я не поеду в ресторан, — спокойно, без предисловий, сказала она. — И платить не буду.
Сергей резко обернулся. В его глазах читалось не столько удивление, сколько раздражение, будто ребёнок, чьи капризы вдруг перестали воспринимать всерьёз.
— Ты что, не поняла? Бронь отменить нельзя! Мама всех пригласила! Дядя Коля с тётей Леной уже из области выехали! Это будет позор!
— Это будет позор для тебя и твоей матери, — поправила его Катя. Её спокойствие было ледяным и непробиваемым. — Я тебя не просила бронировать столик на шестерых за мой счёт. Мы с Алиской прекрасно отметим здесь. Будем смотреть мультики, есть торт и запеканку.
— Ты с ума сошла? — он прошипел, делая шаг вперёд. — О чём ты говоришь? Все родственники приедут! Что я им скажу? Что моя жена жмотничает?
— Скажешь правду, — пожала плечами Катя. — Что твоя жена больше не хочет финансировать праздники людей, которые прекрасно могут сделать это сами. Что у неё есть своя семья и свои расходы.
— Какая правда? О чём ты? — Сергей сжал кулаки. Кофейник позади него начал шипеть и булькать, но он не обращал внимания.
— О том, что у твоей матери, помимо пенсии, есть сдаваемая трёхкомнатная квартира в центре. О том, что у неё, как у ветерана труда, солидная прибавка и льготы. Об этом, Сергей. Правда о том, что нас всё это время просто использовали.
Он замер. Его лицо исказила гримаса — смесь шока, гнева и какого-то животного страха. Страха разоблачения.
— Это… Это чушь! Кто тебе такое наговорил? Светка? — выкрикнул он. — Она всегда ненавидела маму! Она тебе мозги пудрит!
— Мне не нужно пудрить мозги, чтобы сложить два и два, — холодно сказала Катя. — Вспомни саму себя, мамины подруги, её же хвастовство. Это не сплетни. Это факты. И на фоне этих фактов её вечные стоны про бедность и просьбы о деньгах выглядят… как что? Как что, Сергей?
Он молчал, тяжело дыша. Его взгляд метался, ища опору, но не находя её. Аргументы кончились. Осталась только привычная, глухая оборона.
— Она моя мать! — прорычал он, ударив кулаком по столу. Чашка подпрыгнула и звякнула. — Она одна меня подняла! Я обязан ей всем! И ты обязана её уважать и помогать! Это называется семья!
— Нет, — тихо, но очень чётко сказала Катя. Она поднялась с кресла. — Это называется созависимость. И финансовое вампирство. Семья — это когда поддерживают друг друга, а не когда один постоянно тянет из другого ресурсы, прикрываясь родственными чувствами. Я устала быть твоим семейным банкоматом, Сергей.
Он смотрел на неё, и в его глазах появилось что-то новое — растерянность и злоба одновременно. Его мир, построенный на долге и манипуляциях, давал трещину, и он этого боялся пуще всего.
— Значит, вот как, — его голос стал низким, опасным. — Значит, ты отказываешься выполнить простую просьбу. Поддержать мою мать в праздник. Тогда, наверное, тебе и не нужна эта семья. И мне не нужна жена, которая не уважает мои корни.
Он произнёс это с надрывом, почти пафосно, ожидая, видимо, что Катя дрогнет, заплачет, бросится мириться. Но она только смотрела на него своим новым, спокойным, усталым взглядом.
— Уважение — это не синоним безропотной оплаты счетов, Сергей, — сказала она. — А угроза разрушить нашу семью из-за того, что я не хочу платить за твоих взрослых родственников в дорогом ресторане… Это уже не про уважение. Это про шантаж. И я на него не куплюсь.
Ошеломлённая тишина повисла в комнате. Сергей был бледен как полотно. Он не ожидал такого. Он ждал слёз, скандала, женской истерики, которую можно было бы обвинить во всём. Но он столкнулся с холодной, железной логикой и границей, которую наконец-то провели.
— Прекрасно, — он с силой выдохнул, и в этом выдохе была капитуляция, но злая, ожесточённая. — Сиди тут со своей гордостью. Я поеду. Сам. Я не могу подвести мать.
