Все началось с того, что у нас в деревне Толстые Лужи пропали все кошки. В один вечер. Словно испарились. Только на подушках клочки шерсти да миски с недоеденной рыбной требухой остались, кислой и липкой на ощупь.
Первым, естественно, забил тревогу дед Игнат, наш местный философ и главный пьянь. Приполз в сельмаг, глаза выпученные, с похмелья или со страха – не разберешь.
«Они не ушли,они спрятались, – хрипел он, пахнущий перегаром и старой овчиной. – Чуяли что. Чуяли то, что нам не чуять. Землей несет. Сырой, промозглой глиной, хоть август на дворе».
Мы, конечно, посмеялись. Дед Игнат после каждой крупной пьянки неделю белочек в кустах видел. Но на следующий день Машка, дочка председателя, прибежала с речки – бледная, трясется.
«Там…там лицо в воде, у самого берега. В иле. Смотрит».
Мы с Серегой-трактористом пошли проверять.Солнце жарило, от влажной земли парило, пахло тиной и разогретой смолой. И правда, на мелководье, под ряской, угадывалось что-то. Не лицо, конечно. Но каменный, гладкий бугор, на котором осевший ил странно лег – будто глазницы, рот. Серега ногой ткнул.
«Башка какая-то,балберка!»
Но нога с глухим,тупым стуком ушла в вязкую глину чуть не по колено. Он еле выдернул. А вода вокруг заволновалась большими, ленивыми пузырями, и запах пошел такой, будто вскрыли тысячелетнюю могилу – сладковато-прелый, мерзостный. Мы плюнули и ушли, делая вид, что не боимся. Но спины чесались.
А ночью завыло. Не ветер – он стоял мертвый, воздух густой, как кисель. А выл низкий, грудной гул, будто из-под земли. Стекла в домах задребезжали. Собаки, которые остались, забились под лавки и заскулили, лужицы оставляя. У меня аж зубы сводило от этого звука, а в животе холодело.
Утром нашли первую «шутку». На крыльце клуба стояла старая калоша, доверху набитая холодной, отвратительной на ощупь глиной. В глине торчала записка, слепленная из того же сырого кома, но с процарапанными буквами: «ВЕРНИ МОЁ». Буквы кривые, детские, жуткие. Глина пахла, как та вода.
Деревня замерла в суеверном ужасе. Бабки зашептались про лешего, мужики крутили у виска, но в глазах у всех был животный страх. А «шутки» продолжались. То на окне след грязный, похожий на огромную ладонь без пальцев. То в колодце вода станет мутной, с тем же сладковатым душком. И записки: «ВЕРНИ МОЁ», «НЕ УНЕСЁШЬ», «ЗДЕСЬ МОЁ».
Дошло до того, что собрали сход у деда Игната – он один не боялся, а лишь хмуро бубнил: «Земля тоскует. Кто-то взял что не положено». Все переглянулись. И тут стук в дверь. Громкий, тяжелый, будто бревном. Распахиваем – никого. Только на пороге лежит ком глины, величиной с арбуз. И он… пульсирует. Словно внутри бьется сердце. Все отпрянули. А дед Игнат, бледный как смерть, прошептал: «Блин. Так это ж из моего огорода. Я вчера картошку копал, нашел… эээ… котелок старый, с монетками царскими. Красивый. Я его… в городе сдать хотел».
Воцарилась гробовая тишина. Гул под землей затих, будто прислушался. Мы все уставились на деда.
«И где он?»– выдохнул председатель.
Дед Игнат потупился,ковыряя сапогом щель в полу.
«Да я…я его, грешным делом, в старом сортире утопил. В выгребной яме. Боялся, что милиция про монеты узнает. Он тяжеленный, на самое дно ушел».
Мы стояли,переваривая это. А потом, как по команде, все разом повернулись и посмотрели в сторону покосившейся деревянной будки за домом деда Игната. Оттуда, из-под земли, медленно выползала густая, жирная темнота. И пахло уже не просто глиной. Пахло древней обидой. И справедливым, нечеловеческим гневом.
В общем, достали мы тот котелок. Пришлось. Чем – это уже другая история. Вонь стояла такая, что потом три дня из дома выйти не могли. А кошки вернулись на четвертый день. Грязные, злые, с довольными зелеными глазами. Как будто сами все это и устроили. Дед Игнат теперь не пьет. Сидит на лавочке, гладит Ваську, своего кота, и нервно поглядывает на огород. А Васьк мурлычет, щурясь, и в его урчании явственно слышится один и тот же мотив: «Верни моё… Дурак… Верни моё».