— Как знаешь, — равнодушно ответила Катя и повернулась к нему спиной, подходя к окну.
Она слышала, как он грубо хлопает дверью в спальню, как начинает швырять вещи. Она не оборачивалась. Она смотрела, как в окнах напротив зажигается один, потом другой огонёк. Обычное утро. Последнее утро года.
Через полчаса он вышел из спальни, уже одетый в тот самый костюм, который они вместе выбирали для корпоративов. Он не взглянул на неё, прошлёпал в прихожую, надел пальто.
— Я вернусь поздно, — бросил он в пространство.
Дверь захлопнулась. Тишина снова заполнила квартиру, но теперь она была другой. Не давящей, а… просторной. Катя глубоко вдохнула и выдохнула, будто впервые за много лет. Потом пошла проверять, спит ли Алиска. Дочка спала, прижав к щеке плюшевого зайца. Личико было безмятежным. Катя села на край кровати, положила руку на тёплый детский бок, чувствуя под ладонью ровное дыхание. «Всё будет хорошо, — подумала она, глядя на дочь. — Мы справимся. Даже если будет трудно». Она знала, что главная битва ещё впереди — после праздников, после возвращения Сергея. Но первый, самый страшный шаг — сказать «нет» — был сделан. И мир не рухнул. Он просто стал тише, но и как-то честнее.
Катя всё же поехала. Это решение созрело в ней внезапно, как гнойник, который вот-вот прорвётся. Не из-за угроз Сергея и не из страха перед позором. А из какого-то нового, острого, почти болезненного любопытства. Ей захотелось увидеть это собственными глазами. Увидеть, как они будут разыгрывать этот спектакль, зная, что она в курсе всего. Какое лицо будет у Тамары Ивановны, когда она, Катя, сядет за стол, но не заплатит. Это было саморазрушительно, но она уже не могла остановиться.
Она одела Алиску в нарядное платье, надела сама чёрное платье, простое и строгое, будто на похороны. Никаких украшений. Они молча доехали на такси до «Метрополя». Огромное здание сверкало тысячами гирлянд, у входа суетились пары в вечерних нарядах, слышался смех, звон бокалов. Всё это великолепие казалось Кате огромной, кричащей подделкой.
В холле «Зимнего сада» их уже ждал Сергей. Он был бледен, но старался казаться радостным и возбуждённым. Увидев их, он напрягся.
— Я думал, ты не придёшь, — сказал он тихо, без выражения.
— Передумала, — коротко бросила Катя, не глядя на него. — Где наш стол?
Он молча кивнул в сторону зала. Зал и вправду напоминал зимний сад — стеклянный купол, пальмы в кадках, белоснежные скатерти. И всё это освещалось холодным, синеватым светом, от которого лица гостей казались восковыми. За одним из столов уже сидели Тамара Ивановна, дядя Коля — брат её покойного мужа, и его жена, тётя Лена, женщина с вечно испуганными глазами.
Тамара Ивановна, увидев их, воздела руки. На ней было бархатное платье цвета спелой брусники, которое слишком туго обтягивало её плотную фигуру, и массивное колье, блестевшее при свете. Лицо её расплылось в широкой, неестественной улыбке.
— Наконец-то! А мы уж заждались! Сереженька, иди ко мне, родной! Катюша, Алисочка, проходите, места вам сохранены!
Её голос был слишком громким, слишком слащавым. Она обняла Сергея, задержав объятие чуть дольше необходимого, будто принимая у него негласный рапорт. Потом повернулась к Кате, и её взгляд, быстрый, как укол булавки, скользнул по её скромному платью. В уголках губ заплясали едва заметные презрительные искорки.
— Катюша, а ты что-то сегодня скромненько… Ну ничего, главное — чтобы душа была на месте! — она звонко рассмеялась, приглашая всех разделить её мнимую снисходительность.
Катя промолчала, лишь кивнула дяде Коле и тёте Лене. Та, поймав её взгляд, быстро опустила глаза, будто пойманная на чём-то. Они сели. Алиску сразу же увёл весёлый аниматор в костюме снеговика в детскую игровую комнату. Девочка, обрадованная сказочной обстановкой, побежала, не оглядываясь.
Начался предновогодний ужин. Официанты разносили закуски, ледяную водку, шипящее шампанское. Тосты были пока формальными: за встречу, за здоровье. Тамара Ивановна щедро накладывала себе икру, комментируя:
— Ой, Сережа, смотри, какая икорка! На пенсии я себе такого не позволяю, разве что по праздникам, да и то глядя по финансам. Спасибо вам с Катюшей, что балуете старуху!
Она говорила это, бросая на Катю взгляд, полный ядовитого торжества. Мол, смотри, все слышат, какая я бедная и как вы меня спонсируете. Катя брала в рот кусочек маринованного гриба, и он казался ей горьким, как полынь.
Дядя Коля, крупный, краснорожий мужчина, хмурился и больше внимания уделял рюмке. Тётя Лена косилась то на свекровь, то на Катю, чувствуя, видимо, нездоровую атмосферу за столом.
— Катя, я слышала, ты опять дизайном каким-то занимаешься? — с деланным участием спросила Тамара Ивановна, отпивая шампанское. — Ну как, получается хоть что-то стабильное зарабатывать? А то мне Серёжа как-то говорил, что там проекты непостоянные… Неблагодарное это дело, наверное. Лучше бы стабильную работу нашла, с социальным пакетом. Для семьи надёжнее.
— Меня всё устраивает, — холодно ответила Катя.
— Ну, раз устраивает… — свекровь развела руками, делая вид, что отступает. — Я же не вмешиваюсь. Просто как мать беспокоюсь. Хочу, чтобы у Сережи над головой крыша была. Он у меня такой, доверчивый, на ветер деньги не бросает, в отличие от некоторых.
Сергей, сидевший между ними, судорожно глотал салат оливье и смотрел в тарелку. Он не вступался. Он просто существовал здесь, как живой щит, как часть интерьера. Катя ловила его взгляд, но он упорно его отводил. Его поза — ссутуленные плечи, склонённая голова — кричала о желании провалиться сквозь землю.
Время тянулось мучительно медленно. Музыканты в углу зала играли что-то плавное и тоскливое на саксофоне и рояле. Веселье было казённым, натянутым. Только Тамара Ивановна продолжала играть свою роль хлебосольной и немного утомлённой жизнью matriarch. Она рассказывала анекдоты, громко смеялась, то и дело касалась руки Сергея, поправляла ему галстук, демонстрируя всем свою незаменимость и близость с сыном.
Когда подали горячее — запечённого осетра с овощами, — свекровь вздохнула театрально.
— Красота-то какая… Я уж и не помню, когда последний раз так шиковала. Прямо слёзы наворачиваются. Спасибо вам, дети мои, что старую мать не забываете, балете. Я ведь для вас только и живу.
Её слова падали в уже почти гробовую тишину за их столом. Дядя Коля хмуро ковырял рыбу вилкой. Тётя Лена смотрела в окно. Катя чувствовала, как ярость, холодная и тихая, поднимается в ней, заполняет всё тело, до кончиков пальцев. Она сжимала нож так, что костяшки пальцев побелели. Её молчание было уже не пассивным, а заряженным, как взведённая пружина.
И вот, когда официанты принесли десерт и свечи на торте замигали, изображая бенгальские огни, Тамара Ивановна звонко стукнула ножом о край бокала.
— Дорогие мои! — её голос зазвучал торжественно и пафосно. — Скоро бой курантов! Хочу сказать тост. За семью!
Все автоматически потянулись к бокалам. Катя не двинулась.
— Семья — это самое главное, — продолжала свекровь, и её голос внезапно стал слащаво-трогательным. — Это когда ты не один, когда тебя поддерживают, когда помнят о твоих жертвах. Я, знаете, одна поднимала Сережу. Было трудно, очень трудно. От многого отказывалась. Но я никогда не жаловалась. Потому что знала — всё ради него. И теперь вижу, что он вырос настоящим человеком. Человеком, который знает, где настоящие ценности. Который не предаст, не бросит, который помнит добро.
Она смотрела на Сергея со слезами на глазах. Потом её взгляд медленно, как сканер, переполз на Катю. И в нём не осталось ни капли слащавости.
— А вот молодёжь сейчас… — она сделала многозначительную паузу, — часто думает только о себе. О своём комфорте. Забывает, что такое долг, уважение, настоящая семейная жертва. Хорошо, что мой Сережа не такой. Он — моя опора. Он знает цену родной крови. И я уверена, что он никогда не позволит никому растоптать те святыни, на которых держится наша семья.
Она подняла бокал. Её глаза, влажные от мнимых слёз, сияли победным, ядовитым блеском. Она выпалила этот тост, этот укол, прикрытый сладкой обёрткой, нарочито громко, чтобы слышали и за соседними столиками.Последняя капля переполнила чашу. Негодование, копившееся годами, ложь, лицемерие, эта бесконечная игра — всё это взорвалось в Кате тихим, сокрушительным грохотом. Пружина разжалась. Она медленно, очень медленно, положила на стол свою не тронутую салфетку. Потом подняла глаза и встретилась взглядом сначала с победно улыбающейся свекровью, потом с бледным, застывшим в ужасе Сергеем. Гул в зале, смех, музыка — всё отступило, превратилось в фон. В её ушах стояла только оглушительная тишина перед бурей. Тамара Ивановна, довольная, сделала глоток из бокала. Она была уверена, что выиграла. Что её тост, как всегда, поставил всё на свои места. Она даже не заметила, как Катя, не отводя от неё взгляда, приподнялась со стула.
Она встала. Медленно, как будто поднималась со дна глубокого колодца. Все звуки — музыка, смех, звон бокалов — отхлынули куда-то в небытие. В ушах стояла только густая, звенящая тишина. Все глаза за их столом, а вскоре и за соседними, устремились на неё. На её бледное, застывшее лицо и горящие сухим огнём глаза.
Тамара Ивановна замерла с бокалом у губ, её самодовольная улыбка застыла, медленно сползая в недоумение. Сергей смотрел на жену с животным ужасом, предчувствуя катастрофу, которую уже нельзя было остановить.
Катя взяла свой нетронутый бокал. Пальцы сомкнулись на тонкой ножке с такой силой, что казалось, хрусталь вот-вот треснет.
— За семью, — произнесла она. Её голос был тихим, но в этой внезапно наступившей тишине он прозвучал, как удар колокола. — За настоящую семью. Тост действительно хороший.
Она сделала маленькую паузу, глотнула воздуха, чувствуя, как дрожь поднимается от коленей к горлу. Но она сжала её в кулак, превратила в сталь.
— Только я, наверное, по-другому понимаю, что такое семья и что такое жертва, — продолжала она, и голос её окреп, зазвучал чётко, безжалостно, отчеканивая каждое слово. — Для меня семья — это не когда один человек годами сидит на шее у других, прикрываясь родственными чувствами. Жертва — это не когда ты требуешь за свои, якобы прошлые жертвы, постоянную оплату в виде денег, услуг и рабского поклонения.
— Катя, что ты несешь? Сядь! — прошипел Сергей, пытаясь встать, но его ноги, казалось, приросли к стулу.
— Нет, Сергей, я посидела уже достаточно. Молча. — Она перевела взгляд на свекровь. Та сидела, выпрямившись, её лицо начало багроветь. — Тамара Ивановна, вы сейчас так трогательно говорили о трудностях, об одиночестве, о том, как вы всё ради сына. И тут я с вами согласна. Вы действительно мастерски всё ради него устроили. Например, устроили так, что ваша трёхкомнатная квартира в центре города приносит вам стабильный доход от съёмщиков. Устроили так, что ваша пенсия, с надбавками как у ветерана труда, позволяет вам жить не хуже многих работающих. Но при этом, почему-то, каждая наша встреча — это новый спектакль о бедной, одинокой старушке, которую нужно спасать. Путёвка в Сочи прошлым летом — за наш счёт. Ремонт вашей кухни — за счёт моей премии. И вот теперь — новогодний банкет в «Метрополе». Опять за мой счёт. По вашей же, кстати, инициативе.
В зале за соседними столами воцарилась полная тишина. Даже музыканты перестали играть, заворожённо наблюдая за драмой. Тётя Лена ахнула и прикрыла рот рукой. Дядя Коля перестал жевать, его тяжёлое лицо стало каменным.
— Ты… ты врешь! Это наглая ложь! — выдохнула Тамара Ивановна. Её голос сорвался на визг. Она пыталась встать, но её будто придавило к стулу грузом публичного позора. — У меня ничего нет! Я еле-еле концы с концами свожу! Сережа, ты же знаешь!
Но Сергей молчал. Он смотрел в стол, и его лицо было покрыто мелкими каплями пота.
— Я не вру, — холодно возразила Катя. — Я просто перестала делать вид, что верю в этот театр. Вы не хотите семейного праздника. Вы хотите демонстрации власти. Хотите, чтобы все видели, как ваш сын и его жена танцуют под вашу дудку и платят за ваши капризы. Чтобы я, как послушная невестка, молча оплачивала ваш праздник жизни. Простите. Но моё уважение нельзя купить. Его нельзя шантажировать. И мой кошелёк — не бездонная бочка для финансирования вашей жадности, прикрытой материнскими слезами.
— Молчать! Я тебя в дом-то пустила! Я тебя, безродную… — свекровь захлёбывалась от ярости, её бархатное платье вздымалось от тяжелого дыхания.
— Да, пустили. И сразу поставили на счётчик, — перебила её Катя. Всё, что копилось годами, вырывалось наружу потоком горькой правды. — Каждый мой визит к вам — это подсчёт, сколько я стою, как я одета, что принесла. Каждый разговор — это намёк, что я недостаточно хороша для вашего сына. Но платить при этом за всё почему-то должна я. Эта игра закончена. Я больше в ней участвовать не буду. Этот стол… — она обвела рукой с бокалом роскошную сервировку, почти нетронутые яства, — оплачивайте его сами. Из доходов от своей квартиры. Или из своей солидной пенсии. У вас, я уверена, найдётся.
В этот момент Сергей, будто споткнувшись о собственную тень, резко вскочил. Стул с грохотом упал назад.
— Хватит! — закричал он, и в его крике была не ярость, а паническая, детская истерика. — Замолчи немедленно! Ты унижаешь мою мать! Ты унижаешь меня! Ты всё разрушила!
Он сделал шаг к ней, его рука непроизвольно сжалась в кулак. В этот момент тяжёлая, грубая ладонь легла ему на плечо и с силой придавила обратно к стулу.
— Сиди, племянник, — раздался низкий, хриплый голос. Это говорил дядя Коля. Он поднялся, огромный и мрачный, как гора. Его лицо, обычно безучастное, было искажено брезгливой гримасой. — Давно пора было это сказать. Только не ей, а тебе.
Все остолбенели. Тамара Ивановна смотрела на брата расширенными от ужаса глазами.
— Коля! Что ты? Она же клевещет!
— Заткнись, Тома, — отрезал дядя Коля без всякого почтения. — Надоела. Всю жизнь дурила всех, играла в мученицу. Отец твой, царство ему небесное, спился из-за твоих вечных причитаний и счетоводства. И сына своего ты в тряпку стерёшь. Жену его до ручки довела. Хватит. Я это не для неё говорю, — он кивнул на Катю, — а для себя. Надоело слушать твой вой и участвовать в этом цирке. Иду я отсюда. Лена, пошли.
Тётя Лена, не говоря ни слова, схватила свою сумочку и, шарящая, почти побежала к выходу, не глядя ни на кого.
Произошло что-то невообразимое. Тамара Ивановна, увидев, что её последняя опора — брат — не просто рухнул, а обернулся против неё, издала странный, сдавленный звук. Её гордая осанка сломалась. Она схватилась за горло, как будто не могла дышать, её лицо из багрового стало землисто-серым.
— Вы… вы все… против меня… — захрипела она. — Серёжа… сыночек…
Но Сергей уже не смотрел на неё. Он смотрел на Катю, и в его взгляде было столько ненависти, боли и растерянности, что, казалось, его самого вот-вот разорвёт на части.
В этот момент из-за пальм в сторону их стола быстро шла ещё одна женщина — в кожаной куртке, с развевающимися рыжими волосами. Это была Света. Её глаза метали молнии.
— Вот он, семейный совок в полном сборе! — громко, на весь зал, объявила она, подходя. — Кать, я всё видела из тамбура. Молодец. Пора было это говно вентилировать. Поехали отсюда. Забрать Алиску и едем.
Хаос достиг апогея. Официанты замерли в нерешительности. Гости соседних столов перешёптывались, указывая взглядами. Тамара Ивановна, окончательно сломленная, разрыдалась — не тихими, манипулятивными слезами, а громким, безутешным рёвом настоящего отчаяния. Но теперь на эти слёзы уже никто не обращал внимания.
Катя, вдруг почувствовав, что силы её покидают, пошатнулась. Света быстро поддержала её под локоть.
— Всё, хватит. Мы уходим, — твёрдо сказала сестра.
Катя в последний раз взглянула на мужа. Он сидел, уставившись в пространство перед собой, словно разбитая кукла. Его праздник, его иллюзия семьи — всё это лежало в руинах, и он остался среди них один. Не сказав больше ни слова, Катя позволила сестре вывести себя из зала. Спина её была пряма, но внутри всё дрожало, как осиновый лист. Она сделала это. Сказала всё. И мир, треснув, не рухнул на неё. Он просто навсегда изменился.
У Светы пахло кофе и старой типографской краской. Катя лежала на раскладном диване, укрытая колючим шерстяным пледом, и смотрела в потолок, испещрённый трещинами, складывавшимися в причудливые узоры. Всю ночь она не сомкнула глаз. В ушах стоял гул — отголосок собственного голоса, произносившего те страшные и освобождающие слова, рёва Тамары Ивановны, ледяного тона дяди Коли. Алиска, измотанная чужим праздником и ночной поездкой, спала рядом, прижавшись к маминому боку, и это детское тепло было единственной нитью, связывающей Катю с реальностью.
В соседней комнате скрипнула дверь, послышались мягкие шаги. Света, в огромной футболке, с растрёпанными рыжими волосами, просунула голову в дверной проём.
— Не спишь?
—Нет.
—Кофе будет.
—Спасибо.
Катя осторожно высвободилась, накинула на плечи халат и вышла на крохотную кухню-нишу. Света молча поставила перед ней чашку с густым чёрным кофе. Они сидели, не говоря ни слова, слушая, как за окном редкие машины рассекали первомайскую тишину. Весь мир, казалось, вымер.
— Как ты? — наконец спросила Света.
—Не знаю, — честно ответила Катя. — Пусто. И тихо. Как после взрыва.
—Взрыв был необходим. Иначе тебя бы по кусочкам растащили.
—Я знаю.
Они допили кофе. В комнате проснулась Алиска. Катя пошла к дочке, обняла её, спросила, как она себя чувствует. Девочка была сонной и спокойной — фокусники и аниматоры сделали своё дело, оградив её от взрослого ужаса. Это было единственной благодарностью Кати этой ночи.
Около полудня Катя собралась. Нужно было возвращаться домой. Хотя слово «дом» теперь звучало пугающе и неубедительно. Света хотела поехать с ней, но Катя отказалась.
—Мне нужно одной, — сказала она. — Я должна это встретить.
Она поймала такси. Город, украшенный мишурой и гирляндами, казался ей чужим и безжизненным декорацией. Подъезд их дома пах елкой и мандаринами — запахами чужого, благополучного праздника. Она открыла дверь своей квартиры.
Тишина. Беспорядок. На полу в прихожей валялся галстук Сергея. На кухонном столе стоял недопитый стакан воды. Дух его присутствия витал в воздухе — тревожный и тяжёлый. Алиска, почуяв привычную обстановку, побежала в свою комнату к игрушкам.
Катя медленно прошлась по квартире. Всё было на своих местах, но всё изменилось. Она подошла к стенке в гостиной. Там, в резной деревянной рамке, стояла их общая фотография — она, Сергей, Алиска годовалая, и Тамара Ивановна сзади, положив руки им на плечи. Все улыбались натянуто, кроме Алиски. Катя сняла рамку, открыла заднюю стенку, вынула фотографию. Она положила её стопкой в ящик комода. На освободившееся место она поставила рисунок Алиски, на котором были изображены три фигурки — большая, поменьше и маленькая, и солнце. Просто три фигурки и солнце.
Она только закончила, когда в дверь постучали. Не звонок, а робкий, неуверенный стук. Сердце Кати упало. Она знала, кто это.
Она открыла. На пороге стоял Сергей. Казалось, он постарел на десять лет за одну ночь. Глаза были красными и запавшими, щетина серебрилась на бледной, осунувшейся щеке. От него пахло холодом и нестиранной одеждой.
— Можно? — он произнёс хрипло.
Катя молча отступила, пропуская его. Он прошёл в гостиную, не снимая пальто, и сел на краешек дивана, сгорбившись. Он не смотрел на неё.
— Мама в больнице, — сказал он тускло, глядя в пол. — У неё давление подскочило после… после вчерашнего. Её забрала скорая. Из ресторана.
Катя молчала. Она ждала обвинений, крика, слёз. Но их не было. Был только этот плоский, выцветший голос.
— Она плачет, — продолжал он, словно диктуя рапорт о катастрофе. — Говорит, что ты её убиваешь. Что она не переживёт такого позора. Что дядя Коля предатель. Что все её бросили.
Он поднял на Катю глаза. И в них не было ненависти. Там была бездонная, детская растерянность.
— Что мы наделали, Кать? — спросил он, и голос его дрогнул. — Как мы будем теперь жить?
Этот вопрос, заданный не с упрёком, а с отчаянием, обезоружил её больше, чем любая ярость.
— Я не знаю, как будем жить «мы», Сергей, — тихо, но чётко сказала она, оставаясь стоять. — Я знаю, как буду жить я. Больше я не буду платить за твою мать. Ни копейки. Наш общий бюджет будет общим на самом деле — на нас и нашу дочь. А не на исполнение её капризов. Ты можешь помогать ей из своих личных денег, если хочешь. Но это будет твой выбор и твоя ответственность. Моя — закончилась.
Он слушал, не перебивая, и кивал, как будто не совсем понимая смысл слов, но соглашаясь с их неотвратимостью.
— А мама… — начал он.
—Твоя мама взрослый человек, который сделал свой выбор — строить жизнь на манипуляциях и жалости, — перебила Катя. — Она столкнулась с последствиями. И лечиться теперь ей, а не мне.
Он снова опустил голову. Долгое молчание повисло между ними, тяжёлое, как свинец.
—Я не знаю, смогу ли я… так, как ты говоришь, — наконец выдохнул он.
—Это твоё решение, — сказала Катя. — Но это — условия. Других у меня нет.
Он поднялся. Он не сказал «хорошо». Не сказал «нет». Он просто стоял, потерянный и сломленный, в центре гостиной, которую они когда-то выбирали вместе.
— Я, наверное, пойду, — пробормотал он. — В больницу надо.
Катя кивнула. Он медленно побрёл к выходу, движения его были неуверенными, будто он забыл, как ходить. У двери он остановился, не оборачиваясь.
—Алиска как?
—Спокойна. Она ничего не поняла.
—Это хорошо…
Он вышел. Дверь закрылась негромко, без хлопка.
Катя подошла к окну. Через минуту она увидела, как его фигура, согнувшись, вышла из подъезда и медленно поплелась по снежной дорожке, не разбирая пути.
Она обернулась, обвела взглядом квартиру. Тишина. Рисунок дочки на стенке. Спокойное дыхание из детской. И эта огромная, давящая пустота, которую теперь предстояло чем-то заполнить. Не деньгами, не угодливостью, не страхом. Чем-то другим. Самой собой, которую она едва помнила.
Новый год начался. Не с фанфар, не с блеска, а с этой оглушительной, болезненной тишины. Катя подошла к рисунку, поправила его. «Год, в котором я перестала бояться, — подумала она, и впервые за долгое время в уголке рта дрогнуло что-то, отдалённо напоминающее улыбку. — И, кажется, это самый дорогой подарок, который я могла себе сделать».